Текст книги "Все на продажу. Театральные хроники"

4

И остался Степан Михайлович Кавалеров снова один. Поставил оба локтя на стол. Подпер ладошками подбородок. Грустно глянул в потемневшее внезапно зеркало и, неожиданно, тоненьким голосом, тихонько, почти шепотом запел.

Как у бабушки козялок.

Как у бабушки козялок.

И откуда-то, из глубины пространства, открывшегося перед ним, откликнулся такой же тихий, далекий, едва слышный голос:

Козялок, козялок.

Козялок, козялок.

Степан Михайлович, как ни странно, ничуть не удивился тому, что услышал. Более того, несказанно обрадовался. Правда, спроси его теперь, чему он так обрадовался, ответить бы, пожалуй, не смог. Но его никто не спросил. Да и спрашивать особенно было некому. Никому не интересен был Кавалеров в этот час. Никому, кроме этого далекого голоса.

Как повадился выгород.

Как повадился выгород.

Выгород, выгород.

Выгород, выгород.

Последнюю строчку, Степан Михайлович, допевал в полудреме, уронив голову на руки, и сладко посапывая.

Однако, как оказалось, спал он недолго. Не больше минуты. Всхрапнул очередной раз и тут же открыл глаза. И, как должное, принял, увидев знакомую картину комнаты за бойлерной, сваленную в беспорядке мебель и трон, на котором он сам, так неожиданно, очутился. Тусклой лампочки, как всегда, хватало только на середину комнаты. Углы же терялись в полумраке. И в этом полумраке угадывалось движение, не движение, но, какая-то неопределенность, это точно. Кавалеров огляделся по сторонам и, на всякий случай, громко произнес:

– Привет! – Ответа не последовало. – Я говорю, привет! – И вновь – тишина. – Да, что же это такое? Мы в прятки играть будем? Или все-таки пообщаемся?

– Пообщаемся. Непременно пообщаемся. Только, вначале, давай допоем последний куплет. – Прошелестел голос рядом. И тут же запел.

Все качаники притоптал.

– Ну, что же ты? Подхватывай! – Рявкнуло у него в ухе. И Кавалеров, от неожиданности, завопил, не попадая в ноты:

Все качаники притоптал…

– Зачем же так? – Оборвал его голос. Чего, безобразничаешь? Ты же умеешь. Соберись, дружок. У тебя всегда получалось. Давай, вместе. Три, четыре.

Меня милку целовал.

Целовал, целовал.

– Вот видишь. Можешь, когда захочешь. И еще раз, сначала. Чтобы закрепить – Они спели последний куплет еще раз. Кавалеров вложил в эти строчки всю свою душу. Столько души и волнений он не вкладывал даже в короля Лира, которого воплощал на сцене лет десять назад. А на последних словах и вовсе вспотел.

– Все. Не могу больше. Устал.

– Да, Степан Михайлович. Стареешь, голубчик ты мой. – Укоризненно произнес голос. – Стареешь.

– Вы, что, сегодня, сговорились, что ли? Одна мне про старость только что толковала. Теперь, вот, вы. Я и сам знаю, что не мальчик, но зачем об этом постоянно напоминать? – В Кавалерове взыграло ретивое. Все-таки, годы руководства, везде и вся, давали о себе знать. И он, честно говоря, в общении с голосом, еще толком, ничего не подозревая, перегнул палку.

Но тот, вроде и не заметил ничего.

– Что, угнетает? – участливо спросил он, не обратив внимания на, откуда, не возьмись, причудливую агрессию. Кавалерова.

– Угнетает, не угнетает. А по десять раз за вечер напоминать – кому приятно? Ну, да ладно. Вы мне скажите… кстати, – вспомнил Кавалеров, постепенно успокаиваясь, – до сих пор не знаю, как к вам обращаться, но все равно, скажите, как я тут очутился? Странно.

– Ничего странного. – Голос зажурчал ручейком. – Просто я предвидел твое желание, наведаться ко мне, так сказать, в апартаменты, вот и постарался.

– А, что же все эти годы вы избегали встреч со мной?

– Все эти годы, как ты сказал. – Голос сделал паузу. Продолжил. – Так вот, эти годы не было надобности для личных встреч. Все шло по плану. Если и были какие-то отклонения, то они корректировались, тут же. Так сказать, в рабочем порядке.

– Что же такое сегодня случилось, что вы решили со мной встретиться? – Кавалеров внезапно почувствовал внутреннее волнение, понимая, что-то грядет. И это хоровое пенье, и это не свойственное голосу обращение к нему, почти запанибрата, на «ты». Все это не предвещало ничего хорошего.

– Да, в общем-то, ничего особенного. Просто пришло время. Так сказать, цикл закончен, пора подвести итоги. – Голос тяжело вздохнул.

– Не понял? Что значит, цикл закончен? Какие такие итоги мы с вами подводить будем? – Степан Михайлович не на шутку встревожился. И, что же со мной будет?

– А что с тобой будет? Ничего не будет. Как раньше жил, так и жить будешь. Только уже сам. Без моего участия.

– То есть, – растерялся Кавалеров, – вы устраняетесь? И теперь, я все должен сам? Так, что ли?

– Все верно, голубчик. Теперь, все сам.

– Но, это же, нечестно. – Возмутился Кавалеров. – Так нельзя. Все это время вы были рядом. Я привык. И, вдруг, бросаете. Я так не хочу. – И совершенно беспомощно прошептал. – Вы не имеете никакого права, бросать меня на произвол судьбы.

– Ну, имею, не имею, это второй вопрос. Но что есть, то и будет. И ни ты, ни я, никто другой этого не изменит. «Такова твоя планида», как сказал один персонаж. А может, и не персонаж. Но кто-то сказал, точно. – Голос затих на секунду. Продолжил. – Помнится, ты сам не раз говаривал: « Жизнь штука жестокая. А на театре особенно. Тут нет места для сантиментов и прочей ерунды». Я правильно тебя цитирую? – Кавалеров подавленно молчал. – Вижу – правильно. Но, как я уже сказал, цикл закончен. Твое время прошло. И, насколько я понимаю, не таким уж и бездарным было для тебя это время. Как говорится, жизнь удалась. Теперь пришла пора, уступить место другому.

– И вы уже знаете кому? – Обреченно спросил Кавалеров.

– Конечно же, знаю. Я сам его выбрал, как когда-то выбрал тебя.

– И что же? Опять: « Все презирать: закон людей, закон природы.

День думать, ночь играть…»?

– Вовсе нет. Ты знаешь, как ни странно, он отказался от моей помощи. – Несколько обескуражено произнес голос. – Представляешь, напрочь, отказался.

– Ну и дурак. – хихикнул Кавалеров.

– Да нет, друг мой, в этом ты сильно ошибаешься. Этот юноша достоин всяческого уважения. Во всяком случае, с моей стороны. И я, конечно же, не останусь равнодушным к его судьбе. От начала и до конца.

– Ну, хорошо, – перебил его Кавалеров, – а вам-то, зачем вся эта канитель? Сначала я. Теперь, вот, еще кто-то. Да и до меня, явно было нечто подобное. Ваша-то выгода в чем?

– Ты напрасно во всем ищешь выгоду. Хотя, нет. В чем-то ты прав, пожалуй. Я, конечно же, и свою выгоду стараюсь не упустить… – Голос внезапно замолчал на полуслове. – Ну, ладно. Давай, с самого начала. Пожалуй, тебе пора знать. Как, никак, мы, лет пятьдесят с хвостиком, или что-то вроде э того, были повязаны одной веревочкой. – Голос откашлялся.

– Объяснять, что такое театр, я тебе не буду. За свою жизнь, ты о нем столько узнал… И о собственных законах, которые действуют только внутри него, и о порядках и обычаях, суевериях и кое-какой мистике, и, конечно же, об интригах – Не буду я тебе все перечислять. Это тебе хорошо известно. Но об одном ты, скорее всего, не знаешь, до сего дня, – Голос сделал паузу. Помолчал. И, решившись, продолжил?

Кто Я такой? Ты об этом много раз спрашивал. И каждый раз не получал ответа. Теперь скажу. Думаю, поймешь.

За десятки, а в некоторых театрах и за сотни лет, рождается некая общность из стремлений, интересов, целей и вкусов. А поскольку, театр это, в первую очередь, живые люди, то идеи, интересы, цели, ну и так далее, становятся тоже живыми. И существуют, пока существует тот или иной театр. Приходит время и он умирает. Это, к сожалению, неизбежно. Не театр вообще, как часть института жизни человеческой, а, тот конкретный, что существовал в конкретном месте, в конкретном времени. Это, чаще всего происходит со сменой руководства, распадом труппы, да мало ли. Впрочем, что я тебе рассказываю. Ты не хуже меня знаешь. Но, все мною перечисленное, останется жить и перейдет в новый театр, который родится на месте старого, и вольется в театральную атмосферу. Идеи могут исчезать и вновь рождаться. Атмосфера – вечна. В атмосфере и формируется дух театра. Некая сущность, которая и поселяется в его стенах, со временем…

– Стоп. Стоп. Стоп. – Степан Михайлович аж задохнулся от услышанного. – Не хотите ли вы сказать, что сущность эта, именно…

– Я ничего не хочу сказать. – Прервал его голос. – Ты сам сказал. А значит, я доступно объяснил.

– Но… – И вновь, голос прервал Кавалерова:

– Никаких «но». Ты все правильно понял. Так было, так будет. Во все времена. Только, в каждом конкретном случае, по-разному.

– А кто он? – Заинтересовался Кавалеров. – Ну, тот, кого вы вместо меня выбрали?

– Зачем тебе? Теперь это тебя не касается. Впрочем, возможно, ты сам скоро поймешь. Если успеешь, конечно.

– Что значит, если успеешь? – Вновь встревожился Степан Михайлович. – Я помирать не собираюсь. На что это вы намекаете?

– Боже упаси. Ни на что не намекаю. Но, как говорится, все мы под богом ходим. А тебе, здоровья на многие лета. И, вот еще, что я должен сказать. Ты много сделал, для этого театра. – Голос с нажимом произнес слова «этого театра». – Пожалуй, во многом, благодаря тебе, он и жив до сей поры. Пришел на руководство не в самые легкие времена. Сумел собрать приличную труппу. Пытался выстроить достойный репертуар. Иногда, правда, вкусовщинкой отдающий. Но кто у нас не ошибается? Верно, я говорю? – Задал вопрос голос. И, не дожидаясь ответа, продолжил. – Верно, верно. Но, как я уже говорил – цикл закончен. Ты и сам не раз говаривал, пора молодым освобождать место. Вот и потеснись. Не сегодня, естественно, и не завтра. Но, присмотрись, подумай, на кого сможешь оставить хозяйство? Кому доверить? Не хотелось бы варяга приглашать. Но, уж ежели, не найдешь достойного, придется что-то изобретать. А уж, свое место ты всегда найдешь…

– Без проблем, – в отчаянии подал голос Степан Михайлович, – к Валюше пойду, сменщиком. Сутки – она, сутки – я.

– Ну, ну, зачем же так. – Пожурил Кавалерова голос. – Думаю, для тебя и достойнее местечко найдется. Как ты смотришь на такую перспективу? Ну, к примеру, – голос задумался, – Вот, ведь. Сразу и не подберешь. А! Вот так. – Нашелся он. – Почетный президент академического театра юного зрителя. А, что? – Голос довольно рассмеялся. – По-моему, звучит. Ловко я придумал? Как ты на это смотришь? – Кавалеров подавлено молчал. Затих и голос. Повисла долгая пауза.

Кавалеров неловко, бочком спустился с трона. С трудом выпрямил поясницу.

– Пойду я. – И медленно, задевая разбросанную по полу мебель, и тяжело шаркая подошвами, направился к двери. – Прощайте. Чего уж там. Мавр свое дело сделал…

…Первое, что бросалось в глаза каждому приходившему на работу в театр, на следующее утро, это большой портрет на столике вахтерши, очень похожий на вождя пролетариата, и, еще больше, на Кавалерова, по краю рамки, наспех, обтянутый черным крепом.

А, рядом, и сама вахтерша с опухшим от слез лицом.

Все на продажу
Записки из оркестровой ямы

1

На первую встречу с труппой, только что назначенный главный, явился, когда весь коллектив, дисциплинированно расселся по стульям, и уже с полчаса ждал появления нового начальства. Начальство стремительно влетело через распахнутую дверь репетиционного зала, быстро прошло к столу, резко двинуло приготовленный для него стол с середины, ближе к первому ряду, почти вплотную, двумя кулаками уперлось в крышку стола, переломившись пополам в пояснице, оглядело всех пронзительным взглядом, выдержало большую паузу и, наконец, произнесло:

– Говорят, в вашей труппе едят режиссеров. Так, имейте ввиду. Я, – он ткнул длинным костлявым пальцем в сторону сидящих, – не съедобный. – И поводил этим же пальцем из стороны в сторону.

Честно говоря, никто не ожидал такого начала. Повисла тишина. И в тишине, неожиданно, с последнего ряда, где устроился Сергей Германович Петрушевский, как всегда завернув ноги немыслимой восьмеркой, раздалось:

– Ничего. Пожуем, пожуем и выплюнем.

Фраза была сказана одним уголком рта, так что половина лица, обращенная в сторону нового главного, осталась неподвижной. Но, все, кому надо услышали. И тишина зазвенела. Лишь Игорь Черняев, громадный и грузный, без царя в голове, выпивоха и бабник, громко и одобрительно крякнул в этой звенящей тишине. И тут же прикрыл рот ладошкой.

Не могу сказать, чтобы в труппе театра собрались такие уж кровожадные монстры. Ничего подобного. Все, как везде. Кто-то, как, скажем, Петрушевский, прослужил в театре не один десяток лет, кто-то и вовсе, всю жизнь отбарабанил на этой сцене, а кто-то, я например, только, только распечатал свой второй сезон, после окончания театрального техникума. В общем, нормальная труппа, нормального театра. И, к слову, достаточно высоко котировавшегося, на фоне многих периферийных тогдашнего Советского Союза. Не столица, конечно, но и не Тютюши с Кислодрищенском.

Но вот с режиссерами нам, вернее, я хотел сказать, театру. Хотя, нет, все-таки – нам. Ведь я уже считал себя частью этого театра. Как, ни как, регулярно выходил на сцену в двух спектаклях. В «Белоснежке», одним из гномов, и в «Дамокловом мече», правда, пока в массовке, но уже со словами. И был счастлив.

Так вот… что я хотел сказать-то? Ах да. С главными режиссерами нам, в смысле театру, катастрофически не везло. Не задерживались они у нас. Причины, естественно, были разные. Для одних он, я имею в виду театр, был вроде трамплина, что б запрыгнуть еще выше, для других просто перевалочной базой, третьи имели свои собственные веские причины. Но факт остается фактом, режиссеры менялись, как перчатки, проработав сезон, от силы, два. Вот, такие дела.

Однако, хватит об этом. Скажу только. Угадал тогда Сергей Германович. На самом деле выплюнули этого, последнего. Вернее, через полгода сам сбежал. Тихонько так, вроде, отправился в столичную командировку, и не вернулся. Только его и видели.

А почему я с этого начал? Да, сам не знаю. Как-то неожиданно получилось. Вспомнилось. Вот только фамилию забыл режиссера этого. Всех, с кем работал, помню, а этого, «несъедобного», забыл. Ну, да бог с ним. Не самый интересный эпизод.

А самый интересный, какой? Вот ведь, так сразу и не сообразишь. Да, потом, много их было, эпизодов этих. Собственно, вся наша театральная жизнь, из них складывалась. Хоть, в спектаклях, а, хоть, и в быту. Правда, быта, как такового, по тем временам, практически не наблюдалось. Утром – репетиция, вечером – спектакль. А, если в спектакле не занят, опять же, репетиция. А нет ее, все равно за кулисами крутишься. Или из радиорубки, в который раз, смотришь, как на сцене твои товарищи работают. Благо, Володя-радист никогда не отказывал притулиться, где-нибудь в уголочке. И так, изо дня, в день. Из месяца, в месяц. Из года, в год. В общем, всю жизнь.

Вот уже и Володьку похоронили, а до этого Славку Авдющина, художника по свету. Всех народных и заслуженных, которых я застал, свезли на погост. А какие были старики. Появились новые заслуженные и новые народные, появились. Кто-то еще работает, кто-то на пенсию ушел. И это уже следующее поколение. Труппа обновилась молодыми и, наверное, талантливыми актерами. И только я, до сего дня, копчу небо.

Нет, я не в обиде на судьбу. Более того. Судьбе я безмерно благодарен. За то, что она подарила мне такую жизнь. А года три назад, после выхода на пенсию, приготовила мне еще и нежданный подарок.

Отслужив, сорок пять лет на сцене, я с тревогой думал о предстоящем времени, когда не нужно будет утром спешить на репетицию, а вечером торопиться на спектакль. Но, как я уже сказал, судьба повернулась ко мне передом, а к лесу задом, в лице зав. Лидки, так мы, за глаза, называли нашу зав. лит. частью театра, поскольку звали ее Лидией Михайловной. В театре, вообще любят давать прозвища и актерам, и режиссерам, да всем. Так уж сложилось. А она, что ж, из другого теста?

Так вот, подошла, значит, ко мне наша зав. Лидка и говорит:

– Дядя Вася, – это она мне, значит…

– Вот ведь память дырявая. Совсем позабыл. Все рассказываю, рассказываю, а представиться и позабыл. Ну, да ладно, дело поправимое. Так, что, позвольте представиться:

– Василий Иванович Макатерский. Честь имею. Для своих, просто, дядя Вася. Актер этого театра. Единственного. Как после техникума, приняли на службу в труппу, так и горбачусь на этой сцене почти полвека. Помнится, я уже говорил, что начал с «Белоснежки». Это я еще студентом был, последнего курса. Мы, студенты, тогда практику проходили в театре. Ролей, конечно, нам никто не давал. Какое там. В массовках выбегали, и то, за счастье. Но так случилось, что меня и Валерку Галаганова, да, да, вы правильно поняли, того самого, что всех трактористов и шахтеров в кино переиграл. Он тоже наш техникум заканчивал. Так вот. Нас с ним ввели на роли гномов, в эту самую «Белоснежку».

Не могу, не рассказать один случай, раз уж вспомнил про Валерку. Было это на выпускном курсе. Ну, да, на сдаче дипломного спектакля. А надобно сказать, что сдавали мы его в помещении дворца культуры железнодорожников. В техникуме своей-то сцены не было. Так, небольшие классы, для занятий. Там же, у железнодорожников, зал на пятьсот мест. И звук, и свет приличный. В общем, все по-взрослому, как нынче принято выражаться. Зрителей, не протолкнуться. Одних друзей и родственников пол зала. Да комиссий разных из управления культуры, из ОБЛОНО, и еще черт его знает откуда. Ну и, конечно, наше руководство. Короче, ни одного свободного места. Аншлаг, как говорится. Ну, вот. Все мы, естественно, на нервах. Не знаю как других, а меня, форменным образом трясло, как лист осиновый. Помню, будто вчера было. Да. и остальных, я думаю, не меньше потряхивало. А что вы хотите. Первый раз в жизни, на зрителя выходили.

Так вот. Про Валерку.

А, надобно сказать, что представлялись мы тогда, в «Лесе» Островского. Почему представлялись? Ну, как же. Ведь на нас же, на выпускников, приехали смотреть директора и режиссеры из разных театров. Ну, там, из Куйбышева, из Астрахани, даже из Москвы. С тем, чтобы кого-то, ежели, понравится, в свой театр пригласить. Все мы тогда, конечно, в Москву хотели. Москва, она и есть – Москва. Однако, накось, выкуси. В результате одного Валерку забрали. И то, не сразу. Через сезон. Так, вот, про Валерку.

В спектакле он играл, конечно, Несчастливцева. А кого ж ему еще играть было. С его ростом да голосом. Трагик, типичный трагик. Молод, правда. Ну, что ж, молодой трагик. Да все мы молоды были. Мастерства не на грош. И откуда ему было взяться, мастерству. На нахальстве выезжали. И на том, что в нас вдолбили за четыре года мастера-педагоги. Ну, вот. Он, значит, трагик – Несчастливцев, а я, сами понимаете, комик – Счастливцев. Геннадий Демьяныч и Аркашка. А кого ж мне еще играть было. Рыжий, маленький щупловатый. Так всю жизнь в комиках и проходил. А, на старости, как я уже говорил, наша зав. Лидка предложение мне и сделала.

– Дядя Вася, говорит, – а не хотите наш театральный архив разобрать? Я поначалу не понял.

– Как это, говорю, разобрать? А она мне.

– Ну, как, как. Вы в репертуаре теперь не очень заняты. Вот и займитесь. У нас материала, по истории театра, уйма накопилась. Целая комната. Я не справляюсь одна. Вот, вы и поможете. С директором я договорюсь. Проведут официально. Будете у нас архивариусом, и моей правой рукой. Наведете порядок, а там, глядишь, и музей организуем. А в спектаклях играть останетесь, так сказать, «на разовых».

Я, сначала, не сообразил, что к чему. Сказал, подумаю. А потом до меня дошло. Это ж, какую перспективу она передо мной открыла. Там работы, в архиве этом, на годы, да что там, на годы, на века. Знаю я, комнату эту. Под сценой, рядом с оркестровой ямой. Вся завалена старыми афишами, фотографиями, газетами. И еще черти чем. Короче, работы, не в проворот. А, главное, на работу надо ходить, каждый день. Опять же, при деле.

Назавтра, подошел я к ней.

– Согласен, говорю, Лидия Михайловна. Сегодня и начну. Чего в долгий ящик откладывать. – А она мне.

– Хотите сегодня приступить? Вот и славно. – И улыбнулась облегчительно, будто до последнего момента сомневалась в моем согласии. А чего ей было сомневаться. Я, ведь, сразу понял, она для меня с этой должностью постаралась. Да и она поняла, что я понял. Правда, виду не подала. Вот, так я и стал правой рукой, нашей зав. Лидки.

И, должен вам сказать, ни секунды не пожалел, что впрягся в это дело. Новая жизнь началась. С утра в архив. Потом, если занят в новом спектакле, иду на репетицию. Вечером, снова в подвал спускаюсь. Сверху, со сцены, звуки спектакля слышаться. Акустика такая, что каждую реплику слышно. Красота. Будто действие вокруг тебя разворачивается. А ты внутри его и, вроде, как тоже участвуешь. Волнительно и необычно.

Можете смеяться, но за эти годы, я поиграл во всех постановках нашего театра. И ни у кого разрешения не спрашивал. Любая роль, на выбор. Знаете, скажу по секрету, я даже женские роли на себя примирял. Ну, не молодых героинь, конечно, но возрастные и характерные – это, пожалуйста. Особенно мне Васса Железнова нравилась. Я думаю, и в жизни смог бы ее сыграть. Ну и что, что – комик. В каждом приличном комике, на минуточку, приличный трагик живет. Живет и, к сожалению, умирает.

И, нечего тут хихикать.

Ну, так, вот. Дела в архиве продвигались. Какой, никакой, а порядок начал проглядываться. Что не могло, не радовать. Да и занятие это, на душу легло. Понял, вот оно, теперь, мое место. И зажил в свое удовольствие, не опасаясь, что на пенсию спровадят. Иногда так в бумагах закопаешься, и не замечаешь, что на дворе ночь давно. Поначалу, ко мне вахтеры наведывались, почему, мол, ключ не несу. Потом попривыкли и не донимали пустяками. В такие времена, я и на ночь оставался, чтоб домой по темноте не тащиться. Выпросил у Сашки Семина, нашего мебельщика, топчанчик из старого спектакля, на нем и устраивался.

Эх, Сашка, Сашка – буйная голова. Сгорел за месяц. От водки сгорел. Насмерть. А, как хорошо начинал. Его ведь, актером в театр приняли, после училища. Его и Сережку Перескокова. Ну, того-то – понятно. В театре у него мама служила, зам. директора по зрителю. Бойкая, такая, особа. А Сашка, сам. Без всякой мамы. За талант взяли. Нет, Перескоков тоже способный был, ничего не скажешь. Но, где нынче Сашка? И где Перескоков. А все водка. Даже и не водка. Вино. Самое дешевое. Но без меры. Так вот, Сашку похоронили, а Перескоков у нас нынче в званиях весь. А ведь, казалось бы: учились на одном курсе, пришли в один год, работали бок-о-бок, да, поди-ка, и выпивали вместе. Но, ведь, как судьба распорядилась. Одному – грудь в крестах, а у другого, голова в кустах. И сколько таких, не выдержавших испытания сценой? Да, сплошь и рядом.

Чего, греха таить. Пили в театре, попивают сейчас, и завтра не бросят. Да и я, из такого же теста. Тут, у нас своя специфика. Нервы, стрессы, переживания. Куда от них деться. Нет-нет, да и заложишь за воротник, время от времени. Глядишь, вроде, полегчало. Но, утром на репетиции, а уж, тем более, на спектакле обязан, быть в форме. А не можешь? Катись, … а хоть, и в мебельщики, катись. Театр, скажу я вам – штука жесткая, я бы сказал – жестокая. Слабых не терпит. Об этом меня еще старики предупреждали.

– Ты, Васька, – учил меня ГГ, – так мы сокращенно Гошу Григоряна звали. Ну, я вам о прозвищах рассказывал, помните? Так вот, актер, как у нас говорят, от бога. Хоть и армянин. А может, именно по этому. Играл, практически, все. Юморист, весельчак и бабник.

– Ты, Васька, должен одно понимать. – Это он мне. – Любая роль для тебя должна быть подарком. Пусть даже самая маленькая. Значит, маленький подарок. Но ты из нее, из роли этой, конфетку сделай. Чтобы в зале тебя заметили. Заметили и запомнили. И полюбили. Главное, полюбили. Пусть в этой роли не получится, хотя надо, что б получилось, зато в следующей… и, чтоб, обязательно, полюбили. Слышишь меня? – Я, естественно, согласно кивал головой, соглашаясь.

– Сам-то он, такие конфетки лепил. Диву давались. Пьеска дерьмовая, да еще и ролишка, так себе, проходная. Текста с «гулькин нос». Но, он такого напридумает, такого наворотит. Глядишь, на пустом месте – образ. А уж, как его любили в городе. Это надо было видеть. Водители даже троллейбусы останавливали среди дороги, чтобы двери перед ним распахнуть. Мол, милости просим. Они, водители, тоже в театр захаживали.

– На-ка вот, пятерку. Сгоняй быстренько. Как обычно. – Это он опять мне. – Да, на обратном пути, Черняева свисни. Он, по-моему, тут, в театре, болтается.

А, «как обычно», значит, батон, палку колбасы и непременную «белую головку». Но, что характерно, по нему абсолютно не было заметно, что употреблял. Крепок был, зараза, на это дело. Крепок, но не удержим. И еще, хлебосолен. Когда гулял, готов был всех угощать, от директора, до рабочего сцены. Кавказ. Что с него возьмешь. Вот и Черняева для того и звал. Знал, что не откажется.

Да, Черняев. А, что, Черняев. Я, по-моему, вначале, упоминал про него. Тоже, не дурак, заглянуть в стакан. Но меру знал. Знал, где, с кем, когда и сколько. Но Гургену всегда был готов составить компанию. А так – кремень. Старая закалка. Да плюс к ней, к закалке этой, десять лет лагерей под Ачинском или Канском, теперь уж и не упомню города, куда он попал зеленым пацаном.

Как рассказывал, «по-дурости своей». Траванул анекдот, приятелю. Тот ему в ответ. Он приятелю. Ему в ответ. На том и разошлись. А с утреца, пацана и взяли, тепленького. Игорь шутил по этому поводу:

– За лень пострадал. Я-то спать пошел, а приятель не поленился. Вот я и оказался на Енисее..

Конечно, теперь можно шутить, когда все позади. Смех смехом, но пол срока отсидел на зоне, а, поскольку, совсем мальчишкой был, вторые пол срока заменили поселением, в том же, Ачинске, или, Канске. Не помню точно. Да не важно, где. Где-то в Красноярском крае. Там-то впервые и узнал, что такое – театр. Пришел устраиваться на работу «в артисты», как он сам про себя рассказывал. А поскольку, население города этого, Ачинска или Канска на добрую половину состояло из таких же горемык, как и он, а вторая половина, охраняла горемык этих, никто особенно не удивился.

Более того, оказалось, попал он тогда, удачно. В те времена в этом самом Ачинске или Канске, черт бы его побрал, собралась довольно сильная актерская труппа, из ссыльных, конечно, куда его и приняли, «как родного», декорации таскать. Но, парень видный, как у нас говорят – фактуристый. И, через какое-то время, стал выходить на сцену. Вначале, в эпизодах, потом рольки пошли. А через два года его, и вовсе, забрали в город Красноярск, в краевую драму. В общем, фортуна ему, вроде как, улыбнулась. Там-то он и отработал до конца срока, на тех же эпизодах и небольших ролях. А дальше уж, сам бог велел, домой, на родину.

Хочу сказать, что и у нас, в театре, он был на тех же ролях. И это его, похоже, устраивало. Короче, что б понятно было, звезд с неба не хватал. Да и поздновато было, звезды хватать. Когда я пришел в труппу, ему уже к сорока было. Но красив был, зараза. Высокий. Под два метра. А, как наденет костюм «тройку», да выйдет на гастролях перед гостиницей, все местные девчонки его. Артист, одним словом. Издалека видно.

Помню, в Грозном случился у него роман с чемпионкой Чечено-Ингушетии по толканию ядра. Ну, вы можете себе представить эту пару? Вряд ли. А барышню?

Волосы – южная ночь. Стан, как у Кавказского хребта. Характер, как у Терека, рядом с которым выросла. Что плечи, что руки… такими руками, ядро толкать, сами понимаете, что это были за руки. Грудь. Описать невозможно. Да и ни к чему. И все это было прекрасно, хоть и самую малость, в избытке. Хотя, какая там, малость. Аллах, похоже, на троих рассчитывал. А досталось все только ей. А имя. Не имя – песня. Нежное, протяжное, чисто кавказское. Как же ее звали-то? То ли Лейла, то ли Зухра. Ну, да, не важно. Все равно, нет у меня таких слов, чтобы описать ее великолепие.

Хотя, есть! Есть такие слова. Жаль только не у меня. Короче. Как сказал Юранд из Спыхова: «Да ты посмотри на эту девку. Если на лавку положить орехи, а ее посадить сверху, от орехов только пыль полетит.» Вот, такая она была, эта Лейла или Зухра, чемпионка Чечено-Ингушетии.

А какой роман у них случился в Грозном. Сказка. Так вот, она ни одного спектакля его не пропускала. И на каждый, букет цветов. Тут народные, на поклоне, заслуженные, главные роли играют, их, правда, тоже не обделяли. А рядом, наш Игоряша, с эпизодиком в конце второго акта. Но, она цветы, только ему. Любовь. Куда от нее денешься. Однако, надо отдать должное Черняеву. Он очень трепетно относился к девушке. Вообще, он, когда хотел, мог себе позволить, вести себя по-джентльменски с женским полом. Нет, пожалуй, не так сказал. Он всегда вел себя с ними по-джентльменски. Вот так, будет правильно. Казалось бы, ну, откуда взяться у бывшего зэка приличным манерам?

А это, скажу я вам – театр. И все, кто попадет туда, хочет он, или не хочет, сам того не замечая, становится другим человеком. И пусть это Ачинск, там Канск, или Красноярск. Не важно. А уж в нашем театре… ну, про наш и говорить нечего. Было, у кого поучиться.