Текст книги "Все на продажу. Театральные хроники"

2

Дядя Вася, как всегда, спускался к себе под сцену и, когда проходил через оркестровую яму, а ее надо было непременно миновать, чтобы попасть на свое рабочее место, внезапно остановился. В яме было темно. Лишь дежурная лампочка, тускло освещала проход. Но ее было так мало, что все углы оставались во мраке. Вот в одном из таких мрачных углов, дядя Вася и уловил некое шевеление. И не только, шевеление, но и едва слышное поскуливание.

– Это кто ж тут такой? – Дядя Вася вгляделся в темноту, стараясь разглядеть, кто там. – Или такая? – Задал он вопрос. – Или такое? На всякий случай добавил он. В углу притихли. – Эй, кто там?

– Нет тут никого. И никогда и не было. – Всхлипнули в темном углу.

– Вот теперь и я вижу, что нет никого. Померещилось. И все-таки, выходи. Тут нельзя мокреть разводить. – Строгим голосом произнес он. – Видишь, инструменты. Рояль, рядом контрабас. Отсыреют, испортятся. Ты виновата будешь. Контрабас, знаешь, какой дорогущий. Про рояль я уж и не говорю.

В углу хихикнули и зашмыгали носом.

– Не отсыреют. У меня и слез столько нет. – И через паузу. – Это я, дядя Вася. – Из угла нерешительно показалась нелепая фигура, одетая в какую-то хламиду. И остановилась на грани света и тени.

– Кто это, я. Ну-ка, выходи на свет.

– Да, я, Кира Щетинина.

– Ах, Кира Щетинина. Ну, и что же, Кира Щетинина, – Дядя Вася давно узнал ее, но виду не подал. – Ну, и что же, – вновь повторил он, – по какому поводу слезы? Заняться больше нечем? – Ответом были только всхлипы. – Э, да я вижу, тут дело серьезное. – Нахмурил он брови. – Пойдем-ка, голубушка, со мной. Пойдем, пойдем, – заметил он нерешительность девушки. – Нечего упрямиться. – И та, покорно, поплелась за ним.

Надо сказать, что Кира Щетинина пришла в труппу в начале сезона, после училища. Ее единственную с курса пригласили в театр на работу. И, сразу, назначили на роль Герды в детском спектакле «Снежная Королева». Девчонка, на удивление легко, справилась с ролью и прошла первым номером на фоне всех остальных актеров, занятых в спектакле. Главный посмотрел. Оценил. Воодушевился. И, окрыленный надеждой, сходу назначил ее на роль Гретхен, в своем спектакле «Доктор Фауст» по пьесе Иоганна Вольфганга Гете, постановку, которой, как он сам говаривал, вынашивал много лет. Наверняка значительно меньше, чем сам Великий Гете творил свою бессмертную поэму, но, все-таки. Вечно ему что-то мешало, не Гете, режиссеру, чего-то недоставало, что-то не складывалось. И вот, наконец, случилось. Совпало. Созрел. Решился. И репетиции начались. Трудно. Со скрипом и топтанием на месте. С конфликтами и заморочками. Вроде, дескать, не понимают его исполнители. Слишком легко по жизни шагают. Да, и по ролям тоже. А нынешняя жизнь, ну ни как, не соответствует тому, что он, вместе с Гете задумал в этой постановке. И, ведь, не мудрено. Философию Великого Мыслителя надо было понять. А, поняв, желательно еще и, хоть как-то, осмыслить, а это было уж вовсе неподъемно для артистов за те два месяца, что были отпущены на постановку. Это Гете мог себе позволить шестьдесят лет писать и переписывать свое детище. В театре же был четкий план. И, хочешь, не хочешь, а к такому-то числу выдай «на гора свою тонну руды». Отсюда, и все выше сказанное.

Вот после одной из таких репетиций, дядя Вася и обнаружил нашу Маргариту в самом темном уголочке оркестровой ямы. Всю в соплях и расстроенных чувствах.

Дядя Вася привычным движением отворил дверь в архивную комнату, нашарил выключатель, зажег свет.

– Ну, заходи, Кира Щетинина. – И пропустил ее вперед. – Дай-ка я на тебя посмотрю. – Та стояла и шмыгала носом. – Э, да ты совсем расклеилась. – Достал он из кармана необъятных размеров носовой платок. – Ну-ка, сморкайся. – Приложил его к носу девушки.

– Я сама. – Кира попыталась забрать платок в свои руки.

– Сама, конечно сама. А пока, дуй воздух носом. – Строго произнес он. Кира послушно шмыгнула. – Вот и умница. А теперь, сама. – Дядя Вася свернул и передал ей платок. – Вытри слезы. Куда годится. Молодая красивая, а расслюнявилась, смотреть противно.

– Да, вам бы так. – Кира готова была вновь разрыдаться.

– Погоди, погоди, успеешь еще, наплачешься. А пока, давай-ка, я тебя чаем напою. Ты, ведь, небось, сразу после репетиции в яму прошмыгнула? – Кира закивала головой, размазывая платком по щекам, потеки от слез. – Ну, вот, – продолжил дядя Вася, – так я и знал. А репетиция уже два часа, как закончилась. Ты, девонька, утром-то, хоть что-то поклевала?

– Что-то поклевала. – Кивнула Кира.

– Вот, то-то и оно, «что-то». – Передразнил ее дядя Вася. А сейчас на дворе пятый час. На-ка, вот, – развернул он объемный сверток, – батон, сыр, колбаска. Делай себе бутерброд. А я пока чайку налью. – Надо сказать, что за время разговора, дядя Вася успел налить в чайник воды, вскипятить, сполоснуть кипятком заварочник, насыпать в него заварки и приготовить свежий чай.

– Такой бокальчик для тебя сгодится? – Дядя Вася поставил перед Кирой полулитровую керамическую кружку. – Или, может, поменьше?

– Годится, – ответила с набитым ртом Кира. Потом увидела кружку. – Ой, что вы, куда мне столько.

– Ну, ладно. Вот тебе поменьше. А эту я себе оставлю. – Поменял он посуду. – Вот ложка, варенье. Накладывай. Сахар, уж извините, не держу.

– Спасибо вам, дядя Вася. – Девчонка быстро управилась с бутербродом и с удовольствием прихлебывала чай, совсем по-детски надувая щеки, пытаясь охладить кипяток.

– Не спеши. Никто у тебя не отнимет. Ошпаришься, что делать будешь?

– Не ошпарюсь. Я ведь, дую. – Однако, отставила бокал в сторону.

– Вот и славно. – Дядя Вася тоже поставил свою, бадью на стол. – Ну, выкладывай, что там у тебя приключилось. Хотя, постой. – Он, жестом остановил девчонку. – Дай-ка, я сам угадаю. Значит, так, – откинулся он на спинку кресла. – Что-то мне подсказывает, девонька, что ты огребла на сегодняшней репетиции от главного по полной программе. – Затем, прикрыл рукой, театральным жестом глаза и, неожиданно, заговорил чуть слышно, уставшим, бестелесным голосом, очень похожим на голос главного режиссера. Тот всегда так общался с актерами, если надо было сделать замечание, или, еще хуже, поставить на место, кого-то, показав всю его бесперспективность в данной ситуации.

– Это вам, Кира Михайловна, не «Снежная королева». Это Великий Гете. Что вы мне тут Герду изображаете. Вы, хоть понимаете, что Герда и Маргарита, вовсе не одно и то же. Отвечайте. – Кира оторопела. Она сегодня, почти слово в слово, все это уже слышала на репетиции. Из уст главного. И вот опять. – Отвечайте, говорю. Ах, понимаете. Нет, лучше, молчите. Я вам скажу, что ни черта вы не понимаете. А понимали бы, этого разговора не было. – Дядя Вася сделал паузу, глянул из-под ладошки на Киру. – Да, я и сам, не очень понимаю. – Прыснул он в ладошку. – Хотя, нет. – Вернулся он в образ. – Я-то все отлично понимаю. Мы, с ним, с Гете, на одной волне. Как бы, вам это понять. – И, уже нормальным голосом. – Вот, где-то так. И не говори мне, что я ошибаюсь.

– Все верно. – Кира окончательно успокоилась, и даже кое-где подхихикнула, слушая дядю Васю. Уж, больно, похоже, он изображал. – Кроме последней фразы. – Продолжила она. – Про то, что и сам он не очень понимает. Но, откуда вы… – дядя Вася не дал ей договорить:

– Еще не хватало, чтобы он расписался перед тобой в собственной беспомощности. Понятно, что это я от себя приплел. А все остальное, должно быть точно так.

– Точно так. – Кира недоуменно смотрела на старика. – Но, откуда вы все это знаете?

– Э, девонька, поживешь с мое, и ты про все, что творится в театре, знать будешь.

– Мистика, какая-то. – Кира, заметно, растерялась.

– Конечно, мистика. А где ей, мистике этой, быть, как не в театре. – Дядя Вася искоса глянул на девчонку. – Погоди. Послужишь годик, другой, – Он так и сказал, « послужишь». Не поработаешь, а именно, «послужишь», на старинный манер. И Кире это понравилось. Так, вот:

– Послужишь годик, другой, еще не такие чудеса увидишь.

– Да, будет вам, дядя Вася, – девчонка, похоже, совсем успокоилась. – Какие чудеса?

– Ну, не скажи. Пройдет немного времени, сама убедишься. Театр, пожалуй, последнее место на земле, где чудеса еще, иногда возможны. – И добавил, через паузу, тяжело вздохнув. – Правда, и здесь все реже и реже случаются. А жаль. Но, это, к сожалению, не от нас зависит.

– А. от кого же?

– От кого, от кого? Сама соображай. Не маленькая ведь.

– Я, что-то, не врублюсь, никак. – Кира виновато глянула на старика, будто извинялась, за свою бестолковость.

– Вот то-то и оно, что «не врублюсь». А ты не «врубайся», а подумай. Кто в спектакле главный?

– Кто, кто? Актер, наверное.

– Правильно тебя учили – актер. Но, это в результате. А, изначально?

– Режиссер? – Неуверенно произнесла Кира.

– Вот видишь, соображаешь, если подумаешь. Правильно. Он-то и помогает нам сотворить, что-то путное на сцене. Иногда, супротив нашей же воли. Если, конечно, сам понимает, чего хочет. Но, когда уж, случается такое, случается и счастье. И для актера, и для постановщика. Вот это и есть чудо театра. Теперь сообразила?

– Сообразила. – Кира глубоко вздохнула. – Но, только, где же они, чудеса эти?

– Ну, барышня, так нельзя. Я тебе уже все разжевал. Все по полочкам разложил, а ты, никак, как ты там говорила, «не врубишься».

– Да, врубилась я, врубилась. Но, только, не пойму, почему же я, не вижу, чудес этих.

– Тяжело мне с вами, – дядя Вася вздохнул и замолчал, подыскивая нужное слово, чтоб, ненароком, не обидеть девчонку. И ничего так и не придумав, сообщил, – с молодыми. Я тебе, о чем толкую. Хотя, что я к тебе привязался. Послужи, тогда, поговорим. Пройдет время, может, и поймешь, где ты, где театр.

– Я, вот она. – Кира ткнула пальцем себя в грудь, – Театр, он тоже, на месте. Стоит себе, вокруг нас с вами. А мы внутри. Чего ж тут понимать? – И глянула на старика снизу вверх. – А?

– Вот то-то и оно, что стоит на месте. Только то, что стоит на месте, это, далеко, не театр. А только здание, где он сегодня находится. Вернее должен находиться. И не всегда это одно и то же.

– А, вон вы о чем. – Кира вновь взяла со стола свою кружку с чаем. Отхлебнула осторожно. – Я поняла. Как нас учили, коврик на площади расстелили, два человека вышли, Арлекин, Коломбина, это уже – театр. – И замолчала. Поставила кружку на стол. – Нет, ничего я не поняла, если честно. Но, все равно, скажу, как умею. Вернее, как чувствую.

– Ты погоди, дитя, не говори ничего, пока. Не спеши. Вечером у тебя репетиция?

Кира кивнула.

– Вот и славно. Слезы твои, гляжу, высохли. Домой, пожалуй, тебе уже поздно бежать. Время, к шести. Ступай в свою гримерку. Посиди. Роль полистай. Вспомни, что от тебя главный хотел. А лучше, подремли пол часика. И иди репетировать, с легким сердцем. Все у тебя получится. Непременно, получится. Я точно знаю. А хочешь, вот тут, у меня на диванчике устраивайся.

– Нет, я к себе. – На том и расстались.

А вечером, после репетиции, влетела в архивную комнату Кира Щетинина:

– Дядя Васечка, миленький, любименький, – повисла на шее девчонка. – Случилось, случилось. Сейчас все расскажу. – Затараторила она, взахлеб. – Как вы и велели, прибежала к себе в гримерку, прилегла на банкетку. Я так и не поняла, что это было. То ли, задремала, то ли просто, привиделось, но знаю точно. Ко мне Маргарита приходила. Ну, та. Вы понимаете, по кого я говорю. Маргарита, Гетевская. И я с ней разговаривала, вот как сейчас с вами. И, знаете, она оказалась такой же девчонкой, как я. Не больше, не меньше. Мы посидели, поболтали, сейчас уже не упомню, о чем. Было это, или не было, на самом деле? Да, это и не важно, совсем. Но я, что-то поняла. И про нее, и про себя. А потом пошла на репетицию. Как вы и сказали, с легким сердцем. И, что вы думаете? Похвалил. Верно, говорит, суть ухватила. Утром еще ничего не было, а тут, откуда, что взялось. Наверное, это и есть – чудо.– И, давай, целовать старика в обе щеки. А сама и смеется, и плачет, и лепечет, что-то несуразное. По комнате прыгает. То ли танцует, то ли просто, остановиться не может.

– Чувствую, – рассказывал потом дядя Вася, – надо ее немножко остудить.

– Бывает, – говорю, – в театре и не такое бывает. Иногда, хвалят. Чаще ругают. Так что вы, барышня, должны быть готовы, что следующей похвалы долго можете не дождаться. Скорее, наоборот. В общем, готовьтесь. Возможно, что хороший кнут по вам уже плачет.

– И, пусть. Главное, я теперь знаю, что мне делать в этой роли. И, как жить дальше. – Увидела на столе изрядный кусок батона. – Ой, я такая годная. Можно откушу. – И, хвать сразу пол краюхи. Как у нее во рту поместилось. И с набитым ртом.

– Я побежала. – Только ее, егозу, и видели.

Василий Иванович Макатерский опустился в бутафорское кресло, прикрыл рукой глаза, тихонько засмеялся:

– Ну, Лилька, вылитая Лилька, как и та, только, сорок лет назад. Когда Шурочку Азарову в «Давным-давно» репетировала. Такая же, оторва. Один в один. Главное, как и у той, все чувства наружу. Не научилась еще скрывать, глупышка. – Почесал за ухом. – Не сломали бы девчонку. У нас ведь это запросто.

3

Ах, Лилька, Лилька – восторг, и вечная боль Макатерского. Пришла, как и Кира Щетинина, прямо со школьной скамьи, и сразу, как кур в ощип, на главную роль. Только звали ее не Кирой Щетининой, а Лилей Рыбаковой. Но, такая же, душа нараспашку, как и это нынешнее чудо. Ей бы хоть чуть-чуть поработать, оглядеться. – Дядя Вася заерзал в кресле. Постоянные воспоминания, не давали спокойно жить. – Глядишь, что-то путное получилось бы из девчонки. Нет, – чего я сам себе вру, – Макатерский оборвал себя на полу слове. – Все, что должно было из нее получиться, получилось. И путное, и не путное. Что, парень, опять обида взыграла? – Задал он себе вопрос. – Ну, как же. Такая любовь. Такая трагедия. Какой там англичанин со своими страстями.

В тогдашнем СССРском театре, да и в нынешнем, наверное, страстей не меньше, а, может и, поболее, чем в средневековой Дании. Да, что, в Дании, собери всех их хоть из Вероны, хоть из Венеции, а, хоть и… да не важно, откуда. Не наберется и на один наш театр. Стоп, парень, – оборвал он себя, – так ты всю мировую драматургию под себя подомнешь. Конечно, своя болячка свербит сильнее.

– А свербит? – Задал он себе вопрос. И сам же ответил.

– Свербит. – Настолько, что, временами, сердцу не дает спокойно заниматься своим прямым делом. Аритмия, и прочее… – Да, старость это пришла, пенек ты, стоеросовый. – Обругал себя Макатерский. – Отсюда и давления всякие. – Но в глубине души, понимал, что дело тут не в старости, или не только в старости. Что живет в нем до сих пор обида, оставшаяся с тех времен, когда его, только, только оперившегося актера накрыло, будто принесшимся неизвестно откуда ураганом, сломавшим долгие годы, да что там, долгие, все последующие, и его размеренную жизнь. Макатерский до сего дня не мог ответить, что это. Морок, какой-то, или еще что-то. Но, что было, то было. Как только он увидел Лилю Рыбакову на сцене, а до этого и внимания на нее не обращал, ну, ходит и ходит себе по театру, пигалица. Так вот. Как только увидел ее в роли Шурочки Азаровой, с катушек съехал в одночасье. Ни о чем и ни о ком, думать не мог. Все мысли только о ней. Он и в жизни стал видеть ее совсем другими глазами. Будто прозрел. Короче, погиб наш Макатерский. В одночасье погиб.

И надо же было такому случиться, произошла у них любовь. И, скорее всего, обоюдная. Во всяком случае, у дяди Васи было все это, очень и очень обоюдно. Каково же было у Лили Рыбаковой, он и нынче не скажет, потому, как до сих пор не может ответить на этот, всю жизнь мучавший его вопрос.

Но, только после двух, как ему казалось, лет счастья в маленькой комнатке театрального общежития, вы ж, понимаете, в результате, они поженились. Не могли, не пожениться. Не могло быть иначе. Так, вот, после двух лет совместной жизни, Лиля Рыбакова, не попрощавшись ни с кем, а уж с молодым мужем особенно, махнула с одним из тех, помните, дядя Вася рассказывал вначале, о всяческой смене режиссеров? Так вот, с одним из них. И канула в лету. Где? Как? И что с ней, он не знал до сего дня. Хотя, актерский мир тесен. Но, очень надеялся, что все у нее благополучно. И, не смотря, ни на что, ждал, придет время, и она, его Лиля, возвратится и простит его. За что? А ни за что. Вот возьмет и простит его, а он ее простит. И придут они в ту самую комнатку в общежитии, где он и поныне коротает в одиночестве эти годы, упадут на колени друг перед другом, зарыдают и заживут рядом вместе, счастливо, и вечно, до самой березки, которую кто-то непременно посадит над их холмиком. Понимал, никогда не будет этого. Но надеялся. А, вдруг. А если. А все-таки.

– Ну, сопли развел. – Дядя Вася ругнулся матом, что для него было вовсе нехарактерно, достал из-под стола початую бутылку водки, плеснул прямо в остывший чай. – Вот так-то лучше. – Проворчал он. – Романтик, мать твою. – И в два глотка осушил бокал. Крякнул. Смахнул слезу. Рассмеялся.

– А, кстати, – Что-то вспомнил он. – Я ведь так и не досказал, про Валерку Галаганова. Ну, тогда, помните, на дипломном спектакле. Когда мы «Лес» сдавали. Так вот. Минут за тридцать до начала, подбегает ко мне Галаганов, глаза на затылке, весь трясется. Представляете – рядом трясется танк. Не больше, не меньше.

– Все, Васька, хана мне. Парикмахер наклейки забыл. Не привез. – Наклейки, это, значит, борода, усы и прочая волосяная атрибутика.

– Как не привез, а у меня что? – Ткнул я пальцем в свою бородку. Сам-то я уже в гриме был, и к бороде себя приклеил, короче, на выходе стою. Готовлюсь. Хотя до выхода еще, о-го-го, сколько времени.

– Ну, да. Твои привез, а мои забыл. И, что теперь? Пропадаю.

– Плюнь, – говорю, – Играй без бороды. У тебя и так получится.

– Я, по-моему, говорил вам, что меня потряхивало, изрядно, от волнения. Ну, да не буду повторяться. Поэтому, я не то, чтобы, отмахнулся, выкручивайся, мол, сам, как знаешь, но не воспринял его личную великую трагедию, как свою. Короче, – решил я, – каждый умирает в одиночку. А тут и третий звонок, к началу спектакля. Махнул он рукой и убежал за кулисы.

Наш выход, далеко не первый. Я, за кулисами в уголке пристроился, вроде, в образ вживаюсь. А мыслишка-то в голове свербит, как там Валерка, без наклеек играть будет. Тут, на сцену выходить, время подошло. А, надо сказать, что так режиссером поставлено было, мы с разных сторон в спектакле появлялись. Классика. Он справа, я слева. Ну, вроде, как случайно в лесу встретились. Пьеса, ведь, так и называлась, «Лес». Ну, вот. Встречаемся мы, значит, случайно в лесу. Я Аркашку играю, он, понятно, Геннадия Демьяныча. Сцена идет – блеск. Так Валерка ни на одной репетиции, ни на одном прогоне не играл. Ну, и я за ним. Стараюсь не отставать. Короче, проиграли сцену, как говорится, на одном дыхании. Честно говоря, я и сейчас вряд ли скажу, что там такое было. Хорошо ли, или уж ни в какие ворота.., но, видно, не плохо. Потому, как в конце первого акта, нас со сцены аплодисментами проводили.

– Видал? – Это я ему уже за кулисами говорю. – А ты, наклейки, наклейки. Ты и без них…, – и остолбенел. Оказывается, и бородка, и усы у него, на месте. Я только сейчас увидел. В спектакле не до того было. У меня весь первый акт, как в омане прошел. А тут, гляжу, батюшки, мои родимые:

– Откуда, – говорю, – взял? – А он смеется, весело так. Заразительно:

– А, вот, – говорит, – состриг и приклеил. – И оттопыривает резинку шаровар.

Я так и сел на задницу.

– Ну. Валерка, ты и дятел, в смысле, долбоеб. – Как, тебе такое и в душу-то пришло? – А он мне:

– Впиндюришься в мою ситуацию, сам думать начнешь, как выкрутиться.

Но, видимо, во всех подобных ситуациях, я так, толком выкручиваться и не научился. Всегда, под рукой, парикмахеры присутствовали. А, не будь их рядом, клянусь, я бы, не додумался до Валеркиного варианта. В этом и есть разница, между мною и, теперь уже могу сказать, положа руку на сердце, между мною и великим артистом Валеркой Галагановым. Царствие, ему небесное.

А я, все небо копчу.

Монолог театральной вахтерши
Рассказ

Да, театр начинается с вешалки. Теперь я это знаю. Хотя лично для меня театр вешалкой заканчивается, потому как мое нынешнее место работы вахтера находится рядом с артистической раздевалкой. Но это уже детали. Никогда не думала, что свой век на театре мне придется доживать вот тут, у самого его порога. Ну да не место красит человека. А я знавала и лучшие времена. Были аплодисменты, цветы, поклонники, все это было в моей жизни. И я счастлива. Счастлива тем, что все самое лучшее отдала театру, но и все самое лучшее нашла тоже здесь, в этих стенах. И, ни о чем не жалея, скажу, прожила я свою жизнь прекрасно, потому что у меня всегда был Театр. Моя боль и радость, восторг и слезы, успех и провалы, любимый человек и любимое дело. Моя жизнь. И, как говорят, случись мне начать ее снова, зная все об этой, прожитой, я не задумываясь, прожила бы ее так же, не изменив ни одного часа, ни одной секундочки.

Конечно, велики мои годы, и, бывает, домой после дежурства приползаешь совершенно разбитой, все-таки сутки отбарабанила. И пенсии моей нам с Мурзиком, Мурзик – это мой песик, славная собачка, вполне хватило бы. Но как подумаю, что театр уйдет из моей жизни навсегда, страшно становится. Он без меня проживет, а вот я без него – никак…

…Театр. Он тоже устает за день. И когда вечером после спектакля повиснет в воздухе последнее «до свиданья» и хлопнет за последним актером входная дверь, то если выйти на сцену, можно услышать, как он устало дышит. Кулисы подняты, и убрана декорация. Сцена обнажена и неуютна в своей вечерней наготе. Дежурный свет тускло высвечивает лишь проходы, не в силах заполнить все ее огромное пространство. Из мрака выглядывают куски декорации и сдвинутая мебель. Но чернота зрительного зала еще хранит в себе тепло недавнего присутствия людей. Кое-где белеют из глубины забытые программки, видно, как колышется сквозняком прикрывающая выход из зала штора – будто кто-то только что вышел, задев ее. В зале пусто и гулко. Лишь откуда-то из-за кулис слышатся шаркающие шаги Петровича. Дежурный пожарник делает свой ежевечерний обход, проверяет гримуборные и подсобки: все ли в порядке? Выключен ли свет? Не оставлен ли где незатушеный окурок? Придет сюда, будет ворчать. Наверняка кто-то неплотно завернул кран с водой или не закрыл окно. Вон, как сквозняк штору треплет.

– Дуй, ветер, пока не лопнут щеки! – эхо шарахнулось от стенки к стенке по голой сцене и улетело в пусто¬ту зала: – Совсем из ума выжила, дура старая! Ты еще монолог прочти. А, что? Дай Бог, вспомнить только. Как там у Гекубы? «Пенясь в безумье, губы мои поют. Выходец ада мысль мне внушает…»

А дальше? Да, милочка, с памятью у вас того, склерозик-с. Хорошо, хоть имя свое помните. Хотя, какое там! Третьего дня, в день зарплаты, склонилась над ведомостью и забыла, что писать. То ли сумму прописью, то ли еще что? Насилу сообразила. Сказать кому, обсмеют до смерти. А уж ежели Нинке Вартанян попадет на язычок, пиши пропало. Месяц не отстанет, пока со всех сторон не обмусолит на разные лады. Вот, армянка чертова, сама всего на четыре месяца старше меня, а обращается, будто я ей внучка по возрасту. Вчера говорит:

– Мара, – это она мне. Меня все Маргаритой Ивановной зовут. По паспорту я, вообще-то, Мария Ивановна, но, когда пришла в театр, взяла себе сценическое имя. Тогда это было принято. С тех пор так и повелось, Маргарита да Маргарита. А уж когда я в «Фаусте» Гретхен сыграла, да, было и такое в моей жизни лет пятьдесят назад – совсем прежнее имя забыли. Так вот, говорит она мне:

– Мара, – а сама, гляжу, хитро так на меня смотит. Физиономию серьезную состроила, вроде чего-то ей срочно от меня нужно по делу. Но я-то вижу, в глазах ее чертики прыгают. На вешалке народу полно. Как раз перед репетицией. Не выйдет, думаю, давай, давай, голубушка. Я тебе отвечу. Так вот:

– Мара, – говорит, – держи-ка, я тут тебе кое-что принесла. – Все, конечно, сразу внимание обратили. У нас ведь на театре как? Всем до всего дело есть. И достает из сумки старую куклу. – Я, – говорит, – из кукол уже выросла, а ты помоложе, еще поиграешь. – И сует мне ее. Я – дура старая, ведь готова была к ее выходке, но чтоб такое… Не ожидала. Обалдела, стою, как пенек, с этой куклой на руках. И где она ее только раскопала? Вокруг, конечно, хохот, а она мне дальше:

– Ты, – говорит, – прижми ее к себе и баюкай, баюкай. Она это любит. Я с тобой потом колыбельную выучу.

Ну тут все, естественно, так и покатились со смеху. Мне б, чумичке, ответить ей, как следует. Потом-то я, конечно, сообразила, что сказать, но в тот момент, будто обалдела.

И вот так мы с ней уже лет сорок, а, может быть, и больше. Я, правда, тоже в долгу не остаюсь. Да только разве эту чертову армянку переплюнешь? У нее тут же на любую шутку своих десять. И до сих пор все такая же. Я ей как-то говорю:

– Нинка, тебе о душе давно думать пора, а ты как сорокалетняя девчонка ведешь себя. У тебя дочь скоро бабушкой станет. Правнуки на носу.

– Ты мой нос не тронь, – она мне в ответ. – Он у меня, как у Сирано, самое чувствительное место.

Нос у нее и правда классический. Вырублен по всем правилам армянского искусства. Размера эдак семидесятого. Я над ней как-то решила подшутить:

– Нинка, – говорю, – когда все за красотой в очереди стояли, ты ошиблась и не в ту стала…

– Ага, – она мне и договорить не дала, – я тогда за умом была первой. А ты, видно, дрыхла, как всегда, и не в одну из очередей так и не успела.

И так все сорок лет, а, может быть, и больше. Я на нее лет двадцать, как не обижаюсь. Привыкла. А то ведь неделями с ней не разговаривала, переживала, даже плакала потихоньку. А сейчас думаю, хорошо, что у нее до сих пор юмор остался. Не будь этих шуток, может, и ее не было бы уже. Столько горя, сколько она хлебнула в жизни, не дай Бог никому другому испробовать. Жизнь ее так иссушила, перевыкрутила, что, как корень, стала морщиниста и суха. Одни глаза сияют на лице черным цветом, да вечная беломорина в углу рта дымит.

Хлопнула дверь наверху. Видно, Петрович возвращается. Пойду чайник поставлю.

Старые люди мало спят. Верно, память их по ночам тревожит, не дает сомкнуть глаз. Сколько лет прокати¬лось у меня за плечами? И каждый год оставил в сердце свой след. Разные годы – разные следы. Книга памяти всегда под рукой. И сейчас, видно, пришло ее время. Я все чаще перелистываю страницы минувших лет. Это потому, что впереди осталось совсем мало непрочитанных. И я готова к тому, что очередной раз переверну листок и прочту там слово «Конец».

Но об этом лучше не думать…

…Я люблю ночные дежурства за то, что они позволяют мне остаться с театром наедине. Ведь театр – это прежде всего тайна, постигнуть которую многие пытаются всю свою жизнь, да так и не могут, И мое твердое убеждение, что именно эти люди, свято верящие в непостижимость театра, должны в нем служить, и именно из них, чаще всего, получаются хорошие актеры. Хотя, конечно, большую роль при этом играет и элемент удачи, случайности. Наверное, правильно говорят, что талант, если он есть, все равно проявит себя рано или поздно. Но как важно, чтобы он проявил себя рано, а вернее, своевременно, и как скверно, когда замечают его поздно. Вовремя разглядеть маленькую искорку, не дать ей затухнуть, помочь, поддержать, поверить, когда так просто пройти мимо и не заметить ее, или еще хуже, затушить, грубо наступив ногой, из-за того, что твои личные симпатии не распространяются на этого актера, а от тебя зависит, быть ему или не быть. Но ведь за каждым актером стоит человек со своей судьбой, характером, недостатками и только ему одному присущим талантом.

Какое это великое искусство – уметь работать с актером. Ведь драматический артист – профессия особенная. Каждый раз он умирает вместе с Отелло, влюбляется вместе с Джульеттой, отстаивает свои идеалы вместе с Дон Кихотом или сражается за истину вместе с Гамлетом. И каждый раз он оставляет в роли частичку своего собственного «я», потому что невозможно хорошо играть роли с «холодным носом», не сопереживать вместе с героем, не жить его чувствами, настроениями, мыслями. Инструмент для артиста – он сам. И если он не найдет в себе нужные струны и не заставит их зазвучать В нужный момент и в нужной тональности, ничего и никогда толкового сыграть он не сможет. Научить этому невозможно. Это или происходит, или нет. Но как важно подсказать актеру вовремя правильность его поисков, развить и поддержать найденное им самим! А для этого как бережно надо уметь относиться к нему.

Банальная, избитая, но тысячу раз верная фраза, что актеры, как дети: также ранимы, также доверчивы и впечатлительны. Вы посмотрите на него: он ходит, ворчит о том, что устал, занят из спектакля в спектакль. Утром на репетицию, вечером – на зрителя. Нет совершенно свободного времени для семьи, для друзей, для отдыха. Но попробуйте при очередном распределении в новой пьесе обойти его ролью. Тут же возникнет паника. Что случилось? Что произошло? Неужели предыдущая роль завалена? Неужели режиссер перестал верить в него? А может, интриги? Да, да, не удивляйтесь, интриги. У нас на театре и это есть. И вот уже бессонные ночи, уверенность в собственной бездарности и полное отчаяние, вплоть до решения уйти из театра, и, наконец, неизбежное объяснение с режиссером, все возвращающим на «круги своя».

А если роль получена? С какой стороны к ней подобраться? Как такое играть? Ничего не понятно. Переворачиваешь горы литературы, пытаешься как можно больше узнать об авторе, пьесе, эпохе, герое. Десятки раз перечитываешь свою роль, отыскивая там ответ. Разбираешь по косточкам каждую сцену и сценку: почему так, а не иначе. И вновь не находишь ответа, и вновь бессонные ночи, вновь отчаяние, уверенность в собственной бездарности, ужас провала, решение все бросить и уйти из театра, и, в конце концов, непременное открытие роли, неожиданное понимание подхода к ней, и безмерное счастье постижения ее по крошечке, по капельке, по шажочку, когда образ, наконец, начинает вытанцовываться. И так всю жизнь. Взлеты и падения. Радость и отчаяние. Сомнения и вновь надежды.

Я это знаю. Я сама прожила такую жизнь.

Вот что я сказала бы нашему новому главному, если бы он захотел меня выслушать. Но ведь не захочет. Точно знаю. Недосуг ему. Свой, новый, театр спешит делать. Да ведь старый-то еще жив пока. Только, видно, недолго ему осталось. Наш «Козлик», так у нас за глаза нынешнего главного зовут, скоро всех неугодных поразгонит. Все единомышленников ищет. А они поначалу, вроде все единомышленники, а потом каждый свою линию гнуть начинает. Да вот, пожалуйста. Пригласил он год назад нового главного художника в театр. Тот раньше в другом городе работал и приезжал у нас оформлять спектакли, как говорят, «на разовые». Ну, перебрался он, значит, к нам на постоянную работу. И что же? Уже через два месяца не поделили сферы деятельности. «Козлик» хотел, чтоб тот делал все, как он скажет, он у нас такой, чуть что не по его – бодается, а тот – тоже в амбицию. Ты в мои дела не лезь, я, мол, все-таки главный художник, сам с усам. На этом единомыслие и кончилось.