Текст книги "Все на продажу. Театральные хроники"

Мне иногда бывает жаль «Козлика». Способный ведь мальчишка, очень способный. Дело свое знает, и фантазия богатая. Фантазия в нашем деле огромную, можно сказать, основную роль играет. Ну-ка, придумай целый спектакль. А он может, И неплохо, скажу вам, может. Иногда так неожиданно все дело повернет, только диву даешься, откуда в такой малюсенькой головенке столько разного умещается. Он у нас с виду плюгавенький: головка с кулачок, и бородка жиденькая под губой болтается. А как разволнуется да закричит, ну, чисто козленок блеет, мамкину титьку ищет. Но способный в работе. Правда, как говорят сейчас, «со сдвигом» или «с закидоном». Да кто ж сейчас из режиссеров нормален? Всяк по-своему с ума сходит. Особенно молодые, вроде нашего. Авангардисты. Все новый театр делают. А наш-то, что, хуже других, что ли? Иногда так завернет на сцене… Думаешь, думаешь, что бы это значило? Нет, не понять, хоть убей. Талантливо больно. А я вот что от себя скажу. Правильно говорил покойный дядя Топа:

Любой театр современен, если он потрясает зрителя. Если после спектакля люди выходят переполненные чувствами, что в зале родились. Тогда не важно, какими средствами выполнен спектакль, ультрасовременными или проверенными, устаревшими. А так, как знал театр дядя Топа, теперь мало кто знает…

…Его все в театре звали дядей Топой. Мне кажется, он был всегда. Когда много лет назад я пришла в театр, он уже был для всех дядей Топой и играл маленькие роли. Но кем бы он ни выходил на сцену – лакеем в пьесе Островского или прохожим в каком-нибудь современном спектакле – видно было: на сцену вышел Артист. И в зале все невольно обращали внимание только на него. Он мог просто стоять, произнеся за все время одну короткую фразу, но все равно смотреть на него было интересно, В жесте, в походке, в повороте головы чувствовался какой-то особый смысл. Он и театр были неразделимы.

Его звали дядей Топой, но это не было неуважением или презрением к нему. Это был знак высшего доверия. Ему несли свои неприятности и сомнения, делились болями или просили совета. И всем он находил нужное слово. Как-то невзначай поддерживал человека, вроде бы мимоходом, подсказывал правильный выход из трудной ситуации, совершенно незаметно подбадривал. И после разговора с ним собственные беды уже не казались такими страшными, проблема – такой неразрешимой, а горе, за которым света белого видно не было, оказывалось пустяшной неприятностью, о которой и говорить не стоило.

Все это я знаю наверное, потому что столько раз приходила к нему со своими болячками. Когда не хватало денег до получки, шли опять же к нему, к дяде Топе. И он никому не отказывал, часто отдавал последнее, потому как за свою долгую жизнь на театре не добился себе ни почетных званий, ни высоких зарплат. Но скольких актеров он, можно сказать, вывел в люди! Спросите любого из наших народных и заслуженных, и непременно выяснится, что почти каждый из них считает его, если не своим учителем, то уж во всяком случае человеком, когда-то сумевшим помочь, верно направить, вовремя подсказать что-то важное, что накрепко засело в их душах.

– Вот ведь, дядя Топа, какое дело. Не подобраться мне к нему никак. Я и с той стороны, и с этой – не дается. Никак не ухвачу, – жаловался ему года три назад репетировавший в то время Егора Булычова наш мастер, народный артист, лауреат, которому никак не удавалась роль.

– А ты, Горушка, не суетись. Это тебе не орешки щелкать в современных пиесках, – дядя Топа так и выговаривал по старинке – «пиески». – Горький особого подхода просит. Пойдет. Непременно пойдет. Ты только, Горушка, не торопи себя, В репетиции режиссера, конечно, слушай, но и к себе прислушивайся, что тебе нутро подскажет. Ты только момент не пропусти, почувствуй, А как нащупаешь, от этой нотки и пляши дальше. Главное, Горушка, тон верный взять в роли, а уж остального тебе не занимать стать. Да реви поменьше. Глотку Бог дал, но и головой не обидел. Так что, чаще ею пользуйся. От этого только польза будет и тебе и людям.

И стоял перед ним наш мастер, и слушал его, сам выпустивший в жизнь не один десяток учеников, будто студент первокурсник, и не видел в этом для себя ничего зазорного. Да и не только он, но всякий актер в нашем театре от вспомсоставского до самого разведущего.

Жил дядя Топа тут же при театре в небольшом закутке в конце длинного и темного коридора со своими многочисленными кошками. Он всю жизнь прожил один. Говорят, когда-то у него была жена, но сбежала с залетным героем-любовником. И с тех пор о ней никто ничего не слышал. Дядя Топа боготворил ее, сильно переживал потерю. Винил во всем себя, полностью оправдывал ее, долго ждал возвращения, а потом запил, да так креп¬ко, что остановился только через пять лет, полностью прекратив пить. Но раз в году осенью, под праздники, в те дни, когда много лет назад жена оставила его, непременно напивался, на три дня запираясь у себя в комнате. И эти три дня его бесполезно было трогать. Но кризис заканчивался, и дядя Топа появлялся на работе осунувшийся, постаревший, со всегдашним приветливым лицом и чуть виноватой полуулыбкой на нем. Я когда-то давным-давно у него спросила:

– А отчего вы, дядя Топа, так и не женились с тех пор?

– Жениться, Машенька, – он только и звал меня Машенькой, помня настоящее мое имя. Все остальные Мара да Мара. Так вот. – Жениться, Машенька, – говорил он, – стоит только по любви. Я когда-то полюбил и женился, и счастлив со своей женой был безмерно. И никто меня с ней не разводил. Так что, женат я уже. Другой жены мне не надо.

– Вот он какой у нас был, дядя Топа.

И когда однажды я вошла в театр и прочла некролог, висевший на стене у двери, о кончине на восемьдесят пятом году жизни Сажина Анатолия Альбертовича, то просто не поняла, что это написано про нашего дядю Топу, настолько дико и нелепо выглядело это страшное сообщение. Смерть – и дядя Топа. Несовместимо. Большего жизнелюба я просто не знала. И умер он в театре. Отыграл свою роль и ушел в гримерку. А на поклон в конце спектакля уже не вышел. Некому было выходить. Не было больше дяди Топы.

А в день похорон на театр пришло больше сотни телеграмм из разных городов, из разных театров. Шутка ли: больше сотни! И все с выражениями соболезнований. И я так скажу, если столько народу во всех концах страны посчитали твою смерть своим горем, как-то узнали об этом, откликнулись и пожалели о тебе, значит, не зря твоя жизнь была прожита. Честное слово.

Зимние ночи длинны, но иногда и их не хватает, чтобы вспомнить все, о чем думается. Петрович давно ушел к себе в бойлерную и, наверняка, похрапывает на кушетке после чая, который он обильно сдабривает молдавским портвейном, как он говорит, для «тониса». Но что-то этот его «тонис» так и не наступает, а через десяток минут он и вовсе начинает клевать носом. Тоже уже не мальчишка, давно седьмой десяток разменял. Я ему говорю, ступай, мол, Петрович, к себе. Ежели сигнализация сработает, я позвоню по внутреннему.

– И то, – говорит, – Маргуша, пойду, прилягу чуток. Часика в четыре позвони. Еще раз театр обойду на предмет возгоранья. А чего его обходить, когда и так видно, как он горит со всех концов. Ну если и не горит еще, то уж тлеет основательно. Это и слепому видно.

Иногда сидишь вот так и думаешь: господи, боже мой, ну куда, все уходит? Что случилось с театром? Вот в газетах пишут: «…поток информации, конкуренция телевидения, театр не успевает идти в ногу со временем…» Все это, может быть, и так, но главное, по-моему, в нас самих. Я же вижу, как меняется отношение людей к театру. И не зрителей, нет. Я не о них сейчас говорю. Я говорю о людях, избравших театр местом работы.

Смотрю на нашу молодежь. Много, очень много способных ребят. И работают в спектаклях удачно, и успех имеют. А к театру относятся не так как-то. Приходят, к примеру, утром. Кто поздоровается сразу, о здоровье спросит, кто мимоходом свое «здрасте» уронит, вроде, как милостыню бросит, а иные и до этого не снизойдут. Чего, мол, на такие мелочи размениваться, когда на сцене ждет высокое искусство. Я, конечно, переживу их невнимание, даже не похудею. Да только с таких вот мелочей театр и начинается.

Хотя, что я о них, когда нынешний директор сам свое «здрасте» на вес золота ценит и не каждого осчастливит им. Актеры уж и цитату на этот счет вспомнили из Грибоедова: «Раскланяйся – тупеем не кивнут». Это про директора-то. Или недели две назад издал приказ: в театре курить только в туалете. Ну, что ж, у нас народ дисциплинированный, в туалете, так в туалете. И, вот вам пожалуйста, третьего дня смотрю, сам на сцену в пальто, в шапке и с горящей сигаретой па-а-а-шел себе. Когда, скажите мне, такое было? Да чтоб раньше кто-то просто в шапке, не то что с сигаретой, на сцену вышел… Никогда.

А тут – директор. Ну, ладно, ты человек новый, хотя уже второй год к концу подходит, как на этой должности, традиций наших не знаешь. Так поинтересуйся. А потом, ну в школе-то тебя учили правилам, заходишь в помещение – снимай головной убор. Или нет? Не учили? Скажете – мелочи? Нет. Это театр. А в театре мелочей не бывает.

Конечно, хорошо, когда новый директор начинает свою трудовую деятельность с перестройки. Но если он начинает ее с перестройки своих апартаментов и в течение сезона в основном только этим и занимается, отобрав у актрис целое крыло с гримуборными, теперь, кстати, артистки ютятся по двое, а то и по трое за одним столиком, тратит на это кругленькую сумму государственных денег, когда в зрительском фойе пусто и неуютно, будто в конюшне, и людям в антракте присесть не на что, то поверь мне, дорогой Михаил Юрьевич, извини, голубчик, что я с тобой на «ты», ведь по возрасту ты мне внук, так вот, поверь мне, голубчик, ничего путного у тебя никогда не получится, и нечем тебе будет похвастать в будущем.

Вот и выходит, случайные люди, сами того, быть может, и не желая, приносят вред театру. И если он до этого руководил каким-нибудь ЦПКиО или был номенклатурой в каком-то аппарате, это вовсе не значит, что и театр ему по плечу. Его надо знать, его надо любить не только с девяти до пяти с перерывом на обед, а каждый час, каждую секунду своей жизни.

А тут как-то слышу, наш Михайло Юрьевич с «Козликом» распекают одного актера:

– Вы, – говорят, – мысли свои при себе держите, а не терпится, так дома жене их докладывайте, под одеялом. И то, если она их слушать захочет.

А актер то ли глуп, то ли упрям, то ли и в самом деле все правду ищет, давай им перечить:

– Я, – говорит, – в Советском Союзе живу, и все, что вам сказал, могу, где угодно и на любом уровне, повторить.

Что ж вы думаете, играет этот актер у нас хоть что-нибудь?

Правильно. Не играет и играть не будет. А заодно и жена его перестала в новых спектаклях роли получать. Хотя до этого много и хорошо работала. Так что, сами понимаете, не жильцы они в нашем театре. Им бы пойти обоим к «Козлику», покаяться. Он любит, когда к нему на поклон ходят, может, и поправились бы дела. Да где там. Молодые – горячие.

Я, – говорит мне Степа Маковкин, артист этот самый, – ни в чем не провинился ни перед руководством, ни, тем более, перед театром, в котором работаю. А принципы свои, только потому что они не устраивают директора и главного, менять не собираюсь, пусть меня хоть двадцать раз с работы выгонят. Жалко только, что из-за меня и Рая страдает, – это он про жену. – Совсем роли давать ей перестал. Мало того, когда она спросила, в чем, мол, дело, Иван Александрович? Тот ей прямо ответил: «Скажите спасибо своему мужу». А после этого о высоком искусстве, о новом театре на каждом творчеком часе речи ведет.

Я после этого случая совсем перестала что-либо понимать. Может, так и надо? Может, современный театр и должен быть таким? И мне, брюзге старой, не понять современного искусства, а уж отношений нынешних на театре и подавно?

Но только, думаю я, порядочность человеческая во все времена была не самым последним человеческим качеством в жизни, при любых ситуациях. И если она нынче ничего не стоит – совсем худо.

Можно было бы вспомнить всякое: и хорошее, и плохое. Но плохое вспоминать больно и не хочется, а хорошее не сразу на ум приходит. А если перебирать все подряд, что наболело, не то что ночи, недели не хватит. А она и ночь, вон, уже на исходе. За окошком сереть начинает. Батюшки, время к семи подходит, скоро уборщицы явятся! А я Петровича так и не разбудила, зафилософствовалась. Скорее позвонить. Ну да, видно, все в порядке, коли сигнализация не сработала.

Одно только скажу напоследок. Театр был, есть и будет всегда. У нас в городе до сих пор народ помнит прежних наших актеров и режиссеров. И не только помнит, но и чтит. Их именами и театральное училище назвали, и улицу, и пароход окрестили.

А вот что после вас останется, дорогие мои? Каким словом вас помянут? Вот то-то и оно…

Все. Звонят. Иду открывать. Видно, уборщицы пришли на работу.

две жизни Миши Маргулиса
Рассказ

жизнь первая

В стране жило государство, которое все знали, как эСэСэР. И как ни странно, не смотря на, а, может, и благодаря этому, Михаил Петрович Маргулис стал музыкантом. Кстати, если бы, не те, весьма, неблагополучные для него и не такие уж далекие времена, стал музыкантом, может быть, даже с мировым, ну не с мировым, то, во всяком случае, с очень приличным, по тем временам, именем. Но, он родился евреем в эСэСэРе. Не потому, что евреем, и не потому, что в эСэСэРе. А потому что, музыка, которую стал играть в дальнейшем Михаил Петрович, ну никак не вписывалась в рамки, существующей тогда, государственной идеологии. Что уже, само по себе, откладывало определенный отпечаток, на все его последующее годы жизни. Хотя, этого он даже предположить тогда не мог. И что оставалось, нашему Маргулису?

Однако, чего я его жалею? Все у него складывалось, по меркам тех лет, достаточно благополучно. Как и у всех живущих тогда советских людей.

Нет, по молодости он, конечно, покуролесил изрядно. И в общем-то, совсем не по-советски. С длинными загулами, шумными компаниями, выяснением отношений, посредством кулаков, а то и подручных средств. Бил он, били его. Но, слава богу, все остались живы.

Да и кто из нас в молодости не совершал ошибок. Тут, видимо, свою роль сыграли имя и отчество, на русский манер, никакого отношения к фамилии не имеющие. Вернее если не считать фамилии, то эти и имя, и отчество, были значительно, нейтральными. То есть они, конечно, были не совсем нейтральными, если вместе с фамилией, и имели кое-какое отношение, ну, вы понимаете, что я имею в виду, потому как, все знали его с рождения как Михаила. А что Михаил? Таких Михаилов и на Руси было великое множество, никак с пятой графой не связанных. А позднее, много позднее, его и вовсе стали звать Михаилом Петровичем, так записали в свидетельстве о рождении, а затем и паспорте.

Но бьют, как вы сами понимаете, не по паспорту… а вот физиономия у Миши была явно неславянская, что, как я уже сказал, не помешало ему весьма и весьма бурно прожить свои молодые годы. О чем он с удовольствием вспоминал в зрелом возрасте.

Однако, скажу вам только строго между нами почти сразу после появления малыша на свет, родители, тайком, снесли его в положенное время, к местному раввину, сделали все, что должно было сделать еврейскому ребенку, и нарекли его Мойшей.

Отец, хоть и звала жена его Петрушей, по отчеству был Соломоновичем, а ее саму, записанную в паспорте, как Раиса, и вовсе звали Ривой. Но, уж так случилось в те, как я уже говорил, не такие и далекие времена, не в чести была эта пятая графа у Софьи Власьевны (Софья Власьевна – Советская Власть), потому в повседневности и скрывали ее, как могли, все, к кому графа эта имела отношение.

Да, что там, в нашем государстве. Со времен Моисея, который вывел свой народ из Египта, и сорок лет таскал по пустыне, в поисках Земли Обетованной, так на нее, кстати, и, не ступив при жизни, все беды и несчастья, происходившие, где бы то ни было и когда бы то ни было, валили на этот самый многострадальный народ. Мало что изменилось и по сей день. Хотя, казалось, должно было быть все с точностью до, наоборот. Поскольку, как они сами о себе заявляют, еврейский народ, богом избран, и несет особую миссию. Может, это и так, кто знает. Но видимо, Господь, живет со своими избранными чадами по принципу, кого люблю, того и мучаю. Что ж, бывает.

И все-таки – Маргулис. С ним складывалось все достаточно удачно. Но, вот национальность, сменить своему отпрыску, Петя с Раей не смогли. И фамилию пришлось оставить настоящую. А, как бы безопасно звучало – Михаил Петрович Маргуленков, или на худой конец, Маргуленко. Но, куда ему было с таким носом, да в калашный ряд к Маргуленковым. Так что, увы и ах, остался наш Михаил Петрович – Маргулисом на веки вечные, однако это не помешало ему, как я уже говорил, в молодые годы, с широким, и, как ни странно, чисто русским размахом, погулять на всю катушку с десяток годков. Благо папаша, в силу своего ума, и тысячелетиями накопленной мудрости и осторожности всего еврейского народа, а главное, связей и наличия определенных финансовых возможностей, сумел отмазать кровиночку сначала от непременной службы в армии, а затем и пару, тройку раз вытащить из сомнительных ситуаций. Не совсем, чтобы уж криминального характера, но, пожалуй, где-то рядом. Что, ну, ни как, не повлияло на разгульный характер нашего Миши, и в результате привело его к такому печальному концу. Нет, не то чтобы уж совсем к печальному, но все-таки.

С годами, он, конечно, остепенился и взял себя в руки. Для этого папа с мамой положили немало сил и здоровья. Однако, заслуга, в основном, принадлежала не им, хотя без папы и тут не обошлось. Так, из последней истории вызволял сынульку, естественно, он. Впрочем, как и из остальных. Но, в этот, раз, Миша испытал на себе всю неотвратимость и серьезность наказания в лице участкового, который в доходчивой форме объяснил недорослю, его непременные перспективы, посадив на несколько дней в КПЗ, где ему, совсем, не понравилось. И где он очень, ну очень испугался и решил никогда, то есть, вообще, никогда туда не возвращаться. Однако, как говорят от сумы и от тюрьмы…, ну вы меня поняли.

Но это было, как я уже сказал раньше, в глубокой молодости. К тому времени, о котором пойдет речь, грехи молодости были забыты, все пороки, или почти все, искоренены. И осталась у нашего Миши одна, но «пламенная страсть».

Однако, давайте по порядку.

А по порядку будет так. Петр Соломонович, царствие ему небесное, когда Мише исполнилось восемь лет, привел к нему педагога – музыканта, чтобы Миша мог выучиться на скрипача. Вот с этого-то и началась у него новая, совсем неизведанная, пора.

Миша влюбился в скрипку, на всю оставшуюся жизнь. Пять лет, по три часа в день не выпускал из рук инструмент. И это мальчишка, которого на улицу то и дело звали пинать мяч, или играть в общепринятую войнушку. Я уже не говорю о «казаках разбойниках», самой в те годы популярной игре, среди босяков, А Миша был, как и все…

Так вот. Пять лет, по три часа в день, наш Миша не выпускал, сначала из неуверенных детских ручонок, а потом, года через три, уже и достаточно наловчившихся рук, смычок. И, что характерно, во время этих занятий никто, ну, никто, не стоял над ним с ремнем, или другими подручными средствами, чтобы подстегнуть его стремление к совершенству. Я имею в виду скрипочку. Миша всего этого хотел сам. И только сам. И опять-таки, что характерно, вскоре, хотя, в общем-то, не так уж и вскоре, по-видимому, своевременно, у Миши начали складываться собственные, совершенно отличные от мнения его учителей, музыкальные и, так сказать, вкусовые пристрастия к собственному исполнению. А если быть точнее, к той музыке, которую он играл.

Ну, «Семь сорок», это понятно, мы одолели сразу, не прошло и года. Раннего Моцарта, уже года через два.

– Ты, слышала. Рая? Это же, Ойстрах. Я знаю, что говорю. Типичный Ойстрах.

Дальше – больше. И потом ступор. То есть, я хочу сказать, что наш Миша не то чтобы потерял интерес к скрипке. Нет, что вы. Боже упаси. Но его педагога, а к тому времени Миша уже третий год исправно посещал музыкальное училище, так вот, его педагога все больше и больше настораживали настроения в музыке, которую исполнял, в общем-то, способный ученик Миша Маргулис. И по-видимому, настораживали небезосновательно. Почему? Сейчас объясню.

Наш Миша заболел джазом. Да, вот так, вот. Тяжело, я бы даже сказал – смертельно, заболел джазом. Что было вовсе не характерно для советского музыканта, поскольку, это направление считалось глубоко буржуазным и чуждым эстетике любого, осознающего себя гражданином эСэСэРа.

Сегодня он играет джаз,

А завтра Родину продаст.

Вот до какой степени этот самый джаз считался чуждым нашему общепринятому в те годы мировоззрению. Нет, Миша был бесконечно далек от самой мысли о какой-либо торговле, а тем более родиной. Но джаз. Это навеки.

А произошло все, весьма, случайно. Надо сказать, что в те года, услышать его, я, конечно, имею в виду джаз, было практически невозможно ни по радио, ни по, только только вошедшему в советский быт, телевидению. Но все, как-то умудрялись. Запретный плод, он ведь всегда сладок. И покупали «из-под полы», записанные на рентгеновских снимках, отвратительного качества звучания, самодельные пластинки, на которых, если посмотреть на свет, спокойно можно было изучить анатомию той или иной части человеческого организма. Ну, если и не изучить, то глубоко ознакомиться, это точно. И назывались они соответственно, «рок-н-ролл на костях». Потому как, рок-н-ролл в основном и записывали на эти медицинские пленки. Но и джаз тоже.

Однако, времена меняются, и, как оказалось, не всегда в худшую сторону. Году, эдак, в шестьдесят третьем, если мне не изменяет память, а может, и чуть раньше, появилась на центральном радио почти крамольная по тем временам, радиостанция, c романтическим названием, «ЮНОСТЬ». Кто уж там недоглядел в верхах, кто не доработал, но факт остается фактом. Не только появилась, но завоевала огромную популярность, став любимой, для всей продвинутой молодежи. Именно там она, молодежь, впервые услыхала живьем стихи Кошежевой, Ахмадулиной, того же Евтушенко с Рождественским и Вознесенским. Нет, наверное, кто-то их, я имею в виду поэтов, слышал живьем и раньше. Даже не, наверное, наверняка. Но лично для меня, глубоко периферийного пацана, начались они именно с этой радиостанции. Опять же, Булат Шалвович, нередко звучал в ее эфире со своей бесхитростной гитарой. Но я, не об этом. Именно там, если я не ошибаюсь, на «ЮНОСТИ» родилась наикрамольнейшая программа, под названием «МЕТРОНОМ». Ровно в полночь, по московскому времени, звучали в эфире позывные этой программы, точно отражавшие ее название. И зараженные страшным буржуазным вирусом, а таких было немало от Владивостока до Калининграда, громче включали звук своих «Спидол» и «Океанов», стараясь ничего не упустить, потому как в «МЕТРОНОМЕ» рассказывали об истории джаза. Мало того что рассказывали, так еще и исполняли его, теми немногими джазовыми оркестрами, которые смогли выжить на одной шестой части суши. А их-то было, раз, два и обчелся. И что совсем уж невероятно, в нашем, советском, эфире зазвучали и американские исполнители. О, времена, о, нравы.

– Куда катится страна? – Вопрошали строгие дяденьки от идеологии. – Если уже Армстронга открыто пускают в эфир.

Собственно, для Миши, с Армстронга все и началось. Вернее, с дуэта его и Эллы Фицджеральд.

«Метроном», на радость и восторг юноши, и на горе его педагогам, выдал в эфир кусочек джазовой оперы Гершвина «Порги и Бесс». Вернее, колыбельную, которую дуэт Луи и Эллы с блеском исполнил в советском эфире. Ну, вы, конечно, помните эту вещь? Лабу да-а, лабу да, лабу да-а бу.. Узнали? Ну, правильно. Так вот. А, сразу за колыбельной, молодой Армстронг исполнил соло на свистке, естественно, в джазовой обработке. Этот-то свисток и доканал Мишаню. Если такую музыку можно исполнять на обычном свистке, то уж на скрипке, сам бог велел.

– А что такое? А чего бояться? – Сказал он себе. – Любить, так королеву. Украсть, так миллион.

И он попробовал. И начал с «Каравана», Дюка Эллингтона, написанного для саксофона. Но никак не для скрипки. Почему «Каравана»? Да кто ж его знает. Начал с него и, все тут. Просто, может, этот «рок на костях», ну не совсем рок, но, тем не менее «на костях», оказался под рукой.

И так. Миша заводил на старенькой радиоле «Караван», брал скрипочку и, пока саксофон вел основную партию, пытался импровизировать, на этом, совсем не джазовом инструменте.

Надо сказать, что Эллингтон остался для Миши непререкаемым авторитетом и примером для подражания, на всю оставшуюся жизнь. И не только потому, что был талантливым джазовым музыкантом и композитором, но и потому, что, кроме всего прочего, великим экспериментатором, не боявшимся соединять свои джазовые импровизации, с мировой классической музыкой. Его вариации на тему «Щелкунчика» и «Пер Гюнта», завораживали нашего Мишаню воспитанному, изначально, хотим мы этого, или не хотим, на этой самой классике. Вот и он справедливости ради надо сказать, не без успеха, пытался научить свою скрипочку исполнять джаз. Хотя, наверное, трудно научить тому, в чем сам не, особенно, разбираешься. Но наш Миша был уперт и, главное, нахален, в хорошем смысле этого слова. И день ото дня все глубже и глубже влезал в тему.

Однако, настоящее понимание джаза пришло к нему значительно позже.

А пока, в те годы, крутился на проигрывателе «Караван», а рядом Миша, вырубал свои экзерсисы. Должен прямо сказать, не без успеха. Хотя настоящий успех пришел к нему, как я уже говорил, позже. Много позже. Но неожиданно.

Вот тут надо бы поподробнее.

К тому времени, о котором пойдет речь, Маргулис заканчивал последний курс музыкального училища, скучно, но довольно успешно. А вечерами, допоздна, пропадал в новом дворце культуры, на репетициях недавно созданного эстрадного оркестра, который только номинально считался самодеятельным, поскольку музыканты имели постоянное место работы, на всяких предприятиях города, ни какого отношения к музыке не имевших. В основном это был п/я 15, расположенный тут же неподалеку от дворца. На самом же деле, любой музыкант оттуда, мог дать ба-альшую фору профессионалам из местной филармонии. Хотя, что я говорю. В филармонии таким оркестром и не пахло. А все потому, что руководил джаз-бендом чудесный музыкант и не менее чудесный человек, Владимир Семенович Бержицкий, которому, как и многим музыкантам, да и не только музыкантам, в те времена, были закрыты двери на большую сцену. А, кому-то, в большую литературу, а кому-то и в большую науку. Может быть, потому, а скорее всего, именно по этому, что он, Бержицкий в свое время, будучи совсем мальчишкой, играл в биг – бэнде Олега Лундстрема, еще в Шанхайский период его, Лундстрема, жизни. То есть, в эмигрантском оркестре для бежавшей из Советской России, разношерстной публики, осевшей в этом китайском городе. Представляете, как давно это было? Это же надо, уже в шестидесятые годы прошлого века, оба они были мастодонтами. Один моложе, другой, постарше. И, чего лукавить, оба были одного поля ягодки. Лундстрем, в те времена, был уже признанный музыкант, терпимый властями, Бержицкому повезло меньше. После возвращения в Советскую Россию, он отмотал пять лет в лагерях Дальлага, как и многие, кто поверил власти и воротился из-за кордона.

Ладно. Это неважно. Однако, нет. Конечно же, важно. Хотя бы потому что были исковерканы сотни и сотни судеб живых людей. Но это, судя по всему, были мелочи в масштабах нашего тогдашнего государства, да и нынешнего, пожалуй, тоже.

И, все-таки к тому времени, о котором идет речь, оба уже были Метрами, как я уже говорил, мастодонтами. Но, какими мастодонтами. Что Лундстрем, что Бержицкий..

Мише, с его скрипочкой, делать там было, конечно, нечего. Но он все равно приходил на каждую репетицию, устраивался, где-нибудь в уголке, и, потихоньку просиживал, в этом самом уголке, до конца репетиции. Нередко, появлялся там, сразу после занятий в училище, прямо с инструментом. А потом, также потихоньку уходил. Он стал своим практически. Вроде как, непременный атрибут декорации, обстановки или части интерьера, если такой мог обнаружиться в репетиционной комнате. Хотя, наверное, все-таки мог. А раз, мог, то это и был, наш Миша.

И это однажды произошло.

Случилось так, что в город приехал оркестр Лундстрема с гастролями. А, поскольку, самой, как ни странно, приличной гастрольной площадкой в городе, был этот дворец культуры, то и все выступления оркестра проходили в его зале.. Нет смысла рассказывать о встрече двух старых друзей, Бержицкого и Лундстрема. Главное, они встретились. И, естественно, музыканты обоих оркестров, А после очередного выступления гостей на зрителя практически ночью, все собрались в студии дворца, где и устроили Джим Сейшн. Это, когда, если кто не знает, музыканты cменяют друг друга на сцене, не останавливая тему импровизаций. И играют, играют и играют …без остановки. Нужно ли говорить, рояль, саксофонисты, трубачи, контрабасисты из оркестра гастролеров, менялись с нашими музыкантами, выдавая на-гора, все лучшие, что могли. Естественно, ни на секунду, не отходя от основной, заявленной, музыкальной темы. Эдакое соревнование.

Конечно же, наш Мишаня, не мог пропустить такого события и, как всегда, пристроившись в сторонке со своим футляром, скромнехонько, присутствовал при всех этих, прямо скажем, эпохальных событиях местного розлива, жадно впитывая, все происходившее.

И, надо же было такому случиться, кто-то запустил тему «Каравана» Элингтона. Что может быть благодатнее, для джазовых импровизаций, тем более на нынешних состязаниях. Во всяком случае, для нашего Мишани. И, уж простите меня покорно, но Маргулис, словно зачарованный, вынув скрипку из футляра, поднялся на сцену, хотя сцены как таковой и вовсе не было, нахально, встал впереди и врубил на скрипочке все, чему научился под «рок-рол на костях».

Ну, ребята, скажу я вам, это было событие. Не только для Маргулиса, но и для всех присутствующих. Вот уж, опять-таки, скажу я вам, никто ничего подобного не ожидал. Олег Леонидович, начинавший свою музыкальную карьеру как скрипач, и, конечно же, понимавший толк, в этом инструменте просто выпал в осадок. Ну. не то чтобы уж совсем. Но все-таки.

Короче. Настал для нашего Миши, его високосный час. Правда, понял это он, чуть, позже, когда закончились, я не побоюсь этого слова, овации, которыми наградили его музыканты обоих оркестров, и к нему подошел Олег Леонидович.