Текст книги "Великий путь из варяг в греки"

Юрий Звягин
Путь из варяг в греки. Тысячелетняя загадка истории

Посвящается Сергею Цветкову,

историку, своими книгами убедившему меня

написать эту работу

Предисловие

Из ниоткуда в никуда, из ни оттуда в ни туда, —

Куда-нибудь лишь бы плыть, лишь бы плыть

(Михаил Щербаков. Баб-эль-Мандебский пролив)

Вообще-то исторические изыскания не полагается начинать с описания того, как автор дошел до жизни такой. Но, видать, моя журналистская профессия накладывает отпечаток, тянет рассказать читателю, с чего все началось.

А началось все в августе 2001 года. Автор данной работы переправлялся на лодке через Волхов, следуя из Старой Ладоги (излюбленной «древней столицы Руси» наших норманистов) в Любшу. Это городище, кстати, до сих пор для подавляющего большинства остается «тerra incognita», хотя располагается наискосок от Ладоги, ближе к устью Волохова. И было построено значительно раньше, став, между прочим, самым северным городом славян. Я сам о Любше услышал только в тот день, что не могло не настроить на ожидание нового.

И это новое не заставило себя долго ждать. К своему удивлению, я обратил внимание, что Волхов катит волны не с юга на север, а совсем наоборот. И лодку нашу сносит не к устью, а «вверх по течению». Простите, какому течению?

– А-а, это здесь бывает, – спокойно отреагировал на мое удивленное восклицание взявшийся доставить меня на тот берег археолог из экспедиции Евгения Рябинина. – Кстати, и в летописях есть упоминание, что Волхов иногда течет в обратную сторону.

«А ведь действительно, мне же об этом говорил знакомый волховский краевед, – вспомнил я. – Просто я тогда внимания не обратил, пока сам не увидел».

Тут невольно всплыла мысль: а не мог ли Волхов когда-то течь в противоположную сторону постоянно? Ведь это бы изменило коренным образом ситуацию, допустим, на Ильмени. Окружающую его огромную впадину и так каждую весну заливает настолько, что народ чуть не по колено в воде бродит (опять-таки сам не раз видел). А поверни Волхов вспять, и Приильменье совсем зальет. Останутся только отдельные островки. Как раз подходяще для традиционного скандинавского названия Новгорода – Хольмгарда, трактуемого обычно как «огороженное поселение на острове».

А потом была Любша, удобно примостившаяся на высоком береговом холме. Кстати, именно так расположены, к примеру, Ямбург или Ивангород. То есть крепости хотя и более поздние по времени создания, но, определенно, русские. Совсем по-другому стоят Карела и Выборг, со всей очевидностью построенные не славянами. И, между прочим, не так стоит Ладога, скорее жмущаяся к воде, как и Карела. «Ладога – поселение скандинавское, а Любша – славянское», – уверяли меня ребята из экспедиции Рябинина, буквально на одном энтузиазме раскапывавшие этот «самый северный форпост славянства». И ссылались на отсутствие каких-нибудь находок, которые можно было бы связать с норманнами, а также на типично чешскую технологию возведения любшинских стен. По их мнению, между любшанами и ладожанами была война (следы большого пожара есть и там, и здесь), закончившаяся поражением первых, и только потому город не выжил.

Следующая мысль: а чего это оба города стоят так далеко от берега Ладоги? И ведь не скажешь, что стерегут пороги, там расположено свое городище, даже несколько. Зато к Ладоге (а тем более к Любше) подходит глинт – старый берег Ладожского озера (Глинт – обрыв плато, протягивающийся вдоль южного берега Финского залива Балтийского моря и далее до Ладожского озера). Так, может, он не такой уж старый и в VIII–IX веках зеркало озера было значительно выше?

В то время я еще не сталкивался с подобной гипотезой, хотя за последний год дважды натыкался на такое утверждение. К примеру: «Дело в том, что Нева в геологическом отношении река молодая. Она образовалась не позже V–VI вв. В период дюнкерской трансгрессии… в результате подъема Балтийского кристаллического щита, сообщение Балтийского моря и Ладожского озера на время прервалось. В результате переполнения чаши озера образовалась дельта прорыва в районе Петрокрепости с образованием новой реки Невы»[1]1
  Цветков С.В. Кельты и славяне. СПб.: БЛИЦ, 2005. С. 119.


[Закрыть].

Но если так, то городки стояли не на пути в Новгород (которого, кстати, в то время, в VIII веке, и не было), а на берегу бухты, в которую было удобно зайти на отдых по пути вдоль южного берега «моря Нево», как именовалось Ладожское озеро в древности. И еще: тогда-то Волхов почти наверняка тек назад. Ведь при значительно более высоком, чем сейчас, уровне воды озеро подпирало реку. А поскольку у Волхова уклон очень небольшой… Если уж сегодня нагонной волны достаточно для того, чтобы повернуть течение!..

Вернувшись из Любши, заглянул к другу-историку. У него обнаружилась карта окрестностей Ладожского озера с нанесенными на нее линиями равных высот. Еще интереснее: в одном месте, в районе Ивановских порогов, по берегам Невы линии 20 метров почти смыкаются, оставляя реке только небольшой проход. А вот на Вуоксе, в том месте, где она отделена от рек, текущих в Финский залив, высота над уровнем моря всего 18 метров. Но ведь говорят, что когда-то путь из озера в залив шел не по Неве, а по Вуоксе. Когда? И почему в начале и конце гипотетического вуоксинского водного пути стоят Выборг и Карела, поселения явно древние, а вот невский путь таким образом не маркирован? Орешек, не говоря уж о Петербурге (и даже первом городе на этом месте, шведской Ландскроне) – порождение более позднего времени.

Да, кстати, как гипотетические норманнские гости (да и возвращающиеся обратно русские купцы) проходили Ивановские пороги на Неве? Я же с детства помню, что старый катер папиного друга, на котором мы болтались по Маркизовой луже, не мог подняться в Ладожское озеро, ибо имел скорость 5 узлов, а на порогах течение – от 7 до 10. И надо было просить нас отбуксировать, а это денег стоило. Так с какой же скоростью ходили древние суда?

В общем, число вопросов быстро нарастало. Легко можно было бы сказать, что причиной тому незнание. Что скрывать, было и это (и до сих пор остается, автор не будет уверять читателя, что все знает и никакие новые данные не способны изменить некоторые его представления). Но было и другое: опыт былой, еще в студенческие времена, работы над историей Куликовской битвы. И знание того, что всем известное со школьной скамьи событие, совершенно очевидно, было не там, не так, не такими силами и не с теми результатами, как нам до сих пор внушают. Что большинство, пожалуй, историков (подчеркиваю, историков-профессионалов, а не околонаучных фантазеров!), занимающихся теми временами ошибочность традиционной татищевской схемы признают, но почему-то предпочитают об этом не говорить несведущим.

А еще была предшествующая исторической математическая подготовка, приучившая доверять фактам, цифрам и логике больше, чем словесам. Ну трудно убедить математика, что, потеряв больше народа и оставив поле боя, русские войска выиграли Бородинское сражение! Или что древние гребные суда передвигались со скоростью 15 километров в час!

В итоге все сомнения сосредоточились постепенно вокруг одного, казалось бы, нелепого вопроса: а был ли когда-нибудь путь из варяг в греки, такой, как его описывают в учебниках и серьезных монографиях? Поиски ответа на этот вопрос привели к мысли, что это еще один миф. Вокруг которого, тем не менее, строилась и до сих пор во многом строится вся традиционная история России.

Описание проблемы

Каноническую версию пути из варяг в греки помнит, наверное, каждый, кто хоть сколь-нибудь внимательно учил историю в школе. И все-таки напомним:

«Поляномъ же жившимъ особе по горам симъ, бе путь изъ Варягъ в Греки и изъ Грекъ по Днепру, и верхъ Днепра волокъ до Ловати, и по Ловати внити въ Ильмерь озеро великое, из негоже озера потечетъ Волховъ и вътечетъ в озеро великое Нево, из того озера внидеть устье в море Варяжьское, и по тому морю ити до Рима, а отъ Рима прити по тому же морю ко Царюгороду, а от Царягорода прити въ Потнъ море, в неже втечеть Днепръ река.

Днепръ бо потече изъ Волковьскаго леса, и потечеть на полъдне, а Двина ис того же леса потечеть, а идеть на полунощье и внидеть в море Варяжьское; ис того же леса потече Волга на въстокъ, и вътечеть семьюдесятъ жерелъ в море Хвалисьское. Темже и из Руси можеть ити по Волзе в Болгары и в Хвалисе, и на въстокъ доити въ жребий Симовъ, а по Двине въ Варяги, изъ Варягъ до Рима, отъ Рима же и до племени Хамова. А Днепръ втечеть в Понетьское море жереломъ, еже море словеть Руское…»

Далее следует совершенно замечательная по своей нелепости история о том, как апостол Андрей совершал путешествие вверх по Днепру, из Черного моря в Балтийское.

«Оньдрею учащю въ Синопии и пришедшю ему в Корсунь, уведе, яко ис Корсуня близь устье Днепрьское, и въсхоте, пойти в Римъ и проиде въ вустье Днепрьское, и оттоле поиде по Днепру горе, и по приключаю приде и ста подъ горами на березе. И заутра въставъ и рече к сущимъ с нимъ ученикомъ: „видите ли горы сия? Яко на сихъ грахъ восияеть благодать Божья; имать градъ великъ быти и церкви многи Богъ въздвигнути имать». И въшедъ на горы сiя, благослови я, и постави крестъ, и помоливъся Богу, и сълезъ съ горы сея, идеже послеже бысть Киевъ, и поиде по Днепру горе. И приде въ Словени, идеже ныне, Новъгородъ, и виде ту люди сущая, како есть обычай имъ, и како ся мыють, и хвощются, и удивися имъ. И иде въ Варяги, и приде в Римъ, и исповеда, елико научи и елико виде…»

Цитирую по тексту Лаврентьевской летописи в том виде, как он был представлен, с исправлениями и дополнениями по другим спискам в издании археографической комиссии под редакцией А.Ф. Бычкова, вышедшем в Санкт-Петербурге в 1872 году[2]2
  Летопись Нестора с включением Поучения Владимира Мономаха. СПб.: Русская классная библиотека, 1912. С. 2–4.


[Закрыть]. Просто он у меня под рукой. Но, по сути, комиссией в данном месте были внесены минимальные правки. Из изначального Лаврентьевского текста, такого, как он издан в Полном собрании русских летописей, ушло только шокировавшее историков еще царской России упоминание о трех, а не одном жерле Днепра. Да лес, из которого берут свое начало три великие реки, назван Волковским, а не Оковским, как это обычно принято. Причем именно это чтение – Волковский – на деле явлно ближе к действительности, что подтверждается и другими источниками.

А. Когда и кто писал летописи?

Неплохо бы было для начала разобрать сам текст. Хотелось бы напомнить читателю: единого представления о том, кем, когда, где и на основании каких источников была написана Повесть временных лет, у историков нет. Вернее, нет теперь. В течение длительного времени, с начала XX века, после классических работ А.А. Шахматова по истории русского летописания, считалось, что было три редакции ПВЛ, доведенные, соответственно, до 1111 года монахом Киево-Печерского монастыря Нестором (вернее, Нестером, так, как справедливо указал А.Л. Никитин, писалось на самом деле имя автора «Чтений о Борисе и Глебе» и «Жития Феодосия»), до 1116 года игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром и до 1118 года неким духовным лицом, близким к Мстиславу Владимировичу. К тому же предполагалось наличие более древних летописей, использованных авторами Повести. Шахматов самой старой датой летописного свода («древнейшего», по его обозначению) считал 1073 год. Более поздние историки могли не соглашаться с авторством той или иной редакции, датировкой предшествующих сводов (при этом нередко углубляя их в древность, аж до конца X века), но основные положения шахматовской концепции оставались неизменными.

Лишь во второй половине XX века, в первую очередь стараниями А.Г. Кузьмина, было достаточно убедительно показано, что Нестор никакого отношения к первой редакции ПВЛ не имел. Это следует хотя бы из того, что произведения, явно ему принадлежащие («Чтения о Борисе и Глебе» и «Житие Феодосия»), написаны не то что в другом стиле, а даже по фактам отличаются от Повести временных лет. Интересующихся отошлю к «Начальным этапам древнерусского летописания»[3]3
  Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.


[Закрыть]. А здесь, чтобы не быть голословным, упомяну хотя бы, что в летописи Борис (первый русский святой) княжил в Ростове, а в «Чтениях…» – во Владимире Волынском. А его брат Глеб жил, по «Чтениям…», в Киеве и бежал оттуда на север на корабле. По летописи же он был в Муроме и оттуда ехал в Киев, строго в противоположном направлении. То же самое – о житие печерских монахов. В «Житии…» новый Печерский монастырь был основан Феодосием, а по летописи – Варлаамом. И так далее.

Интересно, что список таких нестыковок был составлен еще Н.И. Костомаровым, то есть известен Шахматову. Было известно и то, что автор летописи, по его собственному утверждению, пришел в монастырь при Феодосии, а Нестор – при его преемнике, Стефане. Но Шахматов это проигнорировал, просто заявив, что Нестор писал летопись во время, которое было «отделено от первых литературных его опытов промежутком в 25 лет. Приемы его творчества за это время могли измениться и усовершенствоваться»[4]4
  Шахматов А.А. История русского летописания. СПб.: Наука, 2003. С.578.


[Закрыть]. При чем тут приемы, если речь идет о вполне конкретных фактах? В том числе касающихся жизни самого Нестора. Он что, за 25 лет лучше узнал, к кому из настоятелей пришел в монастырь?

Так что от Нестора, как первого летописца, вполне можно отказаться. Скорее, следует признать, что его имя попало в заголовки некоторых летописей позже, когда настоящего автора уже забыли. А Нестор благодаря своим произведениям, в которых не забывал себя упомянуть, был известный «литератор». Кому, как не ему, оставалось приписать создание летописей? Что и сделали некоторые переписчики и продолжатели. Отметим: не все. В целом ряде летописей имени Нестора в заглавии нет.

Далее было доказано, что Сильвестр мог быть не более чем переписчиком летописи, но никак не ее продолжателем. Ну хотя бы потому, что его приписка («Игумен Сильвестр святого Михаила написал книги эти летописные…») есть в конце Лаврентьевской летописи, где стоит после неоконченной летописной записи 1110 года. А Ипатьевская, в которой погодная статья доведена до конца, ее не содержит. Теперь же большинством, пожалуй, исследователей признается: Ипатьевская не просто восходит к тому же прототипу, но и является более полным и старым его изложением. А.А. Шахматов полагал, что позднейшие редакторы дописывали Лаврентьевскую летопись, создавая из нее Ипатьевскую. Или даже пользовались разными редакциями ПВЛ. Нынешние историки, особенно после работ М.Х. Алешковского, резонно замечают: проще предположить сокращение, чем расширение. Тем более по тексту видно: Лаврентьевская летопись более сухая и менее подробная. Что же, считать, что древний автор Ипатьевской летописи специально разукрашивал текст и при этом выдумывал факты? Гораздо логичнее признать: человек, писавший Лаврентьевскую летопись, делал выжимки из полной версии, оставляя только основное.

Заметим, что Алешковский был еще более категоричен. «Текст Повести временных лет в Лаврентьевской летописи представляется… результатом сокращения того текста, который сохранился в Ипатьевской летописи. Это сокращение не носит редакторского характера, не закономерно, не является результатом намеренного редактирования и, возможно, появилось не в XII в., а позднее и в результате не одного, а нескольких переписчиков», – писал он[5]5
  Алешковский М.Х. Первая редакция Повести временных лет // Археологический ежегодник за 1967 г. М., 1969. С. 16–17.


[Закрыть]. То есть он Сильвестра вообще никаким редактором не считал, только переписчиком, да и то одним из многих.

И уж тем более проблематичным надо признать наличие третьего редактора. Его и раньше-то различные историки отождествляли с различными персонажами. Так, Б.А. Рыбаков считал его «Василием, мужем Святополка Изяславича», М.Х. Алешковский – «новгородцем Василием, внимательным читателем Хроники Амартола», и так далее. Теперь его существование вообще берется под сомнение.

В результате история русского летописания оказалась практически в той же ситуации, в которой она пребывала до Шахматова: о месте, времени и авторе ничего не известно. Каждый выдвигает свои версии. Наиболее разработанной в настоящее время представляется версия А.Л. Никитина. По ней, автором ПВЛ является инок Киево-Печерского монастыря и келейник преподобного Феодосия Иларион[6]6
  Никитин А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. М.: Арграф, 2003.


[Закрыть]. Персонаж это вполне исторический, поскольку упомянут как раз Нестором: «И се пакы тъ же чьрньць Иларионъ съповеда ми, бяше бо и книгамъ хытръ писати, сии по вся дни и нощи писаашс книгы въ келии у блаженааго отца нашего Феодосия, оному же псалтырь усты поющю тихо и рукама прядуща вълну или кое ино дело делающа»[7]7
  Житие Феодосия. Успенский сборник XII–XIII вв. М., 1977. С.100.


[Закрыть]. Правда, кроме этих строк, мы ничего про гипотетического летописца не знаем. Никитин все «данные его биографии» выводит из текста летописи, сперва априори посчитав, что летописец – это Иларион.

Но среди разноцветья гипотез есть и общие моменты. За исключением очень уж больших фантазеров, большинство признают, что летописи на Руси писались не раньше второй половины XI века. Не вдаваясь в длинные обоснования, укажем хотя бы на то, что хроники в Европе начали составляться после принятия христианства. Когда Русь крестилась, помните? В конце X века. Писали летописи при королевских дворах и монастырях. Просто потому, что там можно было позволить себе не думать о хлебе насущном, а заниматься медленным, но верным заполнением листов рассказами о прошлом и настоящем. Раньше всем работать надо было, не до писания тут! А на Руси как раз за время княжения Ярослава Мудрого, к середине XI века, такие условия и сложились. Вот, для его сыновей, очевидно, и писались первые русские летописи. Ну, или при них, поскольку летописцы на Руси работали при монастырях, а не при дворцах. Потому, кстати, и светских данных в летописях не так уж много. В основном просто перечисления, кто когда родился и умер.

А.Л. Никитин, к примеру, после исследования вопроса пришел к выводу: летописи начали писать в последней четверти XI века. «Отсутствие в Киево-Печерской летописи Илариона, начинающейся ПВЛ, каких-либо явных заимствований из гипотетических летописных сводов XI в., новгородских или киевских, равно как и отсутствие каких-либо достоверных свидетельств о работавших одновременно с ним в пределах 1070–1140 гг. летописцах, поскольку до сих пор не найдено никаких свидетельств летописной деятельности Сильвестра, дает право считать инока Киево-Печерского монастыря Илариона первым русским летописцем, литературно изобразившим события ранних веков истории Русского государства», – указывает он[8]8
  Никитин А.Л. Указ. соч. С. 173.


[Закрыть]. Причем обращаю внимание: литературно! «Фактологический и текстологический анализ сюжетов, вошедших в состав ПВЛ… приводит к выводу, что все они построены исключительно на легендарном или вымышленном материале», – утверждает Никитин[9]9
  Никитин А.Л. Указ. соч. С. 172.


[Закрыть]. То есть могли, конечно, быть записаны отдельные легенды, сохраниться какие-то документы (типа договоров с греками, да и те, скорее, были привезены из Греции). Но уж никак не погодные записи. Остальное додумывали, исходя из воспоминаний современников событий и устного народного творчества.

Кроме того, исследователи признают, что дошедшие до нас тексты летописей – творчество, так сказать, коллективное. В том смысле, что они не только сведены воедино из нескольких источников, но и редактировались разными людьми и в разное время. Причем редактор далеко не всегда внимательно следил за тем, насколько органично соединяются взятые из различных мест сведения. А переписчик мог делать элементарные ошибки, не понимая того, что переписывал. Времени-то сколько прошло!

Так что, безусловно, доверять летописям нельзя, нужна «критика источника».

Б. Вставка внутри вставки

Вот, учитывая все это, и посмотрим на знаменитый текст о пути из варяг в греки. В первую очередь мы видим, что расположен он в не датируемом введении. Вполне очевидно, что текст летописи вообще изначально был не датируемым, а по датам он был разнесен позже. Одним из ярчайших примеров этого, отмеченных еще Шахматовым, является наличие «пустых» годов, то есть тех, под которыми ничего не записано. Это имеет логичное объяснение лишь в том случае, если автор летописи сначала проставил на страницах годы, а потом начал вписывать под ними события, черпая их из других источников, в которых этих годов не было.

Шахматов в своей «Истории русского летописания» подробно объясняет, почему летописец поместил то или иное событие под определенным годом. Объяснения эти можно принимать, а можно и нет, но возразить против самого факта нечего. Те же сведения, которые расположены до первой «погодной записи», явно не удалось датировать ни из каких соображений. То есть они совершенно легендарные.

Да, в общем-то, датировать их и не нужно было. Ведь там помещены преимущественно рассказы о расселении народов (в том числе славян) по земле. То есть, скорее, география и мифология, а не история. Или история столь древняя, что русский автор мог почерпнуть ее только у греков. Пардон, применительно к его времени – у византийцев. Что летописцы и делали. Опять же Шахматов указывал, что источниками послужили, в основном, Хроника Георгия Амартола второй половины IX века и Хронограф, близкий по составу к «Елинскому» и «Римскому летописцу». А там (впрочем, как и в большинстве византийских «историй») дат нет.

Но интересующего нас места, где описан путь из варяг в греки, в византийских источниках не имеется. Шахматов выделяет часть текста от слов «по мнозехъ же времянехъ…» в особое «Сказание о грамоте словянской». Кусок о пути из варяг в греки помещен внутри него, то есть является, очевидно, оригинальным славянским творением.

Столь же очевидно, что рассказ о пути из варяг в греки, а также следующий за ним рассказ о поездке по этому пути с юга на север апостола Андрея (их связь совершенно очевидна) внутри «Сказания о грамоте словянской» является вставкой же. Иначе довольно затруднительно объяснить, почему отрывок о пути и следующий за легендой об Андрее абзац начинаются практически одинаково. В первом случае: «Поляномъ же жившимъ особе…», во втором: «Полем же живущимъ (в Лаврентьевской летописи – жившемъ) особе…»[10]10
  Летопись Нестора… С. 2, 4.


[Закрыть] Видно, что текст летописи был разорван вставкой, а потом повествование начато снова.

Но и это еще не все. Столь же очевидно, что кусок о «Волковском лесе», начиная со слов «Днепръ бо потече…» и заканчивая началом рассказа об апостоле, является вставкой в текст о пути. Хотя бы потому, что в нем опять рассказывается о Днепре, о котором уже речь шла в предыдущем отрывке. И тем более потому, что тут описан другой путь к варягам – по Двине. При том, что потом повторено объяснение: от них (варягов) можно добраться до Рима. Если бы это был один текст, то автор не стал бы второй раз повторять одно и то же объяснение. Зато признание данного места вставкой, как делает, к примеру, А.Л. Никитин[11]11
  Никитин А.Л. Основания русской истории: Мифологемы и факты. М.: АГРАФ, 2001. С. 117.


[Закрыть], ставит все на место.

Нужно бы только отметить еще одно: в первом куске говорится о Варяжском море, по которому можно плыть до Рима и Царьграда, а во втором – только о том, что по Двине можно прийти к варягам, а от них добраться до Рима и потом до «пределов Хамовых». То есть на самом деле тут о плавании по морю ничего нет. Добраться-то можно и по суше.

Итак, перед нами «матрешка»: три текста, вставленных один в другой (даже четыре, если брать недатированное введение в летопись целиком). Думается мне, не слишком большой наглостью будет предположить, что сначала в текст рассказа о «Пути» (или, может быть, вернее было бы сказать, об «апостоле Андрее») была внесена вставка о «Волковском лесе», а потом уже это произведение внесено в «Сказание». Ну действительно, сложно представить, что кто-то специально разыскивает в «Сказании о грамоте словенской» внутреннюю вставку, чтобы ее разорвать и поставить еще одну!