Текст книги "Азазель"

– Любимый, надень чистую одежду, чтобы не замерзнуть. Я постираю твою рубаху и выполощу из нее остатки морской соли.

Я опомнился от охвативших меня размышлений и решительно отказался надевать протянутое Октавией платье ее сицилийского хозяина. Как нелеп я буду в этом просторном шелковом балахоне! Только женщины носят шелк, хотя в одеяниях александрийских мужчин тоже есть что-то странное и напыщенное, непривычное для нас, египтян.

Я быстро натянул свою рубаху, конфузясь от взгляда Октавии, и поторопился выйти из ванной. Но солнечный свет ослепил меня, и я остановился на пороге, чтобы прикрыть ладонью глаза. Октавия, подбежав, прижалась ко мне и стала гладить мою грудь. Я стоял неподвижно, не мешая ей наслаждаться. Несколько мгновений прошло в молчании. Затем я обернулся и буркнул, что она ведь так и не знает моего имени и даже не поинтересовалась, как меня зовут.

– Любимый, я знаю имя, которым тебя наградили, и, кроме тебя, его больше никто не может носить: ты Феодорит Посейдониус.

Октавия восхитила меня своей смелостью и строптивым легкомыслием. Я подумал: она что, воображает себя богиней, которая раздает людям имена? Согласен, она придумала мне прекрасное имя, по-гречески оно означает «Дар бога Посейдона». Однако я решил сделать вид, что разгневан. В ответ Октавия кокетливо покачала головой, заявив, что, если это имя мне не нравится, она придумает другое, например Теофраст, то есть верующий в слово Бога. – Октавия, прекрати. Это греческие имена, а мое имя египетское.

– При чем здесь Египет или Греция? Ты тот, кто доказывает, что Бог говорит правду. Так что зваться тебе отныне Теофраст!.. Или Теофраст Посейдониус – выбирай любое и скажи мне, чтобы я знала, как тебя называть.

Я не нашел, что ей ответить на это, но Октавия, не дожидаясь, пока мне что-нибудь придет в голову, решительно взяла меня за руку и повела в комнату.

Меня влекло к Октавии, аромат ее тела кружил голову, мне нравилась ее жизнерадостность, чувственность. В то же время сомнения не покидали меня. Да, Октавия была честна и чиста, но она соблазнила меня, ввела во грех. Впрочем, и я сделал с ней то же самое, причем моя вина была больше…

Ох, кто бы вытравил из моего сердца эту глубокую печаль!

Сейчас я прекращаю записывать, подремлю немного, а потом вновь засяду за работу, если вообще проснусь.

* * *

Чего добивается от меня Азазель, зачем понуждает описывать прошлое и настоящее? Не иначе как он действует из какого-то злого умысла, свойственного его натуре. Как коварно соблазнил он меня поведать о беспутстве и грехе с Октавией, о том, что отравляет и печалит мою душу.

– А что, душа твоя, Гипа, была непорочна до того, как ты начал свои записи?

– Азазель, ты опять явился…

– Гипа, сколько раз я тебе говорил: я не прихожу из ниоткуда и не исчезаю в никуда. Это ты приходишь ко мне, когда желаешь. Я являюсь тебе из тебя самого, я с тобой и в тебе. Я воскресаю по твоей воле, чтобы исполнить твои же фантазии либо разворошить твои воспоминания. Я носильщик твоего бремени, химер и боли, я тот, кто необходим тебе, и не только тебе, я тот, который…

– Ты что, затеял славословить свою дьявольскую сущность?

– Прости, я умолкаю.

– Чего тебе надо?

– Хочу, чтобы ты продолжал писать, Гипа. Пиши так, будто ты исповедуешься, закончи свой рассказ… Вспомни, что происходило между тобой и Октавией, когда вы спускались по лестнице.

* * *

Исповедь – замечательный обычай. Она очищает нас от всех грехов и омывает сердца струей божественной благодати, журчащей во вселенной. Я исповедуюсь на этих листах и не стану ничего скрывать. Быть может, в этом мое спасение?!

Лестница, ведущая с крыши на верхний этаж дома, насчитывала десять ступенек, как и та, что соединяет небо и землю, как описывал ее Плотин. На самой верхней Октавия обняла меня и, прикусив мою нижнюю губу, стала водить по ней языком. От сладострастного наслаждения я едва не лишился чувств. Ее лицо осветилось улыбкой, и она прошептала, что это лишь первый поцелуй из десяти, которыми она одарит меня! На следующей ступеньке Октавия просунула ладонь в прорезь моей рубахи и нежно надавив на грудь, прижала меня к стене, после чего склонилась к моему уху и, словно младенец, стала посасывать мочку. От ее дыхания меня бросило в дрожь. А от следующего поцелуя так закружилась голова, что я едва не потерял сознание и позволил ей делать со мной все, что она хотела. Не в силах сдерживать себя, мы сорвали одежду и набросились друг на друга…

Я плохо помню, как мы очутились на нижней ступеньке. Октавия извивалась, как дикая кошка, надо мной и подо мной. Я был весь в огне. Охваченные неистовым желанием, мы растворились друг в друге и стали единым целым…

…Когда все закончилось, мы оделись и Октавия повела меня показывать дом. Она казалась нежной, дерзкой и немного сумасшедшей. Я же был погружен в свои думы: неужели я влюбился?! Увлекся, сметенный вихрем ее сладострастья? Но нет, я никогда не покорюсь ей! Может, я останусь здесь на несколько дней, но не более, а затем займусь тем, ради чего пришел в Александрию. Я не дам своему сердцу прикипеть к ней, не позволю называть себя поганым греческим именем! Не позволю лишить меня имени и моего наречия какой-то александрийской вдове, с которой я знаком всего ничего, будь она какой угодно красивой и пылкой, возбуждающей неодолимое желание. Не допущу, чтобы Октавия поймала меня в свои сети…

Ох, каким же юнцом я был! Если бы я ответил тогда на ее чувства, может, моя доля не оказалась бы такой злополучной? Кто знает… Что проку теперь скорбеть! Что было, то было, где мы были, там нас уже нет, прошлого не воротишь!..

Спустившись на первый этаж дома, я спросил ее:

– А почему тебя назвали Октавией?

– Мой отец женился дважды, и у него было десять детей. Я родилась восьмой.

– Так мне стоит называть тебя Тимаашмуни, это по-египетски «восьмая».

Она искренне и весело рассмеялась на мое замечание. Мы вошли в большую залу, пол и стены которой были отделаны роскошным белым мрамором, а в центре высился большой, богато украшенный бассейн. Октавия рассказала, что хозяин привез его из Рима. Бассейн был на самом деле великолепен, как и все, что находилось в доме. Но меня вдруг охватила грусть, какое-то непонятное томление, и я перестал замечать эти обреченные на тлен мирские блага.

Я шел за Октавией настороже, опасаясь поддаться ее чарам. Чувствуя, что она пытается навязать мне прелести совместной жизни, я рассуждал про себя: «Как бы она обрадовалась, останься я в доме этого сицилийского купца, и он был бы рад, если бы я женился на его служанке-язычнице. А она бы возбуждала меня всякий раз, когда на нее накатит желание!» Я подозревал, что хозяин спал с Октавией! А иначе где она научилась всему этому разврату? Вероятно, ее господин тоже не прочь потешить свои страстишки. Наверняка он принимает дома всяких развеселых дам и устраивает с ними александрийские ночи, приглашая Октавию принять в них участие! Я чувствовал, что во мне закипает ненависть к этому человеку и злость к женщине, в которую я почти влюбился и которая едва не заставила меня позабыть о моих надеждах.

– А здесь, любимый, библиотека, – сказала Октавия, легонько тронув меня за плечо.

Когда мы вошли в комнату, я вздрогнул: меня поразило огромное количество книг, громоздившихся на полках вдоль всех стен. Для свитков в стенах были проделаны специальные отверстия. Я всегда любил книги и сейчас захотел остаться один. Я испытывал трепет и готов был расплакаться. А может, виной всему мое малодушие? Я попросил у Октавии разрешения немного побыть среди книг. Моя просьба ее обрадовала. Поцеловав меня в щеку, она сказала, что пойдет приготовит что-нибудь поесть.

Немного смущенный, я остался один. В то время я мог свободно читать на греческом и египетском (коптском), но арабский и арамейский (сирийский) знал еще не очень хорошо. Но в библиотеке я обнаружил книги и на других восточных языках, которых до этого дня никогда не встречал. На скольких языках может читать этот купец-сладострастник, не верящий ни в одного бога? А может, эти книги выставлены здесь просто из тщеславия, как делают очень многие богачи? Нет, похоже, это не для показа… В углу библиотеки я обнаружил изящную конторку, на которой были навалены книги и папирусные листы, испещренные аккуратными примечаниями на греческом. Перелистав несколько томов, я обнаружил на полях комментарии, написанные с большой тщательностью явно одним и тем же почерком. Видимо, хозяин мог читать и на греческом, и на других языках. Большую часть библиотеки составляли труды по истории и литературе. Среди них я обнаружил несколько старинных копий Эзопа{40}40
  Эзоп – полулегендарная фигура древнегреческой литературы, баснописец, живший в VI в. до н. э.


[Закрыть], поэмы философа Гераклита{41}41
  Гераклит Эфесский (544–483 до н. э.) – древнегреческий философ-досократик. Единственное сочинение – «О природе». Основатель первой исторической, или первоначальной, формы диалектики.


[Закрыть] и даже одно собственноручное богословское послание Оригена{42}42
  Ориген (ок. 185–254) – греческий христианский теолог, философ, ученый. Основатель библейской филологии. Автор термина «Богочеловек». Учился в Александрийской богословской школе, которую возглавлял Климент Александрийский. С 203 г. преподавал в ней философию, теологию, диалектику, физику, математику, геометрию, астрономию. После того как Климент покинул Александрию, Ориген возглавил школу и был ее наставником в 217–232 г г.


[Закрыть]!

– Любимый, еда готова, – раздался голос Октавии. – Жду тебя!

– Я побуду здесь еще часок.

– Давай же, все остынет, – умоляющим тоном произнесла Октавия, появившись на пороге библиотеки. – Не мучай меня, как мой сицилийский хозяин. Ты – как и он, тоже книгочей.

– А нельзя принести еду сюда?

– Нет, нельзя. Мы поедим в моей комнате. Твои книги никуда не денутся. Давай бросай чтение, я очень голодна и очень по тебе соскучилась.

И, вырвав у меня из рук книгу, она направилась к полкам, чтобы поставить ее. Раскрыв по пути переплет из толстой кожи, она, усмехнувшись, изрекла:

– Аристотель… Ты хочешь, чтобы мы пропустили такой вкусный горячий обед ради этого типа?

Меня покоробил ее цинизм по отношению к этому великому философу, и я раздраженно произнес:

– О чем ты говоришь? Аристотель – великий ученый Древнего мира, первый, кто разъяснил человечеству основы мышления и законы логики.

– А что, до него человечество не знало логики и основ мышления? – вызывающе рассмеялась Октавия. – Я не люблю Аристотеля, в его книгах полно всяких глупостей! Он утверждает, что женщина и раб – существа одной природы, отличной от природы свободного мужчины! То есть они менее развиты.

– Ты, я вижу, знакома с учениями древних. Ну нельзя же так!

– Да, я действительно кое-что знаю. Мой сицилийский господин любит читать мне старые писания, пытаясь приобщить меня к знаниям. Как-то к нам пришел один тупой христианин, увидел, как хозяин читает мне в саду, и заявил: «Сицилиец, поить змею молоком – только копить в ней яд». Заходил еще один, такой же болван, как и этот твой древний ученый муж… – И Октавия расхохоталась.

Я был в замешательстве, а Октавия, не обращая внимания на мою растерянность, потащила меня к выходу из библиотеки. На пороге она крепко обняла меня и поцеловала, заявив игривым тоном:

– Этот поцелуй – для аппетита!

Мы расположились на полу в ее комнате. У Октавии уже вошло в привычку кормить меня, а я не возражал.

Пока я пережевывал очередной кусок, она изрекла, что я наверняка понравлюсь ее хозяину, потому что тот любит науку и ученых. Она также добавила, что он друг правителя города, очень много знает и поможет мне изучить медицину, а она окружит меня своей любовью, и я стану самым великим доктором в Александрии, а также самым известным врачом в мире.

– Любимый, ты станешь знаменитее Галена, Гиппократа и всех потомков бога Эскулапия.

Меня удивили ее рассуждения.

– Октавия, да ты много знаешь.

– Нет, ничего не хочу знать, кроме тебя! Скажи, тебе хорошо со мной? Нет, не отвечай сейчас. Через месяц вернется мой хозяин, я ему все о нас расскажу, и он будет рад, если ты останешься с нами.

Ах этот ее сицилийский хозяин! Я ненавидел его до глубины души, но после посещения библиотеки кроме ненависти возникло нечто вроде уважения и зависти невежды… Я пребывал тогда в смятенных чувствах, поэтому у меня и вырвалось:

– А твой хозяин спит с тобой?

Этот вопрос прозвучал для нее как пощечина. Из глаз Октавии потекли слезы, лицо исказилось, покраснело и налилось плохо сдерживаемым гневом. Я совершенно не хотел ее обидеть. Я просто хотел прояснить характер их взаимоотношений. Как ведет себя хозяин, когда остается с ней в доме наедине, особенно учитывая, что она здесь единственная служанка, да еще такая соблазнительная. Хотя, конечно, можно было бы спросить и по-другому: не просит ли он ее согреть постель зимой и скрасить его одиночество, когда он предается тоске по умершей собаке? Но смысл был бы тот же: позволено ли ему, как господину, спать с ней?

Октавия молчала, уставившись на край ковра. Мне захотелось ее утешить: я обнял ее и попытался прижать к груди, но она выскользнула из моих объятий и разрыдалась. Я раскаивался в том, что причинил ей боль, и хотел было встать, чтобы уйти и одним махом закончить все, что между нами было. Но, когда я резко поднялся, она разгадала мой порыв и ухватила меня за край рубахи. Я не проронил ни слова, Октавия тоже молчала. Все также молча она потянула меня вниз и усадила рядом с собой. Я не отрываясь смотрел на дверь.

Воцарившееся между нами долгое молчание она нарушила первой, произнеся дрожащим голосом:

– Я ничего не поняла из того, что ты сказал. Сицилийский хозяин – он мне как отец, скорее даже как дедушка. Он стал заботиться обо мне после смерти моих родителей, он честный и отзывчивый человек. И еще: половину всего, что он зарабатывает торговлей, каждый год раздает александрийским беднякам.

– Прости меня, Октавия. Но ты очень красива… Я хочу сказать…

– Довольно, не извиняйся. Я прощаю тебя, потому что ты не знаешь человека, про которого подумал гнусность.

Лист V
Страсти и соблазны Октавии
(продолжение)

Жизнь несправедлива. Она несет нас вперед, отвлекая от чего-то важного, удивляя и изменяя нас, а потом, когда мы становимся другими, застает врасплох. Разве я, теперешний, похож на себя, каким был почти двадцать лет назад в Александрии? Почему же жизнь наказывает меня сейчас за грехи и ошибки, совершенные в то время? И почему Господь в день Страшного суда воздает нам за наши прошлые дела, как будто мы не пытались исправить свои ошибки?

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, как я заблуждался насчет Октавии и ее хозяина-сицилийца, хотя, когда я все осознал, было уже поздно: кому суждено было умереть, тот умер, а живой был все равно что мертвый.

В ту ночь Октавия произнесла всего несколько слов. Ее молчание угнетало меня до тех пор, пока я не уснул. Последнее, что я запомнил, был ее грустный взгляд, который она бросила на меня, опуская полог над кроватью.

Я проснулся от шума ее шагов и увидел, что на полу возле кровати расстелена скатерть с приготовленными на завтрак блюдами. Я попытался извиниться за вырвавшиеся прошлой ночью слова, но Октавия подбежала и остановила меня, прижав пальцы к моим губам, на ее глаза навернулись слезы. Она стала расспрашивать о моей родине и о том, как я там жил. Я что-то рассказывал, не вдаваясь в излишние подробности…

– Пойдем, я тебе кое-что покажу, – сказала Октавия, внимательно выслушав меня.

Она привела меня в спальню хозяина. Однажды я уже видел убранство этой комнаты через приоткрытую дверь, но в этот раз Октавия ввела меня внутрь. Она распахнула ставни и показала широкую террасу, откуда открывался прекрасный вид на море. Все вокруг заливал свет. Я не стал выходить наружу, чтобы меня не заметил сторож или кто-нибудь из прохожих, но представил, как сажусь в большое деревянное кресло изумительной работы и наблюдаю за морем, сливающимся с облаками.

– А это мой сицилийский господин, – указала Октавия на деревянный саркофаг, стоящий в правом углу спальни. Его крышка была отделана росписью с портретным изображением немолодого мужчины с густой бородой в одежде греческого покроя, которую обычно носят состоятельные люди. Подобным образом украшают свои саркофаги богачи Египта и Александрии.

Портрет этого человека был сделан с особенной тщательностью и поражал выразительностью – умное лицо философа с печальными глазами притягивали внимание. Я понял, почему Октавия привела меня сюда. Как бы подтверждая мои мысли, она сказала:

– Он аскет по жизни, хранит свой саркофаг в спальне и постоянно размышляет о смерти. Бо́льшую часть времени он проводит на этой террасе, глядя на море или читая.

– А почему он выглядит таким грустным?

– Потому что одинок. А еще он поэт. Хочешь посмотреть его стихи?

Я кивнул, и Октавия повела меня в библиотеку. Из ящика книжной конторки она вытащила несколько листков, исписанных стихами на греческом языке тем же почерком, что я приметил на полях книг. Не дожидаясь моей просьбы, Октавия направилась к выходу, легко прижавшись ко мне напоследок и прошептав: «Я люблю тебя!» Я ничего не ответил. После долгого поцелуя, от которого у меня затекла шея, она сунула мне в руки листки со стихами и удалилась, бросив по дороге, что приготовит нам что-нибудь вкусное на обед. Потом она еще несколько раз заглядывала в библиотеку, чтобы с улыбкой посмотреть на меня, зарывшегося в книгах.

Стихи сицилийца были похожи на его портрет – умиротворенные и печальные. Большинство из них были посвящены впечатлениям от созерцания моря и жизни и написаны в стиле древних поэтов и ученых-философов. Некоторые строфы стихов поразили меня настолько, что, когда Октавия в очередной раз пришла проведать меня, я попросил бумагу, чтобы переписать их. Она протянула мне длинный свиток папируса и два кусочка пергамента из очень качественно выделанной козьей кожи. Раньше я никогда не переписывал греческие стихи – в них было много языческого. Обычно я записываю слова столбиками, снизу вверх. Если кто-то будет читать строчки горизонтально или как-нибудь по-иному, не так, как привык я, то сможет разобрать лишь отдельные слова, лишенные всякого смысла. А в отдельных словах нет никакого греха и ошибки, так как грехи и ошибки замечаешь, только когда слова складываются во фразы.

Этим способом я переписал некоторые комментарии сицилийца, записанные на полях греческого перевода Торы, известного как «Септуагинта»{43}43
  Септуагинта (перевод семидесяти толковников) – собрание переводов Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненных в III–II вв. до н. э. в Александрии.


[Закрыть], а также некоторые его замечания к Евангелию. Его комментарии, как правило, начинались со слов: «Как может человек верить, что…», далее он отмечал номер стиха и заключал в конце, что принять разумом это невозможно! Этот человек, как мне показалось, не понимал, что религия не имеет ничего общего с разумом и что вера не была бы верой, если б не отрицала разум и логику, – в противном случае она превратилась бы в любомудрие и философию. Мне было жаль этого заблудшего человека, как сейчас жаль самого себя из-за моих тяжких заблуждений.

Ближе к полудню в библиотеке аппетитно запахло стряпней. Я прикрыл дверь, осторожно растворил окно и вновь стал копаться в книгах и переписывать комментарии. Мой папирусный свиток был еще не закончен, когда с обычной своей стремительностью в библиотеку влетела Октавия и позвала меня есть. Я попросил ее повременить, но она ничего не желала слышать. На Октавии была какая-то полупрозрачная накидка темно-синего цвета, открывающая руки и грудь. Неубранные густые каштановые волосы обрамляли ее улыбающееся лицо… Воистину, Октавия была прекрасна!

Я поднялся, оставив книги, свитки и чернильницу лежащими на полу, рассчитывая вернуться к своим занятиям после обеда, но сделать это в тот день мне не довелось. Даже исписанный свиток, после того что произошло, пришлось там оставить. Я расскажу все по порядку.

* * *

Когда мы вошли в ее комнату, я был весел и доволен собой. На полу были расставлены блюда с едой. Но меня трогала не столько пища, сколько забота, которую проявляла Октавия. После смерти отца никто не возился со мной так, как она: ее нежность и забота изливались на меня потоком.

Несмотря на все старания Октавии, я не мог съесть все приготовленные ею вкусности. Желание овладеть ею пересиливало мой аппетит, и, почувствовав мои нескромные взгляды, Октавия не оттолкнула меня, когда я подвинулся ближе. Я вдруг понял, что люблю ее, и, наверное, она именно та женщина, с которой я мог бы провести остаток жизни. Помню, я спросил себя тогда: «А почему бы и нет? Я выучусь на врача, буду лечить людей в этом большом городе, буду продолжать веровать. От монашества придется отказаться. Мой отчий дом? Там меня ничто не держит. Моим прибежищем и успокоением станет Октавия. Почему нет? Я не знаю женщины прекраснее, нежнее и душевнее. А то, что она язычница, ну что ж, сердцем и душой она чище и честнее многих христианок, которых я встречал. Ну то есть тех, кого я наблюдал на расстоянии», – думал я и спорил сам с собой: «А что, если она в один прекрасный день бросит меня? А что, если я по какой-либо причине буду груб с ней, и она переменится ко мне, как это постоянно случается с женами? Они так непостоянны…»

Собравшись с духом, как можно деликатнее я спросил Октавию, прикорнувшую на моей груди, будет ли она любить меня, что бы ни произошло. До сих пор ее ответ звоном отдается у меня в ушах и эхом звучит в моем сердце:

– Что бы ни случилось, любимый, я всю жизнь проведу возле тебя, заботясь о тебе, моя единственная надежда! Я так долго ждала тебя, так мечтала о тебе… Никогда и никого я не найду лучше тебя!

– Значит, такова воля Господа.

– Любимый, не говори как эти крестопоклонники, ненавижу их!

– Но почему, Октавия?

– Потому что они как саранча. Пожирают все, что есть прекрасного в городе, и превращают жизнь в тоскливое болото.

Меня до крайности задела эта уничижительная оценка моих единоверцев, но я решил больше не распространяться на эту тему и задал ей вопрос о женщине – «педагоге всех времен», о которой вещал глашатай на большой улице. Октавия приподнялась и с усмешкой уставилась на меня:

– Ты имеешь в виду Гипатию, дочь ученого Теона, пифагорейца{44}44
  Теон Александрийский (ок. 335 – ок. 405) – древнегреческий математик, философ и астроном, отец Гипатии. Теон был последним управителем Александрийской библиотеки (точнее, ее остатков, уцелевших в Серапеуме Александрийском).


[Закрыть]? Она особа известная, красивая и умная. Иногда навещает нас вместе с друзьями моего хозяина по вечерам, и они просиживают здесь часами. Меня она называет не иначе как любимой сестрой Октавией.

– А по каким наукам она читает лекции?

– По математике и философии, но не по медицине! Только не думай, что я позволю тебе приблизиться к ней, а то ты еще влюбишься и она отобьет тебя у меня. Учти, она намного старше тебя, ха-ха-ха…

– Не шути, я и вправду хотел бы узнать о Гипатии побольше.

И Октавия много чего мне рассказала: Гипатия читает лекции в амфитеатре, расположенном в центре города. Ее отец – Теон – раньше учительствовал в большом храме Серапеуме, возвышавшимся над Египетским кварталом в южной части города, но христиане при епископе Феофиле разрушили храм и разбили стоявшие в нем скульптуры. Было видно, что Октавии доставляло удовольствие рассказывать о Гипатии, отчего мое желание познакомиться с этой удивительной женщиной лишь усилилось. Когда я спросил, в какие дни она читает лекции, Октавия бросила на меня взгляд, в котором перемешались ревность и строптивость, но ничего не ответила. Я повторил вопрос, и Октавия призналась, что лекции проходят по воскресеньям вечером. По утрам Гипатия вынуждена отдыхать, потому что христиане в эти дни собираются в Церкви на пшеничном зерне послушать проповеди своего предводителя, наследовавшего своему дяде Феофилу в руководстве церковной общиной, оскверняющей этот мир. Вздрогнув от резкости ее последнего замечания, я уточнил:

– Ты имеешь в виду епископа Кирилла?

– Именно, да сократят боги его черные дни. Он, как стал тут заправлять, превратил весь город в кладбище… Однако это странно: ты знаешь Кирилла и не знаешь Гипатию.

– Октавия, я никого здесь не знаю. Я и в городе-то толком не побывал. Всего-то и успел пройти через Лунные ворота до этого берега и чуть не утонул в море прямо на твоих глазах.

Я никогда не забуду взрыва ее внезапного смеха и радостного возгласа:

– Верно, любовь моего сердца, все верно… Я счастлива и сейчас совершенно уверена, что тебя мне послал Бог. Это истинная правда.

– Оставь ты эти сказки!

– Любимый, ты самая чудесная сказка, какую я знаю, и я буду верить в нее всю оставшуюся жизнь.

Вечер распростер над землею свой покров. Я чувствовал, что совершенно сбит с толку поведением Октавии.

«Утро вечера мудренее, – подумал я. – Надо все хорошенько обдумать, а завтра на рассвете все решу». Но, как выяснилось, я зря загадывал. Никому не дано постичь сокрытое временем!

Октавия потащила меня в постель. Мир вокруг и внутри нас вновь обрел равновесие. Она сказала, что хочет немного поспать. Сон не шел ко мне, и я попросил разрешения вернуться в библиотеку. С леностью и истомой, наполненной ароматом греха, она проворковала:

– Если останешься со мной, я научу тебя тому, о чем в книгах не пишут.

Я хотел было изобразить серьезность, но Октавия так набросилась на меня, что я не смог устоять и вновь завалился в кровать… В ту ночь она действительно показала мне такое, о чем не прочтешь в книгах… Обессиленные и обнаженные, мы лежали рядом, пока не спустилась ночь, принеся с собой прохладу… Набросив одеяло, Октавия прильнула к моей груди и закрыла глаза, но вдруг подскочила, пораженная как молнией пришедшей ей новой сногсшибательной идеей:

– Любимый, пойдем, я покажу тебе винный погреб.

– Я хочу спать.

– Спать! – рассмеялась она. – Ты что, так устал в начале ночи? Что же ты будешь делать в конце? Давай спустимся в подвал и принесем самое лучшее вино в мире.

Нет, эта женщина никогда не уймется!