Текст книги "Поцеловать небеса. Книга 1"

Глава 21

А тем временем за ноябрем потянулся серебристый декабрь… Мама, по-моему, не хотела, чтобы мы уезжали, и принялась отчаянно мотать мне нервы. Дочь преданно заглядывала в глаза, верила, что где-то там, далеко-далеко отсюда мы обретем, наконец, покой и счастье. Я уже не верила ни во что. В меня, непрошенными гостями, вошли и поселились: паника от долгого ожидания возле окон и заборов, страх от постоянной нехватки денег и продуктов, омерзение от выпивок и Ленькиных нелепых домогательств.

К концу декабря я начала собирать кое-какие вещи, с тем разумением, чтобы они вошли в грузовую ГАЗель. Из крупного это были: телевизор, два кресла, диван и столик. Я совершала все действия машинально, а внутри меня рвалось и металось нелепое, как вся моя жизнь: «Я устала! Я больше так не могу!». И когда я вновь и вновь вспоминала о той поездке на МАЗе, волосы начинали шевелиться на моей голове. Как можно было решиться на подобное, и было ли это на самом деле?..

Венька приехал вдруг, к обеду, тридцать первого декабря. Как он потом сам признался, загадал, что если я встречу его пьяной, он немедленно развернется и уедет обратно. Но, на мое счастье, я не успела еще даже пригубить. Он привез сладкий подарок дочери, а нам с мамой бутылку шампанского и коробку конфет. И там, тогда, он, безусловно, был сказочным принцем, прискакавшим на белом коне.

Я выглянула в окно и посмотрела на серенькую бортовую ГАЗель, которая должна была увезти нас в счастливое завтра. Это был Новый год, новая жизнь и новые надежды. Мне вдруг показалось, что все еще наладится.

Мы посидели за столом, выпили в меру, поели. Потом Венька уснул, даже не удостоив своим вниманием боя курантов, а мы, взвинченные до предела сбывающимися на глазах надеждами, продолжали куролесить до утра.

Мать несла пьяную ересь, то ли от зависти, то ли от водки. Но это больше не имело никакого значения. Я с гордостью и благодарностью посматривала на диван, где спал мой принц, рыженький, лысоватый, немногословный. И хотелось запеть «Калинка-малинку», весело, нараспев, звонко сотрясая застоявшийся сырой воздух…

В ту ночь мы спали вместе с ним – дочь у стенки, я посередине, он с краю. У нас не было больше спальных мест. Мама почивала в своей «светелке» возле печки. И оттуда до полудня следующего дня, доносился здоровый мужицкий храп. Стоит ли говорить, что я не спала вовсе? Я нежно поглаживала дочкины волосы, шептала ей ласковые слова. Ибо, видит Бог, я делала это все только ради нее и ни для кого больше.

Венька оказался властным человеком. Он лишь отдаленно знал о семейных отношениях, и то – понаслышке, от друзей. Привык говорить и делать одновременно. Если вдруг возникали разногласия, и он гневно и удивленно поднимал рыженькую бровь – плохо дело… Но я приняла правила игры. Слишком велики были ставки.

Мы решили выезжать второго января, так как Венька все-таки напился и был «обесточен» на целые сутки. Наши вещи были давно собраны, оставалось только побросать их в ГАЗель, что являлось делом техники. Венька ничуть не сомневался в правильности своего поступка, чем добавлял нам, такой необходимой тогда, смелости. Мы с дочкой, конечно, побаивались уехать насовсем, в чужой город, но именно побаивались – не более того.

Когда ГАЗелька тронулась, мама печально взмахнула рукой, собака попыталась броситься вслед, но ее предусмотрительно привязали к забору. Растерянная Альфа и пьяненькая мать оставались совсем одни, без помощи и присмотра в холодной зимней стране, именуемой «безнадега». Мое сердце больно стукнуло, потом еще раз, я крепко сжала Венькину руку, умоляюще посмотрела в его глаза.

– Мы заберем собаку?

– Потом приедешь, заберешь. Сначала сами устроитесь. Я помогу. Не бойся, радость моя.

Впервые в жизни меня назвали именно так. Радость моя. Надо же! Кто бы мог ожидать такого от Вениамина?

Он действительно дорожил мною, что сказывалось в каждом его поступке, в каждом прожитом нами дне. Он рассказывал мне про свой город, терпеливо помогал учиться ориентироваться в местной обстановке, познакомил со всеми своими друзьями и соседями. Каждому стало понятно, что я пришла всерьез и надолго. И даже вечно пьяный Гоша Шувалов, Венькин брат, любящий покричать и подебоширить, не отпускал больше сальных шуточек в мой адрес.

– Мы не плейбои! Мы из графьев! – часто выкрикивал он, пьяный в стельку, посиживая на шестиметровой кухоньке, – Ты знаешь об этом?

Плейбои и плебеи было по его разумению одним и тем же.

– Теперь знаю, – устало отвечала я в сотый раз.

На этой кухоньке проходила вся моя жизнь. Там всегда крутился кто-то, либо мать, либо Гошка. Они пытались подчинить меня своей воле и обратить в свою веру.

– Ты чужая. Ты какая-то не такая. Ты навсегда останешься чужой здесь, – так говорила мне Тая, Венькина мать, – Взбей подушки попышнее, как Венка любит. Когда стираешь пододеяльник, почему углы не выполаскиваешь? Его надо вывернуть, а с углов все собрать. На улице вешаешь, а соседи все видят. Тебе не стыдно? Мусор выноси вовремя, Гошка тебе не нанимался…

Я тихо хваталась за голову – «А-а-а!»

Она торкала меня втихую, незатейливо и недоказуемо. Изо дня в день она хотела доказать мне, что я – ничто здесь. Пришла ниоткуда и дорога мне – в никуда.

Несмотря на всю внешнюю обоюдную неприязнь, мы иногда болтали с ней запросто, по-соседски. Во время разговоров тетя Тая не переставала мыть и тереть незатейливую кухонную утварь, улыбалась, переставляла цветы, поглаживала кошек. Она одна вырастила двоих сыновей, потому и отдавала всю себя заботе о своих недорослях, которые до сих пор не удосужились ни жениться, ни подарить ей внуков… Она тщательно выскабливала малейшую грязь в квартире после гошкиных попоек, проветривала кухню, чистила ванную, унитаз и все раковины. После, стирала долго его запачканные вещи, как раньше стирала и Венькины, а теперь учила стирать меня. Вдумавшись, осмыслив всю ее жизнь, я больше не сердилась на Таю. Она научила меня любить идеальный порядок, не бояться генеральных уборок и больших стирок. После жизни в ее квартире я сама стала чище, светлее, трудолюбивее.

Соскучившись по домашнему настоящему комфорту, от счастья, обретенного так внезапно, я, по ее примеру, «вылизывала» все углы маленькой квартирки, чем заслуживала негласное одобрение Таи.

Мебель в нашей комнате была переставлена, стены увешаны коврами, а в угол встала огромная кадка с самой настоящей пальмой, выращенной Вениамином из обыкновенной косточки, полученной когда-то из рук любимой бабушки. Для меня эта пальма была маленьким чудом посреди заснеженных просторов. Подумать только! Настоящее тропическое дерево, затерянное в центральном Поволжье…

У Вениамина было доброе, ранимое сердце, запрятанное под маской грубого мужланистого шоферюги. Его сердце открывалось только мне, и я была ему очень за это благодарна.

Доча моя, Маша, пошла в гимназию с музыкальным уклоном. Гимназия была здесь, прямо во дворе, и я могла видеть из окна, как она выбегает на переменке, или торопливо идет домой после уроков. Я записала ее в класс домры, и Венька помог приобрести нам инструмент. У Манечки получалось играть на трех струнах классические гаммы, а к концу четверти мы разучили небольшую песенку «Добрый жук» для годового экзамена.

Жизнь, безусловно, налаживалась. Вениамин отбывал в свои дальние командировки, возвращался через несколько дней и привозил серьезные деньги. Он всегда отдавал мне весь свой заработок, а взамен требовал лишь немного ласки и хороший обед. В его отсутствие было трудно удерживать на расстоянии Гошу и мать, которые втайне надеялись вышвырнуть меня обратно, на дорогу.

Однажды скандал, выросший на пустом месте, произошел прямо при Вениамине. И каково же было мое удивление, когда он, почти не разобравшись в происходящем, ударил мать… Она настолько этого не ожидала, что сразу выбежала в подъезд, выкрикивая:

– Убивают! Из-за проститутки! Помогите!

Но, конечно, никто не помог. С того раза моя персона почти не обсуждалась, а жизнь стала более вольготна.

Гадости начались с развеселой соседки Лидки. Веселушка, блондинка, жена офицера, она томилась бездельем, а ее дочь обучалась в одной гимназии с Машей. Их квартира, буквально изнасилованная роскошью, находилась прямо под нами, на третьем этаже.

Вениамин познакомил нас почти сразу после переезда. Мы захаживали к ним иногда, выпивали, разговаривали, смеялись. Ничего особенного, простое соседское общение, если не учитывать того, что мне вообще нельзя было пить.

Давно поняла, что я хроник. Стоит мне лишь понюхать спиртного, как семидневный запой становился ужасной проблемой. Я приехала к Вениамину с твердым желанием – избавиться от пагубной привычки, и первое время у меня это неплохо получалось. Вениамин вздохнул с облегчением… Но добрая Лидка все же поднесла мне стакан красного крепленого вина… и я, дура, согласилась.

Теперь все могло исчезнуть. Сразу, в один миг. За время совместного проживания с Венькой, в общей сложности, я попала в семь или восемь запоев, за половину из которых схлопотала от него по отекшему лицу. И каждый раз, протрезвев и встав на ноги, я клялась себе, что это был именно последний раз. Но Вениамин привозил деньги, а я оставалась одна, сама себе госпожа. Мать пела свои незатейливые песни, Гоша пил свой портвейн. Как было тут не выпить и мне? Обстановка накалялась. Постепенно, я возненавидела Лидку, которая вечно норовила подлить мне и поговорить по душам.

– Слушай, а давай сходим в театр? – как-то спросила она.

– Сходим, обязательно.

– А еще в кино? Без мужиков!

– Давай!

Затея с театром запала мне в душу. Но все по порядку.

Глава 22

Я долго пыталась найти работу в городе Р. Не могла же я сидеть на шее у Вениамина пожизненно? И еще, мне начинал надоедать тотальный контроль его родственников, а кровь знакомо закипала и требовала перемен. Но найти приличную работу здесь было трудно, ведь у меня не было постоянной прописки… Снова клин… Может, Веня согласится меня прописать?..

Я внимательно посмотрела на его спокойный профиль и подумала: «Вряд ли». Он не пропишет. Потребуется согласие Гоши, которого не получишь даже за ящик водки… Что же делать? Стоять на рынке? Мыть полы? Я была еще не готова к таким жертвам.

Кроме того, на вертикальном пути в светлое будущее меня все время сбивали с толку всякие проходимцы. Я и не думала, что настолько морально неустойчива. Однажды из Гошиной комнаты, как раз в период моего легоконького двухдневного запоя, который мог классифицироваться как «ни туда, ни сюда», вышел никакой не Мойдодыр, а Клава, новая гошкина подруга. Тетя Тая, которая сидела в это время на кухне, тихонько охнула и произнесла:

– Только этого нам не хватало!…

Наконец-то моя персона озарилась более выгодным светом благодаря простому и наглядному сравнению.

Тридцатилетняя Клава была взлохмачена, пьяна, интеллектуальна, курила «Беломор» и реагировала на все одинаково:

– А мне по хрену!

Ей было абсолютно не стыдно ни за свой внешний вид, ни за свое состояние. По всей видимости, она здесь и ночевала, не замеченная никем, просто «зависла» на период, который зависел от обстоятельств.

Клава ни за что не могла мне понравиться, но мне понравилась дерзость Гоши, который посмел привести в дом откровенную пьянчугу.

В глазах Таисии Клава была моим зеркальным отражением, моим сиамским клоном, но с большим знаком минус. Неужели Гоша считал меня такой же и решил завести подругу подобную мне? «Ладно!» – решила я поддержать их грубую игру. В любом случае, мне нужен был собутыльник, а от возможности позлить Таю я не могла отказаться ни при каких обстоятельствах.

Сейчас же появился Гоша:

– Мам, а ты чем недовольна? Клава – мой друг! Ей че, нельзя здесь пожить? У Венки же живет! А я че?

– Игорь, тебе решать. Я что могу? Пошла я домой…

Уже в коридоре, когда я вышла закрыть за ней дверь, я увидела, поняла по ее взгляду, что лед тронулся. Она больше не считала меня проходимкой, ведь только что, на кухне она встретила кого-то еще более «проходимистого» чем я.

Я, Гоша и Клава быстро спустили все деньги, оставленные Вениамином. Это должно было иметь очень печальные последствия для меня. Но до его приезда оставалось еще несколько дней, а нам вновь сильно хотелось выпить немедленно, сейчас. Денег ни у кого из нас не могло быть, просить у Лидки я бы не стала ни за что, ведь она обязательно «стукнет» моему гражданскому мужу, тем более что у нее в квартире сейчас играла моя дочь, пришедшая из школы. И вот тогда Клава вызвалась научить меня одному старому способу добывать деньги на пустом месте.

Мы вышли из дома и под осуждающими взглядами соседей направились в сторону ближайшей пивнушки.

– Сейчас зайдем, попроси тебя угостить, или попроси денег – пять, десять рублей. Так и соберем на бутылку.

Я была категорически против! «Воробьянинов никогда не протягивал руки!»

– Останешься без бутылки! Ты хочешь выпить? – спросила она раздраженно.

– Очень хочу.

– Тогда пошли!

Сейчас я могу себе представить, как же я выглядела в тот далекий вечер, если ни один из выпивающих там далеко не бедных мужичков, не то что не дал нам денег, а даже и не предложил выпить за его здоровье. Мне! Женщине, бывавшей на приемах правительственного уровня! В итоге мы получили хорошую взбучку от барменши, которая набросилась на нас и с криком:

– Ходит тут всякая шваль! – она буквально выбросила меня и Клаву за двери заведения.

Мне было так стыдно, что я даже заплакала. Клава неверно истолковала мои слезы:

– Щас в другое место сходим, может там повезет.

– Иди ты к черту! Я иду домой, меня ждет дочь. Такой позор, ужас!

– Чего? Позор? Ты хочешь пить нахаляву и не позориться?

– Я не хочу так пить! Мне противно. Ты идешь?

– Пошли, пройдем через моих соседей, может, самогонки в долг нальют. Под тебя буду занимать! Ты когда сможешь вернуть?

– Не знаю, как Венька приедет, – я всхлипнула. – А! Какая теперь разница, после такого позора? Почему люди судят друг друга? Какое она имеет право, ведь она даже не знает меня! Так унизить при всех!

– А ей плевать. И мне плевать. Ты че так расстроилась? В первый раз что ли? Меня постоянно унижают…

Так, внезапно, мы обнаружили тему, затрагивающую нас обоих. Под эту тему мы и пропили еще два дня. Пили соседский самогон, пили Лидкино крепленое вино, которое попало к нам вместе с Лидкой…

– Мы из графьев! – возмущенно выкрикивал Гоша на все наши россказни про окружающую несправедливость. – Кто посмеет меня унизить? Меня нельзя унизить!

– Ты, конечно, из графьев, – обещающе откликалась я, – Только успокойся, тебя никто не трогает.

А на третий день вернулся Вениамин… Приехал голодный, уставший и злой. Он мгновенно оценил ситуацию, но я не дала ему вспылить, сразу повисла на шее, обещая немедленно все исправить. Он сразу как-то обмяк, притих, выпил и поел с нами, а пошумел совсем немного – так, для порядка.

– Ладно, идите все отсюда, я буду спать. Слышь, ты Клава? Гоша, забирай ее откуда взял! Совсем охренели что ли?

В той ситуации почти трезвый Венька был главным, все безмолвно подчинились.

Глава 23

Мои периодические пьянки все больше накаляли обстановку. Я чувствовала, что уже не за горами тот неизбежный грандиозный скандал, после которого мне безапелляционно предложат убраться вон, прямо на лютый мороз.

Зима давно вступила в свои законные права. Я с опаской поглядывала на термометр за окном. Запредельно низкие для меня отметки: минус двадцать, двадцать пять – пугали и напоминали об отмороженных недавно пальцах. Скажу просто: у меня не было зимней одежды. Я приехала в Россию лишь с осенним пальто и тоненькими кожаными ботфортами. Там, откуда мы родом, этого вполне хватило бы до весны, но здесь, сейчас моя одежда выглядела, по меньшей мере, жалко.

– Ты хочешь так всю зиму ходить? – с издевкой спрашивала Тая.

– А пальто теплое, кашемировое. Я свитер вниз надену, теплые носки.

– Ну, ну. Зимы здесь лютые. Что ж, у тебя даже шубейки нет?

– Нет. Заработаю – куплю.

Каждую субботу Венька отправлял меня на рынок за продуктами. Ему было все равно, какая там температура, он просто хотел есть. И вот однажды, проходя через сквер, неся в руках два огромных пакета с едой, под напором ледяного обжигающего ветра, я отморозила себе и пальцы, и кончик носа. Было так больно, что, по приходу, я немедленно разрыдалась в Венькино плечо. Из -за моей любви к выпивке он стал ограничивать мой доступ к деньгам, а значит, не могло быть и речи о покупке теплой одежды. Я проходила раздетая целый месяц, пока он не сжалился надо мной, и не выделил мне шестьсот рублей на страшненькую темно -коричневую искусственную дубленку, в которой нельзя было никого соблазнить. Она черствела на морозе, подтягивалась и замирала колом на моем мерзнущем теле. Но тогда эта покупка стала самой желанной и приятной из всего, сделанного Вениамином для нас.

Моя жизнь там, в хрущевке, становилась все более тягостной. Задувал изо всех щелей знакомый ветер перемен, меня манило и тянуло в неведомые дали. Я никогда не была, не есть, и не буду обывателем. Хорошо ли это? Не знаю. Но, вволю нацарствовавшись в королевстве относительного покоя и тепла, я поняла, что вполне готова двигаться дальше. Я физически не могла стоять на одном месте.

Итак, театр. Я решила сходить туда. Но только не на спектакль, а для трудоустройства. Кем? Да, кем угодно и на любую зарплату! И предчувствия, что именно там мое место, не обманули меня. Таким образом, состоялась очередная судьбоносная встреча, которая положила начало следующей главе моей неброской жизни.

Глава 24

Все происходящее в театре поразило своим великолепием и одновременно – слаженной простотой. Эти огромные проходы, кулисы, специфический запах, присущий одному только театру! Эти открытые люди с горящими глазами, идущие легко на любые жертвы и перемены ради искусства! Сразу вспомнилось мое развеселое детство, когда я, как одна из лучших учениц хореографического училища, принимала участие в балетных постановках воронежского театра оперы и балета. С первых шагов по закулисью я почувствовала себя словно рыба в воде. Мне так захотелось стать причастной к происходящему!

– Пройдите к Лисовскому Валентину Мефодьевичу, начальнику светового цеха. Вас сейчас проводят.

Театральная вахтерша дала мне в сопровождение щупленького паренька. Впоследствии, я узнаю, что это Ванечка, монтировщик сцены. Один из многих моих будущих друзей.

И вот мы идем сложными витками и загогулинами, через темную сцену, через запутанный каскад коридоров, потом вниз по лестнице и сразу попадаем в небольшую темную каморку «папы Валентина», предназначенную для работников со сценическим светом.

– Спасибо, – говорю я Ивану, а Лисовскому, – Здравствуйте.

– Здрасьте, здрасьте! – басовито тянет он в ответ.

Передо мной, за маленьким письменным столом, восседает начинающий седеть мужчина лет пятидесяти, крупный, властный, со смешливыми глазами, которые рассматривают меня настолько пристально, что это уже становится неприличным.

Я сразу поняла, от чего будет зависеть исход нашей беседы. Я обязательно должна ему понравиться.

Лисовский, с первых минут, поразил меня какой-то непомерной широтой натуры, редким чувством юмора, того черненького, саркастичного, который не бывает безобиден. В прошлом, и даже в будущем, я никогда больше не встречу такого монументального человека, так много впитавшего в себя, человека-махину, знакомого со всей театральной элитой, включая покойного Владимира Высоцкого. Он не мог не понравиться мне. Он был великолепен! Я оценила его сразу, одним рывком, наголодавшись по подлинному интеллекту, искрометным шуткам и адекватным речам. Я припала к нему жадно, как путник к ручью после знойной пустыни и захотелось прошептать: «Как долго я тебя искала…»

Оглянувшись на прошлое, которое еще сегодня утром было настоящим, я увидела, что зыбкий, намалеванный мною на песке портрет идеального Вениамина, ежеденно-тщательно подправляемый мною, вот-вот накроет и смоет неотвратимо надвигающимся приливом. И было уже невозможно из этой минуты вернуть себя во вчера…

– Работа у нас не трудная, но ответственная! Напортачила, ошиблась кнопочкой – результат сразу на сцене. Получишь и от актеров, и от помрежа, и от меня. Учить буду сам две недели. Потом сдашь экзамен. Если сдашь, то считай, что принята на работу осветителем восьмого разряда. Ну, как? – спросил он, выдержав актерскую паузу.

– Я согласна, я очень хочу работать в театре! И память у меня хорошая. Думаю, что все получится.

– Да ладно! Все так говорят. А потом посадишь за пульт – плавают как котята. Посмотрим. Навидался я здесь всякого…

Я вежливо промолчала.

– У тебя какое отчество? – спросил вдруг Лисовский.

– Петровна.

– Петровна, а ты замужем? Дети есть? Ты, вообще, как в театр попала?

– Муж гражданский Веня. Дочка Маша восьми лет. А сюда пришла просто так, наудачу…

– Значит, ты удачливая? А муж, значит, Веня, – протянул он с издевкой, – И дочка есть… Плохо, а то бы замуж тебя взял. Мне наследство девать некуда. Токо я и мама моя.

– Ну и шутки у вас, – покраснела я.

– А кто шутит? Я вижу, девка ты хорошая, познакомились бы поближе, а там – все возможно. Ладно, посмотрим… Пошли, покажу тебе операторскую кабину и пульт. Чего ты какая грустная все время?

– Я серьезная. Я на работе.

– Сейчас покажу тебе работников, которые вообще не знают, где они. Ты в нарды со мной сыграешь?

– Научите?

– Научу.

Лисовский нравился мне все больше и больше, хотя меня могли просто проверять или выводить на эмоции. Но мне так хотелось, чтобы хоть малая малость из сказанного им оказалась правдой. Валентин был просто создан для власти. Умный, харизматичный, требовательный до безумия, настоящий царек среди людишек, не годных ему и в подметки. «Самодур», – шептали ему вслед.

– Валя, как ты так живешь? Тебя ведь все ненавидят! – спрошу я его однажды.

– Петровна, знаешь, что самое страшное для меня? Любовь Етих, – показывал он рукой в сторону проходящих мимо рядовых сотрудников, – Пока они ненавидят, я знаю, что живу и делаю все правильно. А если полюбят, то смерть… Значит, я стал одним из них, быдлом. Понимаешь?

И я его поняла. Он произнес вслух то, что еще не сформировалось, но было почти готово в моей собственной голове.

«Ети» – так звал он всех, кто находился в его подчинении. Заслужить одобрения Лисовского было практически невозможно. Но если он хвалил кого-то, это дорогого стоило. Его поощрение оценивалось выше любой звонкой монеты. Ведь Валя был профессионал высочайшего класса, гений в своей сфере.

Пульт светового управления находился в зрительном зале, за самым последним рядом кресел. Странно, я никогда раньше не обращала внимания на техническое оснащение театров. Оно и неудивительно. Мы воспринимаем театральное зрелище как целостную картину, не разделяя его на отдельные детали.

Сам пульт был венгерского производства, содержал в себе более пятисот микшеров и кнопочек, и всего шесть из них программировались на определенную световую картину. Это означало, что если спектакль имеет более шести световых перестановок, то программы пульта надо менять быстро, незаметно, четко и уверенно. Вот здесь и скрывался самый основной подвох работы осветителя. Время от времени «косячили» все, даже работники с десятилетним стажем. И тогда на сцене начиналась подлинная вакханалия, состоящая из внезапных дерганых вспышек, или полной непроницаемой тьмы. Да, бывало всякое…

И вот мы впервые подошли к пульту. Лисовский сразу представил меня всем, имеющим отношение к освещению.

– Это – Николай, наш программист. Оленька Иванова – старшая здесь, после меня, конечно. Ольга Подушко, стажер, как и ты. Слушай, Подушка, у тебя правда такая фамилия, или ты издеваешься над нами?

– Ну, такая фамилия. Вы же документы смотрели! – Ольга явно не в первый раз отвечала на подобный вопрос. Она злилась, что доставляло небывалое удовольствие Валентину.

«Садюга», – подумала я.

– Ладно, я старый, мог и забыть… Буду вас учить работе, кто лучше освоит, того и поставлю на восьмой разряд. А кто не справится – пойдет на шестой, почти в два раза дешевле, – он пристально наблюдал за нашей реакцией, что заметно развлекало его.

Он любил сталкивать людей лбами. Если судить справедливо, Подушко была неконкурентной во всех отношениях. Невысокая, критично сутулая, с обесцвеченными кудряшками на голове, жительница частного сектора, вся она пахла той затхлой сыростью, которую несут в себе только лишь деревенские избы, и от которой так долго бежала я. Она пришла сюда далеко не по велению сердца, а просто по чьей-то подсказке на стабильный твердый оклад. День прошел, и зарплата в кармане. Мое появление так сильно расстроило ее, что она покраснела.

– Мы так не договаривались, Валентин Мефодьевич! Вы же мне обещали!

– Обещал! А ты за три дня ни на сантиметр не продвинулась! Плаваешь в микшерах и световых группах. Извини, это здоровая конкуренция. Делай получше уроки! А вот еще три клоуна, Петровна. Смотри! – он показал рукой на сцену через большое окно операторской.

– Хокин, Суворов, Бэб, давайте на сцену! – прокричал он в громкую связь.

На сцену вышли трое ребят осветителей. Хокин – балбес высокопоставленных родителей с интеллектом и внешностью товарища Шарикова, Сашка Суворов, удивительно красивый мальчик, брюнет с волосами немного выше плеч и огромными карими глазами, а Бэб – просто Бэб, без особых примет и грехов.

– Вот Ети ребята помогают, что называется, «ставить» свет, носить аппаратуру и очень рвутся работать за пультом! А сами, сразу после световой монтировки, уже исчезают в неизвестном направлении. Одним словом, клоуны, забытые здесь каким-то цирком…

Мальчишки на сцене картинно поклонились и снова исчезли за кулисами.

Тем временем Оленька Иванова что-то усердно писала в толстенной тетради.

– Пишет партитуру света, – с почтением произнес Лисовский. – Каждый спектакль, как музыкальная пьеса. Не запишешь – не состоится. Партитура – самое главное для вас. Буду строго спрашивать за это.

* * *

Оленька Иванова была настолько маленького роста, что в ее сорок шесть лет выглядела едва ли на тридцать. Немного не от мира сего, всегда без прически и макияжа, она умудрилась таки отхватить себе мужа младше себя почти на десять лет – Розгина. Алик Розгин работал в театре звукорежиссером, прямо над нашей головой.

Программист Николай был скромен, морально устойчив, носил очки в роговой оправе, не пил и не курил. Коля был настолько холост, что вызывал даже жалость. Но жалости он не принимал, так как считался здесь самым умным. Он, единственный после Лисовского, имел доступ к новому немецкому супер-пульту, который мы использовали только для спецэффектов. Одним словом, я оказалась в самом центре творческой шатии-братии. Кто-то мне сразу понравился, кого-то так и не смогло принять мое несговорчивое сердце. Эти люди были настолько разными, что при любых иных обстоятельствах вообще вряд ли собрались бы вместе за одним столом. Но здесь, в этом круглосуточном реалити-шоу, они участвовали ежедневно, объединенные одной лишь любовью к чистому искусству. К концу этого необыкновенного дня стало понятным, что Лисовский заполучил в свое царство еще одну преданную подданную – меня. Я пришла сюда не на день и не на два. В театре я почувствовала себя ровно на своем месте. Теперь мне было очень трудно возвращаться назад, в хрущевку, к людям, не имеющим более ничего общего со мной. Как же быть? На прощание Лисовский сказал:

– Тебе надо обязательно сделать постоянную прописку. Без нее, при всем уважении, я не смогу принять тебя на работу. Господи? Так как же быть? Веня! Помоги!