Текст книги "Книга последних слов"

Все мы так и звали Главмясо – Океем или Океичем. И будь он проклят, этот Океич. Воровству и мошенничеству он меня в две недели научил. Пересортицу освоил я, как свои пять пальцев, кости в мякоть наловчился подворачивать, словно фокусник в цирке. Дома развернет бабушка покупку, обнаружит среди бокового филе бульонку приличную, непредвиденную и бросается от негодования письмо в ЦК КПСС строчить. Но на почте был у нас свой человек. За мясной паек проверял он все письма, шедшие в ЦК, и мясные жалобы отдавал Океичу… Но это я отвлекся…

Через пару месяцев справили мы с Дашей свадьбу. Пошла на согласие теща, потому что увидела, как дом начал заваливаться разной дефицитиной, а холодильник ломиться буквально от ананасов, вырезки, икры, тресковой печени и чурчхелы.

Само собой, на свадьбу пару телят целиком зажарили в котельной ОБХСС. Там заграничная котельная была.

Работаю, одним словом, поворовываю, обвешиваю родных советских людей, помахиваю да поигрываю ножами да топориками. Наглым стал, и все реже, честно говоря, бывал обоюдно вежливым с покупателем. Зато все чаще попивал и на работе, и с дружками в яблоневом саду. Попивал от причинной тоски. Не то чтобы совесть меня мучила в атмосфере всеобщего воровства и надувательства партией народа и наоборот, а от бесполезности для души набитого холодильника, кармана и гардероба… Лягу, бывало, в яблоневом саду в костюме дорогом прямо в грязищу осеннюю и вою откровенно:

– За-а-че-ем?… Мамочки родные-е-е… за-а-а-а-че-е-ем?!. Даша, бедная, беззаветно мать, сволочь эту, любила за один лишь факт рождения себя на белый свет и не перечила ей никогда. Вот я и разрывался между своей любовью, между душою своею и тещей омерзительной с головы до ног. Ведь этот зверь детишек запретил Даше рожать.

– Подожди, – говорит, – доченька. Мама в точку смотрит и землю рылом для тебя роет. Вот когда станет твой дурак окончательным человеком, тогда и родишь. Ни в коем случае не рожай…

До того мразь доходила, что в спальню к нам заглядывала. Ну я и двинул ей один раз ногой под зад так, что она на больничном просидела две недели, а я пятнадцать суток отдыхал в «холодильнике»…

Разве это жизнь? Вот я и решил однажды на охоте белой поганкой тещу побаловать. Иди – докажи, что зять ее отравил… Подмешал ей жареных поганок в подосиновики на день рождения, чтобы стал он одновременно днем ее же кончины.

И что вы думаете, граждане судьи? Поганку, скажу я вам, другая поганка не берет. У них друг на друга противоядие имеется против всех нормальных людей.

Я в уныние впал от недостатка в подрастающем поколении. Кому, думаю, наворованное все это останется? Гадюке? Поганке?…

– Дашенька, – говорю однажды, – давай квартиры поменяем или сбежим на край света. Тухнет во мне личность человеческая, словно баранина на плохом мясокомбинате. Спаси…

В ответ слышу одно и то же:

– Мать для меня, какая бы она ни была, – дело святое.

Вот также некоторые люди к партии нашей загнившей относятся и в жертву ей приносят задарма совесть свою, радость жизни, здоровье и силы жизни. Что из этого получается, видим на примере поголовного морального разложения всего советского народа, за редкими исключениями в виде верующих и малюток из детсадиков…

В общем, я слепо люблю жену свою, а жена крутолобо любит и уважает маменьку. Полный заколдованный круг, хоть вешайся.

Думаете, не снимали меня с веревки?… Снимали. Я и оставил неприятное занятие самоубийством. От него шея стала у меня дергаться и язык вываливаться. К тому же помер наш человек на почте, который жалобы в ЦК проглядывал, и на рынок комиссия вдруг завалилась неожиданно.

– Вот, – говорят Океичу, – мясник ваш Кучков мало того, что обвешивает покупателей с особенной наглостью и коварством, но он еще и язык им показывает в последнее время.

Океич же отвечает, что, наоборот, покупатели затравили меня за принципиальность в выборе мяса до самоубийства, и теперь я, как вынутый из петли, язык вываливаю и нуждаюсь во внимании треугольника и всего народа.

Ну, угостили ревизию, упаковали как следует и отправили в Москву, а на меня через день было совершено покушение, как на царского в свое время министра Столыпина. В деле имеется протокол милиции, «скорой помощи» и пороховой экспертизы.

Залажу я в свою «Волгу-24», нажимаю сцепление, и… Вспоминать страшно… Треск, вонь, грохот, искры из глаз, скелет на части разлетается… тьма и мрак.

Оживаю в оживаловке больничной. В нос что-то капает. Даша надо мною склонилась и Океич. Этот змей первым делом на ухо мне шепчет:

– Болтаешь много в бреду… медсестер и врачей подкупать приходится… держи язык-то свой за зубами… всем нам могилу роешь… Держись… на пенсию теперь тебя отправим по ранению… тридцать тыщ собрали… понял?…

– Кто взорвал меня? – спрашиваю у жены и Океича.

– Комсомолец один с химфака. В которого ты почку свиную кинул под Седьмое ноября, прямо в нос попал, и топором пригрозил… Поймали его. Судить будем. Под расстрел пойдет за террор против члена партии и труженика торговой сети. Председатель отделения Союза писателей обязался за прокурора речугу сочинить. Больших денег процесс этот будет стоить, но мы должны постоять за себя – и постоим. Не то всем нам – крышка от разных Робин Гудов хреновых выйдет… Закуси язык даже в бреду. Понял? О’кей?

Если бы не Даша плачущая, выдернул бы я капельницу из носа своего к чертовой матери и поставил бы точку в конце постылой такой биографии. Ладно, думаю, буду жить ради нее… Ради Даши.

Выжил, как видите. Остался после взрыва калекой первой группы с трясущейся правой рукой и покривлением позвоночника. Язык во рту не помещается…

Потом теща создала для меня невыносимые условия проживания, хотя остался я богатым человеком. Заставила под угрозой развода стать осведомителем при домоуправлении, чтобы не шататься с дружками без дела по пивнушкам. Я и осведомлял представителя КГБ о настроениях рабочего класса и обывателей. Они там какой-то доклад для Брежнева печатали особый в связи с событиями в Польше, где в любой момент могли подорвать ворюг из компартии и Совета министров, как меня в «Волге-24».

Скажу честно: видеть я больше тещу не мог органически. Это правильно определил мой первый следователь Фишман. Душевный был человек и везучий, не то что я. Теща у него, как знаете, подохла, и он уехал в Израиль, не докончив моего дела. А если бы не уехал, то неизвестно, как все повернулось бы…

Одним словом, запил я горькую. Теща же в это время сводила мою Дашу то с одним тузом из области, то с другим. Пришлось поломать ребра председателю колхоза «Красный трубач» Морозову.

Дали мне год за хулиганство. Отсидел. Даша на свидания ко мне приходила. Но в лагере было тяжело. Люди узнали во мне мясника бывшего и осведомителя-сексота.

Бить не били, но пакостей много подстроили за год. То керосина подольют в продуктовую передачку, то в сапоги сходят ночью по малой и большой нужде, то в баланду хвост крысиный бросят. Так что намаялся я с лихвой.

Освободившись, естественно, начал устраивать Даше скандалы на почве ревности и тещи, которая выгоняла меня с милицией из дому. Я вынужден был ночевать у отца, который давно порвал со мной, как с подлецом, все отношения. Но ночевать пускал. Отец все же…

В общем, психика моя приняла окончательное решение после того, как Даша отказалась разменяться с матерью, предав, наконец, любовь к мужу ради слепой привязанности к старой ведьме. Решение я принял справедливое: убить сначалу жену, потом главную виновницу нашего несчастья Полежаеву, бывшую директоршу тира в парке культуры, и последнюю пулю пустить лично себе в сердце.

Если бы я был трезвый, то все было бы в порядке. А так я, вернувшись домой, пошумел, бросал жене обвинения – поводов хватало для ревности, а остальное рассказывать нечего.

Надо было мне дождаться тещи, а тогда уж зачинать расправу. Поспешил я в помрачении сердца и ума, и вот – истинная убийца сидит в первом ряду, словно член политбюро на концерте Райкина, а я последнее слово говорю.

Хочу честно заявить, что если вы меня не приговорите к смерти, то из лагеря я тут же убегу и такую казнь устрою Полежаевой, что весь социалистический лагерь очумеет от удивления. Она разбила две жизни любивших друг друга людей, а меня изуродовала морально к тому же. На ваш приговор мне наплевать, потому что самое страшное наказание для меня позади. Раз твоя теща сумела тебя обезоружить, значит, ты не достоин более носить звание человека и члена общества охотников.

И смеяться тут, граждане судьи и товарищи зрители, не над чем. Тут, извините за выражение, плакать надо и даже выть… Выть…

Правда для марсиан

Утекшев признан виновным в том, что он на протяжении ряда лет систематически занимался спекулятивной деятельностью, скупая и переправляя мотоциклы и автомобили.

Граждане судьи, поскольку вы отмели мое желание вести суд за закрытой дверью, так как я желаю говорить интимные вещи о нашем государстве и советской власти, то мне придется говорить открыто. А иначе, как вы поймете причину моей так называемой деятельности? То есть я не сомневаюсь, что она известна вам не хуже, чем мне, но в протоколе-то нужно правду отобразить. Непременно правду. Почему? А потому что для историков это необходимо в светлом будущем и еще за ним подальше. Или вдруг заявятся к нам в Ригу личности с другой планеты и решат познакомиться с тем, как при социализме судят людей, чтобы наш опыт перенести в космос. Что же они обнаружат в протоколах судебных заседаний? Как они увяжут слова прокуроров, что нету у нас в стране социальных причин для спекуляции, проституции, изнасилований при исполнении служебных обязанностей – это случилось с техником-смотрителем ЖЭКа Пасиной, – растрат и так далее вплоть до подделывания денег? В общем, я решил говорить для историков и инопланетян только правду. Увязать решил свое преступление с тем, что его породило, хотя, конечно, мог я устоять морально, имея большую силу воли, так как уважаю Павку Корчагина с детства и даже бросил в тюрьме грызть ногти на ногах и курить.

Я, можно сказать, начал снабжать автомобилями население нашей области и некоторых союзных республик задолго до постройки завода-гиганта в городе Тольятти. Ведь после войны «Победу» спокойно можно было купить из-за отсутствия у людей, оглушенных ужасом войны и культа личности, интересов к передвижениям по дорогам. Чего передвигаться, так сказать, если тебя в любой момент могут взять и передвинуть куда следует?… Но потом приостыли люди от страха, прибарахляться начали, бурная тяга к мещанству появилась, и тетка покойная – чтоб ей корячиться на том свете – совет мне дала не проморгать момента.

Денег у нас с войны скопилось больше миллиона, поскольку, имея один всего глаз – другой соседом выбит в тридцать седьмом году, – мы у эвакуированных за молоко, сметану и масло меняли ценности, а потом продавали их в Грузию и Ташкент. Но тут Сталин реформой по нам вдарил. Все почти пропало к чертям. Тетка и говорит:

– «Победы» скупать новые надо. Через пару лет они в десять раз вырастут в цене. К мотоциклам приглядись трофейным. Помни мое слово: как погонимся за заграницей, так и навар появится на разные товары, которых советской нашей власти, будь она проклята, вечно будет не хватать.

С того и началось. Машин на себя накупили и на родичей в деревне по доверенностям. Права была тетка, Царство ей Небесное, – начали расти машины в цене, а купить их становилось все трудней.

К тому дню, когда страна наша завод-гигант вымахала в Тольятти, мы уже порядком с женой разбогатели на продаже «Волг» жителям Кавказа и хлопководам с пастухами Средней Азии. Можно было спокойно дом в Сочи купить и загорать себе до самого крематория. Но не тут-то было. Я же не так просто обделывал дела. Я был и с ГАИ связан по рукам и ногам, и с ОБХСС, и еще кое с кем, кого лучше тут не затрагивать.

– Нет уж, – говорят, – мы с тобой повязаны, мы тебе доверяем, и давай продолжай свое дело…

А народ советский просто взбесился от этих проклятых «Жигулей». Если раньше завидовали соседу из-за телика или холодильника, то теперь его тыкнуть в рыло «Жигулем» захотелось. Я даже думать начал, что наплевать всем стало на Павку Корчагина.

Присмотрелся и сообразил, что денежек-то честных на машины мало у кого есть. Значит, воровать больше стали для удовлетворения потребностей в нормальной жизни. Начальник ОБХСС, снятый теперь который, по пьянке так мне и сказал:

– Резко возросло количество хищений соцсобственности из-за появления магнитофонов, цветных теликов, пианино, а особенно машин и мотоциклов, одновременно с их нехваткой. Просто, Миша, беда. Кучу народа пересажал я за два года, а меня в обком дергают и говорят: «Ты что, очумел? Прекрати сажать директоров магазинов и рабочих номерных заводов, потому что пускай лучше один человек ворует, чем на смену ему новый вор-расхититель придет. Честных людей и так не напасешься. Нам и без тебя известно насчет небывалого расхищения соцсобственности. Значит, мы богаче становимся, а если бы было наоборот, то и воровать-расхищать было бы нечего».

Признаюсь, что некрасиво мы поступали, выписывая «Жигули» на померших людей, и затем их перепродавали на три-четыре тыщи дороже. Погорели, конечно, случайно. Если бы не гражданка Чеидзе, которая на документах на машину увидела фамилию своего мужа, с которого алименты получала до его смерти, то сидел бы я сейчас в кино и смотрел бы фильм о прилетах на Землю личностей с других планет, ради которых говорю всю правду, как есть. Одним словом, есть у нас в стране социальные причины для каждого преступления, и если бы Павка Корчагин был жив, он бы поставил этот вопрос где положено. Впрочем, и ему бы, небось, рот заткнули, извините за выражение…

Прошу конфискованные у меня с женой суммы инвестировать в отечественное автомобилестроение, за что рассчитываю на снисхождение. Прошу также учесть, что сам я ни разу в жизни не сидел за рулем и во время выборов в Верховный Совет и в нарсудьи расставлял урны для бюллетеней в своем избирательном участке. А если уж вы хотите, чтоб не было злоупотреблений и спекуляции на фронте продажи автомашин и мотоциклов, то лучше навели бы контроль и порядок там, где они распределяются. И лично я думаю, что народный заседатель Черпиков, используя свое грозное место в нарсуде, поимел за два года трех «Москвичей», одного оставил, а двух, думаете, засолил?… Я знаю, что он мне додаст пару годиков лишних за эти показания. Пусть и ему сейчас, как и мне, будет стыдно перед историками и инопланетянами. Уверен, что они-то и вскроют все так, как было, да и спекулировать к тому времени будет незачем. При коммунизме всем хватит и «Жигулей», и мотоциклов, если мы его все-таки построим, о чем мечтал Павка Корчагин.

Фиаско филантропа

Малыкин работал трактористом на уборке картофеля. В 12 часов он уехал обедать, а после обеда без разрешения руководителей колхоза стал убирать картофель с приусадебных участков колхозников и, напившись пьяным, поломал трактор.

Председатель колхоза Демьянов и бригадир Колетвинов сделали ему замечание за то, что он сорвал работу на колхозном поле. Малыкин в ответ на это стал оскорблять их нецензурными словами, а потом, оставив трактор на улице, ушел домой.

Спустя некоторое время Малыкин, вооружившись пистолетом, который он незаконно хранил у себя, пришел на колхозное поле и выстрелил в Демьянова, но промахнулся. Второй выстрел он произвел в Колетвинова, ранив его в левое бедро.

Граждане судьи, в прошлом году я являлся по зову партии зам. председателя участковой комиссии по выборам народных судей, то есть лично вас. Население нашего района вообще плохо голосует, так как рассматривает выборы в виде праздника и успевает с утра налопаться самогонки.

После этого политического веселья приходится таскать урну с бюллетешками по непролазной грязище или же сквозь тамбовские наши сугробы, а бывает, и в ознобливый дождь. Но мало того, что урну надо таскать. Приходишь в хату к какому-нибудь куражистому гражданину, а он начинает выламываться, как форменный диссидент, что голосовать не будет, хоть режь его тут на месте, пока правление ордер ему не выдаст на десять листов кровельного железа.

У него, дескать, крыша промокает от выборов до выборов и с Первого мая по Седьмое ноября.

А если, говорит, кто из семьи моей проявит слабость и отдаст свой голос, то я его считаю недействительным и положу даже бабку кверху ртом под течь с потолка, и пускай она собирает в себя влагу небесную…

Бывают и почище разговорчики. Но тоже все и каждый норовят выклянчить у колхоза любой дефицит или справку. Пользуется народ тем, что надо нам выйти по голосованию на хорошее место. Тогда и от райкома поблажка будет по различным видам благодарности и плановых заданий.

Я что хочу сказать этим? Что я, бывало, вусмерть пьяный к избирательному участку подползаю, урну на себе волочу, а в нее избиратели проклятые стараются нашкодить всячески. Тяжелая бывает урна. То стекла туда натолкают битого, потому что стекла по пьянке бьются, а новых и в области не сыскать. Все стекло, говорят, на олимпиаду ушло, бетон с железом – тоже. Ждите, когда опомнимся от строительства стадионов и ресторанов для прыгунов и бегунов. Лучше вы тут в грязь лицом ударяйте, а не мы на международной арене как светоч всего мира в борьбе за здоровье и физкультуру трудящихся.

И ведь, граждане судьи, если б не я в те самые ваши выборы, то, может, вы и не были бы судьями и судить меня было бы совершенно некому, кроме моей неподкупной совести.

На меня за самым сельпом неизвестными лицами было совершено нападение с оскорблениями моего священного долга зам. председателя и побоями. На неизвестных лицах были натянуты дырявые женские чулки, как в кино французском с Бельмондой в главной роли. Били же меня по голове и по щекам, то есть по мордасам, черным ботинком из того же кинофильма, цинично приговаривая:

– Кушай, блондин…

Далее следовало ругательство, которое могу произнести только при закрытых от населения дверях…

Но урну с голосами и различным мусором я спас с риском для жизни, хоть и вымокли бюллетени, но мы их быстро на чистые заменили, сами подписей наставили и так далее. Это в капстранах бюллетень может пропасть по воле продажных политиканов, а у нас бюллетени не пропадают.

На каждый испорченный мы ответим пятью новыми. Так-то вот…

Поэтому по всему, граждане судьи, рассчитываю на партийную вашу жалость, и вникните в мой случай, который я считаю преступлением не против законов нашей родины, а против ее врагов – председателя Демьянова и бригадира Колетвинова…

Прошу теперь устроить перерыв для удовлетворения нужд различных размеров, то есть большой и малой, ввиду порчи плохим питанием во время предварительного следствия кишечника и отбития почек участковым Праховым при аресте меня в нетрезвом состоянии.

Граждане судьи, всему миру известно, что уборка картофеля в нашей стране является, в отличие от капстран, делом почетным и всенародным, потому что не хватает колхозам собственного населения хроническим образом.

Нам, советским людям, и армию приходится держать, защищая завоевания трудящихся братских стран, и милицию вместе с инспекторами ГАИ, и ревизоров разных, не говоря уж о личных водителях автомашин городского и сельского начальства. На бесполезных паразитах я тут останавливаться не буду. А сколько людей у нас космос отлично обслуживает? Сколько мы держим доблестных шпионов в капстранах, сообщающих о подготовке империализма к мировой войне? Сколько писателей у нас, артистов, сексотов, различных научных работников, студентов и прочих тунеядцев?

Только одно наше село за последние пять лет поставило народному хозяйству 84,5 солдата и офицера, 6 милиционеров, 12 заключенных за различные преступления, трех официантов в пьяные заведения Тамбова, не счесть сколько таксистов, строителей БАМа – чтоб ему провалиться! – и студентов литературного института в Москве, которые желают не в поле трудиться, а по один рубль сорок копеек за рифму получать. Сволочи. Частушек некому сочинять стало, не то что картошку убирать-копать…

В Москве были также задержаны на различных вокзалах три наших комсомолки за проституцию и отправлены под конвоем в родной колхоз доить коров, а не растрясать развратных командировочных…

Одним словом, если бы не помощь города, то гнила бы наша знаменитая картошка на корню. Является к нам пролетариат, студенты, ученые разные очкастые, включая натуральных евреев, один из которых предательски вывез в государство Израиль лучшую нашу комсомолку Катьку Зворыкину под видом супруги, откуда она высылает дружкам невыносимые в смысле прочности штаны, краску для бесстыжих глаз и сообщает клеветнические слухи про тамошние кибуцо-колхозы. Там, мол, сто человек производят больше сельскохозяйственной продукции, чем у нас пятьсот в трех совхозах – и у самих морда в сметане, и в Европу высылают продукты. Разве это не клевета?…

Приезжают, значит, из города помощники наши, чего нигде в капстранах быть не может, потому что у них человек человеку – брянский волк, шакал и удав. Попробуй, обратись к нему правящая республиканская партия с просьбой выехать немедленно в соседний штат кукурузу убрать. Да он тут же президента самого пошлет куда подальше, и никто его судить за это не станет из-за равнодушия судебных органов к состоянию американского сельского хозяйства. И президенту жаловаться будет некуда. Не жаловаться же ему самому себе?…

Я вот послал лет пять назад в одно неприличное место секретаря райкома Федькина, а он с ходу звонит в Тамбов и велит приехать за мной следователю, чтобы упечь на большую химию лет на пять. Хорошо, что секретаря этого в тот же день самого посадили за наезд в пьяном виде на стадо молодняка и ранение пастуха заводной ручкой… Но это – ладно…

Как вы знаете, партия дозволяет колхозникам производить собственный картофель для дальнейшего питания и продажи на городских рынках, поскольку семьдесят, говорят, процентов заготовленного государством продукта пропадает ни за грош от плохого хранения и при бесчеловечных перевозках. Даже свиньи его не жрут, не то что советские люди и дипломаты капстран, с которыми нам часто приходится сталкиваться на рынках города Москвы и поддерживать провокационные разговоры на русском и частично на других иностранных языках. Мы к этому привыкши…

Но партия и председатель что говорят в уборочную кампанию? Они говорят:

– Сначала выполним план уборки. Обеспечим родину картошкой, чтобы из Польши она ее не вывозила, не накаляла польской злобы «Солидарности» и прочих врагов социализма. Только после этого занимайтесь своими индивидуальными хозяйствами и рыночной спекуляцией. Кто поставит себя над партией и народом ради своего материального эгоизма, тот будет человеку – волк, а землю отберем и передадим передовым труженикам. Земля в семнадцатом году не для того перешла в руки народа, что бы он делал из нее все, что пожелает, а государству показывал шиш в мешке. Тут вам не Америка, где помещикифермеры шантажируют президента, и он даже бойкот отменил на продажу пшеницы родине социализма, чего наша страна никогда не сделала бы, не пошла бы на поводу у кулака, если бы мы, конечно, скармливали Америке хлеб, а не она нам, ввиду необходимого упора светоча коммунизма и гаранта мировой безопасности на производство бомб и ракет, а также солидарности с врагами США. Все на поля!… Не допустим урожая, вернее, его потери… Положим в закрома родины на двадцать пять процентов выше планового задания…

Но какой толк от этой говорильни, если городские нас, деревенских, паразитами считают, на ихнем горбу в коммунизм въезжающими и с них же дерущими зверские цены за картошку на зимних рынках и весной, когда государственная превращается в скучную тухлятину?…

Мы же, деревенские, городских проклинаем за то, что производим и мясо и молоко, самим же приходится за продуктами в Москву мотать и в очередях выстаивать, потому что в сельпе одни лишь в продаже консервы «Морская капуста». Даже мухи к сельпе близко не подлетают, а держатся к кабинету председателя поближе, где он с бригадирами барашка списанного за обедом наяривают, рожи свои красные мослами замусоливают.

Значит, как быть народу со своей кровной картошкой, если дождь, скажем, заладил? Как ему, повторяю, быть, если вместо черных мух белые вдруг появились и порошей всю ботву замело, того и гляди мороз прихватит полюшко?…

А председатель и партбюро краснорожее носятся на «газиках» и надрывают глотки луженые:

– Все силы уборке!… Ни минуты покоя… работать быстро и без потерь… посвятим свой доблестный труд растакой-то годовщине революции… дружно вздрогнем на трудовой вахте в честь советско-польской дружбы…

Я один раз и говорю как знатный тракторист и механизатор трудовых процессов:

– Что же это такое происходит в одной шестой части света и еще в двух шестых завоеванных нами за шестьдесят пять лет советской власти на местах? Подлодки наши по полгода вроде капитана Немо под водой ошиваются – раз. Космос мы весь продырявили ракетами, так что вихри враждебные рвутся сквозь дырье это и климатом сучьим урожаи губят – два. Бомб имеем столько, что, сказывают, можно планету Земля вместе с нашей областью Тамбовской сдвинуть с оси и ни одна МТС не спасет такого положения – три. Но что же это мы картофелекомбайна никак не выдумаем? Чем докторов наук гонять на поля, на уборку, вы бы лучше засадили их, паразитов, за чертежи и не выпускали бы с работы, пока не представят, сволочи, проекта необходимой народу нашему и всему соцлагу умной машины…

Ну так краснорожее партбюро с кулаками полез на меня, а я ломик беру и с ломиком этим в руках выслушиваю трепню известную насчет капиталистического окружения и необходимости наращивать военную мощь на случай победы трудящихся на всем земном шаре…

Слушаю, а сам думаю, весьма странно получается: на карте видно, что не они нас теперь окружают, но мы их тесним повсюду – и в Африке, и в Азии, и в Европе, и в самой Америке, – но у них имеется картофельный комбайн, а у нас, кроме танков и самолетов с фигурным катанием, нету ни хрена. Как же так?…

Понятно, что начальство не могло не затаить на меня в душе бешеных барбосов. Тут ему и случай помог. Условия погодные настали невиданно поганые с дождями, ветрами и заморозками по ночам. Дороги развезло, а какие дороги у нас – сами знаете не хуже меня. Но тут я доводы партбюро понимаю. Если враг нападет на нас и сумеет проникнуть в глубь Тамбовской области, то мы его встретим таким бездорожьем и бригадами Иванов Сусаниных, что только компасы затрещат у врага и стрелки ихние завертятся в мандраже…

Враг вынужден будет начать дорожное строительство по всей России, и мы ему мешать нисколько не намерены по кутузовской тактике. Пусть себе бетонирует наши большаки и асфальтом вражеским колдобины заливает. Заливай, дорогой товарищ. А когда зальешь, мы тебя и погоним по центральной российской магистрали через Тамбовскую область до самой границы и двух зайцев сразу убьем таким образом: с захватчиком расправимся и обдорожимся, наконец, без вкладывания народных денежек в дорогостоящее дорогостроительство и урезывания средств на оборонную мощь родины…

Так, примерно, болтает партбюро, когда с поддачи полит-беседы проводит на полевых станах.

Одним словом, и государству, конечно, сдавать картофель надо, и себя не обидеть, чтобы еще и картошку зимой из города не таскать. Позор же это для крестьянина.

Сердце у меня кровью обливается. Не сплю четвертые сутки. Часа по два, по три отхватываю, мечусь с четырьмя прицепами промеж полей и хранилищем. Колхознички с палками стоят над докторами наук, конторскими крысами и развратными студентами, которые доярок наших от работы отрывают на танцы и пьянки. Потому что без погонялок городские работать не хотят, а только водку жрут, партию и правительство в нецензурной форме помоями обливают и песни Владимира Высоцкого поют, Царство ему Небесное…

Разумеется, я тоже пью, регулярно прикладываясь к солдатской своей фляге. Если не пить, то проиграем мы беспощадный трудовой бой враждебной природе.

И пришла мне в пьяную, но благородную голову мысль наладить комплексную уборку колхозного и личного урожая колхозников.

Вы, говорю, горемыки, подкопайте дружно ночью свою картошечку, в мешки сложите, пометьте, а мы с пастухом Федей оттараним их на другой день в обед в школу, чтоб подсох плод земли грешной под доброю крышей. Затем я и тут все наверстаю, не подведу ни народ, ни родину, так как наблюдаю между ними даже по пьянке монолитное единство, а за труд вы нам с Федей, конечно, заплатите слегка, потому что закон о труде – это все МВД, а оплата труда – это да.

И ничегошеньки в тех моих словах не было антисоветского, что я и сделал. То есть помог я спасти землякам весь урожай, не то сгнил бы он на корню в тот тяжелый для сельского хозяйства момент.

И что же тут такого, что я на два фронта, можно сказать, разрывался и обедать поехал домой. Пил-то с неделю не закусывая, за рулем брюшину мою подводить начало. Так подвело, что я и до дома не доехал: в глазах потемнело, болью всю душу свело, и врезался я радиатором прямо в столб, с которого лампу вывернули для экономии электроэнергии. Если б не вывернули, то и не врезался бы, возможно. Я тракторист со стажем.

Затем пьяное мурло – председатель Демьянов – обозвал меня вредительским отродьем и сиволапым гузном, а бригадир пригрозил лишить ночных, сверхурочных, обещанного ордена «Знак Почета», приусадебного участка и отбить у меня к тому же законную жену, чтоб я ее не позорил левой халтурой.

Тут я не вытерпел и продекламировал нецензурные выражения, а также частушки, в которых наш народ метко заклеймил председателей и бригадиров как паразитов и хмырей полуболотных.

В ответ Демьянов и Колетвинов, к которым быстро присоединилось краснорожее партбюро, нанесли мне ряд провокационных ударов, один из которых пришелся по больным и без того зубам, а другой – ниже пояса.

Ах вы так, думаю, в производственной и в личной крестьянской обиде, втроем мудохаете меня на виду всего мира и докторов наук в глине перемазанных? Так вы, подлецы, с механизатором расправляетесь, который не спит, не ест, только упирается в поле и сивуху хлещет для трудового вдохновения? Так вы оценили движение моей души в сторону избирателей, которые и так с трудом голоса свои отдают родной коммунистической партии?…

Есть, граждане судьи, предел терпению даже советского человека, который терпеливей человека, живущего в условиях буржуйской эксплуатации и позорной неволи. Есть предел… Что же они, не могли со мной по-хорошему?