Текст книги "Во времена Саксонцев"

Девочка с тёмными волосами, с локонами, опущенными на плечи, в коротком бело-розовом платьице, в ботиночках на красных каблучках, со своим личиком красивого овала и деликатных черт была будто для рисования!

Знакомый уже Пшебор улыбнулся ей, очарованный.

– А что будет, когда этот чудесный цветок расцветёт полностью, это панский кусочек, но в такой пивнушке, где всякой молодёжи всегда бывает полно…

Он вздохнул и недокончил.

В ту же минуту вышла так же одетая мать Генриетки, почти такая же прекрасная, как она, но дама уже второй молодости, энергичная и полная; нагнулась к ребёнку и немного сопротивляющегося убрала с любопытных глаз, уводя с собой.

Пан Лукаш, который уже и раньше был под хмельком, а крепкое вино Витке ещё больше вскружило ему голову, нагнулся через стол к купцу и начал болтать, что ему слюна к устам принесла.

– Я так же хорошо, как на службе у примаса, – говорил он открыто, – воспользовался тем, что при той Пребендовской висел. По многим делам я мог их объяснить, а чем меня ваш Саксонец интересует? Увидим, как вещи обернутся, уж не может быть, чтобы французы имели меньше денег, чем один курфюрст саксонский, но что-то до сих пор их не видать, а саксонские талеры курсируют густо. Примас жалуется, что они у него каждый день людей оттягивают. Хе! Хе! Я бы и за него самого не ручался.

Витке улыбнулся.

– Вы так думаете? – спросил он на вид равнодушно.

– Сам кардинал, – сказал Лукаш, – наверное, продать себя посрамился бы и за слишком мало его купить нельзя; но около него баб достаточно.

– Как это – баб? Возле архиепископа? – спросил с интересом Витке.

– Не подумайте ничего плохого, – отпарировал Пшебор, – упаси Боже, но он племянницу очень любит, Товианьскую, а та драгоценности любит, а близкая также родственница, княгиня Любомирская… – он покрутил головой, попил и продолжал далее: – Примас имеет слабость к Товианьским.

Пан Лукаш не заметил, когда, не очень даже побуждаемый к этому, во всём исповедался. В свою очередь начал расспрашивать так же купца, но тот говорил только, что хотел, и что ему было нужно. Разболтал, якобы случайно, что Флеминг вёз на коронацию целые бочки золота для оплаты войску, целые сундуки драгоценностей на подарки друзьям.

Пшебор многозначительно качал головой.

Наконец купец узнал от него, что Радзиёвский должен был отправить письмо к саксонскому электу в красивых и мягких выражениях предупреждая его, чтобы спокойствие Речи Посполитой не нарушал раздвоением, когда его незаконный выбор никоим образом удержаться не мог.

Так же пан Лукаш знал о том, что если в Кракове соберётся коронационный сейм, примас созовёт другой в Варшаве и объявит мятеж.

Долго так просидев, Витке, когда наконец собрался уходить, прощаясь с Лукашем, не мог от него избавиться, потому что сопровождал его аж до гостиницы.

V

Десятого сентября удивительные вещи уже рассказывали в Кракове о той неслыханной роскоши, с какой Август ехал в сожжённый добровольно Любомирскими Лобзов.

Из столицы вереницей текли люди туда и обратно к стенам дворца, чтобы поглядеть на чудеса, о каких разглашали.

Действительно, Август не жалел на показ, которым мог дать полякам лучшее представление о своих богатствах. Эта роскошь была дана курфюрсту на веру венскими купцами или неслыханными притеснениями собрана у его саксонских подданных. Полный переворот повлёк этот выбор курфюрста, особенно в многочисленных урядниках страны, которые все сразу были понижены, и кто оплатить не имел чем, чтобы удержаться в должности, должен был уступить более состоятельным. Кроме того, установили акцизу, набросили на дворянство контрибуции, и бедная Саксония заранее проклинала Польшу.

Но зато нужно было видеть, как Август по-королевски расположился в Лобзове. Одних позолоченных и серебряных господских карет насчитывали сто двадцать пять, несколько сотен коней, а некоторые из них поднимали на себе неслыханной роскоши сёдла и попоны. Пажей, лакеев, гайдуков в новом цвете, обшитых галунами, нельзя было сосчитать. Трабанцы, шаейцары, гвардия, пушки огромной величины, запасы ядер и пороха, сорок верблюдов, обвешанных пурпуром и золотом, сопровождали подражателя Людовика XIV.

Шептали, что один маршальский жезл, который несли перед королём, весь усеянный бриллиантами, был оценён в тысячу дукатов.

Видел уже и помнил старый Краков не один раз въезжающие сюда господские кортежи, равно дорогие и великолепные, но на них вся страна сбрасывалась, особенно паны и рыцари, теперь же очень уменьшенную численность панских отрядов должна была заменить одна роскошь курфюрста.

Несколькими днями ранее наш знакомый Витке, в котором уже трудно было угадать купца, одетый по французкой моде, в парике, крутился около замка.

Казалось, он имеет тут добрых знакомых и связи. Прибывшего вечером, его ожидал важный пожилой урядник двора, командующий замком, и с уважением проводил его через пустые коридоры в комнаты, которые занимала сама пани.

Его тут явно ожидали. Матрона средних лет и выглядящая по-пански, изысканно убранная, покрытая драгоценностями, приняла прибывшего, которого только что впустил проводник, и не без некоторого смущения указала ему место за столом.

Витке, как если бы никогда в жизни ничего другого не делал, с великой ловкостью отчитался в каком-то посольстве и после короткого вступления достал из одежды коробочку, принесённую с собой. Отворил её, поднося к глазам пани, которая, хотя зарумянившаяся, с великой заботой начала к ней приглядываться. Румянец обливал её лицо, руки дрожали, взгляд бегал по пустой комнате, как если бы она боялась быть пойманной на этой сходке, таинственную цель которой, казалось, заслоняют огнём стреляющие во мраке бриллианты. Брала её, приглядывалась и бросала, придвигала и отталкивала лежащие на столе драгоценности, казалось, борется с искушением. Витке в молчании с уважением ждал какого-нибудь решительного ответа. Многократно дрожали губы, как если бы хотела говорить, и закрывались, потому что учащённое дыхание говорить не давало. Камни были дорогостоящие, а важная пани, может быть, первый раз в жизни была подвергнута этому искушению.

Витке смотрел на неё такой холодный и на вид равнодушный, как если бы в этого рода торговле, к которой вовсе не был привыкшим, имел уже опыт и привычку.

Важная пани ещё думала, размышляя, когда купец сказал вполголоса:

– Всё-таки захват замка каким-либо образом осуществится. Ксендз епископ Денбский, пан воевода Яблоновский, маршалок Любомирский заверили в том электора, поэтому со спокойным умом, пани, можете принять этот подарок.

Губы слушающей с ударением повторили это слово.

Витке слегка подвинул драгоценности, взял шляпу в руки и, словно ему было срочно завершить дело, поклонился на прощание.

Смущённая пани встала, хотела что-то говорить и упала на стул.

Витке на цыпочках, тихо, покинул замковую комнату, победная улыбка блуждала на его губах.

Двадцатого сентября, несмотря на то, что солнце не очень хотело освещать торжества, с утра наплывали уже толпы в город, а кто туда втиснуться не мог, боялся или не хотел, останавливался на дороге, ведущей в Лобзов, по которой должен был проехать поезд Августа.

Старцам припоминались былые времена и рассказы отцов и дедов о тех прекрасных выездах, свадьбах, праздниках, которых Краков был свидетелем.

Роскошь и в этот день обещали удивительную, ослепительную, королевскую, но очень она разнилась от той, какая некогда свидетельствовала о богатствах страны и привязанности её к своим панам.

Выступала слишком малая часть магнатов, сопровождая избранного пана; всё, что тут должно было сегодня блестеть, было саксонское и принадлежало курфюрсту. Эти отряды воевод, епископов, каштелянов, высоких урядников двора и Речи Посполитой, которые не раз насчитывали по несколько сотен коней, совсем не ожидались. Зато собственный кортеж будущего короля должен был быть неизмеримо многочисленным и сверх всяких слов великолепным и элегантным. Те, которым удавалось втиснуться в лобзовский двор и поглядеть там на открытые кареты из золота и бархата, на коней, украшенных попонами, покрытыми гербами, на людей в самых разнообразных цветах, одетых по иностранной моде, верблюдов с вьюками, повязанными восточными коврами, восхищались богатству и щедрости Августа.

Говорили, что уже миллионы рассыпал, чтобы элекцию свою утвердить, а другие столько же вёз с собой, дабы разделить между верными сторонниками.

Расположение толп, которые разогревали невидимые прислужники Августа, полностью обращалось к нему. Воспевали его мужество, силу и ловкость, ум и в то же время любезность и мягкость. Те, что его уже видели, восхищались красотой фигуры, сравнивая по очереди с Аполлоном, Гераклом, Самсоном и Марсом. Особенно любопытство женщин было до наивысшей степени взволновано.

На рынке Кракова пана Рады уже наверняка знали, что ворота замка, которые Велопольский ещё несколькими днями ранее отворять не хотел, должны были быть беспрепятственно открыты настежь въезжающему. В замке суетились с приготовлением давно оставленных и запущенных комнат, вчера вечером видели немецкие кареты, уже сюда подъезжающие и впущенные.

Мещанство, также заранее приодетое, выступало всё с цехами, знаками, эмблемами, вооружением и хоругвями, и въезду должны были прибавить, если не величия, то важности и число участников.

Когда из Лобзова дали сигнал, шли тогда впереди цеховые хоругви, каждая со старшинами и своими эмблемами, вооружённые и нарядные; за ними польская гвардия и войско, представляющее гарнизон, после них два красивых регимента драгунов, а за ними следом двадцать четыре саксонских пажа, одетых по-чужеземному.

Двадцать четыре личные лошади Августа в локонах и чубах все были одинаково покрыты чепраками из кармазинового бархата, богато вышитыми серебром гербами Саксонии и Велтинов, с инициалами короля. За ними сорок мулов имели на себе саксонские цвета, жёлтые покрытия. Они предшествовали двадцати двум каретам, так построенным, что более великолепные и богатые следовали одна за другой до конца. Но собственная карета Августа затмевала их всех. Двенадцать коней серебристой масти, необычайной красоты, так отлично подобранных, точно их одна мать родила, тянули позолоченную карету, возле которой пешими шли двенадцать драбантов, в жёлтом цвете швейцарского кроя.

В шеренге карет тянулись парадные кареты императорского посла и его собственная карета.

Обученные кони, которых вели впереди конюшие, поражали красотой и изяществом, но ничем они были рядом с четырьмя осёдлаными иноходцами, которых вели за каретами. Вся упряжь на них, сёдла, чубы, нагрудники светились дорогими камнями и золотом. За теми шли музыканты с трубами и бубнами. Даже палки, которыми били в котлы, блестели серебром. Они объявляли два отряда саксонских войск, которыми командовал на коне министр, граф Эцк. Иностранный авторамент, обмундирование и вооружение в Польше уже новостью не были, но король Август, выставляя напоказ свои полки, нарядил их с особенной и броской элегантностью.

Гостеприимство требовало, чтобы саксонцев пустили вперёд, а панцирные полки, шагающие за ними, сравнения вовсе не боялись.

На каждого из панов товарищей, составляющих их, стоило посмотреть отдельно, потому что, хоть все они были одеты и вооружены более или менее одинаковым образом, каждый старался фантазией и элегантностью брони, шкурой пантеры, крыльями, золочёнными копьями, сёдлами и упряжью перещеголять других, каждый отличался чем-то особенным.

Некоторые простые рядовые шеренги поднимали на себе тысячи, а с лица и фигуры скорее были похожи на командиров, чем на солдат. Самые большие имена, самая лучшая кровь Речи Посполитой шла гордо в этих шеренгах.

С ними и за ними по большей части на конях ехали сенаторы, воеводы, каштеляны, высшие урядники, каждый вёл с собой отряд побольше или поменьше. Денбский, епископ Куявский, тот, делом которого была, можно сказать, элекция, ехал с епископом Сандомирским, предшествуя коронному маршалку Любомирскому, который нёс в руке тот маршальский жезл, весь напичканный бриллиантами, уже заранее объявленный как драгоценность, приготовленный на королевские деньги.

Следом за Любомирским ехал элект и на него обращались глаза всех, изучая в нём будущее, которого он был тут представителем.

Август в этот день, по совету епископа, для завоевания себе сердец оделся по-польски. Под ним шёл конь снежной белизны, великой крови, норовистость которого укрощала сильная рука короля. Саксонский курфюрст был ещё во всём блеске юношеской красоты. Его покрывало облачение из парчи, подбитое горностаями, наброшенное на голубой жупан, который светился огромными бриллиантовыми пуговицами. Ими также были увешаны и обшиты шляпа, сабля, ремень, седло, удила и упряжь коня, на которой бриллианты блестели попеременно с большими рубинами. Над ним балдахин из алого бархата несли шесть советников города, а стражу вокруг представляли трабанты в жёлтых швейцарских цветах.

За королём ехал епископ Пашевский и многочисленное польское духовенство, капитулы, каноники прелаты, далее урядник двора курфюрста, неотступный Пфлюг, генерал граф Траутмансдорф, конюший В. фон Телау, полковник трабантов и личная королевская гвардия, королевские кирасиры и т. п.

Саксонская пехота, расставленная с обеих сторон дороги, несла охрану вплоть до замка. Не оставили навьюченных верблюдов в Лобзове, потому что их вьюки, должно быть, содержали таинственные, сказочные сокровища, которые Август обещал рассыпать в Польше.

Всё это вместе взятое, хоть старались, чтобы занимало много места и тянулось длинным хвостом, могло ослепить роскошью, но тех, что помнили старые времена, поражало скупое участие родины… отсутствие многих семей и многих главных сановников. Те, которые до сих пор облика короля не видели, всматривались в него, желая из него пророчить будущее.

Могло оно показаться лучезарным, так как этот день был днём триумфа, а его послушное лицо сохраняло веру в себя, спокойную, важную, величественную. Мягкая улыбка, как бы полная доброты, нисходила с губ и притягивала сердца.

Многие помнили великолепную фигуру Собеского и невольно навязывалось сравнение. Более молодой Август не имел на себе величия героя Вены, но элегантностью и кокетливым обаянием его обгонял.

Эта чарующая мягкая улыбка, которая в нём подкупала, никому не выдалась тем, чем была в действительности, – надетым украшением на этот день, манящая, под которой было напрасно искать сердца. В простоте своей всегда склонные к принятию с доброй верой того, что говорило их сердцу, поляки шептали: «Добрым будет… щедрый… мягость из его глаз смотрит, а при великой силе может ли быть более желанным?»

Таким образом, все радовались…

На рынке с горстью великополян стоял вовсе ничем не выделяющийся стольник Горский. И он прибыл сюда, чтобы что-нибудь предсказать из аспекта електа, как выражался… Выбрали ему такое место, чтобы удобно и свободно мог лицезреть Августа. Уставил также на него глаза с такой силой, что на себя обратил королевский взгляд… Этот взгляд, должно быть, поразил проезжающего электа, смело и упорно он влезал как бы в глубины его души.

Горский, отталкиваемый острым взглядом Августа, не отступил перед ним. Два этих изучающих взгляда боролись друг с другом, и гневные глаза короля с некоторым нетерпением отвернулись в сторону.

«Он плут и комедиант!» – отозвалось в душе стольника, который отпихнул эту навязчивую мысль.

Незаметно, словно нагрешил этим, он ударил себя в грудь и шепнул: «Прости меня, Господи! Грешно, может, осуждаю то, чего не знаю. Parce domine».

– Ну что, пане стольник? – раздался сбоку голос сопровождающего его Моравского.

Горский обернулся к нему с грустным выражением лица. Казалось, Моравский требовал приговора для этого короля, которого первый раз видел.

– Ну что, пане стольник, король? – повторил Дзиержикрай Моравский.

– А вам, пане староста, как кажется? – ответил вопросом на вопрос Горский.

– Красивый, хоть рисовать! – воскликнул староста.

Наступила короткая пауза, Горский задумался и с конём приблизился к Моравскому.

– Учили вас отцы иезуиты в школах истории животных? – спросил он после раздумья.

Моравский рассмеялся.

– Мало что… – сказал он.

– Ну, тогда жизнь даёт вам то наблюдение, – сказал стольник холодно, – что самый злой и самый опасный зверь одевается в самую красивую одежду. Нет более прекрасных цветов радуги, чем шкура змеи, меняется и золотится хамелеон, красивые тигр и леопард…

Моравский слушал в недоумении.

– Значит?.. – вставил он.

– Я никаких выводов из этого не делаю, – закончил Горский. – Не знаю, откуда это мне в голову пришло, может, от тех леопардовых шкур, которые наши панцирные имели на плечах.

Моравский не спрашивал больше.

– Хочешь, пане староста, зайти ко мне на бигос? – вставил, отступая с конём назад, стольник. – Очень прошу. В замке, по правде говоря, нас ждут тефтели, но я туда не поеду.

– Я же не из-за тефтелей, упаси Боже, – рассмеялся староста, – но чтобы ближе узнать нашего будущего пана, должен ехать в замок.

– А как же вы с ним поговорите? – спросил с ударением Горский. – По-польски же он не знает ни слова, по-латыни, как я слышал, не много знает, а как у вас обстоит дело с немецкой и французской речью?

– Кое-как, – рассмеялся Моравский, – что не мешает присмотреться к нему издалека.

Горской поклонился и отъехал к Халлеровской каменице.

В её воротах стоял Витке, жадно ловя слова и выражение лиц, он сам весело был расположен.

Более долгое пребывание в Кракове уже ему полностью развязало уста, понимал и говорил на сносном польском языке, выдавая себя за силезца. С большим почтением он приветствовал стольника, потому что научился его уважать, видя, как перед ним преклоняются люди.

– Ну что? – спросил Витке, приступая к нему. – Я надеюсь, что курфюрст ни себя, ни корону не опозорил?

– Если бы людей было больше, хотя бы дорогих каменьев меньше, я бы это предпочёл, может, – сказал с ударением Горский и пошёл в своё жилище.

Витке пожал плечами.

Первый раз на протяжении более длительного времени находясь среди чужаков, купец всё отчётливей чувствовал, как могут существовать человеческие общества различной природы, каким разным понятиям они подчиняются и питаются. Человек честный в повседневных делах, аж до мелочей следящий за честностью слов, тут, в Польше, он неустанно сталкивался с непонятными доказательствами легкомыслия в тех же людях, которые безразличным для Витке вещам придавали чрезвычайно большое значение.

Трудно ему было их понять.

Он встречал наивысшую толерантность, соединённую с самой горячей набожностью, неразумное разбрасывание деньгами рядом со спартанской экономией, и наконец в маленьких и незначительных людях, которые никаких сил и влияния не имели, такую горячую заинтересованность общими делами Речи Посполитой, какую где-нибудь в другом месте в самых высших сферах не встречал. Эти противоречия, которые временами вводили купца в ступор, он находил на каждом шагу. Он натыкался на людей, дающих себя подкупить, не делающих тайны из этого, но те же самые люди за некоторой границей, которую себе начертили, становились несломимыми и ничем себя задобрить не давали.

Витке тут должен был изучать нового человека, которого не знал в Германии, понял уже из короткого опыта, что нынешняя Польша распалась на два больших лагеря. Где только с образованием и презрением к старому обычаю втиснулась западная цивилизация, там мораль была поколеблена и ослаблена; где господствовало суровое старое право, люди с железным стоицизмом сопротивлялись испорченности… Наконец и то должен был себе записать Захарий, что внешняя неотёсанность, грубая оболочка тех, которых он считал варварами, покрывала собой не темноту и неосведомлённость, но совсем иную, какую-то другую, выработанную собственными силами цивилизацию, отличную от западной.

В короткой прогулке по стране с Халлером Витке удивлялся одетым в грубую и грязную сермягу холопам, которые в самых трудных ситуациях могли справиться руками и головой там, где он, образованный, казался бессильным.

Такие люди, как стольник Горский, муж прошлого типа, были довольно густо разбросаны, хотя не все показывали равные ему признаки ума. Рядом с ними Витке насчитывал и видел тех, которых курфюрст легко мог восхитить и увести за собой.

Но и даже те в случаях, когда дело шло о старом праве, об обычае, который было нужно нарушить, были готовы скорей обойти его, чем уничтожить. Это уважение закона при постоянном обходе его последствий, удивляло немца и принадлежало к самым интересным особенностям польского народа.

В интересах элекции, которая не могла называться законной, никто тут не подумал нарушить силой и обойти извечные привилегии. Старались объяснить себе, перекрутить закон, не смея его вывернуть. На мгновение только отошли от его последствия, но извечную нетронутую стену оставляли будущим векам…

Вечером того же дня в замке наш купец уже сошёлся с очень уставшим Мазотином, Хофманом и Спиглем, королевскими камердинерами.

Все они, увидев прибывшего купца, непомерно обрадовались, знали, что он тут уже жил дольше, поэтому обложили его вопросами.

Мало и только поверхностно узнав поляков, эти господа находили их такими лёгкими, любезными, податливыми, что себе и королю пророчили самое прекрасное будущее, думая, что им удасться провести, что только захотят.

Мазотин особенно смело смотрел на будущее.

– Страшили нас напрасно, – говорил он, смеясь. – Никто тут сопротивляться не думает, люди льнут к нам, даже с противоположного французского лагеря, каждый день кто-нибудь в наш перебрасывается. Пусть ближе узнают нашего господина и попробуют, только тогда он будет им по вкусу.

Хофман с саркастической улыбкой шепнул очень тихо:

– Но не показывайте им Кёнигштейн и Плассенбург, потому что этого они не любят.

Мазотин, который после тяжёлых дней отдыхал в своей комнате в замке, ради товарищей и гостей поставил вино, которое было достойно королевского стола, потому что также от него было принесено. Тем непринуждённей могла позволить себе служба, потому что Август также, отправив церемониальных гостей: нунция, духовных и высших урядников, в более тесном кругу начал обычные вечерние возлияния, часто заканчивающиеся только утром.

Флеминг, Пфлуг и другие фавориты удерживали ему плац. Но в этот день нельзя было слишком долго растягивать пиршество, потому что следующий день должны были занять похороны предшественника, согласно древнему обычаю.

Поскольку останки Собеского семья и контисты выдать не хотели и стерегли их в Варшаве, думали, что даже весь коронационный обряд разобьётся о то, что нельзя будет выполнить погребальную церемонию.

Положение было очень затруднительным, потому что пренебречь старым обычаем и обойти его никто не решался советовать.

Сам недавно избранный король шепнул ксендзу Денбскому что брать точно останки покойного короля было не нужно. Народ и массы не знали, где они находились, для других будет достаточно пустого гроба и панихиды, согласно той форме, которую требовала церемония.

Мысль эту подхватили. Поэтому всё на этот день было приготовлено ложью и видимостью. Должны были прятать пустой гроб, нарушать знаки наследования, уничтожить поддельные печати. Но закона и обычая было достаточно. Никто против этого не протестовал, Август смеялся и пожимал плечами, шепча на ухо Флемингу:

– Слушай, Генрих, подумай, как тут нужно поступать. Видимость мы должны во всём уважать и сохранять, в этом суть. Лишь бы она покрывала то, что будет делаться, всё пройдёт.

Элект был тоже в лучшем настроении, а перед поляками с преувеличенной заботой доказывал самое скрупулёзное уважение закона.

Говорил о нём постоянно и покорно склонял голову. Один, может, епископ Денбский знал, что демонстрация законности была одним из средств приобретения доверия в народе.

Тринадцатого сентября уже стоял на кафедре в Вавеле великолепно поднятый и приукрашенный Castrum doloris, из тёмно-красной материи, светящийся золотыми украшениями гроб, а в толпе, которая заполняла костёл, очень многие были убеждены, что хоронили настоящие останки Собеского.

Ломание хоругви, копья, меча рыцаря, который въезжал на коне, чтобы упасть у катафалка… всё в этот день видели, как на старинных похоронах королей. Никто против этой комедии, так хорошо разыгранной, не протестовал.

Вечером после большого приёма в замке и пира, Август с приятелями пил снова и потихоньку насмехался над похоронами, которые так отлично подстроил.

В субботу потом король торжественно ехал на Скалку, в соответствии с обычаем, отбывая покаяние за убийство св. Станислава своим предшественником.

Нам нет нужды говорить, что сосредоточенность духа и набожность, с какими он целовал поданные реликвии мученика, были всецело оценены и превознесены. Духовенство гневалось на тех, которые подозревали Саксонца в религиозном безразличии, и радовалось его обращению.

Епископ Денбский очень умело доказывал:

– Хотя для короны он сменил веру, разными дорогами Бог ведёт к себе. Сердце его затронулось, милосердие снизошло, победит вера и он будет ревностным католиком.

А отец Вота шептал: «Utinam».

Через неделю наконец должна была свершиться с нетерпением ожидаемая коронация.

Не все знали, каким образом без ключей от коронной сокровищницы и не выламывая дверей, не разбивая замков, курфюрст пришёл к обладанию короны Храброго, старых регалий, без которых обряд не мог считаться законным.

Король, чтобы вести дальше фикцию, начатую похоронами, приказал сделать имитацию короны, меча Щербеца, державы и скипетра. Этому воспротивился даже Денбский. Двери ломать никто не советовал, речи быть о том не могло.

Кто-то шепнул; эта мысль, может, снова принадлежала королю, что, не затрагивая обитых железом двойных дверей, легко было пробить стену и через пролом добраться до сокровищницы.

Этот разбойничий поступок не всем пришёлся по вкусу, сразу закричали, протестовали, но не было другого средства, а коронации новыми регалиями было не достаточно.

Поэтому должны были ночью, втихаря, выпиливать отверстие, посланные урядники вошли через него в сокровищницу и вынесли дорогие памятки, после чего поставили стражу, потом снова замуровали стену.

Так складывалось всё к тому, чтобы из этой поспешной коронации сделать акт неслыханной насмешки над законом.

Суровые сенаторы, зайдя однажды дальше, чем хотели, отступить уже не могли, но на их лицах видно было, как их мучило, что ввязались в авантюру, не предвидя, до чего доведёт их выбор короля.

Контисты, которых, не вмешивающихся ни во что, достаточно было в зрителях, упрекали, смеялись и возмущались, что вовсе ни короля, ни ближайших его сторонников не сдерживало.

Август надеялся ослепить роскошью этого дня, потому что бриллианты, которые собирался надеть на себя, оценивали на миллион талеров, сумму в то время гигантскую, хотя сегодня она такой не кажется.

Сам наряд был чрезвычайнейшей мешаниной, выдуманной, как для театральных подмосток, римский, немецко-польский. Август хотел короноваться в доспехах и, доверяя гигантской силе, надел очень тяжёлую позолоченную кирасу, а на голове шляпу, украшенную белыми перьями. Плащ на доспехах был из голубого бархата, обшитый золотыми цветами, подбитый горностаями. Добавив к этому старинные сандалии, римский меч и другие более мелкие принадлежности, это складывалось на что-то невиданное, странное, но от этого пробуждающее удивление и восхищение.

Стольник Горский, увидев его входящего в этом наряде, при отголоске труб и музыки, выученным шагом, с театральной физиономией, сложил руки и простонал:

– Комедиант! Дай Бог, чтобы мы трагедии от него не видели, хорошо оплатив наши места.

Чрезмерно веривший в себя король своей неосторожностью вызвал первый зловещий знак. Усталость, тяжесть доспехов и одежды сломили даже такого человека, одарённого геркулесовой силой.

Перед большим алтарём пели kirye elejson и епископ Денбский должен был начать Символ веры, который за ним должен был повторять Август, когда он нагнулся, бледнея, и потерял сознание.

Стоящие ближе не дали ему упасть, а тут же подбегающая служба поспешила расстегнуть доспехи и снять их с него. Человеку, который привык хвалиться своей силой и подражал атлету, перед лицом толпы в такой торжественный час потерять сознание было неслыханно болезненным ударом. Августа кольнуло стыдом и возмущением, впрочем, как ни во что не верил, так и предвидению никакого значения не придавал, но среди набожных и богобоязненных поляков обморок во время Символа веры… имел значение как бы угрозы и предостережения с небес.

В душе короля испытанный позор вызвал страшный гнев, который он должен был сдерживать в себе; вся надежда его была на то, что в толпе только ближайшие могли заметить эту минутную слабость… хотя молнией о ней разошлась весть по костёлу, из костёла в город.

Но вскоре потом, когда на помазанную голову надели корону и начали громче восклицать: «Vivat Rex!», а на валах загремели пушки, сопровождая торжественное Те Deum, забыли о впечатлении, а иные даже слухам верить не хотели.

Август, который никакому болезненному и неприятному впечатлению никогда над собой долго царить не давал, вместе с лазурным плащом, который переменил на багровый, и настроение сумел прояснить.

Замок переполняли толпы, хотя выглядели они совсем иначе, чем века назад в равно торжественные дни помазания и присяги. Кортежей сенаторов и магнатов не хватало, более значительная половина коронных земель и Литвы здесь вовсе представлена не была.

Но те, что тут предводительствовали, вовсе не обращали на это внимания, знали они, какое значение для набожного народа имел торжественный, религиозный обряд, в котором сам Бог через своих капелланов принимал участие. Было это как брак, которому, хоть кортежа не хватало, тем не менее он связывал присягой молодожёнов… На это уважение помазания рассчитывали и епископ Денбский, и много сторонников Августа, а в противоположном лагере новость о коронации должна была произвести удручающее впечатление.

Бегали, однако, анекдоты об этой элекции без примаса, похоронах без тела, открытии сокровищницы без ключа и коронации без Pactow Conventow, о которых говорили уже потихоньку, что исчезли!

Это была стратегия, чтобы, составляя новые, постараться устранить из них неудобные пункты, а среди них условия, касающиеся королевы, которая предпочитала отказаться от короны, чем от веры.

Последним днём, завершающим коронационные торжества, был обычно день присяги города на краковском рынке. Король, который много рассчитывал на внешность, выступил снова иначе одетый в великолепный голубой плащ, подбитый золотом, в костюме с серебром, усеянном бриллиантами, в польской шапке с бриллиантовым пером и странной булавой в руке.