Текст книги "Валигура"

– Богу на славу! – говорил в сердце своём старик.

IV

В лагере крестоносцев после отъезда епископа долго развлекались разговорами, к которым не много молодёжи могло подстроиться. Плащи с крестами, которые имели на спинах Конрад из Ландсберга и Оттон из Саледен, вовсе их не удерживали от весёлых бесед о светских делах, о приключениях на востоке, в которых красивые женщины играли не последнюю роль, преимущественно о рыцарских делах, о весёлых забавах во время этих экспедиций в Святую Землю, которым сопутствовали не святые кумушки и не набожные певцы.

Говорили о богатой добыче захваченных городов, о похищенных красавицах и об участи, какой позже они подвергались в неволе.

– Заключая из всего, что мы тут видим по дороге, – сказал рыжий Оттон, – ничего подобного в этих краях мы ожидать не можем. Действительно, землю завоевать будет легко, но золота и серебра она не делает… а люди больше похожи на зверей, чем на человека.

– Всё же из Германии к нам наплывут поселенцы, чтобы этот край от языческой дичи освободить, – отозвался старый Конрад.

– А между тем, – рассмеялся Герон, племянник его, – по-видимому, нам нечего ожидать, кроме ран от их копий, а из добычи – кожухов и лубяных щитов!

– Одна вещь будет утешением, – вставил молодой Ганс фон Ламбах, – и признаюсь, что она мне необычайно улыбается; это край охоты! Зверя множество! Где-где, а здесь человек наохотится вдосталь!

– Люблю и я охоту, – сказал товарищ его Герон, – всё-таки мне её не хватает; после охоты хорошо иметь того, перед кем ею хоть похвалиться – тут же будет даже не с кем поговорить.

– Ошибаешься, – прервал его дядя Конрад, – на дворах князей жизнь по-нашему, немецкая, язык наш, песни наши, люди из наших земель…

– Только женщин тут наших не хватает, – рассмеялся Герон.

– Есть и наши женщины, – вздохнул крестоносец, – но то беда, что, как жена князя Генриха, Ядвига… очень святые и набожные, поэтому и на дворах больше слышно псалмов, чем любовных песен.

– Эх, – отозвался Ганс, – напрасно бы уже и лучше не говорить о том, что пробуждает тоску, – поговорим лучше об охоте. Я завтра уже должен ненадолго в лес пуститься, потому что мои руки свербят.

– Мы завтра должны собираться ехать в дальше, – сказал сухо Конрад фон Ландсберг, который командовал всем отрядом.

– Ведь не принуждают, – тише отозвался фон Саледен, – что за принуждение? Мы могли бы дать тут коням отдохнуть один день, а молодёжи дать немного в лесах поохотиться.

– Да, да, – сказал насмешливо Конрад, – чтобы где-нибудь попали на княжеские леса и стражу или на какие-нибудь трущобы епископа или аббата, и проблем бы нам прибавили.

– Ну и что, – крикнул Ганс, – всё-таки тем, кто рискует жизнью в защиту веры от язычества, никто не может запретить невинного развлечения. Я рад бы увидеть епископа или аббата, который посмел бы мне…

Старшие рассмеялись.

– Посмотрите на него, как уверен в себе, а креста не носит! – воскликнул Оттон. – А что же будет, когда вас в Орден примем!

– Так что, если бы нам, крестоносцам, – добавил Конрад, – было разрешено нечто большее, то не вам, которые ещё ими не стали…

– Добавь, дорогой дядя, – сказал Герон, – что, возможно, оба ими не будем никогда; пойти с вами, охотиться на диких людей, согласен, но давать клятву на всю жизнь…

– Этот особенно боиться, – засмеялся Оттон, – как бы его не миновала красивая дама и мягкое ложе.

– Как бы крестоносцы от них не отказывались, – мурлыкнул Герон, – своих не имеют, правда, но зато чужие на рыцарей сладко смотрят…

Смеялись и остроумничали.

Среди беседы молодёжь сумела убедить старых, которые часто заглядывали в кубки, что кони нуждались в отдыхе, а они в охоте. Челядь, коей спешить не хотелось, призванная на свидетельство, подтвердила то, что отдых был спасением для утомлённых лошадей.

Затем, утром позволили Герону и Гансу готовиться к охоте в соседних лесах, о которых никто не заботился, чьи были, ни о разрешении на охоту. Немецким рыцарям казалось, что на целом свете всё было им разрешено.

Оттон фон Саледен, хотя был старше своих добровольцев, также соблазнился охотой… Только Конрад, как командующий отрядом, решил остаться при своих кнехтах в шатре и отдохнуть до дальнейшего похода.

Того дня, когда епископ гостил ещё в Белой Горе, Герон, Ганс и Оттон двинулись со свитой в лес, взяв собак, которые были с ними, и двоих человек челяди.

Они вовсе не знали околиц, но привыкли в дороге ориентироваться по солнцу, деревьям и тропинкам, поэтому не боялись заблудиться и не думали заходить слишком глубоко в пущи.

Туманное осеннее утро, сырое, благоприятствовало собакам и охотникам. Едва пустились с опушки в густые заросли, когда их гончие начали лаять и отзываться, словно уже преследовали зверя.

Это разохотило молодых охотников, которые стремглав направились за ними. Но лес, видно, редко посещали охотники, зверя в нём было много, собаки, нападая на всё более новые следы, то тут, то там срывались и преследовали. Сами охотники видели в чаще мелькающих оленей и более мелкого зверя, не в состоянии ни из лука выстрелить, ни иначе до него достать. Хотя сперва всё обещало пройти как можно удачней, теперь, казалось, унижает двух неопытных и горячих юношей, над которыми посмеивался старший Оттон, сам больше желая быть свидетелем, чем участником забавы.

Преследуемые его издевательствами, Герон и Ганс всё живей мчались за собаками в лес, стараясь только держаться вместе и быть друг другу помощью. Пару раз удалось им выстрелить из тяжёлых луков, но стрелы прошли мимо или воткнулись в деревья…

Так всё время до полудня мучая себя и коней, потеряв собак, которые далеко отбились и едва порой доносился их голос, ничего не достигнув, блуждали они по лесу, когда более осторожный Оттон, постоянно над ними издеваясь, велел отдохнуть, и сам лёг, крича, чтобы трубили собакам.

Уже поднявшееся солнце вышло из облаков, день стал почти жаркий, поэтому все, задержавшись на пригорке, собрались немного отдышаться и подкрепиться.

Оба юношей проклинали местные леса и зверя, который, точно в насмешку, часто показывался, а схватить себя не давал.

Трубили собакам, раскладывая запасы, взятые из шатра, которыми голодный Оттон воспользовался первым, потому что Герон и Ганс спорили, сваливая друг на друга вину за неудачу.

Повернуть к лагерю с пустыми руками было стыдно, и хотя Оттон уже советовал вернуться, молодёжь упросила его, чтобы позволил им ещё испытать счастье… Собаки по одной, с высунутыми языками, запыхавшиеся, также медленно появлялись. Прибыл один из челяди, рассказывая, что встретил стадо диких свиней, которое, должно быть, прилегло недалеко в дебрях.

Ганс сразу вскочил, бросив еду и тащя за собой Герона; созывая собак, пустился он со слугой, который должен был указать ему, где встретился с дикими свиньями. Они не много отбежали от того места, где ещё лежал на траве Оттон, когда под огромным наполовину сгнившим стволом вдруг что-то задвигалось и засветились два огромных кабаньих клыка.

Собаки уже с обеих сторон пробовали хватать старого одинца, который, казалось, с тяжестью вылезает из-под ствола. Герон и Ганс, оба заранее выпустив стрелы, которые увязли где-то в спине чудовищного зверя, достав мечи, смело с ними бросились на кабана, окружённого навязчивыми псами.

Ганс подбежал к нему первый, когда до сих неподвижный неприятель кинулся вдруг на бегущего и, разодрав клыком ногу, повалил его на землю. Герон, который с поднятым мечом следовал за ним, не имел времени отскочить с его дороги, и, раненный в свою очередь, упал, имея ещё столько отваги, что целый меч всадил кабану в шею. С ним вместе тот ушёл, обливаясь кровью, а собаки кусали его, удерживая, по дороге.

Забравшись в заросли, он исчез с их поля зрения.

Ганс пытался подняться, не чувствуя сперва, чтобы рана была тяжёлой, но, едва опёрся на руку, чтобы встать, упал лицом на землю и потерял сознание. Кровь ручьём лилась из его ноги.

У Герона нога тоже была порезана до кости, на которой острый клык остановился; рана, однако, была не так опасна или он более сильный, потому что, не потеряв сознания, имел время достать трубу и, хоть слабо, позвать на помощь… Крики, которые у них обоих невольно вырвались из груди в минуту, когда упали, призвали к ним Оттона и слуг.

Когда Саледен прибежал на место, находяющийся ещё в сознании Герон указал на лежащего неподалёку Ганса, который, как труп, не подавая признаков жизни, распростёрся на земле.

– Вот вам ваша охота! – крикнул гневно крестоносец, осматривая Ганса, бледную голову которого поднял в руках, глядя на окровавленную и растерзанную ногу.

К рыцарскому ремеслу относилось тогда умение в первую минуту управляться с ранами, и Оттон, положив бессознательного на траву, сначала бросился завязывать ногу, чтобы остановить кровотечение. Герон, хоть ослабевший, хотел уже делать то же самое со своей раной. Челядь тоже вернулась, спеша на помощь.

Эту страшную рану Ганса, при виде которой Оттон покачивал головой, чуть ли не сомневаясь, что будет жить, перевязали платками… Герон также сжал свою ногу, на которую, однако, ступить не мог. Приводили в себя Ганса, ещё подающего признаки жизни, а тем временем, по совету Оттона, один из челяди сел на коня, дабы поискать какой-нибудь помощи и приюта.

В лагере, если бы обоих раненых и удалось туда довезти, нечего было с ними делать, а пока живы, не годилось их оставлять.

Оттон ругал непослушную и неразумную молодёжь, которая вместо того чтобы быть им помощью, представлялась обузой.

Ругал Герона, который молчал, Гансу же возвращающийся обморок не позволял ни услышать, ни понять, что около него делалось.

Между тем дело было уже к вечеру, а посланный слуга не возвращался. Выбрали, к счастью, такого, который, кое-как мог понять местную речь, так как сам происходил с Поморья, но ребёнком его куда-то забрали и был воспитан в Германии.

Поэтому можно было иметь некоторую надежду, что, встретив где-нибудь людей, он ведёт помощь. Но вокруг был густой лес и на жилище, хату, человека нелегко мог наткнуться. Для этого нужна была особенная удача.

Уже смеркалось, когда в кустах послышались шелест и голос, а через мгновение показался посланец, ведя за собой старую испуганную женщину, худую, покрытую простой рубашкой, с седыми волосами, разбросанными по голове, словно дерзкая рука юноши посягнула на неё. Он и впрямь вёл её как невольницу, гоня без жалости, когда она оказывала ему сопротивление.

Когда они вышли на полянку и баба увидела лежащего на ней Ганса, хромающего Герона с перевязанной ногой и гордую фигуру Оттона, она испугалась ещё пуще и стала вырываться, складывая руки, на колени…

Парень, который её вёл, безжалостно стегал её по плечам. Сам, видимо, не знал, почему так издевался над старой, но от страха за раненых потерял присутствие духа, а никого, кроме бабы, в лесу не найдя, пригнал её почти бездумно.

Разговаривать с ней было трудно. Оттон, более хладнокровный, чем другие, видя, что крик и угроза могут только придать больше страха, приблизился к стоящей на коленях и просящей о милосердии, показывая ей раненых и руками объясняя, что нуждались в помощи. В поддержку своего языка знаков он бросил ей несколько серебряных монет.

Вид их подействовал счастливо, и осмелевшая баба встала, приближаясь к лежащим на земле; но, посмотрев на окровавленные платки, она широко расставленными руками начала показывать, что ничем этому помочь не может. Она указала, однако, сторону, где можно было найти помощь, а юноша, что её привёл, понял из её речи, что раненых следовало отнести в какую-нибудь ближайшую хату. Старуха предложила проводить к ней. Но Ганса нужно было нести, а Герон, хоть мог плестись с горем пополам, опираясь на плечо одного из слуг, часто должен был отдыхать – и нескоро могли дойти до обещанного схоронения.

Наскоро сделали носилки, которые можно было прикрепить к двум лошадям, а на одну из них Герон предложил взобраться, и пробовал, сможет ли ехать. Прежде чем нашли ветки, верёвки и устроили носилки, в лесу совсем стемнело, баба могла бы незаметно выскользнуть, но те серебряные деньги сделали её охочей и деятельной. Помогала челяди, ходила, выискивала и ловко плела ветки, на которых хотели положить Ганса.

Согласно её ручательствам, медленно волочась, ближе к ночи они могли достичь обещанной хаты. Когда всё было наконец готово, тот поход с Оттоном впереди, которого сопровождала баба, пустился не спеша в лес. Герон мужественно переносил боль, стиснув зубы и не желая показать себя слабым, Ганс стонал и терял сознание, его приводили в себя водой и утешали тем, что путешествие не продлится долго. Оттон, хоть молчал, в духе проклинал всё это безумное предприятие юношей. Баба вела довольно долго чащей, по бездорожью, пока не попали на какую-то более видную дорожку. Тут уже надежда вступила в сердца, потому что старуха всё чаще показывала рукой перед собой, объявляя, что были недалеко до хаты.

Между ветвями заблестел свет, в воздухе почувствовали дым, дорога стала более широкой, и какая-то постройка оказалась перед ними. Была это лесная хата, наполовину в земле, наполовину над землёй, припёртая к валу, остроколам и воротам, что его закрывали.

Они как раз оказались у той пограничной стражницы Белой Горы, через которую не много часов перед тем проехал назад епископ Иво, ведя с собой брата…

Кортеж епископа, который тут его ожидал, двинулся за ними. Баба, опережая Оттона, побежала дать знать сторожу – а тот, вооружённый своим кованным прутом, появился тут же, испуганный. За много лет, что он прожил там, следя за границами, не случалось ему никогда одновременно видеть сразу двух путников у этих ворот, которые всегда стояли запертыми, впуская и выпуская только редких посланцев Валигуры. Старик был испуганный и гневный тем движением, которое вдруг прервало его привычный покой. Отъезд пана, который никогда из замка не выдвигался, отсутствие его в доме ещё прибавляли тревоги.

Он притащился сам, чтобы посмотреть на прибывших, и, видя раненого на носилках, покалеченного на коне, а рядом гордо приказывающего рыцаря Оттона, он потерял голову.

В хате, в которой он размещался один с женой и подростком, не было для путников даже удобной лежанки, чтобы их можно было положить, для коня не хватало сарая, а на более длительное пребывание – еды для людей.

Оттон, между тем, позвякивая мечом, кричал и ругался, чтобы покинули хату. Старый сторож, от страха не зная, что начать, забежал в лачугу, закрыл дверь и заложил изнутри засов, закрыл ставни и положился на волю Божью.

Баба напрасно штурмовала закрытые окна, пытаясь убедить сторожа, чтобы принял раненых к себе…

Между тем Ганс стонал всё тяжелей.

В небольшом отдалении был лагерь крестоносцев, но о нём Оттон не знал, совсем обезумев на охоте; для раненых нужно было срочно искать какой-то помощи… Баба, убедившись, что тут их сторож не примет и не думает им отворять, хоть ему обещали награду, начала невыразительно бормотать о Белой Горе.

Парень, который всё лучше осваивался с её речью, понял, что за этими воротами был неподалёку какой-то замок, и что в него никого не впускали…

Этому он поверить не хотел.

Оттон фон Саледен, как только ему объявили о Белой Горе, тут же решил с ранеными ехать к ней, особенно, что гродек лежал неподалёку. Ворота в действительности были перед ними заперты, но на это крестоносец вовсе обращать внимания не думал… Ужасно выругавшись, он дал знак ехать к ним. Сам, слезши с коня, начал стучать в старые ворота, челядь легко их выломала.

Только услышав этот стук, тот сторож, запертый в своей хате, выбежал с жердью защищать, но тогда уже Оттон и следующие за ним кони, баба, что дорогу показывала, весь этот отряд перешёл траншею и остроколы, и пустился дорогой к замку. Ночь была тёмная и холодная, осенний туман покрывал долины и только сверху кое-где мерцали бледные звёзды, когда Оттон снова увидел перед собой ворота.

Эти оборонительные ворота он и думать не мог захватить.

Стояли, ожидая, чтобы кто-нибудь появился со стороны замка. Нескоро что-то зашуршало на вышках и слабый голос спросил, кто и чего тут хочет.

Вопрос трудно было понять, а немецкий ответ на него Оттона имел тот результат, что человек исчез с вышки и наступило глухое молчание.

Оттон нетерпеливо трубил снова, а к своему рогу подбирал самые крикливые голоса, которые должны были всех разбудить.

Вдоль ворот и на воротах начали показываться люди, поглядывающие на стоящих внизу, но ни к разговору, ни к открытию ворот охоты не проявляли. Старая проводница взяла на себя убедить людей из замка. Рассказывала им всё громче и крикливей, где и как встретила этих немцев и как сюда попали.

Кто-то наконец отругал её за то, что привела к замку ненавистных людей, точно не знала, что нога их не стояла никогда в гродке Валигуры.

После долгих криков и пререканий кто-то сверху, тронутый ли милосердием, желая ли избавиться от беспокойства, велел путникам ехать под валами в подзамок и там в каких-нибудь сараях искать приюта.

Доступ в замок совсем запретили… Пана дома не было, а если бы он узнал, что у него немец, спалил бы собственное жилище, чтобы след стоп его стереть.

Оттон уже, согласно указаниям, хотел направиться к сараям, к которым та же самая баба предложила отвести, когда с ворот к стоящему на коне Оттону свесилась голова человека, которого впотёмках ему распознать было невозможно, и тихо и осторожно, ломаной немецкой речью начала расспрашивать.

Крестоносец, услышав понятные ему слова, считал себя спасённым.

– Во имя Спасителя и Матери Его Девы Марии, слугами которой мы являемся, – крикнул он запальчиво, – что же это за край? Какие в нём живут люди? Или мы уже попали к язычникам? Мы монахи Госпиталя немецого дома из Иерусалима, мы призваны князем Конрадом для захвата принадлежащей нам земли и борьбы с язычниками. В дороге наших юношей постигла в лесу неприятность, суровый зверь, на которого они необдуманно бросились, нам их жестоко поранил. Если мы не найдём приюта и помощи!..

Сверху послышался вздох.

– Край это христианский, – отвечал голос, – но пан этого гродка с немецкими рыцарями и не рыцарями вовсе дел иметь не хочет. И дома его нет, без него же никто вас сюда впустить не решится.

– И дадите этим благородным юношам понапрасну умереть! – воскликнул Оттон в отчаянье.

Не дали на это ответа, пока через минуту кто-то тихо не сказал:

– Езжайте в сарай у вала, езжайте. Хвороста достаточно, чтобы зажечь огонь, и вода поблизости найдётся. Отсюда, может, удасться дать вам помощь какую-нибудь…

– У вас, небось, есть кто-нибудь, кто бы мог раны осмотреть – пришлите его, мы заплатим… – крикнул Оттон гордо.

– Езжайте, – повторили сверху.

Снова тогда пришельцы должны были ехать дорогой на подвале, пока не показались покинутые сараи, сплетённые из хвороста, с наполовину сорванными крышами… Давно тут, видно, никто, кроме скота, когда на него, возвращающегося с поля, нападала буря, не жил. Но что им было делать?

Баба, доведя их туда и боясь, наверное, чтобы её не наказали за услугу немцам, пришла попрощаться к Оттону, то есть напомнить об оплате, и задумала уходить; немец снова дал ей немного денег, но отпустить не хотел, потому что служить было некому.

Ей приказали собрать хворост и разжечь огонь. Челядь следила, она должна была быть послушной.

Была уже поздняя ночь; слышали поющих в гродке петухов и рычащих собак, которые, почуяв чужих, страшно лаяли и выли на валах.

Только когда разожгли огонь, Оттон мог рассмотреть окрестности: с одной стороны маячили чёрные боры и равнина, которая казалась болотом, с другой торчал над ними замок, холм, валы и остроколы. Привыкший к восприятию глаз крестоносца в некотором отдалении на холме углядел маленькую дверцу в остроколе, от которой крутая тропинка вела к сараям.

Оттон ещё разглядывал, когда у дверцы увидел какую-то тень человека, который, казалось, выходит из неё и осторожно спускается к ним той дорожкой. Он не верил глазам своим, но спустя мгновение этот человек стал осторожно приближаться и крестоносец мог даже распознать, что он был сгорбленный, небольшого роста, прикрытый епанчой с капюшоном. На него падал свет от костра, и длинная тень идущего по склону холма вытягивалась, подвижная, исчезая во мраке.

Оттон смело выступил ему навстречу. Заметив его, путник замедлил шаги, и оба с любопытством стали друг к другу присматриваться. Замковый человек с бледным лицом имел нерыцарскую осанку и никакого оружия не было – опасаться его Оттон не имел нужды, а был таким мужественным, что и четверых бы не испугался.

Был это ксендз Жегота. Он также, ведомый любопытством и милосердием, добыл из себя те несколько немецких слов, некогда выученных, когда к духовному сану при немецких монахах готовился. Никогда он этого ненавистного языка не открывал Валигуре, во многом забыл его – но сегодня рад был, что кое-что из немецкого у него ещё осталось.

Воспоминание молодости, прелесть запретного плода, может, излишняя ненависть Валигуры к немцам в старом ксендзе Жеготе пробуждали противоречивые чувства. Язык казался ему почти приятным, имел какое-то очарование и мощь; представлялся ему речью народа, который в то время оружием и влиянием достиг даже до столицы Рима.

В этот день опасность, которой удачно избежал, сделавшись больным и избежав сурового приговора епископа Иво, давала ему милостивое расположение, из благодарности к Провидению за его благодать делала сострадательным.

Несмотря на то, что, выкрадываясь из гродка к ненавистным немцам, он подвергал себя гневу Валигуры, сбежал ксендз Жегота в помощь тем, которые в ней нуждались.

Его пронимал страх, но шёл, закрывал лицо, изменил голос, – а воздержаться не мог.

– Чем вам можно помочь? – шепнул он, приближаясь к Оттону. – Очень плохое привело вас к этому месту, наш милостивый пан, граф Мшщуй Одроваж из Белой Горы, муж могущественного и великого рода, не любит вашего народа.

Если бы он был дома, не на что тут было бы надеяться, прогнать бы велел. Я священник, хотя знаю, что за это могу ответить, рад бы служить монашеской братии, но я человек бедный, один и не много сумею, хотя очень хотел!

Оттон внимательно всматривался в говорившего, слушая.

– Немцы, или кто бы мы ни были – всё-таки люди!

Не годится убивать, это заповедь Божья, а тот убивает, кто не спасает! Двое милых юношей лежат раненые – стонут и некому их осмотреть. Смилуйтесь, мы голодные, силы исчерпались. Помогите, а если тут помощи нельзя ожидать, куда направиться?.. Недалеко отсюда должен быть наш лагерь, но и к нему попасть трудно, а если бы мы туда попали, что же мы сделаем с тяжелоранеными, мы вынуждены идти завтра в дальнейшую дорогу к князю Конраду, который нас ждёт.

Ксендз Жегота тёр лицо и пожимал плечами, то заламывал худые руки…

– Что я имею в убогом доме, тем с вами поделюсь, – сказал он, – даже и остатки отдам. Найду также, может, старую женщину, что понимает в ранах и травах… но тут вам долго пребывать нельзя. Не знаю, когда наш старик вернётся, а если бы вернулся, – беда вам и беда мне.

– Мы впутались в историю из-за этих молокососов, – отозвался Оттон, – но и в Бога надежда, что не оставит, и в худшем случае храбрости терять не годится. Давайте сперва что имеете, потом подумаем о дальнейшем.

Ещё молча ксендз Жегота спустился к сараю, в котором лежали раненые, пошёл взглянуть на них – подумал, забормотал и, склонившись перед Оттоном, вернулся в замок.

– Всё-таки и тут в этих дебрях, – воскликнул Оттон, – нашлась одна христианская душа и человек, что понимает человеческий язык!

Одна челядь суетилась, как могла, возле Ганса. Герон с великим трудом обрёл наперекор немного юношеской весёлости.

Сам себе перевязывал ногу и одновременно надзирал за товарищем и подшучивал над челядью.

– Если бы мы хоть убили того кабана и могли его съесть! – бормотал он. – А вместо этого он нас вкусил. В этом крае всё делается наоборот!

Неспокойный Оттон, несмотря на ночь, отправил уже одного из оруженосцев с лучшем конём искать лагерь, чтобы объявил Конраду о несчастном приключении.

– Езжай, – говорил он ему, – ты должен рано или поздно встретить наших, скажи, что случилось и что тут мы попали к неприятелям. Пусть брат Конрад подумает о нас…

Нескоро калитка на валах снова отворилась и, вместо одной, показались две фигуры и две тени, которые быстро приближались к сараю. Ксендз Жегота нёс корзину в руке, за ним с наброшенной на голову накидкой тащилась старая баба.

Других таких лекарей, как знахарка, мало где можно было найти. В гродке эта Дзиерла, которую по молодости звали, по-видимому, Дзиерлаткой, потому что была энергичной и своевольной, – выполняла всякие обязанности, какие приходились на бабу тех времён: ворожила, заговаривала, нянчила, давала любовное зелье и методы людям, а злые говорили, что была очень ловкой посредницей между паробками и девушками. Это, однако, происходило так скрытно, что никто о том наверное не знал, а кому помогла, от страха молчал, потому что угрожала местью.

В замке у неё был какой-то милостивый хлеб; не выполняя иных обязанностей, кроме работ по уходу за домашней птицей, свиньями, она иногда помогала в конюшне. Но всем она была нужна, а что больше, всех забавляла рассказами, потому что никто больше неё сказок, слухов, особенных повестей не знал. Удивлялись ей, откуда она это брала, потому что никогда её повести не исчерпывались. Даже две Халки заходили в избу, в которой пряли девушки, чтобы её послушать вечерами.

Любили её люди, потому что каждому умела понравиться, а хотя за спиной насмехалась почти над каждым, никто об этом не догадывался, такой была милой в глазах.

Дзиерла, хоть немолодая, ещё очень старой не была, а держала себя так смешно, точно хотела прикидываться молодой.

Порой даже надевала на голову веночек, хотя на него давно утратила право, и обвешивалась блёстками, её пальцы были все покрыты латунными и серебряными перстнями, ленты и красные ободки любила непомерно. Худая, жёлтая, загорелая, она имела чёрные огенные глаза, ещё тонкую и гибкую талию; издалека её кто-нибудь мог принять за девушку.

Ксендз Жегота чувствовал к ней сильное отвращение, она его сильно боялась, он, однако, должен был ею прислуживаться, не в состоянии её кем-нибудь заменить, а она охотно была послушна кивку, чтобы приобрести себе расположение.

И теперь также он вытянул её из угла, чтобы шла осмотреть раны.

Сам он, зная, что нужно больным и уставшим, в корзине нёс немного вина, которое использовал для святой мессы, кусок белого пирога, немного жареного мяса, сыра и масла.

Весёлая Дзиерла, вступив на порог сарая и увидев, с кем будет иметь дело, приняла серьёзную внешность и пошла прямо к Гансу. Она стояла над ним, долго к нему приглядываясь, спросила, от какого зверя получил рану, и начала качать головой, услышав о клыке кабана. Потом опустилась на колени перевязывать рану, для чего уже имела с собой древесный гриб, травы и тряпки.

Тем временем ксендз Жегота доставал из корзины принесённые запасы, а Оттон, увидев кувшинчик, не дожидаясь других, почти вырвал его из руки и жадно поднёс к губам.

Герон также требовал еды и напитка; только бедный Ганс, когда ему забинтовывали окровавленную ногу, крикнул от боли и потерял сознание, так что его вином с водой должны были приводить в себя.

– Слава Богу, – вздыхая, сказал Оттон, – ещё не умрём в этой пустыне! Есть люди!