Текст книги "Валигура"

VI

Спустя несколько дней по Кракову разошлась новость, которая на дворе Лешека, разделённом на два лагеря, произвела сильное впечатление.

Рассказывали о том, как епископ своего брата, давно забытого, который много лет сидел на деревне и отказался от света, силой вырвал из пустыни и привёз в Краков, наказывая ему тут со значительным двором стать на страже при нём. Знали старого Валигуру только по повестям, какие о нём ходили в те времена, когда ему дали это его прозвище. Знали, что пан был могущественный, что немцев презирал, силу имел огромную, а волю железную.

Поэтому все заключали, что снова грозила вспыхнуть угасшая на время война между Яксами и Одроважами, коль епископу было необходимо привлечь этого помощника. Вражда двух этих могущественных родов была уже стара и не с сегодняшнего дня началась.

Яксы претендовали на большие права, принадлежащие своей крови и роду, ведя происхождение от каких-то князей и восходя аж к Пепелкам… и древним Лешкам. Нередко их можно было слышать утверждающими то, что, прежде чем править начали Пясты, они уже держали власть в руках.

Одроважи, хоть такие же старые в сандомирской земле, как она, хоть владеющие многими имениями, не вели себя с такой высоты. Но они как раз росли, когда Яксы уменьшались. Один только старый Мшщуй добился великорядов в Поморье, которые потом выпросил для сына Святополка, а другой родственник его, Марек, был воеводой Краковским.

Остальные опирались на них двоих.

Иво Одроваж, у которого было пророческое око, с недоверием смотрел на род, жаждущий царствования и предъявляющий какие-то к нему права. Яксы взаимно чувствовали в нём неприятеля, стоящего у них на пути.

Сын Марека Воеводы однажды был отправлен совместно с другими Яксами и Одроважами на охрану прусской границы.

Шли с ним Дзежек и Будислав, родственники епископа. По наговору Яна Яксы, который хотел выдать на смерть ненавистных ему Одроважей, они сбежали с частью войска и были причиной, что Дзежек, сын Абрахама, и Будислав Изяславов, схваченные язычниками вместе со многими другими, жизнью заплатили за это предательство.

Тогда епископ Иво, мстя за свою пролитую кровь, добился от Лешека, что виновных, Яна с товарищами, позорно выбросили из имений и должностей. Марек, воевода Краковский, мстя за сына и родственников, устроил тогда в Вроцлаве с Генрихом Бородатым заговор и вынудил его пойти на Краков и на Лешека.

Оказавшийся под угрозой князь вызвал на помощь брата, войска обеих сторон встретились под Длубной, но набожного Генриха духовенство, а во главе его Иво, вынудило к миру.

Силезиц припомнил совет жены, чтобы чужого не желать, наступило торжественное примирение и праздники.

Всегда мягкий и великодушный, Лешек простил Марка Воеводу, другим Яксам оказали снисходительность – наступило перемирие, или, скорее, они приостановили действия.

Но Иво не чувствовал себя от них в безопасности и они ему не доверяли. Огонь тлел под углями.

Внешнее согласие скрывало тайные приготовления. Марек Воевода служил Лешеку, перед всевластным епископом склонял голову, говорил, что прошлых обид не помнил, но в душе родственному Святополку желал добра, а кто знает, какие перемены готовил в будущем. Подозревать его было трудно, доверять ему опасно.

Под самым боком епископа имел Воевода сына-каноника, магистра Анджея. Тому уже заранее предназначили краковскую митру, и хоть учёный и набожный муж не рад был, может, выступать против своего пастыря, хоть был для него покорным, не мог забыть о своих и сопротивляться влиянию отца и брата.

Воевода Марек, как мы видели, был вызван на совет, Иво при нём открыто говорил о Святополке, за которого он заступаться не думал, – но что делалось в сердце, один Бог знал, и епископ догадывался.

Следовательно, он должен был быть бдительным, ежели не для себя, то для пана своего, которому угрожала скрытая неприязнь и лживая привязанность.

Появление Валигуры в Кракове обеспокоило Яксов.

Знали, что бдительный и умный епископ напрасно ничего не делал и, должно быть, нуждался в брате, коли его сюда привёл. Также опасались, как бы ему не доверили какой-нибудь значительной должности при князе, через которую влияние Одроважей ещё возросло бы.

Но было не слышно, чтобы Валигура появился на панском дворе, заметили только, что стягивал людей, собирал челядь и хорошо тут расположился. В этот день после утреннего совещания, которое окончилось ничем, после короткой беседы с епископом, Марек Воевода, насупленный и неспокойный, вернулся в свой дом – недалеко от замка.

Вавель, в котором жил князь, дом епископа за ним, наконец воеводинский, представляли в то время три очага, три силы, от которых зависели судьбы страны. В княжеском замке боролись друг с другом два влияния: епископа, который был помощью и духовным отцом Лешека, и Марека Воеводы, несмело, но ловко старающегося перечеркнуть замыслы набожного епископа. Сколько бы раз Иво решительно не требовал чего-нибудь, Воевода поддавался, не выступал против него открыто, тайно почти всегда идя в противоположном направлении.

После того как получил прощение за побег во Вроцлав и переход на сторону Генриха, Воевода должен был быть осторожным. С Лешеком шло ему легко, потому что тот хотел забыть обиды и охотно доверял, но епископа должен был остерегаться.

Едва прибыв домой, двор и изба которого всегда полны были рыцарства и наёмных солдат, шума и ропота, Воевода послал за сыном, магистром Анджеем, живущим при епископе; сам же вышел к придворным, ожидающим его, стараясь скрыть заботу, подделывая весёлость и хорошее настроение.

Двор Воеводы был почти таким же многочисленным, как княжеский, и на его манер составленный. Охмистр, каморники, канцлер, два капеллана, конюший, подчаший, казначей, мелкая молодёжь для рыцарских услуг никогда не отходили от старого гетмана. За малым исключением, была это кучка, составленная либо из Яксов, Яксыцов, их родственников, либо из друзей рода.

В надежде когда-нибудь посадить на епископскую кафедру сына, Марек посылал его за границу учиться, сделал его капелланом, постарался для него о Краковской канонии, – и ждал наследства Иво.

Но он не совсем был рад за своего сына. Анджей принял к сердцу призыв, но, обучаясь с благочестивым Иво, проникся к нему великим почтением и неохотно давал отцу использовать его как инструмент своих планов.

Магистр Анджей был послушен родительской воле, как подобало богобоязненному ребёнку, всегда готов был на защиту семьи, но – неохотно принимался за тайные услуги и что-то делал против пастыря.

Был это человек ещё молодой, фигуры, которая больше бы пристала рыцарю, чем ксендзу, но лицо его, на котором почти никогда не появлялась улыбка, забирало смелость и пробуждало даже в отце беспокойство. Казалось, быстрыми глазами он проникает внутрь человека, читает в душе, а нахмуренные брови и гордые уста говорили, что того, чего вычитает, не простит.

Скорее, чем ожидал Воевода, магистр Анджей, которого посланец встретил на дороге, появился во доме, приветствуемый с большим почтением. Отец ждал его в своей спальной комнате, потому что хотел поговорить один на один.

Сын застал его гладящим огромного старого пса-любимца, который уже ни к чему не годился, потому что потерял нюх и слух, но Марек держал его как отслужившего.

При виде сына Воевода встал, а такое было уважение к духовным лицам, что принял его, словно чужого, и в руку не дал себя поцеловать.

Посадил его сразу при себе, спрашивая, не хочет ли он пить или есть. Магистр Анджей отговорился постом. Отец сделал весёлую физиономию. Только слишком поспешным вопросом выдал свою заботу.

– Епископ вернулся! – вырвалось у него.

Сын быстро поглядел на него, опустил глаза…

– Да, – ответил он кротко.

– Не знаю, где он бывал, – сказал через мгновение Воевода, – но снова привёз полные рукава страха, чтобы князю не дать никогда покоя.

– Ничего не знаю, – отозвался сын равнодушно.

– Что же, скрывает от тебя? Не доверяет? – добавил шибко Марек. – Можно этого ожидать. Одроваж всегда Одроважем, когда Яксу Гриф увидит перед собой! Ни мы их, ни они нас забыть не могут.

– О светских делах мы никогда не говорим, – ответил сын, – а в делах костёла епископ Иво для меня милостивый отец и жаловаться на него не могу.

– Ты всегда всему рад, – начал живо Воевода. – Но именно то, что о светских делах с тобой не говорит, доказывает, что нам и тебе не доверяет.

– Я не хочу в них вмешиваться, – сказал Анджей по-прежнему спокойно.

– А всё-таки ты должен, – решительно и с натиском подхватил Марек. – Всем известно, что ты должен когда-нибудь заменить епископа Иво в этой столице. Смотри же, пренебрегает ли он светскими делами? Заранее нужно к ним готовиться.

– Милый отец, – промямлил, опуская глаза, Анджей, – это совсем ещё неизвестно, кому Бог предназначил заменить епископа. Я не чувствую себя достойным этого, а краковский капитул будет выбирать сам и не даст навязать пастыря.

Воевода усмехнулся.

– С капитулом мы сумеем договориться, – сказал он тихо.

Румянец какого-то стыда выступил на лице магистра Анджея, но из уважения к отцу он сдержался от ответа.

– Епископ притащил с собой брата, – сказал Марек, меняя тему разговора. – Я знал его когда-то, он был вспыльчивым, великим силачом… но бунтовал всегда. Мира с ним никто не имел, осел где-то на силезской границе и долго его тут слышно не было, зачем же теперь его вызвали?

– Не знаю! – ответил Анджей.

Марек содрогнулся – его брови нахмурились.

– Поговорим открыто, – сказал он, снизив голос и встав перед сыном. – Моя душа чувствует, что нам, Яксам, снова угрожает опасность. Иво мстительный.

Магистр Анджей встал со стула и сложил крестом руки на груди.

– Милый отец, простите; Иво не мстительный!

Это отрицание взволновало Воеводу, который, казалось, хочет вспылить, и сдержался.

– Ты не знаешь его! – пробормотал он.

– Дорогой отец, я каждый день с ним общаюсь, он Христов муж, святой человек… а месть – нехристианская, и запрещена законом.

Воевода посмотрел на сына с сожалением и, отказываясь от спора, замолчал…

– Святополк является нашим родственником, – начал он медленно, – один род, одна кровь. Колит их в глаза то, что он Поморьем владеет, хотели бы его выгнать, поговаривая о предательстве, делают его сообщником Плваща.

– Плващ на его сестре Хелинге женился, – шепнул Анджей.

Весь этот разговор так очевидно надоедал магистру Анджею, который отвечал вынуждено, полусловами, что отец, видя, что не сможет втянуть в него сына, замолк и вдруг спросил:

– Что же этот Валигура здесь замышляет?

– Хотя я рад бы что-нибудь о том поведать, – отозвался Анджей, – не знаю ничего толком. Кажется, что епископ хочет его иметь при себе.

– И использовать для своих намерений! – прервал Воевода. – И, наверное, его при Лешеке поместить, чтобы на страже стоял, когда епископ сам не может. Кто же знает, Иво готов ему Краковскую каштеланию дать, или меня откуда-нибудь согнать, чтобы его на моём месте посадить. Мне он не верит!

Анджей взглянул в эти минуты на отца таким взглядом, что старик устыдился и разгневался. Слов ему не хватало.

– Ты же, как стал ксендзем, Яксом быть перестал! – воскликнул он. – Это облачение тебя перевоплотило. Монахом на меня смотришь, а я не хотел, чтобы ты им был.

Анджей встал со стула и пошёл обнимать отца. Суровое его лицо вздрогнуло каким-то чувством.

– Отец, – сказал он, покачивая чёрным облачением, – мы – рыцарство Христово, а так как рыцарь, надевая доспехи, обо всём должен забыть, чтобы в своё оружие вложить душу, и мы, тем паче, из-за наших доспехов должны забывать свет.

– Ты ведь не монах!

– Но у меня те же клятвы и обязанности, – сказал Анджей.

– Прежде чем их принял, ты имел другие для рода и отца, – воскликнул Марек.

– От тех я отказался, когда был пострижен! – вздохнул магистр Анджей.

Выражение отцовского лица свидетельствовало о том, что он не был убеждён, и не рад был всему спору с сыном.

Вздохнул, пошёл к окну, ластящегося пса отпихнул.

– Значит, не о чем говорить с тобой! – прибавил он.

Затем в дверь постучали, оба оглянулись; осторожно её приоткрывая, вошёл муж, годами старше Анджея, похожий на него, а ещё больше на Воеводу, с лицом, изрытым преждевременными морщинами, пылким, суровым, с глазами, которые из-под густых бровей блестели звериным выражением.

Был это тот Ян, называемый в семье Яшком, некогда первая причина борьбы с Одроважами, тот, что выдал их на смерть у прусской границы… наказанный лишением рыцарского пояса и изгнанием. Спрятался он в Чехии, которая тогда почти для всех беглецов из Польши была приютом, а через два года тайно вернулся. Добрый Лешек, хоть знал о том, простив отцу, сына преследовать не хотел. Смотрели сквозь пальцы, что он находился на дворе отца, не делали ему ничего, но и к милостям не возвращали.

В боязне Одроважей Яшка постоянно прятался под плечом отца и за ним.

Эта жизнь опротивела ему, горел, поэтому, сильнейшей ненавистью к епископу, к семье, и постоянно упрекал отца за его покорность. Воевода имел к нему слабость, как к своему первенцу.

При виде входящего Яшка, магистр Анджей встал, чтобы подойти обнять брата, но тот холодно с ним поздоровался головой и почти неохотно приветствовал невнятными словами.

Он обратился к отцу:

– Я не знал об Анджее, – отозвался он, – удивительно, что он захотел нас навестить, так сердцем к Одроважам прильнул.

Он пожал плечами. Задетый Анджей облачился своей духовной серьёзностью, поглядел, не отвечал.

– Не мешает, что пан брат здесь, – прибавил Яшко, – таин от него у нас не должно быть, он не дошёл, может, ещё до того, чтобы своих предал ради чужих.

– Брат! – сурово сказал Анджей.

Отец дал знак Яшку, на который он, казалось, не много обращал внимания.

– Да, – добавил он почти гневно, – кто не с нами, тот против нас.

– Сначала я должен быть с Богом, – ответил, сдерживаясь, магистр Анджей.

Не обращая уже внимания на брата, Яшко довольно резко произнёс:

– Достаточно этой позорной жизни, – воскликнул он. – Я должен скрываться как злодей, надеть мне доспехи не разрешено. Любой негодяй Одроваж может схватить меня как беглеца и выдать. Мне уже эта собачья жизнь опротивела!

Марек его сурово прервал:

– Благодари Бога, что спас тебя! Чего тебе хочется? Ты с ума сошёл.

Глазами указал ему на второго сына, но Яшко на него вовсе не обращал внимания.

– Я еду отсюда прочь! – сказал он решительно.

– Куда? – спросил отец.

Прежде чем Яшко имел время ответить, магистр Анджей встал, чтобы попрощаться с отцом.

– Уже идёшь? – спросил с ударением Воевода.

– У меня есть мои капелланские часы, – отпарировал холодно Анджей.

Яшко дико усмехнулся, поглядывая на него через плечо.

Ксендзу нетерпелось уйти; он издалека поклонился брату, который обернулся, и сделал на нём в воздухе крест.

Когда Анджей ушёл, Воевода с неприязнью и упрёком поглядел на сына.

– Помни, – воскликнул он, указывая на дверь, – этот тебя ещё когда-нибудь должен будет защищать и спасать, когда ты по своему безумию снова попадёшь в какую-нибудь яму.

Яшко на это презрительно встрепенулся.

– Бог даст, что я в нём нуждаться не буду, – сказал он.

– Он хорошо сделал, – прибавил он, – что пошёл отговаривать капелланские молитвы, потому что лучше бы не слышал того, что я должен поведать. Опротивело мне это сидение за печью, сегодня или завтра я двинусь к Одоничу, к Святополку, куда глаза понесут, к первому встречному, который встанет против Лешека.

Воевода выпалил, сжимая кулак:

– Ты какой-то неблагодарный! Пойдёшь за тем, чтобы привлечь на меня новые подозрения, что я предатель! Чтобы мне старую голову сняли или прочь выгнали! Ты!

Яшко ничуть не смешался резким выступлением отца, может, будучи привыкшим к подобным, слушал его почти с пренебрежением.

– Отец, ничего с тобой не будет, всё-таки я вольный как птица, согласно немецкому выражению. Пойду, куда глаза глядят.

– Пойдёшь от меня, из моего дома! – кричал Марек. – Все тут о тебе знают, скажут, что я тебя послал. Сиди, глупец, придёт для тебя время.

– Когда? Вы так крепко посадили Лешека, что он тут вековать будет, а пока Иво и он здесь, для меня места нет.

Лешека мне нужно выбросить вон, или лучше – пусть они возвращают изганников.

Он показал на шею, как бы её резал. Марек ударил его по руке.

– Молчи! – воскликнул он.

Он задумался, сказав это, и встал, точно им вдруг овладела неуверенность. Быстрый Яшко воспользовался этим в мгновение ока – и горячо начал:

– Ты, я, мы все, сколько нас есть, пропадём, дожидаясь чего-то лучшего. Кто хочет что иметь, должен делать… Одонич и Святополк делают, а мы ждём, и дождёмся, что нас обезглавят… Нужно всех насадить на Лешека.

– Тонконогий не пойдёт, достаточно ему дел с Одоничем, – отозвался тихо старик.

– А Конрад? – подхватил, хитро смеясь, Яшко. – Вы думаете, что тот не хотел бы, чтобы ему Лешека упразднили? Эх! Эх! Не бросится, может, на него, но и за него не заступится… А Генрих тот набожный…

– Оставь меня с ним в покое! Оставь в покое! – прервал Марек. – Тот жену слушает, а жена ему скорей власяницу даст одеть, чем корону. Я раз ему доверился и этого достаточно… Это баба…

– Обойдёмся без него, – шепнул искуситель Яшко, видя, что отец поддался его настояниям.

– Пойдёт с Лешеком, – добавил отец.

– Не страшен он и его силезцы, – произнёс Яшко всё живей. – Там в доме имеют, что делать, потому что братья едят друг друга.

Он прервался вдруг и, подходя к отцовскому уху, как бы уже считал дело выигранным, начал быстро сыпать:

– Вы скажете, что я капризный, непослушный, убежал.

Вам ничего не сделают. Я должен идти к Одоничу, к Святополку, я там пригожусь.

– А если тебя сцапают?

– Лихо съедят, – крикнул Яшко. – Одонич в монашеском облачении убегал, я и этого не надену. Любая епанча сойдёт!

Я знаю дороги, знаю проходы. Вы можете мне отказывать – а я один могу что-то сделать отвагой. За голову уже не держусь…

– Яшко, – воскликнул отец нежней, хватая его за плечи, – сидеть бы тебе и ждать.

– Нет, нет! – отпарировал сын. – Идти мне и помочь вам и нам, и себе. Вы воевода? Какой вы воевода? В неволе! В пренебрежении! У какого-то священника под стопой… С этим жить дольше нельзя…

Марек, наполовину убеждённый, задумался. Яшко ковал железо, пока горячо.

– Исчезну так, что не опомнятся, как ускользну, – прибавил он.

– К Плвачу не ходи, – выскользнуло у старика, – к Конраду не смей – у того не хватит смелости за что-нибудь взяться. Святополк – наша кровь, он один…

– Ну, тогда к нему! – ответил Яшко. – К кому-нибудь я вырвался бы отсюда.

Марек обеими руками схватился за голову.

– Ещё мне этой заботы не хватало, – воскликнул он, – как будто их мало было. А теперь, боясь за тебя, ни дня, ни ночи не буду иметь спокойной.

Яшко поцеловал его в руку.

– Спи, старик, сладко, а обо мне не беспокойся. Яшко справится… а как я засну, вы толкнёте…

Он дико смеялся, потирая руки. Неспокойный Марек вздрогнул. Начали что-то потихоньку шептать, и, сев, разговаривали так, пока каморник не позвал обоих к еде, которую подавали на ужин. Как окончился разговор, знали только они вдвоём, по лицу, однако, можно было догадаться, что пришли к согласию, и старик уже сыну не сопротивлялся. В усадьбе потом никакой разницы от обычных дней не было, ни приготовлений, ни видимого движения, а когда Яшка третьего дня с несколькими людьми исчез, Марек Воевода, казалось, не знает, что исчез, и не спрашивал. Своему охмистру он громко сказал, что поехал на охоту. Так все думали.

Только спустя десяток дней, когда он не возвращался, начали узнавать, спрашивать, беспокоиться, искать, а Марек делал вид, что гневался на сына.

В этот же вечер он встретился в замке с епископом, выходя от князя.

– Я страдаю, немало, – обратился он, вздыхая, к Иво, – сгинул куда-то мой Яшко, вы знаете, что я его из милосердия приютил. Неспокойная душа, несчастный человек, не мог вынести праздности, куда-то снова пошёл искать приют.

Епископ быстро взглянул на Марека, но у того было такое страждущее лицо, что подозревать его было трудно.

– Пусть его Бог стережёт, – сказал епископ. – Он плохо сделал, что так сорвался, мы бы у князя добились ему милости и прощения. Досада прошла бы.

– Он всегда был строптивый… – добавил Марек. – Дома с ним тяжело было… не раз доходило и до суровости…

– Было бы плохо, упаси Боже, если бы к Плвачу или к Святополку пристал, – сказал епископ, – разнеслось бы это, и в другой раз уже виновный прощения бы не получил.

– Пусть Бог меня на старые дни убережёт! – вздохнул Марек.

– От души желаю, чтобы милосердный Бог хранил вас от этой боли, – закончил Иво.

Не говорили о том больше, неспокойный Воевода вернулся домой. Епископ в этот день призвал к себе магистра Анджея.

– Я слышл от вашего отца, – отозвался он, – что Яшко удалился, неизвестно куда.

Анджей побледнел, смело взглянул епископу в глаза и с выражением, которое не позволяло сомневаться в правдивости его слов, сказал:

– Ничего о том не знаю. Яшко был и есть неспокойный, отцу во все времена трудно было его удержать. Наш отец в этом не виноват.

– И я его не думаю обвинять, – отозвался спокойно Иво. – Яшка все мы знали и знаем. Я боюсь, как бы он не попал в руки к бунтовщикам. Его может встретить злой рок.

На суровом лице магистра Анджея показались две слезы, быстро стёртые, он поцеловал руку епископа и удалился, взволнованный.

Епископ ни на завтра, ни в следующие дни, встречаясь с Воеводой, уже не спрашивал его о сыне. Той проницательностью, какая дана чистым душам, он знал, не нуждаясь в расспросе, что Яшко сбежал к Одоничу, либо на Поморье.

Он не придавал этому слишком большое значение, потому что, хоть Яшко был энергичным и как рыцарь, несмотря на этот умышленный побег с поля боя, имел необычайную отвагу, от него одного ничего не зависело. Он казался маленьким человеком.

В течение этих дней епископ больше всего был занят старым Валигурой. Собирали для него отряд людей, службу, часть которой должны были привлечь с Белой Горы, одевали наёмников, выискивали храбрую челядь.

Иво, если бы даже хотел сброситься на это, было нечего.

Значительных доходов епископства и собственных имений едва хватало ему на множество постоянно основывающихся монастырей и костёлов, которыми восхищались, потому что их одаривал с королевской щедростью.

Цистерцианцы, премонстраты и даже доминиканцы, облачение которых надели племянники, селились на деревнях и землях епископом, предоставленных Иво. Ворчала поначалу семья, видя, что он так разбазаривает свои земли, но Цеслав и Яцек, племянники, уже ни в чём не нуждались, Мшщуй имел достаточно, другие, видя, как Господь Бог в этих руках, набожно расточительных, чудовищно множил земли, умолкли…

Мшщуй, который послушно подчинился брату, перенял его мысли, не колебался также дать собственные деньги на то, что уже считал необходимостью. Это была для него маленькая жертва, потому что сына не имел, а для двух дочек всегда осталось бы достаточно.

Поэтому из сокровищницы в гродке возили не только сукно и одежду, но серебро и золото, накопленное с тех времён, когда при первых Болеславах было его в Польше как дерева.

Люди издалека смотрели и смотрели, удивляясь, что Валигура с тем двором и людьми, так по-пански стянутыми, думал делать.

Однажды вечером, когда князь Лешек возвращался с охоты в очень хорошем настроении, а охотился он за Вислой в тех монастырских лесах, которые разрешили использовать отцу Казимиру, Воевода уже встречал его у перевоза через реку, умысленно или случайно, трудно понять.

Он воспользовался тем, что они были одни.

– Хорошо, что ваша милость наслаждались развлечением, которое вам давно принадлежало, – отозвался он. – Достаточно наш благочестивый епископ вашу милость пугает и утомляет, когда дома сидите.

– Делает это, наверное, из любви к нам, – сказал Лешек, который говорить про епископа ничего не давал, – пусть Бог охраняет его здоровье для защиты и благословения этого государства.

– А! Он святой, и при жизни благословенным его называть мало, – отпарировал Воевода, – но, как духовный, привыкший подвергать анализу людские умы, часто напрасным выводом из них наполняет вас страхом…

Лешек улыбнулся.

– И сам также тревожится до избытка, – говорил Воевода. – Думаю, не по иной причине он привёл себе под бок брата, который уже нуждался в отдыхе. Жаль старика…

– Вы говорите о Мшщуе Валигуре? – спросил князь. – Я слышал, что он тут.

– Брат его привёз, не считаясь с его волей, – добавил Воевода.

– Без его воли Валигуру притянуть было бы трудно, – отозвался Лешек, – потому что это железный человек…

– Не тот он уже, что был, – вставил Марек.

Князь поглядел.

– Хорошо, что он есть у епископа, потому что семью любит, а епископ от той ради Христа полностью отрёкся. От Яцка и Цеслава утешения мало, потому что те больше Богу, чем дяде служат. Святая и эта молодёжь!

Князь склонил голову.

Через мгновение он спросил Воеводу:

– Не знаете, что тут Мшщуй думает делать?

– Никто его не видел ещё, – отпарировал Марек.

– И я, – подтвердил князь.

– Что монахом по примеру племянников не станет, – говорил Воевода, – кажется верным, потому что не время… и дочек имеет, что нуждаются в ласке.

– Он тут с дочками? – спросил Лешек.

– Кажется, их тут нет…

Потом Воевода говорил об иных вещах, пытаясь Лешеку обрисовать всё так, как он хотел, чтобы было. Велел ему ничего не бояться, пренебрежительно говорил об Одониче, презрительно о своём родственнике Святополке, с уважением к Конраду.

Вставили что-то о крестоносном рыцарстве, которое Лешек хотел увидеть, прослышав о нём много. Воевода донёс, что как раз двое из них уже поехали в Плоцк, чтобы договориться о службе.

Так разговаривая, доехали они до Вавельского замка, а Марек, заняв Лешека, выскользнул в свою усадьбу.

Назавтра князь спросил епископа о брате Мшщуе, славу силы и мужества которого помнил.

– Он здесь, – ответил Иво, – я вытащил его для того, чтобы он служил вашей милости. Верных слуг в это время слишком много не бывает. Не нужно ему ничего – ни титулов, ни должностей, а можно его будет использовать, где другие не захотят, либо не смогут. Я взял его для помощи вашей милости, для верных услуг.

Князь поблагодарил.

– Бог милостив, – сказал он, – служба у меня будет более лёгкой. Заключим мир и будем им наслаждаться.

Епископ робко поглядел на своего господина и замолчал.