Текст книги "Валигура"

VII

У ксендза Жеготы было милосердное сердце, которое не раз уже в жизни отболело за минутное волнение.

В молодые годы, когда светское духовенство имело больше свободы, а брак не был запрещён, привязался он к какому-то бедному существу, которое оставить теперь не имел силы.

Наступили иные времена – папские легаты во всех странах разглашали приказы отказаться от семейных уз. Костёл хотел иметь солдат, ничем не привязанных к земле.

Из опасения, как бы визит декана или епископа не открыл грустной тайны его жизни, старый пробощ был вынужден переселить свою семью в отдельный домик на городище, и ещё не остыл от страха после отъезда епископа Иво, когда новое событие иным образом пригрозило его покою.

Ночью подъехал к Белой Горе Оттон фон Саледен с двумя ранеными новобранцами…

Нужно было их спасать. Ксендз Жегота не мог сопротивляться искушению милосердия, хотя хорошо знал, что, давая помощь ненавистным немцам, подвергнется гневу своего пана Валигуры. Счастьем, старика дома не было и, согласно всякому вероятию, нескоро, наверное, вернётся.

Ксендз Жегота, как всё тогдашнее духовенство, не только не чувствовал неприязни к иноземцам, но уважал всё, что приходило с запада и несло с собой свет.

Вид этих двух полных жизни, опасно раненых и обречённых на погибель, если кто-нибудь им не поможет, глубоко тронули старого ксендза.

На следующий день, когда, высланный искать лагерь слуга, вернулся, ведя с собой Конрада фон Лансберга, и тот увидел в каком состоянии были два парня, сначала разразился на них великим гневом, потом на товарища, брата Оттона, что позволил это безумство, наконец закричал громким голосом, что, хотя Герон был его племянником, но ни из-за него, ни из-за Ганса не думает задерживаться в дороге и тратить время, когда его ожидали в Плоцке.

Оттон обратил его внимание, что всё-таки так среди дороги двух земляков бросить невозможно, в стране, в которой, безоружные, они могли подвергнуться какой-нибудь опасности или даже умереть от болезни и голода.

– Пусть умирают, коль сами на то пошли, – воскликнул безжалостный Конрад, – вверенное нам орденское дело – превыше всего.

Так это говорилось в первом запале гнева, но когда пришлось исполнить угрозу, – и сам неумолимый Конрад начал колебаться. Везти за собой двух раненых, а особенно Ганса, у которого, несмотря на то, что его рану перевязали, появилась лихорадка и, потеряв сознание, бредил, было невозможно…

Герон, легче раненый, хоть на ногу ступить не мог, с горем пополам был готов влезть на коня, но товарища Ганса по-рыцарски оставить не хотел, и объявил дяде, что разделит его участь.

Ксендз Жегота, который утром сбежал из гродка в сарай посмотреть, что делалось с ранеными, при которых сидела Дзиерла, украсив свои волосы цветочками, присутствовал при шумной сцене между Конрадом, Оттоном и Героном.

В последнюю минуту, когда уже должно было дойти до какого-нибудь решительного шага, Конрад фон Лансберг увидел ксендза.

– Но это не может быть, чтобы в стране, которая зовётся христианской, раненому бедняге отказали в приюте! – воскликнул он.

– Вы везде его найдёте, а особенно в монастырях, которые охотно примут больного и будут за ним ухаживать, – сказал ксендз Жегота, – везде, только не тут, у нас.

Он указал на замок на возвышенности.

– Как это! Что это! Язычники его занимают? – воскликнул Конрад.

– Нет, но наш пан не примет никого чужого, никогда, – возразил ксендз. – Такую себе клятву дал. Его даже нет в замке, а без него не решился бы никто.

Конрад на это начал возмущаться.

– Что там замок! Пан! – воскликнул он. – Вы особа духовная, вы никакому пану не подчиняетесь. Ваш господин там же, где и наш, – в Риме! Везите его в свой дом… на него никто не имеет права!

– Мой дом – в гроде, – ответил испуганный ксендз, – а если бы comes узнал, что я принял чужого, может, вместе с ним выгнал бы.

– Всё-таки его дома нет…

– Хо! Хо! Есть поджупан! – сказал ксендз Жегота.

Наступило минутное молчание. Конрад, нахмурившись, уже не разговаривая, ни споря, шепнул что-то Оттону, приблизился к племяннику Герону, которому долго что-то говорил на ухо, потом сам сел на коня, а Оттону и слугам дал знать, чтобы сделали то же. Когда всё было готово к отъезду, гордый крестоносец, подбоченясь, подъехал к ксендзу Жеготе.

– Слушай, отец, – сказал он приказывающим тоном, – время у меня дорого, тратить его на споры и болтовню не могу. Оставляю тут этих ранных… на милость Божью… Погибнут – совершат по ним службу наши капелланы! Но вы будете иметь их на совести, делайте с ними что хотите – спасайте, бросайте; это ваше дело. Я вынужден сдать их на вас.

Мудрый крестоносец, говоря это, очень хорошо чувствовал, что ксендз не будет иметь храбрости дать раненым умереть.

Ещё раза два старший обернулся к лежащим в сарае, что-то бормоча, потом Конрад бросил несколько слов Герону, и все быстрой рысью помчались к лагерю, оставляя Герона и Ганса одних под присмотром бабы и ксендза.

На мгновение ксендза Жеготу охватило отчаяние, он заломил руки, воскликнул:

– Милосердный Иисус, помоги! Что я тут предприму?

Он хотел убежать в замок, сделал шаг, и его охватило сострадание – он остановился, вернулся, подошёл к Герону, который сидел в сознании, с перевязанной ногой, не потеряв какой-то юношеской отваги и веры. Дзиерла с чрезвычайным прилежанием бдила над Гансом, которого то поила какими-то травами, отваренными в горшках, то что-то ему как ребёнку потихоньку пела и худыми руками делала над ним какие-то знаки.

– Безжалостные люди! Безжалостные! – крикнул ксендз Герону. – Вот вас оставили…

Тяжёлая поступть тевтонских коней стучала, всё больше отдаляясь.

– Ну, а милосердные найдутся, что нас приютят! – произнёс Герон, поглядывая на него. – Всё же бросить нас в этом сарае, открытом для четырёх ветров, было бы жестоким варварством, потому что я, как я, но Ганс тут на неделю, когда его ночной холод охватит, напрасно умрёт…

– Сарай, пожалуй, нужно обеспечить! – шепнул священник. – Так как о замке даже и не думайте. Сделаю что могу.

Герон пожал плечами.

– Отец, – сказал он смело, – я верю, что вы что-нибудь придумаете…

Ксендз Жегота, не говоря ничего, покачивая головой, ходил и всё чаще останавливался над Гансом.

– Дзиерла, – сказал он бабе вполголоса, – может он выжить?

Спрошенная сделала мину оракула, поглядела на больного, приложила ему руку ко лбу, показала на грубо перевязанную ногу, распростёрла руки, подняла их вверх, вздохнула.

– В хорошей избе, на удобном постлании, если бы его ночь и день не оставлять, – начала она живо, – почему бы не выжил? Разве из таких ран люди не выходят? А помните Дзюбу, которому внутренности нужно было вкладывать назад в брюхо, всё-таки жив, или Гельбу, что два раза ногу ломал, или Тырка, у которого кости сбоку вылезали? А этот молодой и милый парень имеет ещё столько жизни. Почему бы не выжил?

Ксендз задумался.

– Приду вечером, – шепнул он Герону, и так его бросил.

В гроде, где много лет о чужих не слышали, не видели, любопытство было великим, лихорадочным. Над остроколами напротив сараев висели люди в надежде что-нибудь увидеть, хоть не решались идти ближе. Когда прибыл ксендз Жегота, его осадили вопросами.

Но старик что-то неразборчиво пробубнил, отогнал навязчивых и объявил поджупану Телешу, что те раненые, что лежали в сарае, следующей ночью оставят его и поедут в свет, потому что тут им нечего делать.

Из всех любопытных самыми любопытными в гродке были две красивые Халки. Отец им всегда рисовал немцев как очень диких зверей, говорили много о том народе, что будило желание познать этот страх и диковинку.

Девушки занали, что это страшное племя одевалось изысканно, знало много вещей, которые иные не могли делать… что было хитрое, злобное и мудрое.

Часто случается, что то, что должно питать отвращение, именно странной противоположностью в человеском уме манит и притягивает.

Девушки, ужасно боясь немцев, однако, непомерно желали видеть хоть одного из них. Тут как раз появилась возможность.

Когда ксендз вернулся из сарая, обе Халки, прежде чем он дошёл до своего домика, заступили ему дорогу. Ксендз Жегота, который смотрел, как они росли, и почти с детского возраста их воспитывал, каждый день учил их молитве и песне, и любил как своих, был из-за них слабым, – делали с ним что хотели. Достаточно, чтобы ему улыбнулись, а щебетать начинали – старик забывал обо всём.

Тогда старшая Халка засыпала его вопросами.

– А! Что вы так заботитесь об этих противных немцах, которых наш пан так не терпит? Лихо их сюда принесло, ну, объявили им, чтобы выбирались прочь, и должны убраться.

– Как же, раз говорят, что они тяжело ранены? – отозвалась Хала.

Ксендз Жегота нетерпеливо передёрнул плечами.

– Пусть их там! – воскликнул он. – Если бы наш пан узнал, что коснулись стопами его земли, – вот было бы!

– Они страшные? Правда, что на голове носят рога? – боязливо вставила другая.

Ксендз невольно рассмеялся.

– Правда! Рога имеют на шлемах! – сказал он. – Но те два раненых ещё очень молодые… и похожи на людей.

– И поедут прочь, а мы их не увидим? – вставила другая. – Отец, как бы нам хотелось видеть их – хоть издалека!

Издалека!

– Что вам снится! Дети! А наш пан, если бы о том узнал!.. – сказал ксендз живо.

Престыженные дети опустили глаза и зарумянились.

– Разве уже и посмотреть на них грех? – шепнула одна.

– Их до ночи уже не будет! Они должны идти Прочь!

Прочь! – закончил ксендз, спеша домой, и не желая дальше вести такой грешный разговор.

От всех он почти так же отделывался, как от двух Халок, но что думал и планировал, в это было трудно поверить.

Само выполнение его милосердного намерения было неслыханно трудным, казалось почти невозможным, и однако, ксендз Жегота не отступал от него.

Он решил дать несчастным приют в своём домике. Дело шло о том, чтобы живая душа о том не знала. Ксендз сам должен был стоять на страже, закрыть дом и жить при жене, украдкой получать еду, запереть ворота двора.

Временами ему казалось это невозможным, потом снова – легко. Кроме Добруха, никто к нему не заглядывал, поджупана Телеша он мог обвести вокруг пальца и отвести его внимание…

Самым трудным из всего ему казалось ночное переселение той тыльной дверкой, уже не Герона, который с помощью сам мог дотащиться, но Ганса, которого нужно было нести. Довериться никому и принимать помощь людей не хотел, поэтому, пожалуй, он сам с Дзиерлой должен был взобраться на холм и вал, и ночью проскользнуть в домик. Больной бредил и громко кричал… но всё знающая Дзиерла могла ему что-нибудь дать для сна.

С этой упрямой мыслью ксендз Жегота провёл весь день, пошёл её поверить жене – потому что от неё не имел таин.

Старая пани закричала в тревоге, что, пожалуй, себя, её и всех хочет погубить.

Ксендз Жегота велел ей молчать.

Она расплакалась, и это не помогло… Сострадательному расположению к этим молокососам способствовало и то, что они были духовно связаны с рыцарским орденом, с которым пустились в экпедицию.

После долгих размышлений наконец оказалось, что его намерение не может осуществиться иначе, как с помощью Добруха. Старичок был послушный, молчаливый, но, не высовываясь за ворота гродка, в котором немцев не терпели и глубоко их презирали, разделял отвращение к ним, привитое Мшщуем. Дело было в том, чтобы склонить его во имя Божье к спасению людей. Не колебался ксендз Жегота исполнить piam fraudem и выдать ему их за итальянцев, или каких других чужеземцев.

Так и случилось. Незадолго до вечера он пошептался с ним, Добрух сначал затрясся, упирался, но, привыкший подчиняться пробощу, в конце концов сказал с покорностью, что сделает, что прикажет.

В сумерках ксендз открыто, на глазах всех, спустился с холма, неся в руке корзину, вошёл в сарай, и, не вдаваясь ни в какие объяснения и разговоры, дал потихоньку какой-то приказ Дзиерли, а Герону мнозначительно сказал:

– Делайте так, чтобы смотрящие с остроколов думали, что вы ночью отсюда прочь должны поехать. Собирайтесь как в дорогу.

– Куда? – спросил Герон.

– Делайте, как говорю, – сказал чётко ксендз, – видите, что я не желаю вам плохого, потому что не приходил бы сюда, если бы что плохое думал, зепер бы калитку и сидел в замке.

Герон на него взглянул, а ксендз добавил:

– Если бы тебе баба или я подали руку, ты поднялся бы на этот холм?

– Трудно! – ответил Лансберг. – Нога моя опухла от боли, но…

– Но если обязательно нужно?

Герон только показал головой, что сделает всё возможное.

Начались тогда, видимые с холма, на валах, приготовления к подъёму.

Вязали плащи, собирали одежду, бросали какие-то саквы в кучу. Дзиерла ходила, крутилась и, накрывшись плахтой, будто бы прощалась, кланялась, собираясь назад в крепость. Видели её, идущую на холм…

Тем временем опустились сумерки, ксендз вернулся и рассказал, что из ближайшего монастыря должны прибыть люди за больными и забрать.

Любопытные успокоились и отошли от остроколов, потому что также наступающая ночь не позволяла ничего видеть.

Дело милосердия было настоящим чудом. Ксендз Жегота должен был ждать, пока все лягут спать, обойти гродек с той стороны, закрыть собак. И только когда всё это проделал, с Добрухом, с великими предосторожностями, чтобы никто их не видел и не слышал, спустился вниз.

Гансу, правда, Дзиерла дала напиток, чтобы уснул. Когда он спал, казалось, что он столько потерял крови, что в нём уже жизни не было. Сам ксендз Жегота с Добрухом положили его на притовленные носилки. Они очень беспокоились, влезут ли носилки в тесную дверку в гродке.

Дзиерла, держа под руку Герона, которого не покидало хорошее настроение, помогала ему медленно взбираться на верх.

У несущих и идущих дело продвигалось нелегко; те, уставшие, должны были часто отдыхать, а Герон, чтобы не кричать, затыкал себе рукой рот… и сил ему также не хватало, хоть на бабу опирался…

Этот подъём на крутой холм, казалось, продолжался века, дверка как бы специально отдалялась. Когда остановились рядом с ней и нужно её было отворить, Ганс, носилки которого закачались, когда их ставили на землю, проснулся и начал бормотать. Дзиерла была вынуждена бежать, чтобы погрузить его в сон.

В самой дверке носилки, слишком широкие для неё, должны были наклонять, так что неподвижного Ганса, чтобы не скотился, придерживали.

Едва, наконец, снова закрыв вход, пошли стороной к дому ксендза, ступая как можно тише, когда запертые псы почуяли запах чужого и страшно залаяли. Нужно было спешить, чтобы не проснулись стражники и не пошли в ту сторону.

Герон, уже наполовину бессознательный от боли, едва волочился, так, что, дойдя до огорождения, должен был опереться на него и отдохнуть. Однако же, несмотря на эти трудности, ксендзу чудесно удалось, не обратив ничьего внимания, привести больных к себе, и, когда на следующий день любопытные заглянули в сарай, ничего уже в нём не было видно, только остатки соломы, погасший огонь и недогоревшие головни.

Поджупан Телеш, простодушный человек, который не допускал даже, чтобы в доверенном ему гроде могло произойти что-нибудь из ряда вон выходящее, встретив утром ксендза Жеготу, объявил ему, что, слава Богу, немцев черти взяли и в сарае уже нет их и следа.

Ксендз Жегота выслушал новость с заметным равнодушием.

– Нашему пану даже и говорить, и доносить не нужно, что тут какие-то немцы были, – прибавил Телеш, – потому что и на вас бы очень разгневался, что им сарай предоставили.

В гродке внешне ничего не изменилось. Дзиерла только сказала, что должна идти за травами и грибами и, наверное, её долго не будет. Паробки, посредницей которых в отношении с девушками она была, непомерно расстроились, что покинула их, и просили вернуться… Она исчезла потом, но в действительности сидела всё время при больном Гансе.

Ксендз Жегота говорил, что ему в усадьбе грустно было одному, и переехал к семье, а ворота колышком подпёрли. Дом только стоял будто бы пустошью. Проскальзывали в него и выскальзывали ночами, когда живой души не было.

Герону и Гансу, запертым как в тюрьме, всего было вдоволь, что касается первых потребностей жизни. Поначалу им было даже хорошо, и Герон радовался, что чудесно избежали опасности. Нога его при уходе Дзиерлы за ней, начинала заживать чрезвычайно быстро и счастливо; даже Ганс через несколько дней, хоть ослабевший и похудевший, пришёл в себя, тяжёлая рана требовала больше времени, чтобы полностью зажить, но баба ручалась, смеясь, что на свадьбу этой ногой будет выкручивать так, словно кабан её не вкусил.

По мере того как возвращалось здоровье, обоим немцам начинало становиться ужасно скучно. Ксендз для разговора на ломаном немецком языке появлялся редко, с бабой не могли разговоривать, только жестами, и хотя Герон и этим образом себя и её побуждал к смеху, не хватало этого для развлечения. Привыкших к шумной жизни в лагерях, на охотах, в немецких бургах, эта тишина и тюремная теснота, недостаток людских лиц, свободы, жестоко донимала.

Герон, как только начал ходить с палкой, не высидел в избе; несмотря на запрет, он выскользнул на дворик и выглядывал через щели забора, опоясывающего его, хотя чаще всего видел только хвосты псов или проезжающих коней.

Когда Ганс почувствовал улучшение, Дзиерла, которой также было скучно сидеть взаперти, сделала вид, что вернулась из лесов, и, не сидя уже постоянно при больных, только иногда заходила к ним, принося еду и лекарства.

Несмотря на самую большую осторожность около дома, чтобы не открылось дело милосердия, над последствиями которого дрожал, думая, ксендз Жегота, – хождение в пустой дом, суета при нём не могли ускользнуть от человеческого внимания. О чём-то догадывались, шептались.

Только один поджупан Телеш, человек спокойный и слепой, даже если бы увидел что-то подозрительное, собственным глазам бы не поверил. Такого дерзкого деяния невозможно ему было допустить и подозревать ксендза, которого он уважал.

Возвращающуюся из лесов Дзиерлу все её приятели и те, что в ней нуждались, радостно приветствовали. Старуха со своими сплетнями, сказками, песенками была для них единственным развлечением в этой пустыне.

Обе Халки, которым без отца было грустно, сразу приказали позвать её к себе. Она должна была поведать им, что видела в лесу, что слышала по свету, и что ей в голову пришло.

Дзиерла, когда ей не хватало правды, умела заменять её удивительнейшими вымыслами.

Слушая её, можно было подумать, что видела вещи, которые иным смертным не были доступны. Описывала птиц с таким чудесным опереньем, каких глаз человеческий не видел, повторяла свои беседы с созданиями, которые говорили с ней нечеловеческим языком, для неё отворялась земля и показывала сокровища, какие скрывались в её лоне.

Притом, даже рассказывая очень страшные вещи, всегда так умела их вывернуть, что вызывали улыбочку, и сама принимала весело то, что жизнь приносила.

Неизвестно как, однажды вечером начался разговор о тех раненых немцах, которые лежали в сарае. Халки знали, что Дзиерла была при них, начали настаивать, просить, чтобы им их описала, – в действительности ли такие страшные были эти создания, как отец о них рассказывал.

Старуха же почти влюбилась в двух юношей, ухаживая за ними, особенно в Герона, который, как она, хоть стонал, а имел на устах улыбку.

Услышав этот вопрос, Дзиерла аж присела, так ей стало весело. Долго не могла говорить от смеха.

Две Халки смотрели на неё, очень удивлённые… что же это могло означать?

Глаза её ещё долго издевательски смеялись, хоть уста уже смеяться перестали.

– Значит, говори, – настаивали Халки, – как же они выглядят?

Дзиерла колебалась ещё, размышляя, сделать ли из них страшилищ или бедным девушкам глаза открыть.

В комнате больше никого не было. На лавке под оконцем сидели две Халки, набросив друг другу на плечи ручки, прислоня головки висок к виску, с глазами, уставленными в старуху, которая сидела на полу у их ног, завернувшись покрывалом, обвешенная шнурками чёток и украшенная осенними цветами. Дзиерла огляделась и положила на уста палец.

– Таких юношей, как они, ни я отродясь, ни вы не видели, и, может, не увидите! Пусть ваш старик плетёт о рогах на голове и когтях на руках… и клыках, как у волков… они так красивы, как девушки, кровь с молоком, и весёлые как птички, хоть из них кровь льётся… а смелые и мужественные!!

Девушкам показалось, что Дзиерла над ними шутит.

– Не болтай, – отозвалась старшая, которая чаще из них двоих говорила, – не шути над нами. Мы знаем, что они страшные, беспощадные, и что мясом людским живут…

Дзиерла ударила в ладоши.

– Ох! Ох! – начала она. – Что же я вам расскажу, несчастная, когда вы мне верить не хотите, – пожалуй, промолчу.

– Говори, говори, но правду! – прибавила младшая.

Дзиерла схватила горсть песку с пола.

– Могу поклясться, что правду говорю, – сказала она, – красивые люди. Есть и у нас батрачки не уродливые, но где нашим до них… как воробью до щегла…

Девушки остолбенели от удивления. Дзиерла, пользуясь этим, с великой поспешностью с обычным приувеличением начала обрисовывать красоту своих немцев, их человеческие привычки, такой разум, что без речи обходиться умел. Наплела так много разных вещей, что не заметила, как много могла увидеть и услышать в короткое время, когда была при них в сарае.

– Э! Дзиерла, – отозвалась старшая, – какие ты рассказываешь нам басни, а когда же ты в эти немногие часы стольких вещей могла насмотреться и наслушаться? Для этого тебе бы нужно с ними сидеть дольше, чем ты была в сарае!

Они улыбнулись старухе, которая немного смешалась изамолчала, поправила платок, чтобы закрыть лицо и глаза; закашляла, что-то запела и хотела изменить разговор, но у Халок были в голове немцы.

– Говори, хотя бы придумала! – сказала старшая.

– Я уж больше ничего не знаю, – сказала баба.

– Если бы немцы были такими, как ты говоришь, – прибавила старшая, – за что бы отец их так нетерпел, что когда их вспомнит, зубы у него скрежещут и руки сами сжимаются на груди?

– Что мне нашего пана, отца и князя белого осуждать, – сказала Дзиерла, – разве я знаю, почему он их за людей не считает, говорю что глаза видели, что уши слышали… и только…

В этот день уже не было о них речи.

Вечер был светлый, две Халки, как всегда, пошли вместе, взявшись под руки, гулять по дворам, по валам, а, гуляя, то смеялись, то пели, то шептались вполслова, потому что им достаточно было знака, шёпота, кивка, чтобы понять друг друга. А когда так шли неспешными шажками размечтавшиеся и грустные девушки, и проходили около забора, который огораживал пустой домик ксендза, из него как раз выбрался Герон и выглядывал через щели. Вдруг он задражал и протёр глаза. Ему показалось, что, пожалуй, какое-то белое облачко перед ним проплыло.

Две Халки мелькнули перед ним и остановились.

Они стояли так немного времени, не зная о нём, точно специально для того, чтобы он лучше присмотрелся. Так как щель сверху для его жадного взгляда была слишком узка, Герон упал на колени, забыв о больной ноге, приклонился к самой земле, пожирая их глазами.

Две Халки улыбались друг другу и о чём-то шептались, одна другой поправляла на голове веночек, смех, как птичья песня, зашелестел в воздухе и исчез.

Герон не мог подняться с земли, преследуя их глазами.

Как раз в это время вышла старая Дзиерла и, увидев его лежащим на траве, угадала, на что он смотрел, что увидел.

Какой-то страх её сначала охватил, а потом пустая весёлость.

Пошла помочь встать Герону с земли, и сильно ему пригрозила.

Немец всякими способами, руками и бормотанием слов, какие выучил, пытался добиться от Дзиерлы, кто эти две белые, такие чудесно красивые и так страшно друг на друга похожие девушки. Баба, вертя руками, отгоняла вопросы, отказывала в ответе, но смех и радость смотрели из её старых глаз.

Так вошли они в домик, а Герон ничего более срочного не имел, как поделиться с Гансом информацией о двух красивых, как ангел, девушках. Ганс не хотел верить.

– Где ты тут мог красивую девушку увидеть? – воскликнул он. – Сколько мы этих краёв проехали, сколько видели этих лиц в белых платках, и все были, как дьяволы, страшные!

– Этих двух хватит за тысячи! – начал Герон с пылом. – Ты знаешь, что у нас в городах и бургах довольно красивых лиц, что солнце не опалило и работа не сделала серыми, но таких отродясь не видел, не мечтал, что такие могут быть на свете!

Ганс смеялся.

– Вот как голодному хлеб с костями пахнет! – сказал он.

Герон даже немного разгневался.

– Не простые это девки, – добавил он, – потому что я много тех видел, идущих с кувшинами за водой, а всё-таки не восхитился ими, потому что, хоть личико было неплохое, выглядели как красные колоды, но тем только крылья дать, полетели бы в облака.

– Ты с ума сошёл, – сказал Ганс.

– Оно то ничего ещё, что красивые, – говорил Герон, успокоиться не в состоянии, – очень странная вещь, что две так похожи друг на друга, что одну от другой не отличить, и если бы человек влюбился, то должен был бы в обеих.

– Это тебе на руку, – сказал Ганс, – потому что, когда ты влюбляешься, тебе всегда не достаточно, но у тебя от раны в ноге глаза скривились… или шутишь надо мной.

Герон снова приблизился к Дзиерли, пытаясь из неё что-нибудь вытянуть. Видя его увлечение, баба сжалилась и разными движениями показала ему, что они стояли высоко, что были панские дочки, что пан сыновей не имел, только их двоих, и что, пожалуй, только князья были бы их достойны.

Всё это дать понять без помощи слов могла только ловкая Дзиерла и такому восхищённому и легко угадывающему, как Герону… Она показывала на весь замок, вверх к небу, прикладывала руки к сердцу… поднимала глаза и опускала.

Чего Герон не понимал, то догадался.

Несколько слов он уже выучил от старухи и отвечал ей также, прижимая руки к груди, поднимая глаза вверх, что страшно влюбился в девушек.

Дзиерла руками выразительно отвечала ему, что он о них не мог и думать…

Когда старуха вышла из комнаты, Герону на весь вечер было о чём говорить Гансу, который, хоть был терпелив, сильно заинтересовался. Опухшая нога, которой двинуть не мог, о том, что можно подсмотреть через забор, не давала и думать.

Смелый Герон на следующий день так был нетерпелив узнать что-то больше, что признался прямо ксендзу Жеготе, что видел, и спросил о девушках.

Услышав об этом, старый ксендз сильно испугался – долго не мог ему ответить, и наконец, делая суровое лицо, коротко отчеканил:

– Не годится злоупотреблять гостеприимством. Вы видели дочек моего пана. Больше об этом говорить не хочу и не буду.

Герон извинился перед старцем и замолчал. Выходя, Жегота ещё сурово ему напомнил, чтобы на дворе не паказывался и несчастья на его голову не привёл.

Пришедшая на следующий день Дзиерла сама начала вызывать на баламутный разговор о девушках, бабе улыбалось то, что парень мучился и от любви терял голову. Она привыкла к этому среди девушек и батраков. Это возвращало ей незабываемую молодость и она грелась у этого огня.

Герон рад был хоть с ней говорить о них, узнал даже имена Хали и Халки, которые, как безумный, постоянно повторял.

Несмотря на запрет ксендза, его уже ничто не могло остановить от того, чтобы постоянно стоять при заборе у щели, которую своим ножом осторожно расширил так, чтобы удобней мог выглядывать.

Но этому чудесному явлению, такому желанному, нескоро снова суждено было показаться. Герон возвращался в избу и, вздыхая, говорил Гансу:

– Никого не было! Я видел двух собак и половину телёнка!