Текст книги "Валигура"

IX

На дороге из Кракова во Вроцлав, в густом лесу, в вечернюю пору, разносились женские крики и мужские голоса, запальчивые и пылкие… Среди них слышен был лязг оружия, точно уже дошло до боя, и ржание коней, и глухой топот.

Среди вечерней тишины и спокойствия леса этот шум распространялся и шёл далеко… так, что следующий на значительном расстоянии мужской кортеж его услышал.

Он состоял из более чем двадцати всадников, хорошо воворужённых и богато одетых людей. Во главе его на тяжёлом и сильном коне сивой масти ехал муж огромного роста, под тяжестью которого конь, казалось, сгибается. Когда крик дошёл до его ушей, брови его страшно стянулись, он весь соддрогнулся, рука невольно потянулась за оружием, висящим сбоку. Мгновение он слушал, затем, не оглядываясь на отряд, который за ним тянулся, не дав людям никакого знака, пришпорил коня, который с раздутыми ноздрями бросился в галоп и как молния помчался в сторону, из которой слышались крики.

Кортеж, сопровождающий его, в начале не знал, что ему делать, немного приостановился, но кони, более разумные, чем люди, начали рваться за сивым, удержать их было невозможно, и бездумно все бросились за своим вождём. В рядах произошло замешательство; те, что стояли с тыла и имели более смелых коней, выскочили вперёд, другие остались в тылу, один упал с конём, другой зацепился о дерево, аж всадник слетел с седла – остальные мчались за паном, по дороге вынимая мечи.

Когда тот гигант на сивом коне доехал до места, откуда до него доносились крики, он увидел стиснутую кучку рыцарских людей, а среди них нескольких женщин на конях, на которых напала какая-то группа полупеших разбойников, плохо вооружённая, оборванная, но более многочисленная, чем та, на которую нападали.

Были это лесные негодяи, каких полно шлялось по дорогам, поджидающих купцов и путников. Рыцарская горсть людей храбро защищалась, но разбойники также смело наступали, хватая коней за узду и палками колотя по доспехам…

Женщины, стоящие в центре, кричали.

Среди этой запальчивой борьбы разбойники не услышали, когда муж на сивом коне вдруг напал на них, и первому, который ему подвернулся, он так размозжил голову, что он упал, не вздоругнув, кровь только брызнула во все стороны.

Прежде чем нападающие заметили, что против них прибыла подмога, тот силач уже двоих из них уложил насмерть, а третьего его конь схватил за спину зубами. Тут же подбежал весь кортеж с обнажёнными мечами и криком, так что негодяи, заметив преобладающую силу, думали только, как избежать мести. Замешательство стало ужасным, потому что с двух сторон окружённые убийцы уже яростно защищали свою жизнь. Падали как подкошенные, обливаясь кровью, и вскоре земля вокруг была устлана трупами и ранеными и едва кто-нибудь из нападающих ускользнул живым.

Горстка рыцарей, среди которой находились две женщины, опасностью и боем приведённая в какое-то безумие и ярость, не могла ещё сдержать себя, и издевалась над ранеными и трупами. Муж на сивом коне, который прибежал на помощь, был Мшщуй Валигура. Тот, давно уже вытерев свой окровавленный меч о полу плаща, спрятал его в ножны, и стоял над трупами с физиономией победителя, который не много ценит совершённое дело и считает его делом повседневным.

Его лицо было снова спокойное, серьёзное, и хоть возраст отнял у него красоту молодости, имело ещё какой-то блеск жизни, который её заменял.

К нему и его товарищам направились теперь речи и глаза тех, которых Мшщуй спас от смерти и грабежа.

Но Валигура, заслышав рыцарей, говорящих на ненавистном ему немецком языке, стоял немой, холодный, как бы не слышал ничего.

Две женщины, которые стонали посередине, также начали благословлять его и благодарить. Одна из них, старшая, была вся одета в чёрное, тёмную вуаль, толстый шерстяной плащ и выглядела как монахиня. Её бледное лицо, пожелтевшая кожа, словно тех цветов, которые не видят солнца, говорила, что она, должно быть, долго сидела в замкнутом пространстве, среди стен.

Черты лица, хоть увядшие, имели выражение, какое даёт великое возгорание духа. Блестел он в её больших чёрных глазах, умных, которые велят уважать, в узких и сжатых, как бы силой воли, устах, в своде висков, которые лёгкие морщинки вспахали мыслями.

Страх ещё усугубил характер этого лица, из которого близость мученичества и смерти изъяли какой-то религиозный восторг. Теперь, точно выходя из сна, она тёрла белые похудевшие ладони, бледный лоб… смотрела вокруг – и её удивлённый взор задержался на величественном силуэте молчаливого Валигуры, который ждал, равнодушный, пока его свита расправится с ранеными негодяями.

Другая из женщин была гораздо младше, но уже начинала отцветать после первой весны; она имела личико деликатных черт, великой, восхитительной красоты, совсем отличной от распространённых на севере. Её чёрные впалые глаза, немного окружённые коричневой тенью, заслоняли веки с длинными чёрными ресницами, над ними сильно очерченные брови были также очень чёрными. Кожа лица немного смуглая, маленькие грустные губы, дивно правильный овал лица – делали её благородно и ангельски красивой. Так же ничего страстного, земного не портило гармонии этих спокойных линий, которые даже страх не смог скривить и сломать; придал им только ещё больше восхитительного выражения недоли.

Та младшая пани была одета в серое, хотя также имела чёрный плащ, и её более старательный наряд больше напоминал одежду светской женщины княжеского двора. Несколько золотых пряжек и цепочек видно было на её груди и руках…

Валигура, который в неё внимательно всматривался, потому что эти черты напоминали ему женщину, которую он видел в молодости, когда с братом был в Париже на учёбе, почувствовал, может, что эти воспоминания или какое-то милосердие притягивает его к ней. Этому способствовало то, что среди той группы она одна, ему казалось, не была немкой.

Со странным чувством он начал её разглядывать… скучал по дочкам, может, по женскому обществу, чего ему давно для сломанной жизни не хватало. Эта женщина пробуждала в нём какие-то застывшие чувства.

И она также с великой заинтересованностью смотрела на серьёзного мужа, который на все благодарности и поклоны немцев едва отвечал презрительным кивком головы. Думая из этого, что и её не поймёт, женщина, остыв немного, достала из-под плаща белую ручку и движением её начала благодарить спасителя, прикладывая её к сердцу. Её бледные губы улыбнулись так благодарно и грустно, что Мшщуй почувствовал сильное сострадание к ней. А когда увидел, что в эти минуты силы её оставляют, и, казалось, что она съедет с седла на землю, потому что лицо заволоклось трупной бледностью, он соскочил сам с сивого, чтобы её подхватить, и, не давая ей упасть, положил медленно на землю.

Это случилось в мгновение ока, а Мшщуй сам не знал, как сорвался с коня и подбежал к ней, когда она уже склонилась на шею коня.

Увидев это, старшая женщина, чрезмерно испуганная не столько обмороком спутницы, как помощью, которая казалась ей опасной, как можно скорей спешилась, устремляясь также к бессознательной подруге.

Из бутылочки, которая была у пояса в торбе, встав на колени, она начала натирать ей виски какой-то жидкостью.

Мшщуй, который отступил на шаг, услышал её голос, когда бессознательная открыла глаза и обратилась к ней, но не по-немецки. В этой речи слышался знакомый ему раньше звук южных языков Италии и Галлии – хотя испорченный немецким акцентом.

Он очень тому обрадовался, что на первый взгляд не ошибся, и что женщина, которая в нём пробуждала сострадание, не принадлежала к ненавистному племени.

Хоть в течение долгих лет Валигура тех языков, некогда хорошо ему известных, не использовал, пришли они теперь вдруг ему на память, словно из какого-то укрытия, вставая целыми и нетронутыми. Посему он мог без греха поговорить.

На том же языке юга сказал он старшей женщине, что несколько капель вина не повредили бы ослабленным тревогой. Говоря это, он подал ей фляжку и кубок, которые имел с собой, потому что ему их епископ велел взять в дорогу.

Услышав звук это речи, женщина, которая постепенно открыла глаза, подняла немного голову и свои прекрасные чёрные глаза с удивлением, смешанным с радостью, обратила к Мшщую. Повторно её маленькие губы прояснила грустная полуулыбка, и она шепнула голосом, в котором чувствовалась какая-то возвращающаяся надежда.

– Кто вы, что знаете эту речь? И вы тут чужой?

Мшщуя пронзил голос почти детский, сладкий, ласковый.

– Нет, я местный землевладелец, – сказал он, – но в молодости бывал в свете – и что-то в моей памяти осталось! – сказал он.

Когда он говорил, старшая женщина с любопытством уставила на него глаза – в них отразилось какое-то беспокойство. Она проговорила что-то по-немецки, Мшщуй нахмурился и покачал головой, дав ей остро понять, что этой речи слышать не хочет.

– Откуда вы здесь? – спросил он девушку, встающую с земли с помощью старшей женщины.

Не давая ей ответить, старшая проговорила ломаным языком:

– Мы ехали к княгине Ядвиге во Вроцлав, вы, благородный господин, спасли нас, если не от смерти, то от большой опасности. Наша княгиня будет вам благодарна. Хотите нам поведать о себе, чтобы мы знали, кому обязаны такой великой благодарностью?

– А! – ответил Мшщуй, глядя на младшую, которая слушала его с великой заинтересованностью. – Это пустяки…

Не трудно было этих негодяев прогнать. Благодарностью вы обязаны Провидению, которое меня сюда вовремя привело.

Я также еду во Вроцлав, а так как в наших лесах и дорогах нет уверенности, буду для безопасности сопровождать вас вдалеке.

– Пусть вас Бог за это вознаградит! – воскликнула старшая, складывая руки. – Молиться за вас будем!

Когда это происходило, люди Валигуры уже вместе с немцами собрались в дорогу, не заботясь о трупах, которые разбросали прочь. Раненых не было смысла брать и немцы хотели их добить, когда Валигура вопреки им не допустил этой жестокости, приказав своим людям привязать их к деревьям.

Не большое это было милосердие, потому что они они могли ожидать, что сбежавшие товарищи скоро придут на помощь, а от ран и голода они могли умереть в мучениях, но милосердия также не стоили…

Немцы, бормоча, пообдерали их ещё от всего, что им на что-нибудь могло пригодиться. Поскольку достаточно времени ушло на бой и на приготовление к дальнейшему путешествию за ним, потому что многие сёдла, одежда и оружие нуждались в починке, а некоторые из немцев были ранены, уже под сумерки все двинулись в поисках ночлега.

Впереди шла кучка немцев, за ними ехали две женщины, потом Мшщуй и весь его кортеж в небольшом отдалении от пана. Поэтому Валигура в дороге мог разговаривать со спутницами, но когда начал их спрашивать, младшая обернулась к нему, поглядела на него и, казалось ему, словно хотела дать понять, что при старшей, хотя бы желала рассказать, боится. Мшщуй изумился этому, догадываясь, что младшая, может, не очень охотно хотела на двор княгини Ядвиги. Её лицо и теперь вовсе не показывало особенной радости. Взоры, которые она бросала на спутницу, были боязливые и украдкой.

Поэтому Мшщуй перестал расспрашивать, а вскоре услышал, как старшая из спутниц начала вполголоса полупесней читать молитву, которой младшая вторила тише.

Вечер становился всё более тёмным, небо покрылось густыми тучами, лес по-прежнему окружал дорогу, вьющуюся по нему, то густой и высокий, то поредевший, но всегда достигающий далёкой глубины, так что полей и лугов почти не было. Иногда появлялся немного лысый пригорок, но и на нём лежали поваленные ветром стволы и торчали новые отростки.

Ни постоялого двора, который обещали немцы, ни деревни, ни хаты видно не было.

Мшщуй, по правде говоря, имел дорожный шатёрик, а мог и в шалаше отдохнуть, но вроцлавяне из-за еды и коней ночью ехали в постоялый двор, а Валигура не хотел оставлять спасённых. Темнота спешить не давала, ехали все в глухом молчании, которое прерывало только бормотание молитв, бряцание оружия и снаряжение коней. Время казалось долгим.

Уже могла быть полночь, когда наконец немцы сказали, что заметили свет, постоялый двор стоял в небольшом отдалении. Лес поредел…

Свет был виден не из дома, но из лагерей, которые вокруг него разложили путники. Стоял на ночлеге у постоялого двора какой-то купеческий караван с возами и разные путники, каждый со своим двором, запалив маленькие костры. Как только вдалеке послышался топот приближающихся коней, в спящих уже лагерях вскочила стража, костры зажглись ясней… даже спящие вставали из страха какого-то ночного нападения.

Затем вокруг раздались пароли и вопросы – и Валигура с ужасом убедился, что все путники были немцами. Пересекались вопросы и ответы, после которых начали успокаиваться.

Немец сразу побежал в постоялый двор искать приюта для женщин, готовый даже повыбрасывать тех, что его заняли; но ни для кого там места не было, потому что, кроме сарая и жалкой мазанки при ней, в которой торговали пивом, ничего не нашли.

В сарае стояло несколько коней… Поэтому для двоих путешественниц, которые, как стояли, в плащах, решили отдохнуть на земле, постелили сукна и ковры, положили их по кругу, а неподалёку Мшщуй со своими людьми начал располагаться. Сам уже не желая навязываться женщинам, через каморника послал им свой шатёр, чтобы заслонил их немного от холода; не нуждался в нём сам, потому что ко всему был привыкшим. Для старой немки он не сделал бы этого подарка, но жаль ему было черноокой, грустной итальянки или француженки.

Ночь была беспокойная, и только более уставшие могли заснуть среди коней, которые отрывались, бросались, и людей, что на них кричали, прохаживающихся среди стражи, дыма, который ветер гнал от костров, то гаснущих, то деревом поддерживаемых до дня, и ветра, который начал дуть после полуночи. Из каждой кучки кто-то должен был бдить, потому что ближе к рассвету путники начали суетиться, а те могли своих и чужих взять в дорогу с собой.

Ссоры и шум, поднятые с рассветом, не прекращались уже до утра. Осенний день обещал быть хмурым и мрачным. Он начался с молитв под шатрами, с которыми эти женщины сели на лошадь. Младшая обернулась, словно ища глазами Мшщуя; когда его заметила, снова быстро приблизилась к старшей спутнице. В дороге она показывала ей и некоторое уважение, и в то же время превосходство над ней, потому что старшая выдавала приказы, обращалась к людям и призывала их к себе, не спрашивая ни о чём молчаливую младшую.

Та ехала с опущенной головой, равнодушная ко всему. Приближение к цели путешествия не только, казалось, не радует её, но Мшщуй вполне мог думать, что всё больше беспокоило.

Около полудня они попали в небольшое поселение, при котором стоял деревянный костёльчик, а так как коням было необходимо там попастись, старшая пожелала пойти и помолиться. Мшщуй, плохо слыша издалека, догадался, что младшая, отговариваясь усталостью, хотела остаться на отдых. Оставлять там её одну та не очень хотела, и после долгих перешептываний и уговоров она направилась к костёлу.

Валигура, который расположился с людьми немного дальше, после её ухода, ведомый любопытством, которому не хотел сопротивляться, приблизился не спеша к месту, где младшая путешественница, притулившись к сену, села под крышей. Она сразу его заметила, а так как вовсе не хотела его избегать, Мшщуй приблизился смелее.

Немцы сбоку готовили себе еду – поэтому он мог начать разговор, и сказал, что ночь была без отдыха… и, наверное, им срочно надо было доехать до Вроцлава.

– А! Милый господин, – сказала мягким голосом печальная женщина, – давно желаю отдыха, но разве я знаю, какой меня там ждёт!! Я, как видите, из далёкого чужого края – тут мне всё чужое и страшное. Иной обычай, небо и люди…

– А что вас сюда загнало? – спросил сострадательно Мшщуй.

– Сиротство моё, – сказала женщина. – Я не имела ни отца, ни матери, потому что та умерла в детстве, а отец погиб в одном из крестовых походов. Воспитала меня из милосердия сестра той княгини, которая теперь из памяти к королеве Агнессы из Мерана пожелала взять меня к себе. Меня зовут Бьянка, пожалейте меня благородный муж.

Говоря это, она быстро вытерла слёзы.

– Говорят о княгине Ядвиге, что она сострадательна, добра и набожна, – сказал Мшщуй, утешая сироту.

– Набожная, очень набожная и святая, и сострадательная к бедным, но к себе жестока и безжалостна ради тех, которых любит, потому что одно только счастье знает для себя и для них – в мученичестве!! Меня, сироту, при той пани ждёт монастырь и могильная жизнь… а я – а меня Бог для неё не создал!

Она докончила слезливо и тихо.

Мшщуй почувствовал себя взволнованным. Эти признания, такие внезапные и искренние, доказывали великий страх и отвращение, какие испытывала сирота при одной мысли погребения её в монастыре.

– Всё-таки силой вас не будет принуждать к жизни, которой не хотите, – произнёс он.

– А что же я предприму? Куда денусь, если заслужу гнев и немилость моей единственной опекунши? – говорила Бьянка. – Вы, может быть, слышали о несчастной судьбе той, что меня воспитывала… была королевой и стала изгнанницей.

Умерла от горьких слёз, которые должна была глотать… У меня был угол при ней, потом я осталась без опеки. Набожная княгиня Ядвига послала за мной… нескоро нашли меня, у новой семьи, которой я сужила на дворе, и где у меня была тяжёлая жизнь. Мне казалось это спасением…

Сестра Анна, полумонашка, которую прислали за мной, столько мне по дороге наговорила о княгине, что в меня вселилась тревога. А там, где я жила, хоть у меня не раз горько текли часы, немного было свободы, воздуха и, хоть чужого, веселья, а там! Там! Среди этих стен… при этой суровой даме…

Бьянка, плача, живо говорила, и, сама упиваясь этими жалобами, показывала всё больше тревоги и беспокойства.

Поглядывала на Мшщуя, как бы умоляя его о милосердии и опеке. На Валигуру это повествование, прерываемое слезами, производило сильное впечатление, которому он сам в душе удивлялся. На протяжении долгих лет со смерти жены он практически не видел женщин, за исключением своих детей.

Двор состоял из простых крестьяночек…

Красота этой сироты, её грусть, опасения, судьба, которая её ждала, начинали делать его как бы новым человеком. Забыл, за чем ехал, кем был… Возраста своего не помнил, его сердце резко волновалось.

Однако каким-то стыдом и разумом он воздержался от того, что сновало по его голове.

– Я уже в Кракове наслышался, – сказал он, – о великой набожности княгини Ядвиги… все её, однако, выдают святой, набожной и милосердной. Не тревожьтесь так.

– Но сестра Анна, что со мной едет, знает её лучше всех, потому что на её дворе и при ней целый век пробыла. По ней я вижу, что меня ждёт. На протяжении всей дороги она готовила меня к тому монастырскому счастью, которого боюсь. Княгиня Ядвига ходит во власянице, опоясывается железным пояском, босая зимой проводит ночи в молитве. Кровавую плётку целует… а для Бога отказалась от мужа и детей.

Буду ли я иметь силы пойти по её следу?

У меня в ушах и сердце звучат ещё песенки юга, я помню счастливые дни детства, когда Агнесса была королевой, а я её ребёнком, раньше, чем заимела своих детей. Не раз король Филипп Август качал меня на коленях – тот великий силач, рыцарь, который столько для моей приёмной матери вытерпел.

Бьянка плакала, задумчивый Мшщуй стоял и смотрел.

– Хоть бы человек хотел, – отозвался он тихо, – как тут помочь вам. Вы во власти вашей опекунши.

– Я сирота! – повторила тихо Бьянка, поглядывая на Валигуру, как утопающий на доску, которая могла бы помочь ему спастись.

Со всей горячностью ребёнка юга она вызывала старого рыцаря на помощь. Тревога делала её смелой, дерзкой.

Не говоря ничего, она, казалось, умоляет глазами.

– Возьми меня и делай что хочешь со мной, а спаси от неволи.

Валигура поглядел к костёлу, не возвращалась ли старшая, но её не было видно. Стоял, поэтому, не зная, что сказать, как утешить, а сострадание его охватывало всё более сильное.

– Сестра Анна, как и её пани, – говорила тихо Бьянка, – святая женщина. Живёт только в Боге. Когда я хотела ей пожаловаться в моей тоске, она мне рисовала будущее за могилой. Отворяла мне могилу, чтобы я в ней искала забвения – а я ещё надеялась и желала жизни… лучшей, чем ту, которую знала. Я дрожу и боюсь могилы…

– Не может это быть, – начал взволнованный Мшщуй, – чтобы не дали вам времени подумать, и когда попросите, чтобы вас на свете не оставляли… На дворе много молодых князей-рыцарей, которые наверняка вас охотно захотят защитить.

Бьянка недоверчиво покачала головой и поглядела на Мшщуя.

– Когда вы в лесу пришли нам на помощь, – сказала она, – знаете, что мне показалось? Что это Бог вас посылает, чтобы меня из их рук вырвали! Ещё теперь думаю, что вы моим опекуном должны быть.

Валигура ужаснулся как поражённый этими словами.

– Но я старый, – ответил он, – у меня две взрослые дочери… Что вам от меня?

– Дочкам вашим служить буду! О! Самые тяжёлые выполнять услуги… лишь бы не быть запертой в тюрьме.

Валигура опустил очи долу.

– Если бы я хотел, – промурчал он, – как же могу вас взять с этого двора? Силой? Тогда мне не дадут, потому что они сильнее.

– Всё-таки вы рыцарь? – отпарировала Бьянка живо. – Вы знаете рыцарский закон, что прийти на помощь более слабому, – долг. А кто может быть более бедный и слабый, чем я?

Она вытянула к нему две белые руки, Мшщуй стоял как вкопанный; он как раз заметил, что к нему с любопытством присматривались немцы, потому что, наверно, не понимали его разговора с Бьянкой, он возбуждал в них, однако, интерес – были как-то неспокойны. Также из костёла он видел выходящую в чёрном плаще сестру Анну. Поэтому за весь ответ он сказал коротко:

– Сестра Анна возвращается, во Вроцлаве постараюсь увидиться с вами и говорить с вами. Получится что-нибудь сделать, сделаю охотно, потому что мне вас очень жаль! Очень жаль…

Бьянка, не обращая внимания на своего стража, в знак благодарности приложила к груди обе руки.

Валигура быстро удалился.

Немцы, заметив, что Анна возвращающается, встали с земли, один из них пошёл ей навстречу.

– Милостивая госпожа, – сказал он, – ваша спутница имела какой-то долгий разговор с карковянином… разговаривали очень живо.

Лицо немца скривилось.

– Не дастся она вам в монастырь! – прибавил он. – У неё, по-видимому, что-то иное в голове!

Сестра Анна нахмурилась и дала знак рукой говорившему, чтобы перестал. Он замолчал, послушный. Она ускорила шаги и изучающими глазами бросила взгляд на свою заплаканную спутницу.

– Я видела издалека, – сказала она сурово, – что вас тут этот старик развлекал. Не пристало вам так с мужчинами обходиться, так как они все, и старые даже, злостные соблазнители. Почему его не отправили?

– Потому что он спрашивал меня о моей жизни, а имеет на это право, когда нам её спас, – отозвалась Бьянка голосом немного более смелым. – Что же в том плохого?

– Это нехорошо! Лучше бы молилась! – начала сухо сестра Анна. – Вы должны готовиться к тому счастью, что вас ждёт, а не может быть большего, когда святая пани хочет вас сделать соучастницей своей святости и своего счастья. Нужно забыть о прошлом и легкомыслии.

Сестра Анна вздохнула.

– Видно, что я недостойна Божьей милости и сердца вашего убедить не умею, – сказала она, – раз так долго общаясь с вами, не смогла вдохновить вас лучшим духом. Но чего я не смогла сделать месяцами, святая пани сделает одним взглядом, одним словом. То, что вас сегодня тревожит, покажется счастьем.

Бьянка замолчала, коней готовили для дальнейшего путешествия…

С той минуты уже сестра Анна, возымев какое-то подозрение, ни на шаг не отходила от Бьянки, казалось, не видит и не хочет знать Мшщуя, который по-прежнему ехал за ними.

Несмотря на эту бдительность старшей спутницы, сирота всегда находила какой-нибудь способ напомнить о себе старику, поглядеть на него украдкой, бросить ему улыбку, дать знак. Чем больше приближались к Вроцлаву, тем тревожней становилось бедной изганнице. Мшщуй также теперь меньше размышлял о своём приключении и о ней, потому что для него приближалось тяжёлое время появления на том дворе, к которому, может быть, из всех тогдашних двором имел самое большое отвращение.

Туда, в Силезию, текли эти ненавистные немцы, новые поселения которых встречали по дороге, не желающие знать ни пана, ни местного права, носящие с собой свой обычай, язык и привилегии, которые их остальной части страны делали чужими. Мшщуй вёз письма от епископа Иво, являющиеся причиной путешествия. Одно из них он должен был отдать Генриху Старому, мужу княгини Ядвиги, другое – его сыну, молодому князю, который там больше правил, чем отец, ведущий жизнь, полностью отданную благочестию, почти монашескую.

Появиться перед теми, о которых знал, что были наполовину немцами, среди двора, состоявшего почти из одних приезжих: швабов, саксонцев, тюрингов, – было для Валигуры мучением. Обещал также себе как можно быстрей отделаться от посольства и как можно скорей вернуться.

На расстоянии половины дня от Вроцлава на новом ночлеге вдалеке он увидел Бьянку с покрасневшими глазами, явно плачущую, которую сестра слишком настойчиво утешала. Он не мог удержаться, чтобы к ним не приблизиться.

Старшая, видя, что он подходит, и не желая, может, чтобы он спрашивал Бьянку, сама поспешила объяснить причину слёз.

– Бедное дитя! – сказала она. – Непомерно тревожится тем, как предстанет перед величием нашей богобоязненной пани. Не удивительно! Кто бы не встревожился, глядя на этот облик, благословенный добровольным страданием! Во Вроцлаве мы только одну ночь, может, пробудем, потому что имеем приказы ехать прямо в Тжебницу, где пребывает благочестивая пани. Я бы туда с радостью на крыльях влетела…

Валигура слушал, не отвечая.

– Пани княгине я скажу, что вы нас спасли от рук разбойников, вздохнёт по вам, а её вздох, наверное, у Бога значит больше, чем молитва любого ксендза!

Мшщуй поклонился.

– Тжебница не убежит, – сказал он – а отдых был бы вам нужен.

– Это вы так по-вашему, по-мирски думаете, – отпарировала сестра Анна, – а где же на сей земле отдых от проблем? Разве нам, что спешим к небу, годится отдыхать? Жалко, бедно и недостойно нежить тело и угождать ему!

Когда сестра Анна говорила это с настоящим вдохновением и религиозным рвением, её суровое и неприятное лицо принимало выражение такой благодати, такого воодушевления, набожности, что даже Мшщуй, холодный и предубеждённый, почувствовал к ней какое-то тревожное уважение.

Сестра Анна подняла кверху руки.

– Тжебница! Это небо, это дверка рая! – добавила она. – Там только жить, в этом порту спасения… до которого не достают бурные волны жизни…

И улыбка счастья нарисовалась на её бледных устах.

Бьянка глядела на неё с какой-то тревогой. И Валигура видел, как она вся вздрогнула от страха и побледнела.

– Спешим! – прибавила сестра Анна, оборачиваясь к спутнице. – Святая пани, мысль которой шла с нами в пути, видит уже нас пророческим оком, чувствует, что мы к ней приближаемся!

Она дала знак немцам… и привели коней. Ещё раз сирота бросила умоляющий взгляд на Мшщуя, который ответил ей кивком головы. Приближение к городу вынуждало его немного отстать, чтобы приготовиться к въезду. Не хотел делать стыда тому, от которого прибывал.