Текст книги "Валигура"

VIII

Жизнь Лешека Белого в Краковском гроде с того времени, как большое покушение Генриха Силезского было неудачными и окончилось союзом, протекала спокойно, тихо, счастливо, так, как он сам желал, наполовину с семьёй, наполовину в лесу, на коне, либо в рыцарских турнирах и играх.

Все наболее важные дела страны, как некогда при отце Казимире, лежали на плечах епископа, зависели от его совета и направления.

Иво и умом, и святостью, и величием предводительствовал всем краковским рыцарством, и даже Яксы, настроенные к нему враждебно, громко против него шуметь не смели. Лешек был рад, привыкший к этому при жизни матери, всегда искать опекуна, на которого мог бы оперется. Такими были для неё и для него Говорек попеременно с Миколаем Воеводой – несколько раз это предчувствие собственной слабости делало их покорными даже Мешке Старому, а позже Тонконогому.

Почти вынужденный после битвы под Завихостем захватить краковскую власть, Лешек не сразу согласился занять место Тонконогого, только после того, как стал уверенным в помощи Марека Воеводы и епископа Иво.

Мы уже говорили, что Марек и Яксы предали пана, поэтому остался один епископ Иво, на которого Лешек мог безопасно опереться. Это было для него вещью очень желанной, чувствовал себя спокойным.

От отца ему досталась набожность и мягкость, от матери – слабый характер, который не может выдержать на одном решении; епископ был ему нужен – был для него настоящим отцом. К счастью, был это муж правильный, которому только избыточные занятия небесными вещами порой не позволяли предвидеть все земные. Время от время посещая западную Европу, Францию и Италию, Иво легко проникся той духовной религиозной экзальтацией, какая в них царила. Над всем тогда поднимался религиозный энтузиазм. Экстатичные порывы к небу, добровольное умерщвление жизни, душевное единение с Богом стали единственной целью для людей образованных, а толпа пыталась идти по их следу. Появлялись ордена, уже не как ранние, бенедиктинцев и цистерцианцев, посвящающие себя наукам, подручной работе, обращению и просвящению, но пустынной жизни во власянице и железных поясках, в бичеваниях и постах, в сверхчеловеческом умерщвлении, которые из уз тела вызволяли душу.

Иво желал привить этот дух у себя в стране. В Риме он смотрел на чудеса Доминика, наслушался о бедных монахах, перепоясанных верёвками в Ассизии, примеры тех великих людей не давали ему покоя.

И он, может, предпочёл бы пойти по следу этих мэтров и отречься от всего земного так же, как магистр и пастырь Винсентий, который, сложив на алтаре митру, надев облачение цистерцианцев, пошёл закончить жизнь в тихой монашеской келье. Но Иво, епископу Кракова, который стоял наравне с Гнезно, не годилось оставлять охрану слабого и доброго князя.

Дело шло о мире в стране, и в то же время о счастье того человека, к которому привязывался каждый, кто его знал и с ним жил. Лешек, предоставленный сам себе, пал бы снова жертвой одного из тех, что угрожали Кракову, главной столице, первому, начальному княжеству всех земель.

Иво, который постоянно основывал монастыри, увеличивал количество костёлов и был неустанно деятельным в делах епископства, сам со всем справиться не мог, поэтому позвал в помощь Мшщуя Валигуру, на доблесть которого мог положиться. Он должен был быть для него правой рукой, а для плохих людей – ужасом. Епископ не решил ещё, какое даст ему дело, но знал, что будет полезным, хотел, чтобы он тут был независимым, без должности и звания, готовым всегда или за оружие схватиться, или устами расправиться с враждебными и подозрительными.

После той охоты, с которой возвращающегося Лешека Марек поймал на дороге, желая расспросить ли, приготовить ли, – на следующий день князь отдыхал, играя со своими детьми, Саломеей и Больком, весело разговаривая с женой, призывая каморников, чтобы иметь около себя больше улыбающихся лиц. Когда Лешек чувствовал себя счастливым, было для него потребностью – видеть всех весёлыми, радующимися вместе с ним. Любое хмурое лицо уже портило ему счастье, готов был любым подарком вызвать улыбку у каждого. Служба, которая знала своего князя, не раз этим пользовалась и приобретала что хотела.

Это был муж, не созданный для правления, власть его обременяла и утомляла – люди, что портили ему покой донесениями, подозрениями, принося беспокойство, не имели у него милости. При всей любви к епископу Лешек только за то его упрекал, что мучил его постоянными страхами.

Едва он в этот день ушёл от жены и собирался с Покошем стрелять по цели, когда подбежал слуга, объявляя ему об Иво.

Епископ один шёл от замкового костёла к панскому дворцу, погружённый в мысли или молитвы, потому что редко можно было застать Иво без молитвы на устах.

Лешек сразу вышел ему навстречу, весёлое минутой назад лицо стараясь настроить на серьёзность. Приветствовав его как отца, он ввёл его в отдельную комнату, заботливо усаживая и допытываясь, не имел ли он какой грусти, коль казался ему таким мрачным.

– Хлеб насущный, хлеб насущный, – ответил Иво. – Каждый день приносит своё зло… Нет ничего тяжёлого, но и утешения не много.

– Немного тяжести со слишком обременённых плеч вы должны бы, милостивый отец, сдать на другие, так бы вам легче было.

– И я это чувствую, – ответил Иво, – поэтому почти вынудил брата, который ушёл в пустыню, встать рядом со мной. Это муж опытный, и, хотя от долгого удаления от нас стал домашним и чужим, – скоро он прозреет и нам очень пригодится.

– Я рад бы увидеть этого вашего брата, – сказал Лешек, – и мне был бы желанным.

– Он дикий, – отвечал епископ, – на дворе ему неловко, но приведу его, чтобы пану поклонился.

– Да, как можно скорей, это лучше, – сказал князь.

– Тем временем, однако, – кончил епископ, – я думаю его отправить, чтобы достал информацию.

– Откуда? – спросил с любопытством Лешек.

– Я хотел бы знать, так же ли на вроцлавском дворе к нам относятся, как обязывались, – говорил Иво. – Он поглядит, что там делается…

– Но я не имею никакого сомнения в сердце князя Генриха, моего возлюбленного брата…

– И я его не подозреваю, – сказал епископ, – но там уже двое сыновей больше, чем родители, значат, а тех – один Бог знает!

– Дети таких святых родителей должны от них принять добродетель, – отпарировал Лешек.

Епископ минуту молчал.

– Милостивый пане, – шепнул он тише, – тот, которого ты покрыл своей милостью, Яшко Якса, сын Воеводы, который ютился при отце… ушёл. Нет его. Дух в нём неспокойный, боюсь, как бы на какой двор не направился, чтобы там, как некогда отец, бунтовать против тебя.

Лешек нетерпеливо вскочил.

– Яшко ушёл! – повторил он, немного взволнованный, садясь сразу снова. – Говорите, что ушёл? Вы в этом уверены?

– Нет сомнения, я спрашивал магистра Анджея, он подтвердил эту новость.

– Яшко ушёл! – повторил ещё раз Лешек неспокойно. – Не опасаюсь его, человек маленький, но – маленькие тоже зло совершают. А кто знает! Может, я этому виной!

Епископ смотрел с удивлением.

– Да, – сказал князь, – я учинил половинчатое милосердие, когда нужно было сделать полное. Он без дела сидел, наскучило.

– Побег Яшка, который скорее всего направится во Вроцлав, к давним друзьям отца, беспокоит меня, – отозвался Иво, – поэтому хочу на тот двор выслать Мшщуя.

Лешек подтвердил поклоном решение епископа, ничего не говоря, – на нём видно было беспокойство; машинально взяв рукав своего одеяния, он дёргал его, глядя на пол.

Иво, получив позволение Лешека, не хотел мучить его дольше, встал, словно думал с ним попрощаться.

Князь, увидев это, предупредил его и, с уважением взяв за обе руки, посадил его снова на стул.

– Яшко ушёл! – проговорил он. – Что же Воевода?

Говоря это, он быстро поглядел на епископа.

– Я видел его обеспокоенным этим, гневным на сына; не подозреваю, но отец должен иметь родительское сердце… а нам следует быть начеку.

– Да! Быть начеку! Неустанно подслушивать, день и ночь опасаться, не иметь ни одного незамутнённого часа. Да, эта доля тех, которым другие завидуют! – вздохнул Лешек. – О!

Почему же вы меня не оставили в спокойном Сандомире, на маленьком уделе, из которого меня никто не выгнал бы? – добавил он с горьким упрёком. – Там был бы я и мои счастливы.

– Вас потому, милостивый пане, счастья лишили, чтобы вы его дали другим, – сказал епископ. – Человек не живёт для себя, а вы по милости Божьей через кровь и происхождение были назначены на эту жертву.

– А Бог, что предназначил меня на жертву, – добавил Лешек грустно, – не дал мне твёрдого сердца, чтобы всё, что в нём происходит, сносило без волнения.

– Это называется жертвой! – доложил Иво.

И, говоря это, он пошёл обнять Лешека… У князя на глазах были слёзы.

– Грустна моя доля, – шепнул он, – но пример отца научил меня её переносить. Да будет воля Божья…

– Беспокоиться слишком много нет причин, – сказал Иво, – милостивый пане… Поэтому не думайте о плохом, а я буду бодрствовать за вас.

Говоря это, он благословил и, медленно провожаемый князем, со двора вернулся на молитву в костёл.

Благочестивый епископ, которого великая набожность постоянно держала в том состоянии духовного подъёма, который даёт предвидение будущего, был благословлён пророческим даром и мучился им.

То, что для других было закрытым, для него ясно выступало, он читал в сердцах, видел в людях часто то, чего они сами не осознавали; в этих вещих видениях проходили перед ним события, которые должны был наступить, в таких живых картинах, как бы они уже были перед ним.

И теперь, когда родина была ешё внешне спокойна, а борьба Одонича с Тонконогим и своенравие Святополка, казалось, не грозят ничем, кроме временного затруднения, епископа Иво, который имел предчувствие какого-то кровавого конца, ни на минуту не отпускало беспокойство, волнующее аж до горячки и слёз. Сам себя упрекал в нехватки веры в Провидение Божье, корил себя, как строптивого ребёнка, пытался молитвой преодолеть это помутнение духа – а кровавые картины постоянно его преследовали.

От Лешека, грусть и жалоба которого живо отразились в его сердце, епископ пошёл в костёл и опустился на колени перед алтарём на молитву, умоляя Бога о подкреплении и мире… Достаточно долгое время проведя на том слёзном размышлении, он встал, сложив часть бремени у подножия креста, и направился к своему дому.

Никогда епископ не выходил из дома без грошей, предназначенных для милостыни. Знали о том бедняки, и когда он куда-нибудь выходил, преследовали его нищие всякого рода.

Было для него великим удовольствием идти так не спеша, говорить с ними, спрашивать и разделять милостыню, некоторых ведя за собой в дом, где всегда был готов стол для бедняков, собранная одежда, обеспеченный приют.

Больных отсюда отсылали в госпиталь на Прудник, в котором уже хватало бедняков. Ежели по дороге попадался монастырь, Иво делился с ним бедными…

У костёльных дверей его уже ожидал тот обычный его двор, поскольку называл нищих своими придворными, а епископу было достаточно бросить на него взгляд, чтобы в нём распознать добрых знакомых, встречаемых каждый день. Среди них, немного вдалеке, улыбалось пастырю особенное лицо и фигура, которая даже среди этого сборища самых чудовищных нищих отличалось особенным характером.

Был это человек старый, но не очень, ещё крепкий, с головой лысой как колено, светящейся и сверкающей на солнце, точно была костяная, с растрёпанными чёрными усами и бородой, с глазами без бровей, большими и подвижными, устами широкими и искривлёнными.

Этот добровольный нищий, некогда могущественный человек, стал кающимся, в минуту неудержимого гнева убив собственную жену. Когда остыл потом, его охватило раскаяние и ужасная жалость, которая помутила его ум. Отдав детям своё состояние, потеряв память от своего поступка, которая к нему редко возвращалась, Хебда пошёл с посохом всю жизнь каяться, не желая уже ни детей видеть, ни порога облитого кровью дома переступить.

Безумие его было странным. Попеременно весёлое, отчаянное, сознательное и бессильное, делало оно из него как бы нескольких разных людей, живущих в одном теле.

Иногда Хебда проводил недели, лёжа крестом на голой земле, на холоде, у костёльных дверей. Порой слабел так, что милосердные люди его чуть живого должны были поднимать, кормить и поить, чтобы вернуть силы. Нападала потом на него непомерная весёлость, безумная, крикливая, среди которой к нему возвращался разум, чрезвычайная проницательность и безжалостная злоба. Тогда среди рынка, у костёлов он зацеплял самых достойный людей острыми словами, не щадя их и выбрасывая им в глаза такие шутки, о которых свет или не знал, или делал вид, что не знает. Не простили бы ему это безнаказанно, но так как походил на безумного, никто мстить ему не хотел. Забавлялись этим безжалостным цинизмом Хебды, даже побуждали его к издевательствам. Совсем неожиданные проблески разума среди нетактичной и разнузданной речи удивляли самых серьёзных.

Но у Хебды и этот разум, и злоба так были смешаны с нелепостями, что одно от другого отделить было трудно.

Епископ особенно благоволил к бедному сумасшедшему; каждый день, когда хотел, Хебда ел у него, получал какой-нибудь грош, а часто одеяние для зимы. Но у бедняги всё это не продолжалось долго, одежду с себя отдавал или позволял снимать другим дедам, деньги у него вырывали. Ходил наполовину нагой, с всегда покрытой головой, зимой и летом, на морозе и солнце, лежал у костёльных дверей, на замёрзшей земле, и ничуть ему не вредило.

В этот день Хебда, что было заметно издалека, был в приступе безумной весёлости. Беззубые уста держал широко открытыми, смеялся глазами, смеялся всеми морщинками лица и приветствовал издалека Иво, выкручивая руки.

Пастырь погрозил ему издалека, чтобы не проказничал, – но это не много помогало.

Хебда, который неустанно таскался по Кракову и за городом, и имел как бы потребность постоянно суетиться, когда не лежал крестом, был как можно лучше осведомлён, что делалось в городе, среди людей, в домах, не было для него тайн.

Часто он первый выбалтывал что-то, что другие замечали гораздо позже. Не было более страшного и быстрого глаза шпиона, чем у него – поэтому выпроваживали его от дверей быстрой милостыней, но он не везде её принимал, и где хотел досадить, оттуда его никакой силой отогнать было нельзя. Ударов, казалось, не чувствует; когда на него собак натравливали, он стоял, поворачивался к ним; самых разъярённых собак, уставив на них глаза, он держал, как на привязи, потом, когда кричал на них, за что его преследуют, отгонял их…

Убогие, увидев, что Иво смотрит на нищего, расступились, чтобы дать ему доступ к епископу; он подошёл, встал на колени, сложил руки и начал молиться перед ним.

Иво благословил его.

– А где твоя епанча, что я велел тебе дать? – спросил он.

– Где епанча! Разве я был достоин её? – шепеляво и быстро слюнявыми устами сказал Хебда. – Поехала в свет на лучших плечах, чем мои.

– Потому что ты всегда даёшь себя обдирать! – сказал епископ мягко. – Пойдём же со мной. Опадают с тебя лохмотья, светишь нагим телом… Пойдём…

Послушный Хебда медленно встал и, словно не знал о своей наготе, начал по очереди присматриваться то к ногам, то к рукам, то к плечам, и головой подтвердил слова епископа.

Иво тем временем раздавал гроши… а, исчерпав до дна кошелёк, который носил под облачением, кивнул Хебде: «Пойдём!»

Они вышли также в замковые ворота. Епископ снова шёл задумчивый. Переступили уже ворота, когда на дороге нищий подошёл к Иво. Рукой в воздухе он сделал такое движение, как няньки, когда показывают детям, что полетела птичка.

– Фрру! – воскликнул он. – Нет его! – и сказал тихо, указывая на север: – Далеко, далеко!

– Кто? Что? – спросил, останавливаясь, епископ.

– Милый Яшко! Яшко улетел! – добавил Хебда. – Я стоял у ворот до дня, или и дня тогда не было ещё, когда его отец отправил.

– Что ты говоришь? – грозно отозвался Иво. – Что тебе привиделось?

Хебда ударил себя рукой по глазам.

– У меня кошачьи глазки, – сказал он, – и лучше всего вижу ночью. – Хо! Хо! Я хорошо посмотрел, видел всё. Они обнялись со стариком у ворот, челядь коней держала. Привет кому-то через сына посылал. Эй! Эй! Отец святой, не нужно спать!

Сказав это, он закрыл уста и замолчал.

– Не лжёшь? – спросил Иво сурово.

– Святой отец, я проклятый грешник, лгу иногда людям на огорчение, себе – на жалкую радость, но как бы я мог лгать перед вами, что читаете во мне и вытащили бы из меня, если бы даже внутри правду скрыл? Говорю правду: знаются отец с сыном. Яшка послал отец! Не нужно спать!

– То, что сказал, – отозвался епископ серьёзно, – этого не говори людям, не носи по рынку!

– Но вам, отец святой, – сказал Хебда, наклоняясь к его ногам, – как мне не сказать? Я носил эту змею за пазухой, она кусала меня, я искал вас, только что нашёл.

Он кивнул головой.

– О, я, глупый человек, хуже скотины, святой отец, – говорил он дальше, – ничего не знаю, темным-темно, потом меня поражают великие яркости и вижу далеко! Далеко! Через людей и стены, и сквозь леса. В чём я виновен! Доля моя!

Епископ, выслушв его, начал креститься.

– Ежели в тебе нечистая сила гостит, – пусть выйдет из тебя! Молись, молись!

Хебда, сложив спокойно руки, громко начал читать «Отче наш», как бы в доказательство, что этой силы не имеет в себе. Перекрестился и остановился.

Вдруг он поднял голову, обратил её вверх, зажмурил глаза и стал смотреть в облака.

– Цыц! – сказал он. – Цыц! Вороны кричат, будет кровь…

Сам король воронов полки собирает на добычу.

Иво, перекрестившись ещё раз, медленным шагом пошёл к дому, Хебда его не оставлял. Как только заметил, что епископ отдаляется, поспешил за ним.

– Святой отец, – начал он снова, – тут каждый третий человек – предатель… иду я иногда по дороге, улице, смотрю… Тот, кто чистый, он светится, как факел, тот, кто предатель, он чёрный, как уголь, а сердце его в середине горит красным цветом. Считаю, считаю, не могу предателей сосчитать.

– Кого они должны предать? – послушно с состраданием спросил Иво.

– Разве я знаю? – сказал Хебда. – Это только Богу известно. Но предатели… Марек Воевода – предатель, Яшко – предатель, их приятели – чёрные, кони – чёрные… всё чёрное… Я порой вижу это, а порой не вижу ничего.

– Молись! – сказал епископ.

– Иногда молюсь, аж плачу кровью и плюю кровью, и стенаю кровью, – говорил Хебда, – а иногда мой рот зарастает, грудь сдавливается, сердце замерзает – и не могу…

С великим состраданием Иво, повернувшись к нему, шептал молитву, которую Хебда слушал, сложив руки. Шли снова дальше.

Но уже двор епископа был на виду, нищий, может, больше боясь людей у замковых ворот, начал отступать, и шёл за ним в некотором отдалении.

У ворот новая толпа нищих ждала возвращающегося пастыря, а, увидев его, весь этот сброд начал стонать и молиться, и петь самыми удивительными голосами, самыми нестройными. Служба хотела отогнать, но епископ дал знак… оставили их в покое.

Хебда несмело вошёл со своим проводником прямо в ворота, за порог, и вскоре вышел обратно, покрытый старой епанчой, которую, развесив широко на плечах, гордо надувшись, шёл так потешно, что стоны нищих перешли в смех.

Эти голоса словно сделали Хебду ещё более гордым, он поднял вверх голову и крикнул:

– Прочь с дороги, когда пан идёт! Голыши! Вон, стервецы смердящие… Я сегодня пан!

Он сам рассмеялся, посмотрел на епанчу и поплёлся, выкручивая палкой обороты.

Дома ждал брата Валигура, одетый сегодня совсем иначе, чем когда выехал из Белой Горы. На нём было длинное платье, обрамлённое мехом, блестящих ремень с мечом у пояса, колпак в руке и башмаки с острыми задранными вверх носами, какие в то время носили все около двора и в городе.

Глядящим на него издалека он невольно внушал уважение и какой-то страх. Кто бы о нём не знал, что был тем славным силачом, прочитал бы по его лицу, что муж был неустрашимый и большого сердца… Так же как перед святостью взора брата его, Иво, тревожились нечистые сердца, перед силой его чистого взгляда смущались более слабые люди.

Он также стоял среди собравшихся духовных и светских лиц, которые ожидали епископа, отдельно, сам к ним не спеша, а другие к нему – не осмеливаясь…

Иво, увидев его, скоро к нему приблизился с великой любовью. Он обнял его, указывая ему каморку, в которой привык молиться и принимать близких, а тем временем начал приветствовать своих гостей.

Мшщуй ждал его терпеливо… Аудиенция, однако же, не продолжалась слишком долго; Иво, сняв с плеч плащик, поспешил к брату.

– Я возвращаюсь из замка, нужно поклониться князю, – сказал он. – Он знает о тебе…

Мшщуй только ударил рукой по широкой груди.

– После этого – в дорогу, милый брат, – сказал епископ, – очень необходимо ясно видеть…

Он беспокойно прошёлся по каморке.

– Ты знаешь, – сказал он, – когда Бог милостив, тёмные дают свет, безумные дают разумные советы. По дороге я нашёл нищего, того несчастного Хебду. Он сказал мне, что своими глазами видел, как Марек отправил сына… Значит, замышляют предательство. Куда его послал? Ясная вещь, на тот двор, в котором он сам имел опеку, к Генриху. Туда нужно ехать и узнать правду.

– Ты не мог мне выбрать более отвратительного болота, чтобы погрузиться в него, чем эта лужа немчизны, – отпарировал горячо Валигура. – От самой мысли душа содрогается.

– Брат! Брат! Не богохульствуй, – сказал епископ. – Двор немецкий, это правда, но люди набожные, в их сердцах живёт Бог, святая женщина, её достойный муж…

– А всё-таки на Краков шёл! – сказал Мшщуй.

– Это ничего, грех его стёрся, – сказал живо епископ, – а верь мне, труднее из греха встать, чем остаться в добродетели… Самую дорогую овечку, что от отары отбилась и заблудилась, сам Христос берёт на плечи. Генрих дал обмануть себя уговорам Марка – людской порок, но он опомнился и исправился – это ангельская…

– Жена и он ведут немцев на Силезию… нашим там нельзя показывать носа, я своим языком не поговорю с ними, а скорее он у меня отсохнет, чем осквернит себя немецким.

– Брат! – воскликнул Иво. – Это грех.

Мшщуй замолчал и нахмурился.

– От этого не исправлюсь, – пробормотал он.

– С князем Генрихом поговоришь, с сыном его любимым, что то же имя носит, и с его польским двором, легко придёшь к согласию, а этой святой кающейся княгини, наверно, тебе не придётся увидеть, потому что она с мужем не живёт и в Тжебнице сидит…

Мшщуй молчал уже, не переча.

– Сделай охотную жертву, – прибавил Иво. – Сердце моё тревожится! Наяву и во сне вижу я подстерегающих этого доброго пана, который ничего не видит; когда что увидит, непомерно тревожится, а в душе чистый и с ангельским сердцем.

Пусть бы глаза мои не видели того, что сердце предчувствует! Мы делаем всё, что в человеческих силах, чтобы отвести от него несчастье.

– Ты, наверное, видишь больше меня, слепого, – ответил Мшщуй. – Я верю в эту опасность, которую разглядеть не могу. Поэтому, зачем же долго размышлять? Он пан, пусть созовёт нас, пусть соберёт рыцарство, пусть прикажет появиться брату, пусть призовёт силезцев, мы пойдём против той угрозы и раздавим её всмятку.

– Совет солдатский, – сказал епископ, – но смотри.

Конрад Мазовецкий не пойдёт, потому что ему сил не хватит для обороны от пруссаков, силезцы не захотят – одних нас мало… Не войском, а величием разбить их нужно, страхом!

Испугаются, когда увидят, что мы бдительны, – мы смешаем их ряды. Наконец Лешек, как отец его, не достанет оружия, пока не будет позван явным выступлением. Он – сильный рыцарь, но гнушается проливать кровь. Будет война необходимостью, – вздохнул епископ, – пойдём во Имя Божье. Ты нас должен научить, неизбежна ли она. Езжай и возвращайся!

Из поднятой груди Мшщуя вырвался тяжкий вздох.

– Я послушен тебе, – сказал он, – но взаправду, худшего посла ты выбрать не мог.

– Ты ошибаешься, – мягко ответил епископ. – Они тебе противны? Легче разглядишь в них предательство, ежели есть, потому что тебя не обманут.

– Они! Меня! – выкрикнул воевода. – Даже та их немецкая святость, которую ты уважаешь, не вынудит меня любить их.

Шорох в первой комнате прервал разговор. Епископ обратил голову к двери, быстро подошёл к брату, начал его разоружать сердечными словами, среди которых постоянно повторялось: езжай.

Сломленный этой настойчивостью Валигура не смел уже сопротивляться.

Они троекратно обнялись.

Мшщуй посмотрел на дверь, за которой снова стоял весь отряд ожидающих, и выскользнул маленьким боковым выходом из комнаты.