Текст книги "Сын Яздона"

I

Прошло четверть века с описанных событий, и те, кто подростками помнили Доброе Поле под Лигницей, стали мужами, те, что были старцами при первом татарском потопе, давно в могилы пошли покоиться.

В канун святого Матфея, в тот год (1266) умер благочестивый краковский пастырь Прандота. Как благословенного уже при жизни, его почтили торжественным погребением. У могилы происходили чудеса.

После осиротения краковской столицы нужно было выбирать нового пастыря, и весь капитул собрался на совещание.

В не слишком обширной комнате, довольно тёмной, ещё прежде чем начались прения, из лиц присутствующих и фигур можно было понять, что знали заранее, что единодушного выбора не будет.

Были это по большей части духовные лица средних лет и пожилые, лица одних увядшие и бледные, других – круглые и сильно воспалённые, худые и полные – представляли два лагеря; тех, что вели духовную жизнь, забывая о теле, и тех, которые нежили его, заботу о душе оставляя на последний час.

Одним из тех, возле которых больше всего сосредотачивались с великими знаками уважения, был ксендз Якоб из Скажешова, старец уже очень преклонного возраста, небольшого роста, невзрачный, щуплый, низенький, с чёрными, но очень поредевшими волосами, скромный и боязливый.

Был он и деканом Краковским, и схоластиком Бамбергским, и каноником Вроцлавским и папским, и капелланом чешского короля. Учёный законник, человек набожный, имел он у людей славу и уважение, и в капитуле преобладающий голос. Тот стоял молча, нахмуренный, с поникшей головой, грустный, а забрасываемым его вопросами отвечал довольно равнодушными движениями, как бы сомневался, что тут на что-нибудь может пригодиться.

Ксендз Герард, Вислицкий пробощ, принадлежащий к румяным, магистр Шчепан, муж полный, высокий и сильный, каноник Вышон, на округлом лице которого буйно цвело здоровье, сбоку между собой потихоньку разговаривали.

Другие ксендзы также собирались в кучки и шептались. В капитуле уже чувствовалось беспокойство, хотя ещё не сели.

Наконец прочитали молитву Святому Духу и все, заняв места, ждали, пока кто-нибудь отзовётся первым.

По глазам было видно, что поглядывали на ксендза Якоба из Скажешова, как на самого старшего по возрасту, превосходящего по сану. Поэтому, когда тот и этот слегка упомянули, старичок, словно принуждённый, отозвался слабым голосом:

– Милые братья! Вы взывали к Святому Духу, пусть же Он вас вдохновит. Костёлу нужны такие люди, каким был святой памяти, благословенный при жизни Прандота и предшественники его, великие защитники костёла, великие опекуны родины. Выберите сильного мужа, такого нам на наше время нужно.

– Вас бы выбрать! – прервал его один из бледных. – Более достойного у нас нет, более набожным никто быть не может, и более ревностным за веру.

Старичок поднял руку и не дал ему закончить.

– Это бремя не для моих плеч, о могиле думаю, не об инфуле…

Резкое движение дрожащей руки и головы докончили, чего ксендз Якоб сказать не хотел. Решительно отказался от выбора. Румяно выглядящие каноники весело посмотрели друг на друга, давая между собой знак согласия. Усмехались.

Магистр Шчепан, тот важный муж, тучный, весёлый, светлого лица, добавил:

– Нам нужен пастырь в полном рассвете сил, закалённый в серьёзной битве. Костёлу отовсюду угрожают князья даже якобы очень набожные, как тот наш пан Болеслав. Нужно нам в столицу солдата! Солдата!

– Лишь бы Божьим меченосцем был, – ответил один из бледных с ударением. И многозначительно покашлял.

– Если мы должны голосовать, а мнения различные, – вставил каноник Вишон, – поговорим сначала открыто…

– Да! Да! Открыто! – потдакивал ему другой.

– Поэтому, – прервал громко Стефан, – я моё вношу, и со многими другими братьями. Есть муж великого духа. По правде говоря, он не рукоположен, но это получит, когда на него падёт выбор. За Павла из Пжеманкова голосуем. Пан он сильный, голова открытая, муж железный.

Послышался ропот, который можно было объяснить по-разному. Все бледные и высохшие каноники встали как один муж. Каноник Янко с огненными глазами, аскетичного лица, нетерпеливо ударил рукой о лавку.

– Никогда на свете не согласимся на него. Хотите привести в овчарню волка! Бесславный человек, на солдата был бы более годен, чем на епископа, телесным похотям отвратительно поддаётся, мало знакомый с нашими костёльными законами.

Человек, скажу смело, испорченный и недостойный…

Поднялся шум, говорящего перекричали.

– Это ложь! Голоса неприятелей этого достойного мужа!

Человек, сильного духа и руки… Мы за него! Мы за него!

– А мы против него! – отпарировали не менее запальчиво другие.

– Вы, пожалуй, не знаете, – кричал, пытаясь дать услышать себя, каноник Янко, – какую он вёл жизнь, сколько совершил насилия, сколько посеял горя. Это человек, которому наше облачение не подобает. Пусть Бог убережёт нас от такого пастыря.

Румяные и упитанные зашумели так, что заглушили дальнейшую речь каноника. На лавках и сидениях поднялось лихорадочное движение, магистр Шчепан воскликнул:

– Этот или никто! Этот или никто! Когда ксендз Якоб не хочет, выберем Павла!

– Смилуйтесь, слепые люди! – крикнул с усилием Янко. – Вы бросаете костёлу пятно на его белое одеяние!

Он сложил руки как для молитвы.

– Пане! Отвратите от нас этот позор и катастрофу!

– Павла из Пжеманкова епископом! – кричали полные. – Значительная часть капитула за него!

– Пожалуй, потому, что он вас кормил и поил, приехав сюда специально, что вы чрезмерно пользовались его радушием, – воскликнул бледный ксендз Янко. – Обратите внимание на ваши души, не продавайте костёла за тарелку чечевицы!

Румяные и упитанные заглушили его издевательским смехом.

– Нам тут не святош нужно, но храбрых, как тот человек! – кричали, возвышая голоса.

– Он неуч! – прерывали.

– Что? Неуч? – подхватил ксендз Шчепан. – Он, ничего не умея, больше выдумает и угадает, чем все, что над пергаментами и бумагами зубы съели. Быстрый ум, горячее сердце.

Пойдёт он горой, а с ним наше епископство и права, и доходы.

– Никогда на свете распутными привычками испачканного насильника мы не допустим в столицу, – сказал ксендз тихо. – Полкапитула протест принесёт! Мы пойдём в Рим! Не допустим его! Схизма будет…

Сильно возмущались, каноники разделились на два враждующих лагеря, крики за и против вырывались одинаково пылко, поднялись замешательство и шум. Бросались с мест на середину, а корифеи обеих партий начали горячо друг с другом спорить.

Ксендз Якоб из Скажешова сидел на своём месте с головой, опущенной к земле, на лице его рисовалась боль и пронимающая грусть. В спор, однако, деятельно вмешиваться не хотел.

Забыли почти о старце, а он, погружённый в мысли, может также не думал о капитулярии.

Не было ни малейшей надежды, чтобы пришли к согласию.

В конце концов все устали от напрасного спора; полные вытирали пот с лица, у бледных пересыхали уста. Совещание закончилось решительным разделением на две несогласные партии, которые объявили друг другу войну.

Тем временем подошла ночь, капитул рассеялся, разгорячённый. В его лоне готовилась гражданская война.

Когда одни спешно оттуда выходили, ещё громко между собой разговаривая в сенях и во дворе, всё смелее и злобней, ксендз Якоб остался на своей лавке, только надев на голову шапочку. Его возраст, ум, опыт делали его терпимым ко всем человеческим слабостям. Что других раздражало, то для него было объяснимым. Жалел их только.

Глядел на выходящих, сам уже медленно готовясь к выходу, когда увидел стоящего перед ним каноника Янко, с головой, опущенной на грудь, руками, скрещёнными на груди. Его брови были стянуты и уста закушены. Был то муж суровый, неустрашимого духа.

– Плохо делаете, – обратился он открыто к старичку. – Простите меня, что так дерзко к вам обращаюсь! Вы плохо делаете, отказываясь от митры! Она вам принадлежала.

А вы ещё ей более потребны, чем она вам. Хотя бы для того следовало вытянуть за ней руку, чтобы её не схватил кто-нибудь другой – недостойный.

И один кулак он грозно поднял вверх.

– Он половину капитула напоил, накормил, другую обманывает обещаниями. Этот человек всех ввёл в заблуждение, он будет нам позором! Павел из Пжеманкова! Епископом! – добавил он иронично. – Тогда бы также за Люцифера и Вельзевула голосовать могли! Отец Якоб! Помогите! Пока есть время!

– Милый Янко, – сказал мягко ксендз Якоб, – не возмущайтесь. Это ничуть не поможет. Неисповедимы пути Господни! Мы вдвоём или несколькими не пересилим капитула!

Они его выберут!

– Тогда мы погибли! – пылко выкрикнул Янко.

– Но нет! – сказал холодно ксендз Якоб. – Из-за одного человека ни костёл, ни епархия погибнуть не могут. Они выберут Божью розгу для самих себя…

Он опустил голову.

– Хотя бы я один стоял на своём, – доложил Янко, – не уступлю, буду протестовать.

– Я с вами, протестовать буду, – добавил старичок, – но без гнева, так, как меня видите… спокойно! Пылкость даже в добром – зло, потому что ослепляет. Её нужно всегда остерегаться.

Говоря это, маленький человечек соскользнул с лавки, руками обнял ксендза Янко, и потопал к двери выглянуть, ждёт ли его слуга с фонариком.

Каноник ходил ещё по капитульной комнате, не в состоянии успокоиться. Мерил её большими шагами, разговаривал сам с собой, вздрагивал, издевтельски смеялся, когда из сеней послышались шаги, какой-то вопрос, живо повторённый, и в капитулярий поспешно влетел ксендз каноник Шчепан.

– Я вас ищу, брат, – отозвался он с порога.

Тот поднял голову и измерил его глазами с выражением нескрываемого презрения.

– Вы ещё не нашумелись? – прибавил первый.

Ксендз Янко не отвечал.

– Я вернулся специально, чтобы поговорить с вами, – продолжал он дальше. – Ваше сопротивление против выбора Павла бессмысленно, а поставите против себя человека, который не простит никогда. Я советую вам, потому что вас уважаю. Не хотите голосовать? Имеете сомнения в совести, устранитесь.

– Как раз эта совесть стоять мне приказывает! – ответил гордо ксендз Янко.

– Не сделаете ничего…

– Но исполню долг, – начал, разогреваясь, ксендз Янко. – Ксендз Шчепан! Имеете Бога в сердце, помните святых предшественников, что сидели в этой столице, не ведите на неё человека, которому вы охмисторство которого дома не доверили бы. Вы знаете, каков он! Собаки ему дороже людей!

Холостую жизнь вёл с наложницами, которых до сегодняшнего дня держит. Убийца, насильник, пьяница, мститель! А вы хотите его поставить на той кафедре рядом с самым старшим священником, врагом которого он является.

– Именно потому, что он его враг! Вы догадались, – прервал Шчепан, – Князь Болеслав – набожный, чистых обычаев, но слабый, непутёвый. Нам здесь иного нужно.

Тут он задержался.

– Ranae regem petentes! – иронично и горько рассмеялся ксендз Янко.

Схватил шапку с лавки и хотел уходить, когда ксендз Шчепан его задержал.

– Отец! Это ваше последнее слово?

– Двух их никогда не имел! Первое моё есть всегда последним! – отпарировал сухо ксендз Янко.

И, стукнув дверью, вышел.

Ксендз Шчепан подбоченился, поглядел за ним, подумал немного, но после недобольшого отрезка времени, когда в капитулярий вошёл слуга, чтобы в нём погасить лампы, и он вышел на улицу.

Десяток, может, деревянных домов с садами отделяли капитульное здание от двора, в который он направился. Можно было издалека понять, что там проживал кто-то из богатых. Во дворе горела бочка со смолой, какую обычно ставили там, где вечерней порой были приглашны гости, а коням и людям во дворе нужно было освещение. Около неё собралась служебная челядь, кони и возы. Бочка пива, к которой шли черпать, служила для развлечения, и весело выкрикивали слуги, обильно из неё черпающие.

Все окна дома сверкали, освещённые, а с каждым открытием двери были слышны разговор и смех, раздающиеся изнутри.

С кухни и двора неустанно шли люди с мисками в усадьбу, рьяно суетилась служба. Сени были полны собак, которых люди, охраняющие дверь, с трудом могли отогнать, потому что по привычке пробивались к панским комнатам и скулили.

Когда ксендз Шчепан туда вошёл, нашёл большую комнату уже полной гостей. Это были главным образом духовные лица, но не слишком строго соблюдающие предписаний, которые характеризовали причёску и внешность людей этого сословия.

Едва их от светских и рыцарских панов можно было отличить тем, что их головы были немного посередине выбриты, оружия они не носили, а их одеяния были более тёмного цвета.

Но пояса, обрамления, воротники их одежды почти выдавали у всех желание эмансипации из суровых синодальных уставов.

Все эти господа были энергичными, с округлыми лицами, плечистые, румяные и покорные, а о святости по ним вовсе догадаться было нельзя.

Посередине между ними, на полголовы над ними всеми возвышаясь, стоял мужчина, сложенный как зубр, в самом рассвете сил, с лицом достаточно привлекательным, в одежде наполовину светской, удобно растёгнутой, обеими жилистыми руками держась за бока.

Фигуру имел панскую, гордую, беспрекословную. Этот облик был достоин того, чтобы к нему присмотреться внимательней, так как одного взгляда не хватило бы для его изучения. Имел он и дар нравиться, и в то же время что-то отталкивающее.

Глаза попеременно были то манящие, то грозные. Лицо, которое ещё сохраняло некоторую почти юношескую свежесть, дивно подвижное, судорожно покрывалось морщинами и дёргалось, совсем не стараясь скрыть внутренних чувств, которых было верным образом. Человек был такой, что лгать не умел и не хотел, будучи слишком для этого гордым.

Среди своего окружения, когда вёл по нему взглядом, видно было, что тут никого равным себе не признавал, что чувствовал себя выше тех людей и был уверенным, что сделает с ними, что захочет.

Был это тот самый Павлик, что сражался под Лигницей в отрочестве, что потом безумствовал долгие годы, что молодость прогулял, проохотился и пропировал, и которому в конце концов пришла мысль, когда ему всё начало досаждать, стать – ксендзем костёла!

Была в том панская фантазия, но и гордость человека, который хочет править, для чего чувствовал себя созданным.

Могущественный пан, однако он не мог добиться положения, какого желал.

Наилегчайшей к этому дорогой казалось выбрать духовный сан, а в нём энергией добиваться того, что на иной дороге добиться было невозможно.

Епископы стояли тогда наравне, ежели не выше, независимей светских князей. Рим был далеко, а власть сильна.

Однажды решив это, Павел с той силой воли, какую имел, когда чего-нибудь желал, вытащил из укрытия своего постаревшего бывшего учителя, сегодня ксендза Зулу, ставшего где-то около Бохни викарием, взялся с ним заново за учёбу и подхватил, что было обязательно нужно для духовного сана.

Наделённый чрезвычайной памятью, большими способностями, он легко вспомнил то, зачатки чего получил некогда от клехи. Жадно глотая остальное, он, если не вполне усвоил, то только понял, что обойтись без неё ловко сможет.

Уже планируя будущий захват столицы епископов в Кракове, Павел заранее начал угощать и заманивать на свою сторону капитул; сначала принимая скромную физиономию, а когда лучше узнал людей, освобождаясь от этого принуждения.

Он жил в Кракове специально, всегда держал накрытый для капитула стол, одарял каноников, посылая им бочки с вином и дичью, на которую не переставал охотиться в своих и чужих лесах, хотя немного уже эту страсть скрывал.

Кольца и цепи из сокровищницы пана Павла шли на пальцы и грудь каноников. Старички любили его щедрость, нравилась им весёлость, а те, которым наскучили великая суровость и благочестие Прандоты, находили его гораздо более удобным, потому что он и сам для себе суровым не был, и на других обещал смотреть сквозь пальцы.

Так легко скользнул Павел в капитул, хотя рукоположен не был. Делалось это как-то так ловко и пошагово, что, прежде чем люди поняли, чем это грозит, он уже добыл себе желаемое положение.

Жизнь свою, правда, он склонил к будущим планам, но её вовсе не изменил. Охота, которую страстно любил, и теперь была для него наилюбимейшим развлечением, только не рисовался ею. На дворе женская прислуга, до избытка многочисленная, подобранная по привлекательности и молодости, не слишком даже скрывала себя. Ни одну ночь пропели при кубках за столом у него, не обязательно набожные песни.

Но зато богослужения Павел шумно и многолюдно посещал, показывался на них и много способствовал их великолепию.

Балдахины, хоругви, подсвечники, огромные куски воска, великолепные чаши и сосуды он рассылал костёлам.

Этим он сумел приобрести себе милость значительной части капитула и вовремя бросил ему ту мысль, что он, как никто, был создан на пастыря в это время.

Прежде чем умер ксендз Прандота, она имела время вырасти, а после его смерти приспешники Павла громко и смело начали её разглашать. Не всё, однако, духовенство попалось в расставленные силки – более суровое, более внимательное, не дало себя ни захватить, ни ослепить. Теперь вспыхнуло сильное, неумолимое сопротивление тех и разбило капитул на два лагеря.

Приятели Павла, которые сразу поверили в то, что провозгласят и победят, начинали опасаться слишком открытого сопротивления и разделения. После того первого собрания капитула ещё больше проявилось, что выбор будет нелегко осуществить.

Но привыкшего к сражениям Павла из Пжеманкова вовсе это не обескураживало, уступать не думал – скорее эта трудность его ещё подогрела.

Окружали его теперь те самые, что были преданы ему телом и душой. Все те румяные и блаженно улыбающиеся физиономии, что голосовали в капитуле за Павла, оказались вечероом в его усадьбе. Несколько землевладельцев и старшая панская служба дополняли весёлое общество.

Когда вошёл ксендз Шчепан, как всегда гордо и замашисто, глаза всех упали на него. Был это главный работник в панском винограднике.

– Ну! Отец! Что нам принёс? – воскликнул Павел весело. – Поймал ли в наш сачёк хоть одну, но добрую рыбу?

Ксендз Шчепан расставил руки…

– Я вытянул пустую сеть! – отпарировал он. – Воды обширные, рыба не ловится.

– Ну! Ну! – отрезал хозяин. – Мы найдём, может, средства её пригнать.

Сказав это, он, хоть нахмурил лицо, бойко ударил по бокам.

Все на него смотрели, а когда он повёл по ним взором, нашёл на лицах друзей некоторое недоверие.

– Очень усердно посчитав голоса, – отозвался ксендз Шчепан, – у нас не будем желаемого большинства. Умы возмущены, никто не отступит. Трудное дело.

Павел, подбоченившись, прошёл пару раз по помещению.

На нём не было видно ни малейшего сомнения. Лицо немного больше сморщилось от мысли, чем от заботы. Он не потерял присутствия духа.

Потом он кивнул ксендзу Шчепану, его и несколько избранных духовных лиц выводя в боковую комнату.

Для будущего епископа эта комната была довольно странно убранна.

Действительно, на столе лежала одна большая книга и несколько поменьше, стояло распятие – но на стенах торчали оленьи рога, а на них висели трубки, колчаны, охотничьи копья и мечи. Недалеко от Библии с нарисованными картинками был забыт недопитый кубок и платок, обшитый узорами, точно женский.

– Нельзя дойти простой дорогой, – произнёс Павел, собирая вокруг себя духовных лиц, – но нужно искать объездных путей. И на охоте зверя зачастую нужно окружать сбоку!

Что предпринять? Пусть капитул разорвётся! Пусть разойдётся! Пусть открыто выступят те, кто против меня.

– А что из того? – спросил ксендз Шчепан.

– Послушайте-ка, – холодно начал Павел. – Вы, ксендз Шчепан и ксендз Вышон, должны меня предать и дать себя обратить. Да! Горлопаньте против меня! Прошу! И горячо! И без меры! Говорите, что такой и сякой, без чести и веры! Не щадите! Найдёте, чем мне бросить в глаза!

Сказав это, он пренебрежительно усмехнулся и продолжал дальше:

– Когда выбор станет невозможным, дойдёт до назначения арбитров, потому что иного способа нет. Вы в капитуле имеете вес и авторитет, должны сделать так, чтобы в награду за педательство меня – выбрали вас. Остальное говорить вам не нужно!

Этот план, так смело очерченный, всех сильно удивил.

Ксендз Шчепан даже долго молчал.

– Захотят ли нам поверить, когда против вас повернём? – проговорил он.

– Это ваше дело! – воскликнул Павел. – Завтра вы должны резко высказаться против меня, и мутите так, чтобы ни до какого выбора не дошло. Измучаются вконец! Столица не может долго пустовать. Согласятся на арбитров! Согласятся!

И он смеялся, поглядывая на слушателей.

– Нужно оттягивать, не гнать, – добавил он, – разрывать, смешивать ряды. Пусть капитул так разделится, поссорится, чтобы уж иного спасения не было, только в арбитрах.

Брошенная мысль явно укоренилась в головах деятелей, начали живо диспутировать. Павел слушал, глядя на них сверху.

Каким взором! Если бы кто-нибудь из них понял этот взгляд, объявлющий пана и самого ужасного деспота!

– Мне не срочно, – добросил он, дав им выговориться. – Мы ждём папского легата, тем временем я поеду ему навстречу, чтобы приманить его на свою сторону. Остальное сделается само. Сопротивление этих людей мы не сломаем иначе, как отсрочкой. Пусть выбор откладывается.

Кто-то пытался упрекать, но ксендз Шчепан, который уже усвоил этот план и понял его выгоды, – полностью с ним согласился.

Немногословный ксендз Вышон давал только знаки, что тоже к нему присоединялся и принимал роль, какая ему доставалась.

Разговаривали ещё, когда старший каморник Павла дал знать, что было время садиться ужинать.

Итак, все шли в противоположную часть избы, где уже стоял приготовленный ужин, а так как Павел пировать умел и любил, его верная дружина заранее знала, чего ожидать.

Будущий элект принимал по-княжески.

Один аромат яств щекотал нёбо. Самые дорогие приправы, которые привезли с востока, дразнили обоняние из дымящихся мисок, переполненных наполовину полевками, наполовину мясом. Среди них в других были наложены плоды и деликатесы, а повсюду густо расставленные жбаны обещали весёлый пир.

У двери также графинов хватало. Служба была сложена из мальчиков-подростков, выглядящих почти по-женски; нельзя было ручаться, что она не складывалась хоть частью из девушек, переодетых в мужчин. На столе даже набросали цветы и благоухающие листья, дабы их запах больше гостей опьянял.

От одного воздуха этой столовой можно было опьянеть.

Один из священников, больше по привычке, чем из набожности, рассеянно, потихоньку проговорил молитву, перекрестил стол, а другие, едва помыв и вытерев руки, как можно живей занимали места.

Ибо было не безразлично, кто где сел, потому что мисок тогда не разносили, ставили их посреди стола, и что перед кем стояло, за тем и тянулся. Поэтому следовало следить, чтобы не сесть слишком далеко от ароматного мяса, и не нужно было тянуть руки и в чужую лезть.

У Павла из Пжеманкова можно было меньше всего этого опасаться, потому что миски, почти соприкасаясь друг с другом, стояли густо, что означало хозяйскую щедрость. Чуть какая-нибудь миска опустошалась, те улыбчивые фиглярные слуги, которых по гладким лицам ласкали паны, шутя с ними, тут же ставили новые. Очень точный подчаший постоянно наливал, поощрал выпивать. Вино также было готовое, приправленное и подслащённое, приятно пьющееся, хоть быстро ударяло в голову.

Сев за этот пир, духовные, казалось, забыли о своём призвании. Павел, который ел немного, усмехался, глядя, как руки энергично черпали из мисок, а открытые уста жадно поглощали еду. Разговоры настроились на весёлый тон – остроумничали…

Хозяин с неким состраданием, если не с разновидностью презрения, смотрел на своих гостей. Трудно было отгадать его мысль. Он думал.

Сначала был слышен только гул, прерываемый смешками, далее, стал расти такой гомон, что тихой музыки у двери никто уже не слышал. Музыканты также, угощаясь пивом, отдыхали.

Густо суетились энергичные слуги, фамильярно шутя с гостями.

Когда после полуночи встали последние из гостей тяжёлым шагом искать плащи и епанчи, чтобы дотащиться до домов, хозяина уже у стола давно не было. Исчез незамеченный, а ксендз Шчепан и каноник Вышон также заранее выскользнули.

Назавтра снова собрался капитул, только ксендза Якоба из Скажешова не было. Он знал, что от него уже не будет толка.

Первым выступил каноник Янко с длинной, заранее составленной речью против избрания этого человека, на прошлой жизни которого он резко остановился, изображая её живыми красками. Глаза его были обращены на ксендза Шчепана, который в этот день был молчаливый, мрачный и вовсе не отзывался.

Другие приятели Павла выступали резко – он молчал.

Когда так сильно кипело, один из приятелей пана из Пжеманкова воззвал к ксендзу Шчепану, чтобы всё-таки встал в защиту того, сторону которого поддерживал.

Упорное молчание всех удивляло.

– Милые отцы, – заговорил он как бы с большим усилием и раскаянием, – сегодня ничего говорить не буду, потому что в моей совести появились сомнения… Предпочитаю воздержаться.

Это сильнее всех удивило каноника Янка. Он остро поглядел на него.

– Да, – прибавил Шчепан, – вы – причина того, что я колеблюсь. Не скажу, чтобы меня обратили, но чувствую, что неопределился.

Янко приблизился к нему и обнял. Затем каноник Вышон пробормотал:

– Я тоже.

Едва он проговорил эти слова, поднялся сильный шум от Павловой дружины, начали кричать, что они негодные предатели, из уст которых попеременно текут тепло и холод.

Жестоко лаялись между собой, так что это заседание окончилось ещё бурней, чем предыдущие, а ксендз Шчепан и Вышон покинули его, преследуемые самыми яростными упрёками.

Согласия не было – ночь прошла как посредник, кладя конец спорам.

Ксендз Янко, чрезвычайно счастливый, благодарил Бога за чудесное обращение введённых в заблуждение, а назавтра после того, что случилось с ксендзами Шчепаном и Вышоном, уже их причислял к своим. Эти двое приобретённых не давали ещё большинства. Созывали капитул заново. Разошёлся ещё хуже раздражённый и раздвоенный.

Вполне угрожала схизма. Ксендз Ян из Скажешова советовал дать время для раздумья и молитвы. Но с каждым днём умы разогревались сильней, взаимная неприязнь росла.

Наконец кто-то тихо бросил мысль, чтобы, избегая очень горячих склок в лоне капитула, выбрать трёх арбитров и им доверить решающий выбор.

Однако, прежде чем дошло до согласия на это и до назначения посредников, прошло немало времени.

Ксендз, стоящий во главе тех, которые сопротивлялись выбору Павла, сильно заболел. Другие, лишённые вождя, когда и ксендз Якоб из Скажешова в капитул не приходил, – значительно ослабли духом. Безкоролевье тянулось без конца, уже утомляющее всех, даже самых терпеливых.

Однажды вечером неожиданно стали упоминать о выборе арбитров… Как предвидели, пал он на ксендза Шчепана и каноника Вышона, тайно содействующих Павлу из Пжеманкова.

В этот день он уже был уверен, что будет выбран, и готовился к этому.

Между светским и монашеским духовенством Кракова и окрестностей о новом епископе ходила самая противоречивая информация. С грустью ожидали пастыря и вождя, а доминиканцы и францисканцы каждый день молились о том Святому Духу.

Пока однажды в необычный час не ударили в колокола.

Вокруг капитулярия было видно большое движение и крики на улице.

– Habemus Episcopum!

Люди, которые тоскливо ожидали это, не спрашивая уже имени, побежали в костёлы, ксендзы – к алтарям, чтобы пропеть обычное Te Deum.

В большом кортеже тех, кто к нему поспешил, торжествующий Павел ехал в капитулярий, в котором половина духовенства ожидало его с хмурыми лицами, в глубокой печали, со слезами на глазах.

Бледный, едва вставший после болезни ксендз Янко, ломал руки, повторяя:

– Спаси Ты нас, Господи, ибо мы глубоко пали, и только рука Твоя, пожалуй, поднять нас сможет.

Народ, видя электа, воскликнул:

– Да будет жить!

За ним шли арбитры, которые улыбались друг другу.