Текст книги "Сын Яздона"

IV

Князь Болеслав возвращался с охоты, длившейся несколько дней, которая прошла у него удачно.

В замке он застал тишину и покой, как всегда. Княгиня Кинга была на молитве, оставшаяся дворская служба сновала по двору, несколько монахов в разном облачении прогуливались около замка и костёла.

Великолепие двора бывших краковских князей много при Болеславе потеряло. Пани не выносила роскоши, а она тут в действительности правила. Князь, который сперва пробовал ей сопротивляться, по возвращении из монастыря шёл теперь за ней послушный, куда указала.

Было много разных причин для этого. Княгиня внесла огромное по тем временам приданое, значительное богатство.

Она имела за собой свою сильную венгерскую семью, имела слабость и равнодушие мужа, и собственную удивительную силу характера, потому что она выражалась тихой мягкостью, которая не позволяла догадываться, что в этой белой лилии есть скрытая непобедимая сила духа.

Она говорила мягким голосом, глядела умоляюще, была покорной, слова скудно выходили из её уст, всё-таки ничто сопротивляться ей не могло. Была в этом непонятная тайна.

Порой за глаза нетерпеливые урядники и придворные пробовали на неё жаловаться – и враждебно видели, что с мужем жить не хотела, что Болеслав должен был умереть без потомства, Краков снова стать целью захвата князей познаньских и мазовецких. Уже теперь его поджидали, сколько бы раз Болеслав на более длительное время в Венгрию и Моравию не удалялся. Но землевладельцы были на стороне этого доброго пана, который допускал их к великому доверию, жил с ними, охотился, охотно поощрял своей милостью. Не было суровой руки над ними.

От всего у князя можно было выпроситься или лишь бы чем, маленьким подарком откупиться.

На самом деле, бросалось в глаза, что немцы на дворе преобладали, что князь с женой окружали себя иностранцами, но не иначе было на дворе силезских Пястов, в Познани и где только правили Пястовичи, которые постоянно женились на немках.

Взамен наследника, которого иметь не надеялся, чтобы обезопасить краковян от нападений и покушений на власть мазовецких князей, Болеслав обещал заранее выбрать себе преемника. Говорили уже о любимом его племяннике Лешеке, которого из-за тёмных волос звали Чёрным. Тот уже славился мужеством, а сын сердитого отца обещал, что легко не даст от себя избавиться.

Среди этой пустоши в замке два Топорчика, которые сопутствовали Болеславу, Оттон и Жегота, дородные хлопцы, сильные, весёлые, оба как братья друг на друга похожие – потому что и родственниками были, любимцы своего пана, проводив его в комнаты, пошли к замковому крылу, в котором имели комнату. Нужно было снять промокшую одежду.

Болеслава также раздевали, запалив огонь. Уставший от долгой охоты, он потягивался с обычным для него сонным равнодушием, глядя то на потолок, то на огонь. Окружающие пана каморники потихоньку смеялись, шептались, и те, что прибыли с князем, рассказывали что-то интересное, пробуждающее весёлость.

Другого бы, может, эти смех и шёпоты позволили вывести себя из оцепенения! Князь Болеслав же не обращал на это внимания. Кроме времени охоты, он всегда был так задумчив, а снаружи равнодушен к делам. Занять его чем-то и разогреть было трудно. Одна молитва пробуждала эту спящую душу, особенно, когда он отчитывал её вместе с Кингой.

Стянув с него промокшую одежду, слуги сели на лавку, дабы сменить ему обувь. Князь давал с собой делать, что хотели, разглядывая пылающий огонь. Пару раз спросил о жене, отвечали ему, что она на молитве.

Затем, вбежали в комнату уже переодетые Топорчики, они смеялись и чему-то очень радовались. Князь поглядел на них, удивился весёлости, но о причине не спросил.

Оттон и Жегота живо о чём-то шептались между собой, но оттого что крутилась служба, слуги прислуживали, не начинали разговора.

Подошёл и княжеский капеллан Иво, лицо и фигура которого были очень мрачные; он поклонился пану и, словно избегал вопросов, спрятался у огня.

Всё чаще где-то слышался смех, быстро подавляемый, – князь Болеслав глядел и думал.

– Этот медведь не ушёл бы от нас, – произнёс он, прерывая молчание и размышление, – если бы часть гончих за козлом не погналась. А я предпочёл бы рогача потерять!

Оттон Топорчик подтвердил это и снова последовало молчание; так как охотники вернулись голодные, на стол несли миски. Затем старший, Жегота, наклонился к уху князя и что-то ему начал шептать.

Дотоле оцепенелый, Болеслав вдруг вскочил на ноги, руки его сплелись, заломились, и он воскликнул:

– Этого быть не может!!

Дверь в боковую комнату была открыта, Болеслав вышел в неё, кивнул ксендзу Иво, за ним последовали Топорчики.

Несомненно догадываясь, зачем его вызвали, капеллан, муж согбенный, грустный, бледный, потащился, как бы против воли, останавливаясь, гладя рукой по лбу и лицу.

– Отец мой, – воскликнул с непривычной для себя горячностью Болеслав, – скажите мне правду! Что это за слухи ходят? Ради Бога! Не может этого быть! Не может!

Ксендз Иво, казалось, догадывается, о чём шла речь, пожал плечами.

– Ничего не знаю! – сказал он.

Чуть подумав, князь приказал позвать Пелку Срениавиту, который был старшим подкоморием двора. Его нашли в предсенях. Он шёл, опираясь на палку, потому что давно хромал; голову имел лысую, длинные усы, лицо худое. На нём видно было то же угнетение жизнью, которое рисовалось на князе.

Почти весь двор имел этот облик, грустный и молчаливый.

– Пелка! – воскликнул живо князь. – Скажи ты мне, что значит эта клевета, которую придумали? Я знаю, что епископ Павел не очень примерный в жизни – но ради Господа Христа!

Болеслав заломил руки. Пелка, пожав плечами, смолчал.

А случалось с ним, что бывает со многими стариками: тяжело было добиться от него слова, но когда раз открывал рот, начинал говорить и разговорился, равно трудно его было склонить к молчанию.

Поэтому сначала двигал устами, не говоря ничего, жевал, сплёвывал, поправлял одежду, смотрел на князя и на окружающих.

– Гм, – сказал он наконец, – не клевета это, видимо, а святая правда.

Тут голос его начал усиливаться и подниматься.

– Я мало хорошего ожидал от этого Павла, когда его выбирали! Чем рукоположение дьяволу поможет? А он всегда был истинный сатана. Такой он и теперь… Это дела злого духа.

Ксендз Иво прервал, потому что ему было неприятно, что жаловались на священника.

– Никто не знает, как это случилось! – сказал он. – Больше женщина-искусительница виновата… скажу, она одна виновата! Ко всему плохому она ведёт, а когда не является ангелом, сатанинским орудием должна быть.

Болеслав закрывал глаза.

– Значит, это правда? – спросил он.

– Правда, и скажу, как было, – отозвался уже разговорившийся Пелка. – Люди говорят о том по-разному, но я знаю точней. Епископ разглядел эту монашку, по-видимому, во время похорон королевы Саломеи и она пробудила в нём мерзкую похоть. Подослал бабу, через эту его старую распутницу всё совершилось. Уговорили её, уболтали, обманули, может, и силу использовали, или чары! Достаточно, что её, одетую в светскую одежду, из монастыря вывели. Было это вечером, перед самым закрытием дверей. Не опомнились до тех пор, пока её на хорах не хватились.

Старшая панна, прекреплённая к келье, послала узнать, не больна ли; не нашли её там, только разорванное облачение, поясок на земле и трепки, брошенные в угол. Несчастные монашки от позора, какой причинили их монастырю, чуть не умерли. Были рыдания, великое беспокойство, погони… Никто не догадался, что это мог сделать епископ; послали к нему с жалобой, прося помощи! Он впал сразу в бешенство и тем выдал себя, гвардейцу Гунтеру из Скалы и Юстину Краковскому приказывая молчать под великой угрозой.

Но сомневались ещё люди… Прошло несколько дней, начали болтать, что хозяйка епископа ездила на Скалу, а тут же подле епископского двора, в доме, в котором сделали боковой вход, узнали о женщине, у которой нечестивый Павел просиживал вечерами. А там ни кто иной, только та монашка Бета, схваченная со Скалы…

Капеллан князя слушал в молчании, отворачивая лицо, возмущённый князь выкрикивал, Топорчики, всегда не любившие епископа, торжествовали.

– Разве от этого человека можно было ожидать что-то другое? – воскликнул Жегота. – Знали его прошлую жизнь, рукоположение его не изменило. Каким был всегда, таким остался. На его дворе и прежде было больше молодых женщин, чем клехов, а у него дома кубков больше, чем книг.

– Самое позорное, – добавил Пелка, – что весь город уже знает об этом. Эта несчастная не очень скрывается, стыда нет.

Дальше будет в костёл ходить и хвастаться тем, что её себе выбрал безбожник…

– Что же говорит епископ? – спросил князь.

Капеллан вздохнул, а старый Пелка добавил:

– Епископ такой же дерзкий и бестыжий, как был, или ещё хуже – головы нет.

Болеслав горько простонал.

Топорчики злобно смеялись.

– Отдать его в Рим! – вставил Жегота. – И так на него много постоянных жалоб. Каноников, которые его выбрать не хотели, подло преследует, мстит за себя, торгует имуществом, раздаёт костёльные земли. Его доверенные и слуги берут, что хотят, хорошо, что из кубков для мессы не пьют ещё за столом.

– Ужас! – сказал князь.

– Более достойный капитул вынести это не должен, – отозвался Пелка.

– И не вынесет! – забормотал капеллан Иво. – Я знаю это. Оттолкнут его, поедут жаловаться в Гнезно, хоть он архиепископа не послушает – солжёт! Тогда – в Рим.

– В Рим далеко! – прервал Жегота Топорчик. – Возмущение тем временем продолжается; такого богохульника и грешника нечего нежить. Взять бы его и посадить в подземелье на покаяние…

Болеслав запротестовал.

– Мы над ним власти не имеем, – сказал он, – у тебя помутилось в голове, Жегота! Они свой наивысший трибунал имеют в Риме, никто священника не смеет коснуться.

– Ну а ксендза Чаплю Конрад повесил! – отозвался Оттон.

– И умер в церковном проклятии! – прибавил князь.

Капеллан бормотал что-то неразборчиво, качал головой и вконец замолчал.

– Светской руке в эти дела нечего соваться. Есть духовные лица, которые будут оберегать свой сан. Об этом дадут знать в Рим.

– А тем временем, – прервал его Жегота, – он будет упрекать нас своим бесчестьем и позорить эту столицу, на которой сидели святые.

Князь дал знак рукой.

– Достаточно, – сказал он.

Через открытые двери он заметил приближающуюся княгиню Кингу, которую сопровождали две пожилые женщины, одетые почти по-монашески. Он поспешил ей навстречу, все с уважением расступились. Благочестивая дама шла с опущенными глазами, робкая, встревоженная, грустная. На приветствие мужа она не подняла лица, хоть он живо и жадно к ней приблизился. Она в испуге отступила, чтобы он её не коснулся.

– Я возвратился с удачной охоты, – сказал князь, – но дома получил некие плохие новости.

Взгляд книягини велел ему замолчать. Он понял её, уста его послушно закрылись.

Ужин стоял уже готовым, но Кинга обетным постом отказалась от него в этот день и вместе со спутницами вернулась в свои комнаты.

За ужином князь уже не позволил ни о чём другом говорить, только об охоте; но о чём потихоньку между собой шептались, отгадать было трудно.

Вскоре потом Болеслав с лектором и капелланом удалился на молитвы, которые в этот день продолжались долго.

Жегота и Оттон пошли в свои комнаты в замке.

На этом тихом и набожном дворе два Топорчика, внешне соглашаясь с его обычаями, одни, по-видимому, веря в милость пана, могли позволить себе чуть больше. У них можно было развлечься и посмеяться, там собирались первейшие урядники, дабы немного отвлечься.

Могущественные землевладельцы имели с собой большой двор, а богатствами охотно разбрасывались. Если в Краковском замке их не было, принимали у себя князья и многочисленное рыцарство из околиц. Люди были набожные, как все в то время, но не так суровы по отношению к себе и на всё внимательные, как сам князь.

Болеслав часто их упрекал. Княгиня Кинга, опасаясь, как бы они ей не портили мужа, не очень им благоволила. Впрочем, весь двор был на их стороне.

Жегота купил милость князя сначала собаками, которых ему подарил, потом тем, что для охоты не было более способного и быстрого, чем он.

Как только Топорчики оказались одни с дружиной, придворными и панскими каморниками, к которым принадлежали несколько венгров и много немцев, снова завели речь о епископе.

– Раз епископ на это решился, – заговорил иронично Оттон, – забыв свою славу и безопасность, монашка, должно быть, стоит греха.

– Неправда! – подхватил Пелка, у которого, когда мёд пил, язык легче развязывался. – Неправда! Не новость это, что когда дьявол опутает, человек из-за любого старого пучка разум теряет, в этом дьявольская штука! Или это красота искушает? Разве мы не видели того Воеводы, что сходил с ума по старой и развратной?

– Он сам тоже был немолод и уродлив! – сказал Оттон.

Затем вмешался немец Бруно, которого звали Алте.

– Эту любовницу епископа люди уже видели, она так плотно окон не закрывает. Говорят, что очень красивая и молодая, другие говорят, что тут другой такой не найти.

Высмеивали.

– Я слышал, она дерзкая и смелая, точно никогда монашкой не была, – добавил Алте.

– Ей едва шестнадцать лет, – добавил другой.

– Дочка землевладельца… – вставил третий.

– Нет, мещанка, сирота, – сказал другой.

– Отец был при дворе, отец рыцарского сословия, – отрицал молодой придворный. – По гордому лицу её видно, что хорошей крови.

Разговаривали, выпивая, угрожая епископу, издеваясь над ним. Оттон и Жегота особенно против него подстрекали.

– Не буду жить, – воскликнул последний, – если не попаду к монашке и не увижу её.

– Видеть её можно, но к ней попасть – нет, – отпарировал Альте. – Сторожей там около неё достаточно, баб и старых палачей.

– Э! – воскликнул Топорчик. – Епископ украл её из монастыря, стоит ли её забрать у него силой назад и монашкам отдать?

– О! О! – выкрикнул Пелка. – Он сильный! Не даст её, он готов во второй раз в монастырь вломиться. Это не наш дело!

Назавтра после долгого пиршества у Топорчиков, поскольку был день отдыха после охоты, оба брата пошли на рзведку.

О похищении монашки, хотя некоторые из-за позора хотели скрывать его и отрицали, было известно уже во всём городе. Говорили о нём везде, но нигде такого возмущения не вызывало, как в части духовенства, составляющего капитул.

Каноник Янко заболел от горя, старый ксендз Якоб из Скажешова плакал горькими слезами, иные рвались в Рим, хотя бы пешком, жаловаться, другие – сперва в Гнезно.

Тем временем, как бы в насмешку на этот шум, каждый день видели епископа с многочисленным отрядом, он показывался на улицах, смело попадался на глаза людям, бросал вызов своим бесстыдством и гордостью.

В этой дерзости, может, более внимательный глаз заметил бы какую-нибудь тревогу, беспокойство совести, опасение людей, но издалека это могло иным казаться отвагой и вызовом.

Ксендз Павел для тех, кто его окружал, стал более раздражительным, чем бывал раньше, более деспотичным. Изучал беспокойным взором каждого приходящего, легко возмущался, подхватывал любое двузначное слово, ища в нём намёк на себя.

Всегда резкий, теперь он стал необузданным. Особенно те из духовных лиц, которых знал раньше как своих недругов, были подвергнуты жестокому обхождению, насмешке и угрозы без причины.

Всё это вместе довело до отчаяния самых терпеливых. Сходились с жалобами, сетованиями, совещались о том, что надо делать, и были не в силах ничего решить.

Привычки епископа прямо противоречили церковным предписаниям для духовных лиц, которым было запрещено носить оружие, кроме как в путешествии для необходимой обороны, запрещена была охота, самая любимая его забава. Епископ эти законы явно попирал, белым днём одевался по-рыцарски, в заострённых башмаках со шпорами, с мечом проезжался он по улицам и рынкам к великому возмущению людей. А оттого, что и совесть его грызла, и беспокойство тревожило, каждый день в этих развлечениях он искал забвения от заботы.

Обычно сопровождал его в этих экседициях Верханец, а Зони тогда была поручена Бета, с которой нелегко было справиться. Девушка, одичавшая в монастырском одиночестве, вынужденная долго подавлять в себе всё, желала теперь чрезмерной свободы.

Верханцева, которая поначалу красоты Беты боялась, узнав её лучше, начала тревожиться её необузданному темпераменту.

Требованиям не было конца.

Сразу в первые дни она потребовала от своего пана, которого опьянила до безумия, сама привязавшись к нему, самых удивительных украшений и вещей для своей комнаты.

Хотела, чтобы на её стенах была шитая обивка, которой, как слышала от монахинь, в княжеских домах украшали комнаты; чтобы пол был выстлан коврами и шкурами; выпрашивала цепочки, драгоценности, кольца, серебряные сосуды. Медные жбаны бросала прочь, как недостойные её рук и глаз, оловянные миски отдала челяди.

Целыми днями она наряжалась и украшалась от скуки, ожидая визита пана, который обычно появлялся только вечером.

Со слугами она обходилась так, как, может быть, с ней некогда поступали в монастыре, чтобы сломить её сопротивление, – требовала вещей невозможных, послушания без границ.

Верханцеву, которая хотела быть с ней на стопе доверия, сразу оттолкнула, держа её наравне с иной челядью. Зоня возмущалась от гнева и угрожала.

Но с местью и возмездием надо было подождать, потому что ксендз Павел слова не давал сказать против своей Беты.

Домик, в котором поместили монашку, стоял тут же рядом с епископскими строениями, на улице, на которой почти весь день крутились землевладельцы, рыцарство, духовные лица, мещане, у коих были тут разные дела. Густо сновали весёлое общество ксендза Павла, его друзья и поверенные, а так как уже знали о Бете, разглашали о её чрезвычайной красоте, любопытные старались её увидеть. Верханцева имела приказ стеречь это сокровище, чтобы его чужой глаз не увидел – но Бета ни от каких новых видов после монастырской тишины не думала дать заперать себя. Открывала широко ставни, выглядывала на улицу, смело глядя всем в глаза и хвалаясь своей красотой. Не было это бесстыдством испорченной женщины, но детской дерзостью, незнанием света и людей. Ей казалось, что епископ имел право взять её, и в сокрытии не нуждался…

Она считала себя как бы женой Павла, спутницей, стоящей с ним саном наравне. Воспитанная в неведении законов света, она представляла себе, что её господин мог их изменить и найти признание этой связи. Из своего детства она помнила всё-таки ксендзев, которые или с прошлых времён имели жён, или семьи от них, которые не скрывали.

С гордостью, которую имела в крови, Бета считала себя равной князьям, как епископ был равен принцам. В этом тесном домике ей всего было вдоволь, и она удивлялась, почему не может поселиться открыто в большом дворце епископа. Хотела иметь величественное окружение, урядников, подруг, кареты, возниц, скакунов. Ксендз Павел, который таких требований не ожидал, сначала смеялся над ними, потом нехотя их порицал, поддаваясь причудам со страстью пожилого человека… отделывался от неё обещаниями и разными отговорками. Обои для стен взяли между тем прямо из костёльной сокровищницы, ковры сняли, может, со ступеней алтаря, чтобы успокоить озорницу. Шёлковые нити, пожертвованные на ризы, шли в сундуки на платья Беты, обеспечивали всё более новыми драгоценностями…

Поведение девушки, которую епископ представлял совсем иной, её резкий и несдержанный характер, постоянные требования и ежедневные попрёки увеличили раздражение и нетерпение ксендза Павла. Только теперь он видел, как дорого ему придёся оплатить свой разврат. Думал, что, допустив святотатство, следы его вскоре сможет стереть, или возвратив монашку другому монастырю, или где-нибудь выдав её замуж, как Зоню. В первые дни сразу отворились его глаза; Бета каждую минуту повторяла, что, покуда жива, его не отпустит, что никакая сила её от него оторвать не сумеет!

Ксендз Павел смехом покрывал беспокойство.

– А если бы я, – спрашивал он, – был вынужден тебя бросить?

– Ты? – парировала смело Бета. – Думаешь, что избавиться от меня будет так же легко, как взять? Пожалуй, отравить нужно или убить. Пока я жива, не дам себя отпихнуть! С другого конца света приду следом ходить за тобой. Ты взял меня – должен держать! Господь Бог назад меня не примет, потому что святого Жениха я предала для тебя. Не хочешь иметь меня любовницей, буду тебе камнем на шее.

Эти угрозы Павел напрасно старался обратить в смех, хотя глаза, поза и голос говорили ему, что эта женщина сможет сдержать то, что сказала. Вскоре эти удовольствия, которые обещал себе недобродетельный человек, обратились в муку.

Требования девушки были бесконечные и необузданные, а резкие вспышки гнева епископа не только не помогали, но доводили её до ярости. В конце концов епископ должен был убегать, а потом умолять и смягчаться.

Он жаловался на эти свои терзания верной Верханцевой, которая ему в глаза смеялась.

– Не говорила ли я, – отвечала она на сетования, – что купишь себе позор, нужду и беду. Ты получил, что хотел.

Мало тебе было того, что имел! Это дьявол, не девка, это бес воплощённый.

Зоня, муж которой получил лес от Буковой и цистерцианские поля, хоть обильно вознаграждённая, имела неустанную заботу, постоянно была вынуждена стоять на страже, не в состоянии вздохнуть ни на минуту.

Однажды, когда Бета, несмотря на запрет, стояла у окна, открытом на улицу, Топорчики, которые поджидали, чтобы увидеть её, оказались впору. Стояли, присматриваясь к ней и подшучивая – но Бета вовсе не ударила в грязь лицом и убегать не думала. Она была наряжена в цепи и камни, красивая, как дьявол перед падением, злая, как он, после вынесения приговора. Оттон и Жегота громко её начали высмеивать, на что она им отвечала руганью и двумя вытянутыми кулаками.

Перед домом уже начали собираться люди, и возникла бы давка, если бы подбежавшая Верханцева силой не заперла ставни и не оттащила бы от них Бету.

Неприятели епископа придумывали язвительные шутки про его любовницу. На ставнях дома чуть ли не каждый день рисовал кто-то митру и посох, чему прохожие посмеивались.

Писали большими буквами: «Abizail» на дверях и лестницах.

Должны были ставить охрану, но и та не много помогала.

Днём ей было запрещено выезжать и выходить, только в сумерках Верханцева иногда её выводила тыльной дверкой на прогуку, но и там её поджидали, узнавали легко, люди шли следом и бросали ей в уши нечестивые песни.

Особняк епископа становился всё более пустым, потому что даже самые дружелюбные ксендзу Павлу, видя всеобщее возмущение, не в состоянии оборониться, постепенно уходили, и только самая лихая толпа удерживалась ещё с ним.

Старшие духовные лица из капитула даже по вызову епископа не появлялись, полностью перестали его видеть.

Когда первый раз после объявления о скандале ксендз Павел должен был идти на Вавель к князю, Болеслав принял его с таким явным отвращением и какой-то опаской, почти не желая разговаривать с ним, что епископ, не поклонившись даже княгине, которая ему вовсе не показалась, должен был уехать прочь.

Выйдя в ярости из замка, он угрожал подхалимам – громко ругался, но, кроме Топорчиков, которые провожали его шутками, никто его даже не слышал.

По целым дням он должен был сидеть теперь один, с одним ксендзем Шчепаном, который его не покидал, либо Верханцем и домашними. Было явным, что все его избегали. Это осуждение вместого того чтобы его обратить, только привело его в бешенство.

Он впал в род безумия, наперекор всем став циничным и дерзким. Открыто угрожал капитулу, всем; однако это ничуть не помогало. Несломленный наказанием, какое его поразило, Павел, казалось, бросает вызов целому свету… и хочет сокрушить то, что вставало у него на пути.