Текст книги "Сын Яздона"

II

Под Краковом, у Прудника на Скале, где недавно стоял монастырь кларисок, основанный королевой-вдовой, родной сестрой Болеслава Краковского, Саломеей, грустным осенним днём видно было какое-то необычное движение в этом месте тишины и спокойствия.

Эта постройка, высоко возведённая, изолированная от света, отделённая от него не только стеной, но всей своей жизнью, скрывала в своих недрах другую благочестивую Ядвигу, подражательницу её, Саломею. Этот век был щедр на святых женщин, потому что и Кинга, выданная за Болеслава, брата Саломеи, шла по тому же следу и тропой своей святой покровительницы, императрицы Кунегунды.

Этот порыв духа к небесам с презрением всех земных вещей был заразным! Был он прекраснейших цветов, распространялся по княжеским дворам.

Супруги заключали соглашение, чтобы жить бездетно и врозь, не сближаясь друг с другом, снимали дорогие одежды для украшения ими костёлов – не видели ничего, кроме небес, над собой. Набожные женщины обращали мужей; мужи шли за ними послушные. Светское рыцарство перевоплощалось в духовное, власяницы заменяли доспехи. Смерть была целью их жизни.

Так на Скале со своими кларисками вела благочестивую жизнь королева Саломея, равно набожная, как Ядвига Силезская, более тихого духа, погружённая в себя, одинокая, бездетная, высохшая от добровольного мученичества. Пришла сюда под самый Краков расположиться со своим лагерем монахинь, может, для того, чтобы жену брата приобрести небу и вырвать у супруга.

Княгиня Кинга чаще общалась с Саломеей, чем с мужем, которого избегала. Здесь ей было лучше всего; вздыхала по этой святой пустыне.

Послы ежедневно бегали из Кракова на Скалу и со Скалы на Вавель.

На дороге каждые несколько дней была видна крытая повозка княгини Кинги, спешащей к королеве, которую почитала как мать. Раз прибыв сюда, набожная пани вырваться оттуда не могла.

В этот день какое-то неспокойное движение царило с утра в монастыре. Королева Саломея предсказывала свою смерть.

Испуганные сёстры послали за княгиней Кингой, за капелланами и лекарями.

Но ничего, казалось, явно не объявляет о таком конце святой пани, которая говорила о нём с улыбкой и спокойствием.

Как ежедневно, велела везти себя на молитву, долго, преклонив колени, на ней стояла, на её белом, красивом лице, ангельски-светлом, хоть возраст его уже покрывал морщинками, светилась молодость бессмертного духа. Что-то небесное светилось из облика, которого ни старость, ни страдания не смогли нахмурить.

Казалось, изнутри этих черт, немного щербатых, пробивается неиспользованная молодость чистой души. Не была это та Ядвига Силезская с суровым и грозным лицом, которая свидетельствовала о какой-то борьбе с собой и светом.

На её облике сияла уже победа и незапятнанная ничем благословенная тишина.

Та часто сердилась, видела в людях скрытый грех, достигала взглядом тёмных глубин; эта глядела в небо и уже, небесная невеста, с глазами, обращёнными к свету, который её ослеплял, не знала, может, мира.

Эта ангельская фигура казалась тем более светлой, что свита сопровождающих её сестёр кларисок имела совсем другой цвет.

Были это женщины и девушки, собранные из милосердия с разных сторон, из разных сословий, по большей части незнакомые ещё с монашеской жизнью, которые, хотя их старшая мать, чешка Клара, пыталась их склонить к суровому уставу, дико его нарушали. Примера пани было недостаточно, а Саломея суровой быть не умела. Сердце большой любовью заслоняло всякую вину…

Странными казались эти молодые сёстры клариски, когда только из-под сурового взгляда Клары могли вырваться.

Тогда в этих ещё не обузданных девушках отзывались желание света, тоска по свободе, им на память приходили искусительные песни, воспоминания детских лет и жизни среди людей. Выбегали в садик, к стенам, к воротам, чтобы хоть вздохнуть свободней, хоть взглядом достичь дальше, хоть поплакать и тихо посмеяться. Мать Клара имела с этой своей паствой, не очень послушной, много забот, а когда на это жаловалась, королева Саломея отвечала ей мягко:

– Благодать не приходит сразу, с искушениями нужно бороться, время и молитва очищают и отбеливают эти душеньки.

Самая красивая из этих младших сестричек, но мало поддающаяся управлению старшей матери, была Бетка из Кракова. Отец её, обнищавший землевладелец, был каким-то урядником при княжеском дворе; он и мать умерли, оставили её сиротой с очень молодого возраста. Пани Кинга отдала её на воспитание Саломеи, сжалившись над брошенной. Этот ребёнок был чудесно красив; чёрные глаза – огромные, уста – малюсенькие, носик простой, как вытесанный, низкий гладкий лоб, щёчки румяные и вся фигура ловкая, гибкая, сильная, энергичная. Что-то восточное, южное, имела в лице, кожа лица была чуть смуглая, во взгляде великий огонь и смелость.

Такой, какой обещала стать ребёнком, выросла в шестнадцать лет. Несмотря на монастырскую суровость, она была дикая, неудержимая, бунтующая духом. А так как все её за необычную красоту любили и много потакали, королева Саломея её опекала вместе с Кингой, мать Клара также не корила её слишком сурово. Будущая монахиня росла достаточно свободно.

Приходили дни и часы, когда она яростно бросалась в великую набожность, всех других сестёр обгоняла в постах, молитве, бичевании и муках, какие она себе причиняла.

Среди этих пылких исступлений у неё часто был упадок сил – она теряла охоту и, как бы не получала того, что ожидала, сражённая, потом страшно бунтовала.

Под предлогом болезни она скрывалась по углам, бегала по саду, видели её плачущей, лежащей на земле, призывающей смерть и избавление.

Королева, осведомлённая о том, приписывала это дьяволу, мать Клара посоветовала лечиться молитвой, но ничего не помогало, пока не исчерпывались силы и не возвращалось онемение, спокойствие, немое отчаяние, а после него новые порывы и молитвы.

Несмотря на эти странные симптомы, много от неё обещали.

В монастыре, среди других девушек, она была будто пани, она видела ясней всех, понимала всё лучше – когда хотела. Голос её в костёле, когда пела, иногда волновал до слёз, слушая её, забывали о молитве. Имела слёзы и рыдания в голосе.

Во всех женских работах, разрешённым монашкам, она лидировала. Казалось, точно её им учить было не нужно, точно с собой на свет принесла знание их и даже опыт.

Достаточно ей было поглядеть на что-то, чтобы подражать, отгадать, что-то своего ещё добавить.

Одну из добродетелей, каких требовал устав, – покорность и мягкость – труднее всего ей было привить. Хотя иногда она принуждала себе к ним, тут же строптивая природа брала верх, лицо пламенело гордым выражением, чёрные глаза пылали огнём, поднимала плечи и необузданная, дикая девушка выходила из-под коричневого облачения монахини.

В этом грубом одеянии, с этой простой заслонкой над лицом, без всякого наряда, с остриженными волосами, которые у неё постоянно с неимоверной силой буйно отрастали, Бетка была так красива, что тот, кто её видел впервые, должен был остановиться в изумлении.

Она казалась каким-то иным, высшим существом, чем те, что её окружали, все при ней казались холопами, она – королевой.

Она это хорошо чувствовала и даже молча приказывала.

В этот день в свою очередь на неё приходилась служба при королеве Саломеи, которая имела к ней слабость. Она была не тяжёлой, потому что эта пани почти не нуждалась ни в каких услугах, не требовала ничего, жила постоянно вознесением над землёй. Ей следовало напоминать о земной жизни, иначе не ела бы, не пила бы, не пошла бы спать. Исповедник вынуждал её помнить о себе так же, как княгиню Ядвигу.

Сейчас, когда пророчила себе скорую кончину, эта оторванность от земли была ещё большей и полнейшей. Она всматривалась в невидимые для других небеса, отвечала на голоса, для других неуловимые, которые над ней летали, улыбалась невидимым окружающим её фигурам.

Она лежала так, сложив руки, замечтавшаяся, счастливая, точно её уже должны были подхватить крылатые посланцы на облака. Слегка, едва поднималась со вздохом её грудь. Мать Клара и сестра Бета, глядя на неё, видели, как на их глазах она изменилась, просветлела, помолодела. Что-то чудесное было в этом облике в преддверии смерти, цветущее молодостью. Сейчас в первый раз мать Клара поверила, что приближалась её смерть, потому что этот облик не был сотворён для жизни.

Наступал вечер, когда во дворе послышался шум – прибывала пани Кинга. Она была только в монастырских воротах, когда Саломея проснулась, как от небесного сна, поворачивая глаза ко входу, пламенеющие радостью новой и иной.

Было это земное чувство, хоть родственное небесной любви.

Кинга беспокойно бежала, не спрашивая никого по дороге, хоть монахини, вставая на колени перед ней, встречали её и вели, шепча что-то. Она не слушала их, боялась, может, услышать новость… Спешила.

И это была святая пани, духом рождённая сестра Саломеи и Ядвиги, но молодость со всей своей красой делала её как бы белой лилией, что весенним утром распустится.

Она была красивой, сверкала девичьим очарованием, хоть вся эта краса, казалось, не создана для земли, не было в ней ничего человеческого, кроме тоски изгнанных душ.

Бледная и без румянца, без яркой кожи, погасшей, её лицо было придивно очерченным, глаза и ресницы чёрные, что как занавесь спадали у тех окон духа, боязливо отворяющихся к свету.

Маленькие губки едва видимой полоской пересекали овал лица, немного печальный и худой. Выражение их было мягкое и испуганное, а, несмотря на это, на лице, во взгляде что-то объявляло сильную волю, чуткое и неспокойное внимание. Её красивые чёрные волосы были старательно покрыты чепцом, почти похожим на монашескую накидку. Платье на ней было серое и без украшений, никаких блёсток на нём, только для дороги, как признак достоинства, должна была надеть плащ, который съезжал с её плеч. Платье большими фалдами спадало на щуплую и хрупкую фигуру, которую сделали посты, бессонница и молитвы.

Что-то тихое, скромное было в этой пани королевского величия и ангельской скромности. Голос, которым она заговорила, остановившись на пороге и увидев Саломею, зазвучал, как детский, сладко и мягко.

Вытянули друг к другу руки.

– Сестра моя!

– Королева!

Кинга опустилась на колени при ложе, и, обнявшись, остались так долго соединённые друг с другом, не в состоянии вымолвить ни слова. Обе чувствовали, что это объятие на земле, может, последнее.

Мать Клара и другие монашки, которые сопровождали княгиню до порога, отступили от него.

Две святые женщины остались одни.

Среди этого молчания послышался монастырский колокол, созывая на хоры на молитву. Для них обеих был это знак, что нужно было о себе для Бога забыть. Саломея села, складывая исхудалые руки, а Кинга осталась при ней на коленях, склонив голову. В коридоре слышались шаги спешно идущих монахинь и послушниц, которые спешили на хоры.

Духом сплочённые с ними две набожные женщины начали читать вечернюю молитву. Вскоре также среди тишины вдалеке послышались напевы, а над ними превосходящее страстной силой, которое дивно отбивалась в ушах слушательниц, – пение Беты. Даже взывая к Богу, она не могла вынудить себя к смирению, а в голосе её звучала боль, упрёк что-то бунтовщическое и пугающее дерзостью.

На лице королевы Саломеи выступило выражение боли и беспокойства. Но пение вскоре утихло, заглушённое шорохом молитвы.

Уже наступала ночь, служанка принесла бокал оливок.

Окончились набожные занятия, королева, обратившись к Кинге, сказала дрожащим голосом:

– Радуйся, сестра моя, моему счастью, ибо скоро эти глаза увидят жениха и сбросят с себя одежды телесной неволи.

– Моя королева! Королева! А я останусь тут сиротой! – отпарировала Кинга. – Ты была мне сестрой, матерью, учительницей, примером, утешением и щитом! Что же буду делать без тебя?

– Будешь бороться, как я боролась… – тихим голосом говорила Саломея. – О, сестра моя дорогая! Это сокровище, ради которого мы здесь страдаем, не стоит ли этой жертвы?

– А! – продолжала дальше Кинга, по-прежнему на коленях у ложа королевы. – Я хотела бы, как ты, пойти чистой на небеса в белом облачении крещения, незапятнанном никакой земной страстью, но жизнь долгая! Состояние моё тяжёлое!

Тот, которого мне дали мужем, набожный, но по-земному ещё любящий меня.

Она закрыла лицо красивыми руками.

– Сестра моя, – начала Саломея, – ты как раз повторяешь мою историю. И я пережила то же самое, и мой Коломан любил меня земной любовью, пока в нём не могла разгореться небесная.

Тут голос ей изменил, опустила лицо на руки, мгновение молчала.

– Послушай, – отозвалась она после раздумья, не глядя на Кингу, – послушай! Я была ещё молодая в то время, очень молодая… телесные искушения имели ещё власть надо мной.

Я вела бой с ними. Я должна была не только любви Коломана, но моей к нему противостоять. Однажды, помню этот день испытания, я, что всегда ходила бедно и скромно одетая, стараясь избавиться от бренной красоты, собираясь пойти в пищу паразитам, однажды, когда моего мужа не было в замке, я поддалась грешной мысли. Вокруг меня висело много изысканной одежды, которой никогда не коснулась моя рука. Я была одна, мой детский ум не видел опасности. Докучала мне упрямая мысль, чтобы хоть раз, раз в жизни увидеть себя такой, какой бы могла быть, если бы не отреклась от света. Быстро сняла с себя порванные, изношенные, убогие одежды, которые учили меня смирению. Я лихорадочно начала наряжаться, одеваться, надевая на себя эти богатые наряды и очень дорогие драгоценности. Обжигали они меня, как гнёт греха, но какая-то жажда не позволяла разрушить эти кандалы. Я стояла так, наряженная, дрожащая, испуганная и обрадованная собой, когда открылись двери. Муж мой стоял на пороге; удивлённый, он увидел меня во всём блеске красоты, на которую никогда не глядел. Его лицо загорелось, он бросился ко мне, страстно хватая и прижимая к себе. Княгиня Кинга, слушая, крикнула. – А! Это была страшная минута, я потеряла память от великой тревоги, чувствовала биение его сердца, его горячее дыхание на лице – я вздохнула о спасении, обращаясь к Богу! Затем Коломан, которого я пыталась отстранить, отпустил меня, заломил руки и вскрикнул: «Боже, какую я ради Тебя делаю жертву!» Зарумянившись, я упала на пол, молясь и рыдая. Он вышел. С тех пор я не одела уже никогда эту одежду греха… Сестра моя, и ты так должна делать, чтобы не бренной красотой, но добродетелью стала дорога своему мужу. – Моя королева, – отпарировала Кинга, – ты знаешь, он уже раз отпихнул меня, гневный, и бросить хотел – я уже была раз в монастыре… и у того порта я бы осталась, но дело шло не об одной моей душе. На то нас Бог связал супружескими узами, чтобы я вела его к свету! Чтобы вместе приобрели вечное счастье! Перед нами долгая жизнь, долгая борьба. – А для меня она завтра закончится! Завтра! – воскликнула радостным, но уже слабым голосом королева Саломея. – Завтра! Бог меня зовёт к себе.

Всю ночь провела Кинга у ложа королевы, которая, точно в ожидании жениха, готовясь на праздник, то дрожала земной радостью, то молилась, целовала благословляла жену брата.

Для этих обеих набожных женщин эта ночь была торжественная, дивная. Её сумрак проясняли видения, сон переплетался молитвой. Была полусном, полугрёзой, усугубившейся лихорадкой, всё увеличивающейся, и подъёмом духа.

Среди монастырской тишины, которую прерывал только шум ветра, отбивающегося о стены, раздавался иногда бдительный колокол и вдалеке слышались песни монашек.

Монашки также не спали; предвидение королевы, которая была душой монастыря, наполняло сестёр тревогой. Что будут делать без этого ангела-хранителя, без этого вождя, без этой силы, что, невидимая нигде, поддерживала их на каждом шагу?

Несказанной доброты королева казалась только тихим гостем, но своим благочестием была пани и магистром.

С завтрашнего утра её будет не хватать!

Весть об этом предсказании, в котором никто не сомневался, потому что каждое слово Саломеи осуществлялось, из Скалы уже дошло до Кракова. Знали о том в Вавеле, а в этот день и на Вислней улице в епископском дворце у ксендза Павла из Пжеманкова.

Этот новый пастырь, как говорили все, стал ужасом для капелланов, что помнили времена благочестивого Прандоты.

Надев облачение во Вроцлаве, освящённый вместе капелланом и пастыром, по милости папского легата, послужив которому, сумел приманить его на свою сторону, он едва выдержал несколько дней без старого своего обычая.

Вскоре в дом вернулись охотники, доверенные, весёлая дружина, панская челядь обоего пола, разнузданность землевладельца, живущего в языческом своеволии. С ужасом смотрели на это старшие духовные лица, как ксендз Якоб из Скажешова и каноник Янко.

Если не из слов, то по лицу епископ мог распознать, какие он в них пробуждал чуства, но, дерзкий пан, он насмехался над ними, играл с неприятелями, и угрожал!

Князь Болеслав и жена его Кинга, уважая в нём духовного отца, были напуганы тем, что им каждый день о нём доносили, что было явным и всем известным. Содрогался князь Болеслав, но сделать ничего не смел против епископа, над которым не имел власти. Княгиня Кинга не хотела верить тому, что рассказывали.

Каждый день на двор приходили с новыми вестями. Особенно два Топорчика, князья-любимцы, товарищи его охот, осуждали епископа перед паном и с возмущением о нём отзывались.

Приходили жалобы из города, из деревни, от ксендзев, никто такого пастыря не помнил. Более суровая часть капитула звала его антихристом.

Роптали на дворе, а со двора этот ропот доходил на Вислную улицу. Епископ отвечал на него презрительным пожатием плеч.

– Пусть стерегут, я за свои дела отвечаю. Мне нет дела до них!

Давнишняя неприязнь к Болеславу росла в епископе всё больше, о набожном князе он отзывался пренебрежительно:

– Ему не князем, а монахом нужно было стать, а жене – монашкой. Он не должен был в столицу входить, которую защитить не сможет. Э! Нам тут Конрада нужно и мазуров, чтобы взяли за головы этих святых и прогнали, и правили нами по-рыцарски. Всё это немцы, а из-за них и мы онемечиваемся.

Ксендз Павел не скрывал того, что не по вкусу ему было тогдашнее правление. Всё же он не разрывал ни с паном, ни со двором, только когда с ними встречался, представлялся умысленно более гордым и грубым.

Когда информация об умирающей королеве Саломеи дошла до двора, уже была ночь, обычные товарищи Павла засели за весёлый стол.

Епископ слегка задумался.

– Мне там бы пристало быть, – сказал он, – ежели королева должна умереть. Она ещё распоряжается значительными сокровищами, которые с собой из Венгрии привезла. Для костёла и для нас что-нибудь из них можно было бы приобрести.

– Всё, по-видимому, возьмут любимые клариски, – отозвался гордый ксендз Шчепан. – Там уже нечем поживиться.

– Но попробовать нужно, – ответил епископ. – Без этого, завтра пятница, охотиться не могу. Те долгоязычные снова болтать будут, нужно им рты закрыть. Пусть завтра возницы будут готовы отвезти меня на Скалу.

– А кому, ваша милость, прикажете с вами ехать? – спросил молодой ксендз капеллан, любимец епископа.

– О! Тебе хочется взглянуть на молодых монашек, – развязно рассмеялся епископ. – Да ну! Брось! Возьму старого ксендза Петра, чтобы святых женщин не баламутил.

Некоторые украдкой улыбались, другие шептались весело между собой.

На следующий день рано утром у дверей остановилась карета и епископ Павел с очень старым ксендзем Петром, с несколькими придворными двинулся в Скалу.

Он прибыл туда именно в то время, когда монашки, выходящие с хор, наслаждались прогулкой в тесном дворе.

На сером небе светило немного солнца.

Случай было угодно, чтобы епископ, для которого клаузура была открыта, входя на порог, встретил Бету, которой никогда ещё не видел. Монашка, согласно предписанию, с покорностью преклонила перед ним колени, потянулась за благословляющей рукой для поцелуя, подняла глаза, показала красивое лицо.

Ксендз Павел остолбенел, удивлённый.

Прибранная серьёзность оставила его, глаза заискрились, забыл об облачении и сане, со страстью испорченного человека он начал улыбаться коленопреклонённой и ласкать по лицу.

Взгляд Беты встретился с этими жаждущими глазами, льющими из себя яд. Девушка побледнела от волнения, застеснялась, чуть не падая в обморок.

Эта немая сцена, страшная в этом монастырском пороге как святотатство, более страшная ещё мыслью об умирающей тут же в трёх шагах благословенной пани, может, протянулась бы, если бы мать Клара не приблизилась, чтобы поздороваться с пастырем. Бета едва могла подняться с пола, опёрлась о стену и свои чёрные глаза, в которых показались слёзы, обратила ещё к уходящему епископу.

Ксендз Павел задрожал, хотел обернуться, но от него уже заслонили Бету – он пришёл в себя. Провели его в комнату королевы. Когда объявили о прибытии епископа, на лицах обеих женщин выступила тревожная бледность.

Нужно было преодолеть отвращение к человеку и почтить пастыря.

Ксендз Павел там, куда входил как епископ, высоко носил свой сан, и сюда вошёл как сановник церкви, как посол, принёсший утешение. Две набожные женщины приняли его с немой покорностью, Саломея, опустив глаза, избагала смотреть на него, княгиня Кинга села сбоку в тени.

Ксендз Павел предложил помолиться.

Тут должен был исчезнуть человек, грешный сосуд, через который могла спуститься благодать.

Тихо, проникновенно они шептали за ним молитвы.

После окончания их епископ выступил со словами утешения, напоминая о том, что костёл будет молиться за душу королевы и почтит её память. Умело вспомнил об убожестве костёла и своём, костёлу как раз нужна была свинцовая крыша, так как башни были едва им покрыты.

Королева, словно погружённая в себя, ничего на это не отвечала. Поэтому Павел, всегда нетерпеливый, не могущий долго выдержать на одном месте, задыхающийся этой монастырской атмосферой, должен был попрощаться, благословляя королеву, которая уже приняла последнее помазание утром из рук своего исповедника Войцеха. Завещание было также написано, на свидетельство которого был он вызван только вместе с двумя начальниками, лекторами и другими духовными лицами.

Не зная, что там делать, епископ уехал бы назад, если бы его не задержала грешная мысль.

Выйдя от королевы, он начал расспрашивать мать Клару.

Саломея на этот день предвидела свою смерть, он хотел остаться, чтобы быть свидетелем.

Для него отворили трапезную…

Проходя смело по коридорам, он водил глазами. Увиденная монахиня не выходила у него из памяти.

Он пожелал посетить монастырские келья… и хотя монастыри устава св. Франциска не относились собственно к епископской власти, кто же мог пастырю запретить их увидеть?

И снова то, что зовётся случаем, и что есть неразрешимой загадкой людских предназначений, устроило так, что первая келья, в которую вошёл, была именно той, в которой у окна стояла смущённая Бета, опёршись на локти; она думала о том взгляде, что прошил её, от которого дрожала ещё…

Когда вошёл епископ, она, покраснев, быстро повернулась к нему, в сто раз более красивая, чем когда он на неё смотрел первый раз, – потому что страстные глаза могли распознать в ней беспокойство ума и духа.

Увидев её, ксендз Павел повернулся к матери Кларе, прося, чтобы велела принести стакан воды. Хотел на минуту остаться наедине с монашкой.

Так и случилось. Мать, вместо того чтобы послать Бету, побежала сама.

– Кто ты? – живо с дерзостью светского человека, приближаясь к ней, спросил епископ, и схватил её дрожащую руку.

Бессознательная девушка снова бросилась на пол от какого-то волнения, едва нашла невыразительный ответ.

– Что тебя пригнало в монастырь? – спросил навязчиво епископ. – Ты мне кажешься для него не созданной. Ты красивая…

Он страстно поглядел ей в глаза и, ожидая ответа, добавил:

– Хочешь из него выйти? Я тебе помогу в этом.

Слыша шелест платья и походку матери Клары, Павел отошёл от монахини. Бета отступила к окну.

Епископу на коленях подали принесённую воду… Он пил её, искоса глядя на монахиню, которая также осторожно мерила его глазами, вовсе не боязливыми. Был в них ясный ответ на вопрос: хочешь ли выйти?

Слово этого сатанинского искушения застряло в её груди, стучало в ушах, било кровью в сердце, волнуя.

Епископ с матерью Кларой вышли, Бета осталась одна; не знала, что с ней делалось. Слышала только постоянно повторяющееся: «Хочешь ли отсюда выйти?»

Выйти! Выйти на открытый свет, весёлый, на котором была свобода, отдых, сон, радость – всё, о чём мечтала несчастная.

Выйти! За воротами в снах видела рай!

Обеты, клятвы, небо исчезли из её глаз… То, по чему тосковала, могло сбыться. Он обещал ей свободу, он, что был тут паном и властелином! Выйти! Звучало ей на молитве, выйти!

Жгло её как факел, приложенный к сердцу.

Казалось необходимым уйти оттуда – ворота были открыты! В мир, которого не знала!