Текст книги "Сын Яздона"

III

Похороны королевы Саломеи, которую при жизни провозгласили святой, были торжественными. В боковой часовне, построенной для этой цели, должны были положить её останки.

Из Кракова князь Болеслав, Кинга, двор, духовенство стекались в этот день в Скалу. Тысячи человек спешили к этому праху, благоухающему святостью, прикосновение к которому творило чудеса.

Епископ Павел был тут по обязанности, но не спешил бы, может, так с её исполнением, если бы грешная страсть не тянула его на Скалу. Прежний испорченный и бестыжий человек пробуждался под тем облачением, которое должно было его очистить и возродить. Боролся с собой, не желая себя победить и не в состоянии.

Что же, впрочем, значила одна бедная монашка, и был ли тот побег из монастыря первым? Князья похищали в жёны Божьих наречёных и сходило им это безнаказанно. Жизнь епископа была, правда, на людских глазах, каждый шаг его был рассчитан и взвешен – но не было ли способа скрыть это?

Эти мысли мучили ксендза Павла даже, когда совершал тот грустный и торжественный обряд, который во всех пробуждал самую горячую набожность.

В этот день, видя останки, возглавляя духовенство, душою он был где-то в другом месте, а глазами искал за решёткой хор ту Бету. И нашёл её там. Не её саму, но смотрящие через решётку на него два пылающих глаза, в которых весь ад горел.

Ему казалось, что эти глаза его преследуют, и воспламенили его заново.

Когда после совершённого богослужения он пошёл отдыхать в рефектарий, не поздоровавшись даже с князем и его супругой, размышлял только, каким образом мог расспросить мать Клару о той монашке, не пробуждая подозрений. И он, верно, нашёл бы предлог для этого, если бы туда не привели князя Болеслава, также нуждающегося в отдыхе. Ему сопутствовала жена, но, не желая опереться на его руку, шла немного дальше от него.

Мы знаем уже, какое отношение было между двором князя и пастырем. Два Топорчика, главные враги ксендза Павла, как раз сопровождали Болеслава.

Князь был в то время в самом рассвете сил, фигуру имел привлекательную, однако, человека, уже преждевременно изнурённого жизнью. С лица с равнодушно смотрящими глазами веяло измученностью и холодом. Погас в глазах рыцарский пламень, мужская гордость, панская сила; правление и сан, казалось, обременяют его. Он поднимал их как человек, что не может избавиться от бремени, привык к нему, но, сломленный, уже сомневался в себе и стал ко всему равнодушен.

Князь, как весь его двор, как большая тогда часть Пястов, был одет и вооружён по-немецки.

Также этот язык среди его двора слышался чаще всего.

Панские одежды, довольно неизысканные, были одеты на нём кое-как, носил их без заботы о них. Ремень съехал на одну сторону, одеяние под плащом было растёгнуто и так невнимательно натянуто на пуговицы, что выгибалось и надувалось. Волосы были небрежно разбросаны по голове.

Увидев епископа, Болеслав его холодно приветствовал. Епископ поклонился, хмурый и насупленный, не спеша прислуживать пану. Кинга в траурной одежде стояла сбоку, обернувшись плащом, словно не хотела видеть ксендза Павла. Князь и епископ, давно чувствующие друг к другу отвращение, имели одно общее пристрастие – оба одинаково были заядлыми охотниками.

Для князя Болеслава охота и собаки представляли единственную более живую в жизни, лишённой удовольствий, забаву. Говорили о нём, что за свору псов было очень легко купить его милость.

Он скакал по лесам, страстно охотился, потому что это было единственное дозволенное развлечение. Жить с женой ему было не разрешено, а Кинга, если обратить его не могла, убегала от него. Когда желал с ней сблизиться, она скрывалась от него либо принимала его в окружении двора своего; наедине они никогда уже не встречались, в чём точно подражала примеру Ядвиги Силезской. При их разговоре всегда должны были присутствовать или старшие женщины, или кто-то из духовных лиц. Только на охотах князь мог развеселиться, вкусить свободы, услышать смех и увидеть просветлевшие лица… Дома великая набожность давала жизни мрачные краски.

Больше всего Болеслав любил охоту, охотнее всего просиживая в псарне, когда возвращался с охоты, и разделяя время между богослужением и охотой.

Два Топорчика, храбрые юноши, сопутствовали ему везде, выискивая трущобы, дебри, доставляя гончих.

В этом охотничьем ремесле князь шёл наперегонки с епископом, который вовсе не обращал внимания на то, что это ремесло не подобает его сану и даже законом была запрещено. Собаки ксендза Павла и псарня князя считались лучшими, а епископ громко хвалился, что гончие его были более опытные.

И это, может, понемногу оттолкнуло от него князя, который был завистлив.

Этот день, такой грустный и серьёзный, совсем не располагал к легкомысленной беседе, епископ, однако же, специально, может, для показа, как мало заботится о людском языке, пренебрежительно сказал вполголоса, что осень этого года благоприятствовала охоте, что он много на неё рассчитывал.

Князь поглядел на него холодно, почти презрительно.

Они стояли довольно близко друг к другу.

– Думаю, – сказал тихим голосом Болеслав, – что обязанности сана не дадут вам часто заглядывать в лес.

Ксендз Павел на это улыбнулся.

– Не больше моя епархия, чем ваше княжество, – сказал он. – Я умею согласовать то, что надлежит Богу, с тем, что мне нужно… Я слишком давно привык к свободе, чтобы её вдруг себе укоротить. Ксендзы тоже люди, а иные епископы не только на охоту, но и на войну ходят. Найдётся время на всё…

Не отвечая на это признание, князь обратился к одному из своих Топорчиков:

– Когда ксендз начнёт ездить на охоту, мы, пожалуй, мессу должны будем служить!

Ксендз Павел услышал эту иронию, прищурил глаза, меряя ими Болеслава, давая почувстовать, что он до него не дорос, чтобы на него нападать. Минуту он жевал какое-то слово в искривёлнных устах и сказал полутихо:

– Нам подобает меняться призванием, раз женатые князья дают обет непорочности.

Болеслав сильно зарумянился, немного тронулся с места, отступил, но затем, встретив взгляд Кинги, которая больше угадывала разговор, чем слышала, взгляд, которому он привык подчиняться, успокоился и восстановил равнодушное терпение. Он сделал вид, что не расслышал насмешки, которая его раздражала.

Только один из Топорчиков, выручая князя, чуть повернулся от епископа к своему пану и сказал вполголоса:

– Когда духовные лица нечисты, князья должны их учить своим примером.

Ксендз Павел ударил от гнева ногой по полу, рука невольно потянулась туда, где некогда находилась рукоять меча.

Хотел наказать смельчака, но остановился тут же и проговорил:

– Осторожней с языком! Quod licet Jovi, non licet Bovi!

Тем временем Топорчик, не дожидаясь этого ответа и не желая его слушать, ушёл сразу со своего места, достаточно пренебрежительно показывая епископу, что не заботится много о том, что ему сказал.

Ксендз Павел, очень возмущённый, наверное, потом сразу вышел бы из реферектария, если бы как раз не принесли вина и пирогов, которым монахини и двор покойной королевы угощались как поминальным хлебом. Подали их сначала княгине, потом одновременно князю и епископу, который, налив себе большой кубок, высушил его как тамплиер. Уже тогда славились эти рыцари, что должны были дать костёлу такое огорчение из непомерного пития и пирования.

Те, кто бывал в Сирии и Палестине, рассказывали чудеса о богатстве и распущенности, в каких жил орден, который бросал вызов королям, а был в то время одним из самых сильных своими деньгами и коварной политикой.

Князь Болеслав едва приставил напиток к устам и разломил кусочек хлеба. Принимая пищу, они пару раз посмотрели друг на друга, а взгляды эти не вдохнули согласия.

После долгой паузы епископ повернулся к князю и сказал:

– Похоронили святую! Святую, каких уже я двоих у нас помню, потому что в своё время на Ядвигу Силезскую глядел живую, будучи подростком, когда из-под Лигницы возвращался. Готовится также третья святая в супруге вашей милости, которая обгонит обеих своих предшественниц.

В этой похвале был оттенок какой-то насмешки, а бледное лицо княгини Кинги, которая её услышала, слегка зарумянилось. Обиженный Болеслав также ответил:

– Для нас, мужчин, сейчас женщины – пример… и хотя их именуют слабыми, в них сила больше, чем в нас, за что Богу благодарность.

Епископ двузначно усмехнулся.

– Мне бы, – сказал он после паузы, – вернуться в Краков.

Завтра, несомненно, будет хорошая охота, не хочу её потерять.

И, подойдя на шаг и желая князя ещё допечь, он добавил явным елейным голосом:

– Ваша милость, вы, наверное, с супругой у могилы благословенной на молитве проведёте?

Болеслав не отвечал ничего.

Они поклонились друг другу издалека, набожная Кинга, как всегда, давая ангельский довод терпения, встала и с покорностью и униженностью попрощалась с епископом. Была это жертва, которую делала, превозмогая отвращение, какое к нему чувствовала. Отлично натренированная в практике добродетели, набожная пани не хотела оставить этой возможности умертвления себя и унижения.

Наконец двинулся и епископ, провожаемый некоторыми до двери – замашисто, громко, гордо; специально задевая всех за собой, отзываясь громким голосом, чтобы показать свою независимость от князя. Болеслав с женой остались в рефектарии.

Медленно шёл ксендз Павел коридорами, следя, не увидит ли ещё где-нибудь двух чёрных глаз, которые постоянно были перед ним. Поджидала также и Бета в наполовину открытой двери своей кельи, точно хотела ему напомнить о себе. Поглядела на него выразительно и исчезла.

Ксендз Павел, на мгновение остановившись, ускорил шаг и живо пошёл во двор, где его уже ждала челядь с факелами.

– Она должна быть моей! – сказал он себе.

С собой в карету он приказал сесть доверенному Верханцу.

Был это, по-видимому, некогда паробчик из Пжеманкова, который ему раньше прислуживал для шалостей и безумств.

Поднимаясь от слуги, он, в свою очередь, дошёл до урядника, охмистра, и был любимцем пана. Помогал ему также во всём плохом. Они хорошо знали друг друга, а любили так, как могут любить подобные люди.

Дерзкий Павел иногда проливал кровь своего соратника, порой осыпал его милостями. Дал ему землю, леса, мельницы, но от себя не отпускал. У них были одни привычки, подобные характеры, жили в постоянной ссоре и в наилучшем согласии.

Епископ называл его псом, за глаза Верханец называл его не сыном Яздона, но сыном сатаны.

Верханец был женат на одной из бывших любовниц Павла.

Та помогала ему по хозяйству в усадьбе и когда было дело с женщинами. Не слишком уже молодая, языкастая, не имеющая стыда, Верханцева Зоня была подстать мужу и в кубке, и в ссоре, и во всяком своеволии. Она часто была более ловкая, чем он.

Зоня не многим больше уважала Павла, чем муж, часто гневаясь на него, ругала его в глаза, что он прощал, смеясь или кусая зуб за зуб. Говорил иногда, что этой бабы боялся.

– Слушай, ты, пёс, – сказал, сев в карету, епископ, – если ты мне с Зоней послужишь в том, чего хочу, дам тебе то, на что давно ты точил зубы: лес от Быковой.

– Ох! Ох! – ответил, немного ошеломлённый траурным приёмом Верханец. – Значит, ваша милость чего-то плохого захотели! Дорого платите, наверное, спиной, щеками или жизнью придётся рискнуть.

– Ну, дело будет не таким уж трудным, – ответил Павел и, схватив Верханца за ухо с прежней фамильярностью, что-то начал ему шептать.

Верханец, худой человек с побитым лицом, со злыми глазами, с немного кривым носом влево, и губами, выпяченными направо, нахмурился, слушая.

Смеясь и с каким-то принуждением, епископ смотрел на него, пытаясь разглядеть, насколько позволял свет факелов, что рисовалось на лице соратника.

Верханец переваривал то, что ему сказали, покручивая головой.

– За это и леса от Буковой слишком мало! – буркнул он. – Но я этого дела на совесть не возьму! Пан прикажет, слуга должен! Хуже будет епископу, на которого и так люди плюют.

– За глаза! Пусть плюют! – отпарировал Павел. – О ком знаю, тому за плевок мвоздам кровью.

– Это не скроется, – продолжал дальше отвратительный Верханец, всё лицо, когда говорил, переворачивая и искажая ещё кривлянием.

– Не скроется! Тогда что? Не первая будет.

– Э! – покрутил головой охмистр. – Тут, в Кракове, ещё этого, должно быть, не видели.

Замолчав, они ехали дальше, епископ не спускал с него глаз, гадая, что он думает.

Уже приближались к Кракову, когда ксендз Павел его сильно ударил по плечу, тот аж зашипел от боли.

– Ну, говори, что ты на это думаешь, пёс эдакий?

– Я? Ничего, – сказал Верханец, – думаю о лесе от Буковой, потому что к нему также поля и луга должны принадлежать, без этого граница плохая…

– Иди к дьяволу со своей жадностью, – крикнул епископ, – поле и луга принадлежат цистерцианцам.

– А цистерцианцы в нашей власти… – сказал спокойно охмистр. – Прикажете им молчать. Они луга и поля не используют под пастбища, не обрабатывают, что им от них. Дам десятину с ветра, что по полю гуляет!

Этот торг о чужом поле уже был для еписопа признаком, что Верханец принял его дело к сердцу. Доехали до усадьбы; не говоря больше и едва выскочив из кареты, охмистр тут же побежал к жене.

Она жила как охмистрина над челядью в самом доме, командовала женской службой. Ей жилось хорошо, знали, что могла, и даже духовные кланялись ей низко. Она лучше всех тут знала, угадывала слабость каждого, и приказывала, как хотела.

Комнаты, которые занимала Зоня Верханцева, не знакомого с ней могли ввести в заблуждение, потому что все были завешанные, пёстрые, украшенные духовными атрибутами.

Крестов, образов, крапильниц, реликвариев было в ней немерено, а женщина, несмотря на свою распоясанность, была также ревностной в набожности.

Крестилась, вставала на колени, била себя в грудь, падала на землю, громко читала литания, а чем серьёзней грешила, тем рьяней служила Богу в убеждении, что этим богослужением за свои провинности заплатит.

Не только она одна в этом веке фанатизма и необузданных страстей имела эту веру, была она почти всеобщей. Грех мог быть выкуплен покаянием, а поэтому грешили смело, увеличивая только покаяние. Зоня была женщиной лет сорока, полная, румяная, откормленная на епископском хлебе, всегда очень нарядная, и заботилась об остатке своей привлекательности, она, действительно, могла некогда быть красивой. Она ещё теперь имела красивые глаза, очень маленькие губы, только лицо несколько разлилось и подбородков прибавилось.

К отвратительному Верханцу – было это какой-то тайной – Зоня была страстно привязана, хоть это ей не мешало другим улыбаться и кокетничать.

Она сидела у огня, рядом был школьный клеха, на столе стояло пиво с тмином и гренками. Разговор шёл очень весёлый, когда на пороге показался Верханец. Прибытие его Зоню вовсе не разволновало, клеха только немного отодвинулся, а старик, входя, увидев его, усмехнулся. Муж и жена переглянулись.

– Ну что, – воскликнула, не вставая с лавки, жена, – похороноли королеву? Люди о чудесах рассказывают. Мне жаль, что я там не была.

Охмистр бросил колпак с головы и попросил пиво. Клеха, допив своё, стал поспешно выходить. Хозяин не думал его задерживать. Когда остались одни, слуга епископа пробурчал жене:

– Ты любовника себе выбрала!

Он презрительно рассмеялся.

– Ну, любовника! – ответила живо пышная кумушка. – Тогда бы себе покрасивее нашла… Какой из него любовник?

Говорит мне вздор, чтобы его на викариате где-нибудь сватать! Для викариата этот любовник, не для меня!

Верханец равнодушно махнул рукой, потом, встав перед ней, показал пальцами на ладонь, точно считал деньги.

– Когда он голый! – рассмеялась жена.

На этом о госте кончилось.

Верханец, внимательно оглядевшись вокруг, приблизился к жене и начал что-то ей шептать на ухо. Женщина внимательно слушала, а с её лица можно было узнать возмущение, гнев, страх и отвращение попеременно. Наконец она со злостью выпалила:

– Лишь бы свет не видел. Смотри, чего ему уже нужно!

Не опомнится, пока его Бог тяжко не покарает. Ещё чего! Ещё чего!

Верханец стоял перед ней и только повторял:

– Лес от Буковой! Лес от Буковой! А с ним кусок поля и луга! Гм! Гм!

– А чтоб его! – крикнула, начиная ходить по избе, баба, и, приступив к кресту, висящему на стене, поцеловала Христу ноги.

Сперва сильно возмущённая, потому что и капелька ревности к этому примешивалось, постепенно она начала остывать.

Встала, подбоченившись, против мужа.

– Тем самым ты петлю для себя и для меня крутишь! – сказала она ему. – Ты глупец! И головы не имел никогда. Разве ты не знаешь того, что когда он возьмёт молодое создание, оно его захватит, а мы пойдём к палачу! И ты, и я!

– Ну, ты, может быть! – ответил Верханец. – А я нет.

Жена ударила его по лицу, он спокойно его потёр.

– Имей разум, ты, что меня глупым делаешь, – начал он медленно. – Ты не хочешь? Использует кого-нибудь другого.

Будто бы ты его не знаешь, этого сатанинского сына! Когда ему что в голову взбредёт, на своём должен поставить. Возьмёт себе другую бабу для помощи, а для нас лес от Буковой пропадёт.

Сложив на груди руки, Зоня думала, нахмурив брови. Подошла к мужу.

– Ты её видел?

– Я? Разве я епископ? – рассмеялся Верханец. – Меня туда не пускают.

– Наверно, должно быть, подросток, – проговорила она, задумчивая. – Такие люди, как он, старея, всё на более молодых охотятся. Я их знаю…

Сплюнула. Они доверчиво между собой пошептались. Жена ушла, нахмурившись.

– Какое мне дело до его души! – вырвалось у неё после маленькой паузы. – Пускай пропадает, раз хочет! Если будет страшный грех, на него падёт. Его вызовут и будут по чести судить, могут пожаловаться в Рим.

– Это его дело, – закончил муж, – а наше – лес получить! У него везде есть поддержка! Солжёт и выкрутится…

На следующее утро пошла Зоня в дом епископа, вернулась злая и мрачная, но мужу уже ничего не говорила. Проклинала, плевала, жаловалсь на свою долю и целовала образки.

Третьего дня утром она начала наряжаться, как в дорогу.

В алькове стоял, по старому обычаю изукрашенный ярко цветами, большой сундук, искусно обитый, закрытый на два тяжёлых замка. Он содержал в себе все дорогие одежды, меха, драгоценности, кои составляли богатства охмистрины. А имела того немало, и когда на праздник наряжалась для костёла, смеясь, показывали на неё пальцами. Она была этим горда, потому что выглядела как жена богатого землевладельца, и не заботилась, как её называли.

Из этого сундука Зоня начала доставать, что имела самого лучшего, потому что карета для путешествия была уже заказана, а в свет, к людям в то время каждый брал, что имел самого приличного, дабы знали, как его оценивать. С помощью девушки она надела на себя и тяжёлое шёлковое платье, и позолоченный шитый корсет, а на голову шапку с мехом и свешивающимся аж до подбородка ободком, белым, как снег, который, немного слишком широкий, теперь лицо ей уменьшал и давал видимость более молодой. На шею надела тяжёлую золотую цепочку, на плечи – подбитый плащик, и, когда так наряженная вышла из каморки, муж, который пил в комнате за столом, аж схватил её с кокетливой улыбкой.

– Моя красавица! – воскликнул он, желая её обнять.

– Прочь от меня ручищи! – крикнула она. – Грубиян!

Только сейчас увидел, будто я такой не каждый день была!

Верханец послушно отступил.

– Только покажи себя хорошо, – шепнул он, – лес от Буковой стоит того.

Она только покачала головой, что сошло за ответ, что лучше него знала, как делать, и пошла важным шагом к карете.

Карета с ней покатилась на Скалу.

Не было ничего особенного, когда кто-нибудь прибывал туда в какой-нибудь час дня. Толпы теснились к недавно построенной часовне, в которой покоилось тело признанной благословенной королевы Саломеи. Приезд женщины из Кракова не обратил ничьего взгляда.

Пошла сперва Зоня помолиться у могилы, желая воспользоваться этой возможностью, чтобы и грехи свои поручить такой сильной заступнице. Из костёла потом она втиснулсь в двери, прося о разговоре с матерью Кларой. Хотя у неё это получалось с трудом, потому что дома привыкла очень дерзко выступать, тут приняла скромную и серьёзную физиономию.

Глазом знатока она посмотрела на старую и суровую мать, поцеловала её сморщенную руку и начала с того, что тут, в монастыре, была у неё дальняя родственница, сирота, которой никогда не видела, а хотела увидеть её и поговорить с ней.

Спрошенная, кто была, жена Верханца вовсе не призналась в принадлежности ко двору епископа. Наплела, что подвернулось.

Мать, ни о чём не догадываясь, сама её привела в келью Беты, которая, сидя в задумчивости, как раз вязала сетку для костёла.

Когда, войдя на порог, она увидела её, губы аж побелели от злости, так завидовала красоте. «Что же будет, когда она нарядится?» – сказала она про себя.

Долго она как-то не могла говорить, но дьявол превозмог.

Погубить молодую и невинную девушку – это также для испорченной женщины добрый кусок.

Поэтому она начала с того, что была её родственницей по матери, чему Бета удивлялась, потому что никогда ни о каких кровных не слышала.

Её это обрадовало.

– Что же от этого! – прибавила она грустно, подумав. – Мы, монашки, ни семьи, ни родственников не имеем.

Не годится это нам…

Так начался разговор.

Зоня, желая лучше узнать девушку, много болтала, долго, ведя её медленно на соблазн. Жалела о таком красивом цветке, что должен был увянуть в монастырских стенах.

– Жаль тебя, дитя моё, – говорила она, глядя ей в глаза, – твои молодость и жизнь только сейчас начинаются, ты не вкусила их. И сама бы насладилась светом, и другим радость принесла.

Девушка вздохнула. Раз и другой так пустившись на разведку и видя, что Бета вовсе монастыря не защищает, Зоня прямо, дерзко наклонилась к её уху и призналась, что её прислал епископ. И, не давая сказать ей ни слова, быстро добавила, что человек был могущественный и сильный, щедрый и ласковый, мог достичь, что хотел, лишь бы она была ему послушна.

Услышав это, Бета бросила вдруг работу и поглядела на Зоню таким взором, что та, испуганная, отступила. Она, что знала женщин, почувствовала в ней одну из тех, которые господствовать над собой не дают, а сами над другими должны властвовать.

Какое-то время Бета молчала, бездумно плетя сетку, нахмурила брови и сказала:

– Пусть он меня отсюда вызволит, а то я тут умру, сгину, замчусь, задохнусь. Хорошо, пусть меня вызволит, пусть берёт, уж я бы и так не могла тут выдержать дольше. Я не раз думала со стены головой броситься и разбиться о скалы, так мне эта жизнь опротивела в этой клетке… Но что он со мной сделает? – спросила она наивно.

Верханцева рассмеялась над этой девичьей простотой и погладила её руку.

– Не бойся, – шепнула она тихо, – пан могущественный, не погибнешь, лишь бы разум имела.

Бета покачала головой.

– Так ему на веру сдаться, – отпарировала она смело с родом цинизма, какой имеет неопытность, – я не хочу. Возьмёт меня, подержит, потом бросит. Нет!

– А что же ты от него хочешь? – засмеялась Зоня. – Всё-таки это особа духовная. Он дал клятву уже иной избраннице.

– Тогда пусть её хранит, – горячо ответила Бета. – Как меня раз возьмёт, должен будет поклясться, что не бросит.

Да! – добавила она с силой. – Иначе я не пойду, хоть бы освободиться хотела. Он должен поклясться.

Верханцева слушала немного измлённая, немного насмешливо кривясь. Порой её пронимал какой-то страх, с такой силой и пылкостью выражалась девушка, которую одиночество и горячие мечты делали непохожую на обычных существ.

Распалённая, с пылающими глазами, с гордо поднятой головой Бета была так чудесно красива, что Зоня испугалась вдвойне: энергии и в то же время красоты, которыми могла захватить.

Наконец, дав ей исповедаться, она сказала:

– Ты ребёнок! Чем тебе помогут клятвы и слова? Разве они их не дают и не нарушают. Так его взять, чтобы бросить тебя не мог, – это твоя задача.

Бете эти слова, неосторожно брошенные, казалось, открыли глаза. Она положила сетку, подошла ко окну, опёрлась на руку и задумалась. Повела глазами по пустоши вокруг, которую было видно из окна кельи. Шумели леса без листьев, среди них торчали белые и палевые скалы как скелеты, по верху неслись вороны – страшное молчание смерти царило вокруг, могильным холодом веяло от тех могильных околиц.

Всю жизнь, долгую жизнь сохнуть здесь так, всегда слушать этот однообразный шум деревьев, смотреть на те же нагие скалы, на эти сухие ветки, вытянутые к небу, как руки в отчаянии; пробуждаться с утра на молитву, днём молиться и работать, ночью не выспаться на твёрдом ложе, ходить босиком в старом платье, потом в один день тихо умереть и пойти к сёстрам на кладбище – без могилы, без признака жизни, не пожив, – ей казалось ужасным. Она оторвалась от окна и побежала к Верханцевой, которая шла ей навстречу с улыбающимся лицом.

– Ну что? – спросила она потихоньку.

– Будь что будет… – простонала Бета, – пусть берёт меня, пойду, но бросить я не дам себя! Пусть помнит!!

Старуха, обрадованная такой лёгкой победой, поласкала её по лицу. Почувствовав её руку на своём лице, Бета гордо отступила – уже чувствовала своё превосходство.

Потом они шептались. Выход, побег, похищение из монастыря были не лёгкими. Явно, насильственно это случится не могло. Бета никакого способа для этого не знала, хотела, чтобы другие о том думали.

– Если хочет меня иметь, – сказала она, – пусть ищет сам, как! Я не знаю!

Изобретательная Верханцева спрашивала тем временем о монастырском обычае. Сад был на высокой горе, стены неприступные, калитку стерегли.

Они ещё долго совещались. Наконец Зоня подала мысль привезти с собой мирскую одежду, в которой Бета незаметно могла бы с ней выйти.

У калитки сидела всегда задумчивая и плохо видящая сестра. Карета с хорошими людьми и быстрыми лошадьми должна был ждать перед воротами.

Когда после того нечестивого торга дверь кельи закрылась, Бета казалась другой, совсем изменившейся. Её щёки горели, неспокойными руками дёргала монашескую одежду, уста поднимались гордо и победно. Её радость от освобождения не имела в себе ничего легкомысленного и ребяческого, была бунтом души, которая не сдалась, а теперь со всей силой рвала свои узы.

Колокол позвал на молитвы в костёл.

Этот звук жалобно её поразил, ужаснул как угроза – она остановилась, испуганная. Вспоминала годы, тут проведённые, а в них ясные минуты, тот блаженный покой святой околицы, тишина, ненарушаемая ничем, часы, пропетые в костёле, порывы молодого духа к небесам и Богу. Слёзы увлажнили её веки, но затем огонь, которым горели глаза, их высушил.

Она стояла ещё, забыв, что должна была идти в костёл, когда сестра Домна отворила дверь кельи и дала ей знак, что опоздала.

Это принуждение стёрло первое впечатление, её душа взбунтовалась снова. «В свет! В свет! – воскликнула она про себя. – Грех? Грех на него упадёт! Он имеет право отпускать грехи! Он меня вызывает! Пойду! Чего мне бояться? Пойду! Не бросит меня! Я не дам себя оттолкнуть…»