Текст книги "Кровь завоевателя"

– Я отдам тебе полцарства, да и другую половину в придачу.

– Чудесно. Люблю, когда богатые и могущественные люди у меня в долгу.

Он удивленно поднял брови. Быть может, он думал, что я сразу попрошу вернуть долг. Но, как и всякий долг, его лучше потребовать позже, и с процентами.

– А знаешь, султанша, ты совершенно не похожа на ту девочку, которую притащили из Пустоши восемь лет назад. Тощая, воняющая конским навозом, едва способная читать на собственном языке. А сейчас ты стала настоящей горожанкой. Какое удовольствие смотреть, насколько высоко ты поднялась.

Настоящее удовольствие – это знать, что богатейший купец в стране – мой должник. Или был бы моим должником, если бы документ был подлинным. Я не могла избавиться от дрожи, пробиравшей до костей, при мысли о пергаменте, который ему дала, и о том, кто дал его мне.

Зедра хлопала, глядя, как маленькая обезьянка пляшет на спине слона с красными бивнями. И бросила золотую монету, что было совершенно излишне. Обезьянка поймала ее красной шляпой и кинула хозяину с седыми усами. Тот просиял.

– Наша султанша щедра, как святая Кали, – сказал он.

Лицо Зедры стало строгим, как будто она оскорблена. Улыбка медленно тронула ее щеки, но глаза остались холодными. Выглядело это странно.

– Столько благодарности за ничтожный золотой. Ты так хорошо обучил эту зверушку, что заслуживаешь еще тысячи.

Я вежливо кивнула владельцу и обратилась к Зедре:

– У меня что-то кружится голова. Не возражаешь, если я вернусь домой?

– Сегодня у тебя был долгий день, дорогая. Конечно, иди домой и отдохни.

Чудесно, она купилась. Но четверых сопровождавших меня гулямов труднее обдурить. По дороге к Песчаному дворцу экипаж проезжал мимо храма святой Ризвы. Под арками из песчаника почти никого не было, святую позабыли. В любом случае, крики и звон из ближайшей кофейни все равно не позволили бы молиться в тишине.

Я приказала вознице остановить экипаж и вышла.

– Я ненадолго, только помолиться, – сказала я закованному в золотые доспехи капитану гулямов, едущему верхом.

– Госпожа, – сказал он. Ну хоть кто-то называет меня правильно. – Как известно, в этом храме собирается всякий сброд. Лучше помолитесь в храме святого Джамшида, это чуть дальше.

Я покачала головой:

– Святая Ризва – миротворец. Я буду просить ее вмешательства, чтобы мои переговоры с силгизами увенчались успехом.

– Тогда мы пойдем с вами, – сказал капитан.

– В женскую половину? Это недопустимо. – Я подняла бровь: – Думаю, я сумею выжить пять минут в храме.

Гулям с неохотой кивнул.

В женской половине на выцветшем песчанике сидели старухи, бормоча священные слова под перестук молитвенных четок. Женщины не обращали внимания на стоящего позади них высокого красавца. Хадрит скрестил руки на груди. Его кудрявые волосы были коротко пострижены, но расчесанная борода с каждым днем отрастала все длиннее и уже достигла груди.

– Ты заставила меня ждать, – недовольно сказал он, – а я готов ждать только хороших новостей и бога.

– Он купился, – ответила я. – Не задавал вопросов. Озар на самом деле верит, что торговля пряностями из Коа теперь в его руках.

– Молодец, моя козочка.

Я погрозила ему кулаком:

– Я же просила не называть меня так.

– Моя любимая. Так лучше?

Он обнажил в фальшивой улыбке идеальные сверкающие зубы. Однажды он прочитал мне лекцию о том, что как минимум трижды в день следует использовать для чистки зубов веточки из дерева арак. Похоже, от них и правда есть толк.

– Что за человек готов использовать любимую в своих махинациях?

Он шагнул ближе. Я была ростом ему по грудь – широкую, как зерцальные доспехи. Он явно много времени провел на солнце – смешанный с духами запах пота был удушающим.

– Если ты станешь моей женой, мы будем проворачивать махинации, пока не ляжем пылью в землю. Это главный урок, который я получил от родителей, так что привыкай.

Я не была уверена, что привыкну. Мысль о том, что Озара арестуют из-за меня, заставляла чувствовать себя такой… грязной.

– Ты правда воспользовался отцовской печатью? Когда Озара арестуют, он расскажет твоему отцу, что это я дала ему тот пергамент.

– Никто не ожидает от козочки, что она кусается, так что в худшем случае тебя сочтут невольной соучастницей. А кроме того, я двадцать пять лет имею дело с отцом. И весьма успешно, должен заметить.

– Великий визирь не отличается милосердием. Неужели ты не видишь, как я встревожена?

Молящиеся женщины обернулись. Мой голос звучал слишком громко в святом месте.

Хадрит обдал мое ухо сладким и тяжелым дыханием.

– Ох, моя коз… моя любимая. Доверие – это почва, на которой произрастает любовь. Наше доверие расцветет в дивный кипарис, простирающийся до самых небес. – Его язык был почти у моего уха, когда он прошептал: – Скоро у меня для тебя будет другое задание, моя прекрасная.

С этими словами он меня покинул. После совершения неприглядного поступка мне снова захотелось помыться. И при этом меня сжигало желание узнать, чего он хочет от меня теперь. Что бы это ни было, я уже не могу остановиться.

Я опять приняла ванну, третью за сегодня. На этот раз я убедилась, что вокруг никого и я могу поплакать. Евнухи у двери наверняка услышат, но рыдающая в купальне гарема женщина их точно не удивит.

Я даже помолилась. Сначала святой Ризве, умоляя простить меня за то, что воспользовалась ее храмом для такого неблаговидного дела. Но мой внутренний ребенок, так долго дремавший и пробудившийся после встречи с братом, считал греховным молиться святой, и потому я помолилась отцу Хисти. Или святому Хисти? Да какая разница? Он основал нашу религию, вне зависимости от того, по какому пути ты следуешь. Истинный путь или путь еретиков – как их различить?

Все причиняло мне боль – матушка, малыш Бетиль, отец, Джихан. Мой внутренний ребенок страдал. В голове крутились воспоминания. Почему они всегда такие болезненные? Например, тот день, когда отец не вернулся после битвы с неверными, племенем рубади, а я села на его постель и вдыхала его запах, даже пила его мерзкий соленый чай. Мою мать чуть не выдали замуж за нового кагана, которому отец тут же снес голову, когда через восемь месяцев вернулся. Все это время я не переставала молиться отцу Хисти и Потомкам, чтобы наша семья снова объединилась.

Пока я вспоминала все это, по щекам текли слезы, нагретые висящим в воздухе паром. Но от воспоминаний я всегда мерзла и дрожала. Мне нужно было больше тепла. Больше огня.

Я подбросила углей из мешка у задней стенки. Когда я насыпала угли в пылающую жаровню, один скатился с края и упал на влажный пол. К моим ногам потекла черная вода. Какая мерзость. Я отодвинула жаровню, чтобы подобрать уголек.

На стене за ней виднелся красный отпечаток ладони. Нет, кровавый отпечаток. Что за?…

Я провела по отпечатку влажной ладонью, но он не смылся. Кровь запеклась на плитке. Хм… Неужели евнухи здесь не прибираются? Тогда придется мне. Я схватила полотенце, намочила его в луже на полу и потерла отпечаток ладони. Терла все сильнее и сильнее, словно чистила лошадь. Но, когда я убрала полотенце, оно осталось таким же идеально желтым с узором из звезд, а кровавый след никуда не делся.

Я смотрела на него, а во влажном воздухе плыл шепот. Хотя я была в купальне одна. Я приложила ладонь к отпечатку. Она идеально совпала с ним, словно это моя рука истекала кровью на плитке.

Что это такое?!

Шепот. Точно перед моей парной. Я выглянула наружу – никого. Неужели я схожу с ума?

Я придвинула жаровню обратно, загородив кровавый отпечаток. Кто-то истекал здесь кровью?

Даже умер?

2. Зедра

Вымирание. Разломы внутри разломов, разрушающие целое. Река разбавляется ручьями, стремясь в океан. Воду мутят соль и водоросли, лишая ее чистоты. Крепкие корни и высокий ствол разлагаются на тощие ветки, а потом…

– Дорогая, ты даже не притронулась к супу из баклажанов, – прервал мои мысли маслянистый голос Тамаза.

Мой взгляд вернулся во внешний мир. Мы с Тамазом сидели вдвоем за низким столиком в его столовой в окружении прислужниц, безбородых мальчиков и евнухов с заплетенными косами. Я была здесь лишь один раз. Голые стены из песчаника и пол, покрытый квадратными коврами какого-то племени из пустыни, больше подошли бы аскетичному шейху, а не великому шаху Аланьи.

– Мои извинения, ваше величество, – сказала я, склоняя голову. – По правде говоря, я еще не сбросила вес после рождения ребенка.

Теперь он смотрел на меня, раздувая ноздри и открыв рот. Без тюрбана, с растрепанными волосами и в грязно-коричневом кафтане правитель страны напоминал рассерженного крестьянина.

– Зедра, ты прекрасна, словно алый тюльпан, сорванный со святой земли Зелтурии.

Как банально. Может, ему надо перетащить свой престол на площадь Смеха.

– Боюсь, молодые глаза немного более… проницательны.

– Кярс сказал что-то неподобающее перед отъездом? – В голосе шаха послышались громовые раскаты. – Вот негодяй. Я думал, война сделает его мужчиной и.

Я покачала головой:

– Нет-нет, ваше величество. Наследный принц был очень добр. В отличие от некоторых других его женщин. Ой, мне не следует сплетничать.

– Пф-ф. Ревность, и больше ничего. Пусть болтают, что хотят. Правда в том, что ты – мать будущего шаха. Ты можешь быть громадной, как груженый верблюд, или тощей, как молитвенные четки, и все равно останешься султаншей гарема.

Безбородый мальчик положил на наш стол еще хлеба. Какая ирония – ни я, ни шах много не ели. Каждый день слуги развозили остатки дворцовых яств бедняками из Глиняных переулков. Я представила глинобитный домишко и семью в лохмотьях, жадно глотающую суп из баклажанов и мягкий хлеб. Хорошо – они заслуживали этого больше, чем мы.

– Я сегодня постился в честь вознесения святой Норы, – сказал шах, – и, как ни странно, у меня нет аппетита. Знаешь, мой отец, мир его праху, умер в моем возрасте. Жуткая подагра. Философы говорят, что ничто лучше поста не убережет от подагры.

Я видела, как люди умирают от подагры – все как один олухи, способные съесть ягненка за один присест. Нет, Тамаз так не умрет.

– До меня дошли слухи, – затронула я по-настоящему важную тему. Даже мать будущего шаха должна была просить о таком ужине один на один за несколько недель. Я боялась, что шах отменит встречу из-за прихода силгизов, которые прибыли на несколько дней раньше, чем я хотела, но, к счастью, он придерживался своего расписания. – Правда, что кто-то обезглавил трех силгизских торговцев и их каган жаждет мести?

Тамаз глотнул воды и помолчал, глядя прямо перед собой, а затем произнес:

– Я предполагал, что если меджлис осведомлен о происходящем, то рано или поздно узнают все, но известия разошлись быстрее, чем я ожидал. Поверь, я имел дело со всевозможными каганами, и они являются, разгневанные по тому или иному поводу, но всегда уезжают с полными сундуками золота. А в нем у нас нет недостатка.

– Но я слышала, что они винят вас. Что к головам прилагалось послание, скрепленное вашей печатью. В этом году уже было покушение на вашу жизнь. Тот убийца ведь тоже следовал Путем потомков? Я боюсь того, что эти еретики замышляют против вас… отец.

Тамазу нравилось, когда я так его называла. Он как-то сказал мне, что мечтал о дочери, и Лат подарила ему трех, но ни одна не дожила до взрослого возраста. Точнее, он сказал это не мне, я подслушала, когда он жаловался предводителю гулямов, паше Като.

– Мы все умрем, Зедра. Я молю Лат простить меня за дела рук моих. Став шахом, я верил, что буду лучше своего отца. Что буду следовать Писанию Хисти во всем, словом и делом. Но только святой Хисти мог совмещать святость и царствование в равной мере. А для остальных возможно спастись лишь благодаря прощению, и мы должны неустанно молить о нем. «Прости, если хочешь быть прощен» – вот завет, по которому я живу.

Вот почему народ любил его. Сколько смертных приговоров он смягчил только в этом году? Драматические моменты: палач уже замахивается, и тут появляется шах и поднимает руку. За этим следуют восторженные выкрики, улюлюканье и хлопанье по бедрам – народ желал справедливости, но любил милосердие. Шах был столь же умен, сколь и благочестив. Иначе не получится править два десятилетия. Из всех трех шахов рода Селуков в царствах Сирм, Кашан и Аланья правление Тамаза было самым долгим, мирным и процветающим.

Что только усложняло мою задачу.

– Вы так мудры, отец.

– К мудрости прилагается седина, моя дорогая.

Кому как не мне это знать.

– Вы отзовете гулямов?

Он надулся – похоже, не хотел говорить о политике за ужином. Но мне пришлось настоять.

– Ты так сильно хочешь увидеть Кярса? – спросил он.

– Я очень скучаю по нему и волнуюсь из-за того, что могут сделать пираты-этосиане.

Несомненно, при такой постановке вопроса шах будет более сговорчив.

– Дорогая, не забывай, что в прошлом году Кярс разгромил прекрасно вооруженную крестейскую армию на Сир-Дарье. Если бы не он, Михей Железный и император Ираклиус вычеркнули бы наших неблагодарных северных кузенов из истории. Что по сравнению с этим разрозненная кучка неверных пиратов?

То есть: «Я не стану отзывать гулямов». Прекрасно.

– Вы правы. Конечно. Он вернется до того, как из Бес… из Пустоши задуют холодные ветра.

– Мы не можем позволить пиратам зимовать в наших городах и крепостях и мешать торговле с Эджазом, Сирмом, Диконди. Кярс с двадцатью тысячами гулямов воздаст за их преступления. К приходу холодов из пустыни вы с Кярсом, конечно, уже будете обниматься у пылающего очага.

Я подавила дрожь отвращения. Тем не менее до зимы еще несколько лун, а значит, я могу успеть.

– Прекрасная мысль.

После этого я замолчала, позволив шаху взять кусочек мягкого хлеба. Он целую вечность жевал его и глотал, затем бросил недоеденный хлеб на медную тарелку. На месте, где он откусил, осталась его слюна.

– Прекрасный ужин, – сказал он. – Но возраст требует рано вставать и еще раньше ложиться. А перед сном я помолюсь Лат и ее святым, чтобы мое царство оставалось мирным и благословенным.

– Я тоже буду молиться. За ваше здоровье, за мир и победу моего дорогого Кярса.

Тамаз встал и потянулся, а я схватила надкусанный им хлеб и сунула в рукав. Я огляделась, надеясь, что ни мальчики, ни девушки-прислужницы, ни евнухи ничего не заметили. Они все молча смотрели прямо. Хорошо.

По пути в свою комнату я думала о Философе, создавшем Песчаный дворец. На прошлой неделе я взяла его биографию в Башне мудрости, чтобы отвлечься от серьезного чтения на что-нибудь приятное. Он жил около пятисот лет назад, сразу после того как Темур Разящий оставил кровавый след через полмира. Философ родился в Тинбуке, столице некогда золотого царства Химьяр на юго-западе, и пришел в Аланью, не имея ничего, кроме мечты. Он вообразил огромное здание из обожженной глины и песка, занимавшее самый высокий холм в городе.

И он представил его роскошным: сегодня стены залов украшали инкрустированные драгоценности. Подвесные лампы, заключенные в платину, ковры из ангорского шелка, настолько мягкие, что в них можно смело завернуть младенца, линзы, которые ловили лунный свет так, что все комнаты светились серебром – я могу продолжать и продолжать. Ханжеский аскетизм Тамаза не отравил других Селуков, которые потворством своим прихотям затмевали его простоту. Мой возлюбленный Кярс был худшим среди них.

– Дорогу султанше Мириме! – выкрикнул евнух.

Я стояла в сторонке, склонив голову, и надеялась, что сестра шаха меня не заметит. К несчастью, на ужин я надела потрясающее сине-золотое платье, напоминавшее солнечные лучи на глади реки. Эта женщина обожала наряды. И еще больше она любила показать свое превосходство над нами, наложницами.

Как и следовало ожидать, Мирима остановилась передо мной, оглядела мое платье и погладила парчу тыльной стороной унизанной кольцами руки.

– Откуда это? – высокомерно поинтересовалась она.

Я подняла голову:

– Подарок его превосходительства Великого визиря Баркама, султанша.

Она приоткрыла рот, будто ее вот-вот стошнит.

– Он нарочно покупает на размер меньше. Ходячий скандал, а не человек.

Это правда, и по иронии судьбы Баркам – один из немногих мужчин, чьи слова я могла выносить. Что-то в его неприкрытой извращенности звучало искренне.

Я молчала в надежде, что Мирима уйдет. Но ее взгляд продолжал жечь меня, словно полуденное солнце.

– Чем ты занимаешься целый день, Зедра?

О боги, только не открытый вопрос. Из уст этой женщины это наживка. Черная краска на ее волосах прекрасно скрывала седину, а мыло и кремы, которыми она мазалась, маскировали морщины и оспины. Прекрасная маска, убавлявшая ей десять лет. Но моя лучше.

– Сегодня я ходила в город с Сирой, моей лучшей подругой, – сказала я, надеясь избежать ловушки. Мирима любила Сиру. Все люди в возрасте, похоже, ее любили. – Мы хотели выяснить, как горожане относятся к осаде.

Я выбрала самый лучший вариант ответа, но предполагала, что она почует ложь.

– И что же горожане говорят об осаде?

Как ядовито она произнесла слово «горожане». Презрение ослепило ее, и она не заметила обман. Хорошо.

– Как и здесь, во дворце, мнения разделились. Некоторые считают положение серьезным, другие пустяком.

Это и так все знают. Лучше давать очевидные ответы, убеждая всех в моей тупости.

– Глупцы. Все будет так, как мы захотим. Если бы хотели покончить с осадой, то сделали бы это сегодня. Очевидно, есть какая-то выгода в том, чтобы держать силгизских дикарей под боком.

Клянусь Лат, она так уверенно использовала это «мы». Черта, которую я даже уважала до некоторой степени.

– Согласна. – Я оглядела ее плотное одеяние с цветочным узором. Как закончить этот мучительный разговор? – По правде говоря, мне было так страшно. Когда я смотрела с балкона на юрты и всадников, заполняющие горизонт, мне хотелось, чтобы Кярс был рядом и обнял меня.

Во взгляде Миримы мелькнуло сочувствие, когда она положила руку мне на плечо.

– Дорогая, ты словно нераспустившийся цветок, не знающий капризов ветра. – Достойный стих, пусть и совершенно неверный. Еще один повод для уважения. – Такая юная. Такая хрупкая. Но тебе нечего бояться. Мой брат – величайший правитель из ныне живущих. – Она подняла вверх кулак: – Непоколебимый, несокрушимый. Каган из Пустоши – лишь муха на заднице слона.

Я хихикнула. Не ожидала от нее таких слов.

– Вы правы, дорогая султанша. Благодарю, что успокоили меня. Надеюсь, годы сделают меня храбрее.

Наконец она ушла. Если быть честной, разговор оказался не так ужасен, как я ожидала. Но все же лучше их не затягивать. Мирима более наблюдательна, чем ее брат, и боюсь, однажды она увидит меня насквозь.

Вернувшись в свою комнату, я забрала сына у кормилицы и прижала к себе. Внутри растеклось приятное тепло, словно я стала едина с миром.

– Он отлично кушает, – сказала кормилица, темнокожая женщина из Химьяра. Я улыбнулась и поблагодарила ее.

Селук заерзал, и на меня нахлынули эмоции. Да, так назвал его шах. Очевидно, Селук Рассветный явился к нему во сне в ту ночь, когда родился мой сын. Не помню деталей, но там была какая-то чепуха про солнце, птиц и рыб. Кярсу тоже нравилось имя. А я не могла представить менее подходящего человека, в честь которого можно было назвать моего сына, но не имела права голоса.

– Ты можешь идти, – сказала я кормилице.

Я поцеловала голову сына и вдохнула его свежий, живительный запах. Он засмеялся. Я положила его в колыбель и смотрела, восхищаясь его красотой. Но красоту младенца в глазах матери нельзя описать. Это как фанаа, как единство с самим богом.

В голове эхом отдавались слова, некогда сказанные дядей и свекром. «Не воспитывай детей так, как родители воспитывали тебя. Они родились для другого времени». Ничто не могло быть более верным в отношении нас с сыном. Я должна воспитать его для этого времени, этого места и этой цели.

Я двинулась к балкону, откуда открывался обширный вид на Кандбаджар, его древние кварталы, двойные стены и юрты за ними. В ночи царила тишина – ни ветерка, ни щебета птиц.

Как приятно просто смотреть на мир и ни о чем не думать. Не напрягать ум для достижения цели, к которой стремишься. Недоступная мне радость, поскольку слишком многое еще нужно сделать. И осталась одна лишь я, чтобы сделать это – нести на своих плечах истину, выживание любимых богиней Лат Потомков и, в конечном счете, судьбу человечества. Весь мир держится на одной старой женщине.

– Отец Хисти, – взмолилась я, – благослови дочь своей силой, своей праведностью, своей победой.

Я вытерла слезу со щеки. Держать мир на плечах было больно. Носить в себе боль потерянных, мертвых, уничтоженных. Все это лишь сделало меня бесчувственной. Но именно эти безмолвные моменты я не могла выдерживать, я предпочла бы заполнить их чем угодно: банальной поэзией, дешевыми сплетнями, прогулками по саду наслаждений.

Или, лучше всего, своей главной целью.

Я часто задавалась одним вопросом: кто самый влиятельный человек в Аланье? Очевидным ответом был шах Тамаз, но за троном всегда кто-то стоит. Более проницательный ответ – Великий визирь Баркам, поскольку именно его руки дергали за ниточки. Но это тоже неверно. Ни Баркам, ни шах не владели умами людей, а без этого любое царство – лишь упорядоченная земля и камень. Значит, это Великий муфтий Аланьи и Великий шейх ордена святого Джамшида Хизр Хаз, заботящийся о душах всех аланийцев… Но если бы пришлось выбирать единственного человека, который спасет мне жизнь, я бы не выбрала его.

Так что с рассветом я отправилась к человеку, которого выбрала бы. В пустых казармах было мрачновато. Зяблики и воробьи, редкое зрелище в наши дни, пели в центральном саду, не заслуживавшем этого громкого имени. Скорее это было неровное, каменистое скопление растений и цветов. Под сенью склонившегося кипариса сидел самый могущественный человек в Аланье, раб по имени Като. Вернее, паша Като.

Великолепный титул для раба, но мой лучше, и я тоже не свободна. Паша Като держал в точеных руках целую ветку фиников.

– Султанша, – привстал он при моем появлении, затем небрежно сел обратно на ствол дерева.

У него была угольно-черная кожа химьяра и акцент, который я находила мелодичным.

– Уйдите, – сказала я сопровождавшим меня гулямам, не собираясь пока говорить.

Конечно, Като величайший из гулямов, а значит, оставить меня с ним безопасно. Но моя охрана была верна Кярсу, а не Като. Тем не менее они оставили нас наедине, встав у арочного входа, вне пределов слышимости, но в пределах видимости.

Като поднял голову и ухмыльнулся. К зубам прилипли кусочки финика.

– Меня ты тоже отхлещешь своим жестким язычком?

– Сидишь тут, дуешься, – неодобрительно покачала я головой. – Это отвратительно. Возьми себя в руки. Враг у ворот. Может, это к лучшему, что Кярс не взял тебя с собой.

Он показал мне язык.

– Вот такой порки мне и не хватало, чтобы почувствовать себя лучше.

Мне хотелось взять камень и расколоть его лысую башку. Но он был единственным человеком, без которого мой план не сработает, и мне пришлось снести грубость.

– Ты просто жалок. Тамаз заметит твое отсутствие. Ты потеряешь свой пост.

– Уже потерял. Мои солдаты отправились на запад сражаться с неверными без меня. А я только что получил эту должность после смерти моего дорогого друга. Видишь ли, Баркам и его мерзкий сынок Хадрит, а также с десяток визирей, которых я могу назвать поименно, ненавидят меня, и все потому, что я отказался выполнять их приказы. Баркам или, возможно, Хадрит, если я и вправду так слаб, как мне кажется, скоро убьет меня или отправит умирать на какой-нибудь рудник.

Он говорил не как самый могущественный человек Аланьи. Поскольку им не был… пока. Мне еще предстояло его возвысить.

– Правда? И стал бы Кичак дуться из-за этого как девчонка?

Теперь он ткнул в меня пальцем, будто хотел пронзить грудь:

– Не изображай, будто ты его знала. Он был героем для всех нас. И умер от рук какого-то мелкого колдуна в Сирме.

– А как умрешь ты? Подумал об этом? Если бы подумал, не стал бы тратить сегодня время на обжорство.

Он встал и даже не отряхнул с кафтана траву.

– И не стану тратить его на препирательства с девчонкой, похожей на мою первую. – Он подошел ближе, его дыхание пахло горьким южным варевом. – Так много лет назад в домишке, выходившем на гладкое море Ям-сап. Как же она стонала. – Он облизал губы. – Я не прочь послушать еще раз, прежде чем меня убьют.

Я дала бы ему пощечину, но только глупцы могут бить загнанного в угол льва.

– Тебе известно, что я возлюбленная наследного принца и мать будущего шаха. Как смеешь ты изрыгать подобную грязь?

Он рассмеялся.

– Хочешь, чтобы я звал тебя султаншей каждый раз, как пустишь ветры, не надо было приказывать им уйти, – он указал на гулямов, ждавших у входа. – Когда никто не слышит, я буду говорить только правду. Ищешь цветочки? Тогда ты пришла не в тот сад.

Вот поэтому он мне и нравился. Като казался преданным, но я была готова поспорить, что он заберет все что угодно, если это сойдет ему с рук. Я на это рассчитывала.

– Когда перестанешь себя жалеть, предлагаю тебе вот что. В хижине с тростниковой крышей в Глиняных переулках прячется один человек. Я скажу тебе точно, где он. Арестуй его и приведи к шаху. Сделай так и снова станешь героем. Вот так. – Я щелкнула пальцами.

Като выплюнул финиковую косточку.

– Что за человек? Кто он? С чего бы мне…

– Сделай это, – твердо сказала я. – Когда я в последний раз давала тебе совет, шах повысил тебя до командующего аланийскими гулямами. Уже позабыл?

– И что толку, если мои враги нашептали твоему благоверному, и он приказал мне остаться. Думаешь, солдаты следуют за титулами? Они следуют за тем, кто проливает вместе с ними кровь, убивает вместе с ними и гадит в ту же канаву.

На это я тоже рассчитывала.

– Я кое-что знаю о людях и за чем они следуют.

– Не люди, а солдаты.

Я вздохнула. Като был окровавленным кинжалом, но о мои доспехи затупится любой клинок.

– Все люди – солдаты, когда на карту поставлено многое. Кое за кем они пойдут скорее, чем даже за братьями, отцами, правителями и богом. Знаешь, за кем?

– Ха, тебе сколько лет, девятнадцать? В этом возрасте кажется, что знаешь все на свете.

Я выхватила у него ветку с финиками и отбросила в сторону.

– Они пойдут за победителем. И ты им станешь, если послушаешь моего совета.

Като ухмыльнулся, показав пятна от фиников на прекрасных белых зубах.

Идя к выходу, я пнула ногой одну из финиковых косточек, которую выплюнул Като. Затем наклонилась, чтобы отряхнуть туфли, и подняла ее одним быстрым движением. Конечно, никто не заметил.

На завтрак я надкусила персик и выпила глоток слишком соленого айрана, от которого у меня остались белые усы. Приняв ванну и надев свою самую коричневую парчу, я взялась за дело.

До того как все это началось, до того как меня вырвали из моего мира и привезли сюда, я не понимала притягательности чего-то столь простого – уединения. Одиночества. Когда малыш Селук уснул, а в комнате не было ни служанок, ни евнухов, ни нянь, я заперла дверь и залезла в шкаф. Шелк висевшей на вешалках одежды касался лица и волос. Сквозь единственное отверстие, которое я проделала для дыхания, проникал солнечный свет.

Темнота, тишина, умиротворение.

Я закрыла глаза и постаралась услышать его: зов черного дронго.

Чирик-чик-чик-чирик. Зов оставался слабым, но крылья бились в моем сознании ураганом. Чирик-чик-чик-чирик.

Я открыла глаза. И уши. Сначала было трудно определить, что я слышу, а что вижу – и то и другое отображало мир. Зрение и слух боролись за первенство среди моих чувств. Я видела и слышала небо, такое ясное и бесконечное. Город, крошечный и таинственный. Пустыню, казавшуюся тонким слоем песка на спине бога. Река в четверть мили шириной, змеившаяся сквозь пустыню и город, казалась ниточкой, за которую можно потянуть и обмотать вокруг пальца. Посевы на берегу пылали зеленым и коричневым, на богатой, орошаемой каналами почве растили просо, рис, кускус, пшеницу, фиги и виноград, кормившие город. Но теперь землю топтали боевые кони силгизов. Они разбрелись на огромное расстояние, бродили по заросшим терновником лугам на юге и даже по кустарнику в пустыне на западе, где встречались акации, пальмы и газели.

И все было перевернуто. Надо мной бородавкой на спине бога нависал город. Я хотела упасть в облака внизу, но не могла сдвинуться с места. Напротив, город обрушился на меня, угрожая разбить на куски. Но когда он приблизился, я будто оказалась в пузыре и теперь дышала воздухом с запахом дерева, песка и пыли. Со вкусом земли.

Уши обожгло визгом священной песни, словно в мозгу завыл волк. Я беспокойно задрожала, а затем на что-то приземлилась. Когти царапнули по твердому. Я посмотрела вниз. Самоцвет. Огляделась. Горизонт Кандбаджара. Слышались песнопения, молитвы и священные слова. «Лат мы принадлежим… я молю тех, кто стоит у ее трона… делай то, что прекрасно… не возлагай на нас ношу, которую мы не сможем нести… не наказывай нас за ошибки… излей на нас свою милость, дабы мы не пропали.»

Я вспорхнула с желтого купола святилища Джамшида и полетела к дворцу у реки. Меня держал поток воздуха под крыльями. И все же всегда казалось, что это мир движется, а не я. Как будто какой-то великан швырнул город прямо ко мне.

Я замахала крыльями, чтобы замедлить спуск, и приземлилась на плоскую крышу. Внутри стен уже отдавались эхом голоса, создавая карту пространства. Оттоманки, полки с книгами и свитками, ковры на стенах, масляные лампы в нишах – так много можно увидеть по одному лишь звуку. Я опустилась на подоконник. Левый глаз следил за людьми внутри: сыном Великого визиря Баркама Хадритом и Озаром, главным поставщиком пряностей Аланьи. Об этом человеке ходили слухи, что он пожертвовал новорожденной дочерью ради благословения – или проклятья – бесконечного богатства.

Хадрит налил финиковое вино в хрустальный бокал и сказал:

– Это судьба, что Кярса здесь нет. Просто чудо, как звезды могли так сойтись.

Озар кивнул. Его пышные телеса обволакивал тонкий шелк небесного цвета.

– О да. Но будь честен – больше всего ты ценишь отсутствие отца.

Они сидели за низким стеклянным столиком, подложив для мягкости бордовые подушки. Хадрит был таким высоким, что возвышался даже сидя. Я никогда не понимала, почему он не подстригает непослушную бороду – неужели кто-то покупается на эту личину воина?

– Вот что я скажу – это слишком хорошо. С чего это Кярс согласился оставить Като и взять с собой моего отца? Это не в его стиле. Он никогда не побеждал сам, скорее катался на спинах таких людей, как Като. Все это знают, и Кярс в первую очередь.

– Хочешь сказать, идея исходила не от Като?

– Кто-то более близкий играет на флейте, а Кярс пляшет.