Текст книги "Мир чеченцев. XIX век"

С середины 1980-х годов советское кавказоведение, как историческая наука в целом, вступило на путь преодоления ошибок и извращений периода «застоя», появились новые темы для исследования. Возник новый мотив в освещении деятельности государственных мужей, служивших в крае: А.П. Ермолова, Д.С. Старосельского и многих других. Активно начал использоваться метод сравнительно-исторических параллелей не только в вертикальном срезе (хронологическом), но и в горизонтальном (географическом). Изучение народов Кавказа было направлено теперь к обобщению и переосмыслению накопленных знаний¹⁴⁵. Исследования советского периода ценны содержащимися в них материалами фактографического характера, а также постановкой ряда новых исследовательских проблем, таких, как роль экономического фактора в социально-политических процессах; формы протеста населения против политики имперских властей; особенности функционирования низших звеньев в системе административного управления – общественного управления сельских (аульных) обществ. Вне поля зрения советских историков, по вполне понятным причинам, находилось взаимодействие двух цивилизаций – русско-православной и горско-мусульманской, в условиях распространения на Северном Кавказе российского государственного управления. Тенденция к деперсонализации истории в советский период обусловила отсутствие заметных работ, связанных с исследованием роли отдельных деятелей кавказской администрации в организации системы управления в регионе.

Одним из обстоятельств, глубоко травмировавших национальное сознание чеченцев в начале 80-х годов XX века, стала концепция так называемого добровольного присоединения Чечни к России, подготовленная и широко разрекламированная В.К. Гардановым, М.М. Блиевым и В.Б. Виноградовым. Справедливости ради надо отметить, что научная несостоятельность концепции и политический вред её были доказаны ещё задолго до Чеченской войны. Но оскорбление, нанесённое неоднократно подвергавшемуся геноциду чеченскому народу оставило после себя долгий и неприятный след¹⁴⁶.

С 40-х годов XX века начал формулироваться и обосновываться тезис о добровольном присоединении к России различных народов как «наименьшем зле» для них. Интересно, что данный тезис, будучи некорректным, по форме и по сущности, позволил советским историкам создать прекрасно документированные исследования, посвящённые национальной политике в различных регионах, дабы развенчать постулат о «наименьшем зле»¹⁴⁷. Как мудро замечал ещё Владимир Соловьёв: «Обличение неправды не есть ещё её упразднение, но это последнее, не будучи в наших силах, не лежит и на нашей обязанности. Мы обязаны только не быть равнодушными и безучастными к борьбе правды с кривдой в доступной нам области действия»¹⁴⁸. Формально же некорректность тезиса о «наименьшем зле» заключается в нарушении закона исключения третьего, путём введения в историческую науку много вариантности развития, т. е. осуществляется отрицание принципа детерминизма¹⁴⁹.

В советской историографии стали интенсивно складываться два главных направления в изучении истории российских народов дооктябрьской эпохи. Первая из них, постепенно отходя от теории «наименьшего зла», так и не смогло фактически преодолеть идеи и штампы колониальной экспансии царизма. Вторая тенденция, исходя из справедливой посылке о недопустимости изображения дореволюционной истории сплошной чёрной краской, приглушала и замалчивала антагонистическую классовую природу самодержавия. В дальнейшем на этой почве выросла политизированная концепция сплошного прогресса и добровольности вхождения народов в состав Российской империи. Таким образом, проблема вхождения народов Кавказа в состав России изучалась и эволюционизировала в контексте двух основных концептуальных построений: теории колониального завоевания и концепция мирного добровольного присоединения¹⁵⁰.

Своего апогея теория «добровольного присоединения» достигла в годы застоя, в условиях господства официальных установок по «воспитанию историей». В руках определённых кругов административно – бюрократического и партийно-пропагандистского аппарата тема присоединения стала одним из средств показной идеологической работы на местах. Обычно вне зависимости от реальной истории и характера вхождения проводили кампании всенародных юбилеев «добровольного» присоединения… Столь громкие, шумные мероприятия нередко использовались местными правящими элитами для придания значимости своей власти, «выбивания» из центра новых бюджетных средств и др.¹⁵¹

Уже в 1960 году профессор В.К. Гарданов сформулировал и фактически обосновал идею, согласно которой «…вся территория Северного Кавказа вошла в состав Российской империи» в результате целой серии разнообразных политических акций во второй половине XVIII века.

В 1970 году М.М. Блиевым была дана сущностная оценка процесса российско-северо-кавказских отношений в исторической науке. Он предложил выделить 2 этапа в периодизации истории взаимоотношений народов Северного Кавказа с Россией: 1)установление дружеских русско-кавказских связей и добровольное присоединение народов Кавказа к

России (50-е г. XVI в. – нач. XIX в.); 2)утверждение на Кавказе царского военно-административного аппарата, развёртывание освободительной борьбы горцев против местных феодалов и насаждение самодержавных порядков (1813–1864 гг.)¹⁵².

Вслед за М.М. Блиевым В.Б. Виноградов пишет, что «привычное употребление понятий колониальная политика, колониальный режим, колониализм в контексте исторической действительности нашего края в дореформенной, в докапиталистической ещё эпохе вызывает сегодня сомнение». Он утверждает, что действия царских войск имели оборонительный характер, а жестокости, применяемые к горцам – это дело рук лишь отдельных военных деятелей, которые якобы превышали свои полномочия. В публикациях В.Б. Виноградова подвергается сомнению сам факт наличия и проведения колониальной политики царизма на Северо – Восточном Кавказе в XIX веке, мотивируемый тем, что понятия и термины «колониальная политика», «колониализм» – суть категории капиталистической, буржуазной эпохи в истории человечества, а в России в указанный период развитие капитализма только начиналось, и, соответственно, «Кавказ, (и любой его отдельно взятый район) не был колонией России в том формационном понимании, которое только и могло бы пояснить правомочность термина «антиколониальная борьба» применительно к освободительному движению его народов». Вполне можно согласиться с тем, что необходимо разборчиво употреблять термины «колониальная политика», «колонии», «колониализм» и т. д., а также и с тем, что даже капиталистическая колониальная политика существенно отличается от колониальной политики финансового капитала, а характер административной политики царизма не совсем укладывается в «колониальный стереотип», и в том, что колониализм – это система многосторонних (экономических, политических, национальных, социальных, идеологических отношений) и даже с тем, что колониализм – это не только и не столько политическое подчинение, а, прежде всего экономическая эксплуатация колоний, ее ресурсов и рабочей силы в интересах капитала метрополий. Однако элементы колониальной политики, особенно в сфере экономики, присутствовали и это уже было многократно доказано в исторических исследованиях¹⁵³.

Взгляды и «новые подходы» М.М. Блиева и В.Б. Виноградова широко и аргументировано критиковались большинством историков-кавказо-ведов¹⁵⁴. Историк В.Н. Невская констатировала, что «нельзя согласиться с мнением М.М. Блиева, который на первое место ставит военную функцию сельской общины, организацию набегов, считая её более важной, чем хозяйственная.» По ее мнению это не только не подтверждается историческим и этнографическим материалом, но и противоречит ему. Концепцию В.П. Невской, высказанную в 1985 году поддержали также М.А. Абдуллаев, А.И. Халилов, Г.Г. Гамзатов, Х.М. Ибрагимбейли и др.¹⁵⁵.

По идее М.М. Блиева и В.В. Дегоева, религия понадобилась набеговой системе, которую она снабдила недостающим идеалом – лозунгом борьбы против неверных и тем самым дала ей дополнительный морально-психологический импульс¹⁵⁶. Один из учеников школы В.Б. Виноградова О.Ю. Клычников, в своей докторской диссертации делает вывод, согласно которому «набеги, являвшиеся своеобразным промысловым институтом у горских народов, одновременно использовались и как средство эффективной обороны собственной территории от внешней, в данном случае российской угрозы»¹⁵⁷. О том, что казаки не пренебрегали грабежами и набегами отмечает в своей работе и О.С. Мутиева. В ходе изучения данного вопроса она выяснила, что предания полны сообщений о том, что казаки «пускались на добычу в горы к лезгинам и другим народам и всегда возвращались не с пустыми руками, а с лошадьми, скотом, оружием…» Судя по преданиям и письменным источникам, казаки контролировали некоторые переправы и дороги, взимая дань¹⁵⁸. По мнению О.ГВорониной «Чечня – своего рода «набеговая» цивилизация, которая породила в начале XX века абречество, а в конце XX столетия – чеченскую мафию и боевиков, известных далеко за пределами Чечни. Можно сказать что здесь идет речь о национальных особенностях горцев, которые, конечно же, нельзя упускать из виду.»¹⁵⁹.

Х.М. Мусаева, кандидат юридических наук, считает, что в причинный комплекс состояния преступности на Северном Кавказе во второй половине XIX века наряду с причинами и условиями общего характера входили и специфические факторы. Во многом данная преступность была обусловлена тем, что горцы были вытеснены с исторически принадлежащих им земель. Естественно, горцы с этим не могли смириться. Незаконный оборот оружия на Северном Кавказе являлся одним из наиболее сильнодействующих криминогенных факторов. Объем незаконного оборота оружия значительно увеличивался во время обострения политических противоречий, т. к. служил одним из средств их решения. Ко времени Революции 1905 года незаконно обращающегося на Кавказе оружия было так много, что, как следует из циркулярного сообщения помощника по гражданской части наместника на Кавказе от 15 февраля 1907 года «проживающие в Сибири уроженцы Кавказа, занимающиеся тайной покупкою для Кавказского края казенных винтовок, получили распоряжение прекратить высылку винтовок, так как в последнее время на Кавказ доставлено слишком много оружия и цена на него упала до ничтожной суммы». Существовала нелегальная торговля оружием и во время Кавказской войны¹⁶⁰.

В 1980 году вышла книга «Навеки вместе» (о добровольном вхождении Чечено-Ингушетии в состав России). Секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС М.О. Бузуртанов в данной работе обозначил 1781 год как дату, когда чеченцы «влились в состав единого Российского государства». Истоки процесса добровольного вхождения населения Чечено-Ингушетии в состав России, по его мнению, уходят своими корнями в эпоху Древней Руси. Далее он предупреждает: «Ни в коем случае нельзя смешивать такие неравнозначные, происходившие в разное время события, как добровольное вхождение чеченцев и ингушей в состав России и окончание так называемой Кавказской войны»¹⁶¹.

Виталий Борисович Виноградов обличал дворянских историков в том, что благодаря их теории «насильственного присоединения диких и необузданных народов к цивилизованной державе» родился «…миф о Кавказской войне и присоединении Чечни в 1859 году к России, после поражения имамата Шамиля». Немалые усилия, по его мнению, приложили к этому и буржуазные националисты из числа горских народов (А. Авторханов и др.), в работах которых постулировались идеи о насильственном присоединении Чечено-Ингушетии к России¹⁶².

Со стороны приверженцев теории «добровольного вхождения» полемика, как правило, велась в прежнем стиле теоретической схемы и «моральные» оценки преобладали над системой доказательств, стремление осудить или похвалить – над профессиональной готовностью понять суть явления. Так, по мнению В.В. Лапина, работы М.М. Блиева и В.В. Дегоева являются едва ли не единственным просветом в постсоветском отечественном кавказоведении. Прежде всего ему показались «революционными» высказывания М.М. Блиева о том, что Кавказская война не носила национально-освободительный, антиколониальный характер. Очень ценными, по мнению Лапина, были сделаны замечания М.М. Блиева о том, что в течение трех лет – с осени 1834 г до весны 1837 г – имам Шамиль не имел боевых столкновений с русскими «колонизаторами», он подчинял себе вольные общества Дагестана. По мнению В.В. Лапина, война на

Кавказе была слишком сложным явлением, чтобы ее можно было отнести к какому-то определенному типу вооруженного конфликта. На Тереке и Кубани, например, он видит и элементы фронтира, неотъемлемой частью которого является, по его мнению, военная тревога, и элементы государственной экспансии. Подытоживает Лапин свою статью тем, что считает Кавказскую войну законченной после подавления восстания 1877–1878 гг. в Дагестане и Чечне¹⁶³.

Исследователь В.С. Дякин в своих работах стремился идти за историческим материалом, а не подбирать ссылки для подкрепления собственных построений, никогда не пытался следовать чужим, особенно официально одобренным концепциям. В своём исследовании «Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX – нач. ХХ в.) он прямо заявляет, что только к Грузии можно без натяжек применить «навязшую в зубах» формулировку о добровольном присоединении к России¹⁶⁴. Г.Н. Малахова разделяет Кавказ по способу присоединения к Российской империи на несколько частей. По её мнению добровольно в состав России вошли: Кабарда, Осетия, Ингушетия. В результате военной экспансии были присоединены Чечня и Западный Кавказ¹⁶⁵.

С 90-х годов XX века начался новый этап изучения темы «истории народов России». В первую очередь это касается проблемы присоединения народов к России и последующего их существования в рамках империи. Отступает в сторону апологетический подход, активно развивается дискуссии вокруг актуальных проблем исторического исследования. Учёные стремятся объективно рассматривать военную сторону российской истории, учитывая как действительно добровольный характер присоединения, так и насильственный, сложный, противоречивый путь, когда в ходе этих процессов осуществлялись различные формы вхождения народов в состав России; существовали разные позиции и верхов и низов общества. Анализируется процесс складывания системы управления национальными окраинами России, которая имела не только противоречивый, насильственный, но и весьма гибкий, порой достаточно терпимый характер¹⁶⁶. Историк В.В. Лапин в своей работе «Кавказская война – война взаимного непонимания», тем не менее, продолжал настаивать на выводе, что существующая «традиционная» хронология Кавказской войны (1817–1864 гг.) ущербна. Этому способствовало, по его мнению, замалчивание или искажение отдельных страниц истории отношений России с народами Кавказа¹⁶⁷.

Применительно к истории российской империи, имперская перспектива оказалась достаточно новым подходом. Это объясняется господствовавшим в российской и западной историографии взглядам на российское прошлое как историю национального государства. Признание ошибочности такого подхода способствовало тому, что среди историков стали раздаваться обоснованные призывы к пересмотру российской истории под новым, имперским углом зрения. Ранее история России представлялась преимущественно как история её центра. Исследования же взаимоотношений с нерусскими подданными главным образом концентрировались вокруг проблемы экспансионизма: присоединения и завоевания. Серьёзной попыткой преодолеть «русоцентристскую оптику» и дать общую картину истории России как многонациональной державы, являются исследования конца 90-х годов XX века, а также многочисленные конференции и форумы, на которых открыто обсуждаются насущные проблемы исторических процессов¹⁶⁸.

Анализ содержания работ и выводов М. Блиева и его коллег в научных кругах вызвал дискуссию, обсуждавшуюся на проведенной в Махачкале Всесоюзной научной конференции. На ней практически единодушно была осуждена позиция ученых, в работах и исследованиях которых отрицался тезис национально-освободительной борьбы горцев Кавказа против России, и содержалась более сдержанная (корректная) оценка военной политики России на Кавказе¹⁶⁹.

А вот что отмечали участники военно-исторической конференции, посвященной 220-летию Азово-Моздокской укрепленной линии и 75-летию Краснознаменного Кавказского особого пограничного округа: «Цели, которые преследовались Россией при устройстве южной границы:

1. Предотвращать набеги на южные территории России; 2. Дать возможность подданным России калмыкам, ногайцам и туркменам безопасно кочевать в Предкавказье; 3. Под прикрытием линии осваивать земли Предкавказья, развивать здесь сельское хозяйство (хлебопашество, скотоводство, шелководство и т. п.); 4. Создание единых сообщающихся между собой рубежей против Турции и Ирана, чтобы в случае военной опасности быстро маневрировать на пространстве от Астрахани до Крыма; 5. Этим самым создать плацдарм для присоединения Северного Кавказа с выходом в Закавказье через Дарьял (Военно-Грузинская дорога); 6. Закрыть неконтролируемый ввоз товаров из Закавказья, Турции и Ирана. Установить здесь таможенный контроль для получения доходов в казну; 7. Получить доступ к рудам и минералам предгорий и гор Северного Кавказа; 8. Превращение Моздока в торговый, а не военный центр…»¹⁷⁰.

В апреле 2005 года в Москве была проведена всероссийская научная конференция «Чеченская Республика и чеченцы: история и современность». Одним из актуальных тезисов, рассматриваемых на данной конференции, был вопрос о «добровольном вхождении» чеченцев в состав России. Доктор исторических наук, Ш.А. Гапуров в своём выступлении проанализировал некоторые работы М.М. Блиева и сделал доклад, освещавший правду и вымысел о набегах кавказских горцев. По мнению Ш.А. Гапурова, порожденные колониальной политикой царизма, взаимные набеги казаков и горцев во второй половине XVIII – начале XIX в. делали невыносимо тяжелой жизнь пограничного населения по обе стороны Кавказской военной линии. Совершая набеги на российское пограничье, горцы воевали не с русскими поселенцами, с которыми им незачем было враждовать, не с казаками, с которыми они в XVI – первой половине XVIII в. жили в целом мирно, а с «царской властью, посягнувшей на их законы, обычаи и вольность». Д.А.Милютин признавал еще в середине XIX века, очевидный факт, что Россия ставила целью покорить племена Северного Кавказа, отделявшие ее от Закавказья, входившего в состав русского государства¹⁷¹. Ф.А. Щербина, анализируя горские набеги, подчеркивал, что горцы угоняли скот, захватывали пленных, нападали на казачьи станицы, караулы и отряды и «вообще с ожесточением уступали каждую пядь своих владений, мстя колонизаторам края при всяком случае». Как видим, здесь речь идет о защите горцами «своих владений» от «колонизаторов края», а не от «грабительских», «хищнических» нападениях северо-кавказцев на казачьи станицы. Некоторые авторы XIX века понимали и суть борьбы горцев и методы их действий¹⁷².

В Заключительной резолюции участники конференции решительно осудили теорию о «добровольном вхождении Чечни в состав России»», развиваемую некоторыми историками и ведущую к развязыванию межнациональной розни на Кавказе. Появление статей М.М Блиева, В.Б. Виноградова и его учеников явилось, по мнению многих специалистов «реанимацией концепции о реакционной сущности борьбы северо-кавказских горцев в XIX веке». Данная концепция была воспроизведена в труде, вышедшем в 1994 году, в котором говорилось: «Расширяющееся во втор. пол. XVIII века военное присутствие России на Северном Кавказе, с одной стороны, создавало препятствие на традиционных набеговых маршрутах, с другой – порождало новые соблазны в виде зажиточных станиц и укреплений по Кубани и Тереку, в результате чего постепенно возобладало северное направление в промысловых рейдах горцев»¹⁷³.

Некоторое удивление вызывает точка зрения В.А. Матвеева и Б.В. Виноградова на проблему «мухаджирства», под которым в кавказоведческой литературе подразумевается, прежде всего, переселение народов Северного Кавказа на территорию Османской империи. Данные исследователи предложили, как одну из его составляющих, рассматривать и случаи «добровольного переселения тех или иных групп туземного кавказского населения» в границы Кубанско-Терской линии, в среду и под защиту линейных казачьих станиц»¹⁷⁴. И.Е. Дунюшкин, в своей кандидатской диссертации «Терское казачество в межнациональных отношениях на Северном Кавказе» дошёл до того, что объявил казаков, проживавших на Тереке, «коренным населением» этих мест, хотя даже царские генералы во время Кавказской войны, на картах обозначали эти земли, как «чеченские»¹⁷⁵.

Решить сразу же вопросы истории Кавказской войны оказалось сложно также и советским историкам. Часть учёных, увлекшись одной стороной вопроса, единственной причиной, вызвавшей эту борьбу, считали колониальную политику царизма. Другие, не критически заимствуя версии, доказывали, что война со стороны горцев велась для сохранения «набегового производства», которое горцы теряли с вхождением Северного Кавказа в состав России. Само собой понятно, что эта точка зрения, представляющая целые народы «разбойниками и грабителями», для которых набеги являлись хозяйственной схемой, «способом производства» была подвергнута резкой, но справедливой критике¹⁷⁶.

Одним из болезненно-дискуссионных в современном кавказоведении остаётся вопрос о горском «хищничестве» или о набегах горцев. Особую позицию в вопросе о горских набегах занимает М.М. Блиев. Как и российские авторы и военачальники XIX века, он считает, что все жители Чечни и горной части Дагестана занимались в основном набегами. Для российских властей набеги горцев были основным официальным поводом для военных экспансий против горцев. Вопреки утверждениям М.М. Блиева, большинство чеченцев, жившие в бассейне Терека и Сунжи, не занимались набегами, более того, они оказывались фактически заложниками, т. к. были не в состоянии воспрепятствовать горцам, совершавшим набеги на русскую пограничную линию, и в тоже время первыми подвергались карательным акциям казаков и царской власти¹⁷⁷.

Следует заметить, что далеко не всегда набеги казаков и регулярных российских войск на горские аулы, были «акциями возмездия». Нередко бывали случаи, когда они совершались без всякого повода со стороны жителей, ради добычи и наград, а то и просто ради своего корыстного интереса. Совершая набеги на российское пограничье, горцы воевали не с русскими поселенцами, а с царской властью, посягнувшей на их земли, их свободу и законы¹⁷⁸.

Большинство чиновников царской администрации в Терской области не хотели замечать, что «злая воля и агрессивность» у горцев проявляется как форма протеста против насильственного захвата их исконных территорий, их эксплуатации, насилия, оскорбления и унижения их человеческого достоинства. В подобных случаях речь идёт о сопротивлении колониальным властям. На это обращали внимание К.Л. Хетагуров, Г.М. Цаголов, Чах Ахриев и многие другие.

В. Немирович – Данченко в своей статье «Вдоль Чечни» писал: «Я только против огульных обвинений. Если бы они не вызывали разных мероприятий – Господь с ними – лайся, если есть охота. Говорят, что чеченец не трудится, а только ворует. Хорошо, а кто же ухитрился навезти с нечеловеческими усилиями землю из долин на каменные скалы недоступных гор, и часть даже не навезти, а нанести чуть ли не пригоршнями, укрепить эти клочки искусственно созданных полей каменною кладкою и разбить на них сады, где каждое дерево было лелеемо до тех пор, пока не пришли победители и не уничтожили этого? Кто же в поте лица своего трудился над рубкою вековых деревьев, которые едва-едва берет топор?»¹⁷⁹. К голосу справедливости и разума власть редко прислушивалась, у нее были свои задачи, которые требовали разумных объяснений своих действий в глазах общественности. Царские власти, придерживаясь колониальной политики на Северном Кавказе, уже тогда вбили мощный клин в межнациональные отношения¹⁸⁰.

В статье «Об оценке Кавказской войны с научных позиций историзма» её авторы следующим образом объясняли причины появления «набегов горцев»: «Естественно, что при черкесской бедности и своеобразных взглядах на чёрный труд, хозяйственные недочёты, приходилось горцу пополняться военною добычею…» Также они приводят мнение М. Острогорского, который в своей книге «Завоевание Кавказа Россией» отмечал, что к набегам горцев побуждало «желание приобрести известность храброго джигита, прославиться удалью». То, что представители одной культуры рассматривали как доблесть, представители другой считали преступлением¹⁸¹.

В своих «Исторических очерках» Ю. Клычников и С. Линец высказали идею, что именно природно-географические условия, отсутствие необходимых для развития любого общества излишков продуктов труда приводили к тому, что их горцы искали в набегах или наездничестве, выступавших в качестве компенсирующего экономического фактора. «И даже на равнинах Чечни, – восклицают авторы, – которая, казалось бы, самой природой была предназначена для получения обильных урожаев, земледелие становится доминирующей формой хозяйства лишь во второй половине XIX века после проникновения сюда товарно-денежных отношений. Активно осваивающие с конца XVIII века равнину чеченцы, переходили от эпизодических набегов к широкомасштабной, систематической экспансии на своих соседей…». Правда, далее в книге мы находим небольшое отступление, где авторы замечают, что российские власти также применяли традицию набегов с целью захвата добычи у горцев, т. н. «баранты», чтобы «возместить экономический ущерб, понесенный от их хищничеств». Иначе, как разжиганием межрелигиозной вражды не назовешь высказывание о том, что «.в исламе с его призывом к войне против неверных набеговая система нашла свою идеологическую базу». Ведь даже самому далекому от религии человеку известно, что ислам сурово осуждает кражи и грабежи и выступает за сохранение мира и благополучия¹⁸². Чеченский адат не делал никакого принципиального различия между кражей, разбоем и грабежом. Всякое похищение чужого имущества классифицировалось как воровство¹⁸³.

В.В. Дегоев в своей монографии выдвинул постулат, который касается признания экономической самодостаточности горских обществ¹⁸⁴. Это, казалось бы, вполне невинное утверждение автора (со ссылкой на английского учёного Л. Мозера) фактически разрушает концепцию М.М. Блиева о набеговой системе как об одном из средств экономического выживания горцев, которую, как представляется, автор сам разделял, будучи соавтором прежней книги о Кавказской войне, основанной именно на этой концепции. В чём же тогда видит автор сущность набеговой системы? Он относит её, в первую очередь, к проявлению ментальности горцев, оценивая её как своеобразный социально-культурный институт, некую общественную привычку¹⁸⁵.

В 2006 году была опубликована статья Л.С. Гагатовой и В.В. Трепавлова «Кавказская война». По мнению ее авторов, набеговая система «…это явление, обусловленное закономерностями общественного развития некоторых народов Северного Кавказа. Оно характерно для эпох и распада родового строя и формирования начальной государственности. Разрушение первобытных, архаичных социальных структур неизбежно сопровождается ростом набегов как средства добывания материальных благ. Именно такие процессы разворачивались в тейпах Чечни и многих «обществах» Дагестана, когда Россия своим проникновением на Кавказ вмешалась в естественный ход вещей. Имперская военная машина создала препятствия для практики набегов. Размах Кавказской войны, крупные походы горцев (которые пришли на смену мелким набегам и сделали широким военно-хозяйственным промыслом), оборона от русских войск требовали организации власти и управления по принципу единоначалия.»¹⁸⁶.

Можно было бы снисходительно отнестись к данному мнению, в вопросе изучения чеченского народа, указанных выше хороших специалистов в своих областях – истории кавказского образования и истории ногайского народа но, эти выводы предлагаются для преподавания в школах, воспитания учащихся, что вызывает недоумение, в связи с искажением исторической действительности, ведущей к разжиганию национальной розни. Направляя проницательный исследовательский взгляд на особо чувствительные и ранимые сферы общественной жизни, всегда полезно и даже обязательно предварить подобное вторжение благоразумным самоограничением, определив меру дозволенного проникновения в нежные ткани общества и, тем более, всячески избегать бесцеремонности в обращении с фактами, быть может, только благодаря случаю приоткрывшимися терпеливому взору исследователя, и не всегда являющимися абсолютными, так как еще очень много скрыто от нашего пытливого ума¹⁸⁷.

Крупнейший русский историк конца XIX – нач. ХХ в В.О. Ключевский не подвергал специальному изучению тему исторических связей многочисленных народов и их включение в состав России. Но его концепция образования Российского государства приобрела характер комплексного исследования различных факторов, и это оказало большое влияние на методологию научных исследований не только его современников, но и представителей других поколений исследователей. Для нашей темы важны взгляды Ключевского на причины и пути расширения русской империи. «История России есть история страны, которая колонизируется, область колонизации в ней расширялась вместе с государственной территорией»¹⁸⁸. Колонизационные движения, по его мнению, играли профилирующую роль в жизни русского народа. Они его привели в разные регионы, в том числе и на Кавказ. Завоевания Российского государства объясняются чисто государственными интересами¹⁸⁹.

«Свое» и «Чужое» противостоят друг другу как отображение реальной истории – в качестве противоборствующих позиций в историографии. Что касается противостоящих позиций, в которых выражена борьба «Своего» и «Чужого», то они относятся к целому ряду аспектов, связанных с Кавказской войной, и представлены, в частности: как разногласия в оценке набеговой системы и ее роли в экономике горцев; как противоборствующие подходы в оценке причин Кавказской войны и той стороны, которая являлась виновной в ее начале; как различия в отношении депортации горцев и т. д.

Условно можно охарактеризовать позиции исследователей как «прорусские» и «про-кавказские», имея в виду не только связь этих позиций с этнической принадлежностью авторов (хотя в большинстве случаев есть и такая связь), а сущность позиций. Задача действительно научно-профессионального отображения истории состоит в том, чтобы совместить, соединить разные «правды», «Свое» и «Чужое» и вычленить вариант объективного отображения истории от имени науки – то есть от имени и по поручению всего человечества как всеобщего интеллекта, что, в свою очередь, требует повсеместного принятия научной этики и кодекса профессионализма и этичности, предполагающих высокую ответственность ученых-историков перед человечеством за верную реконструкцию его истории¹⁹⁰.