Текст книги "Выбор"

Конец суверенной безопасности

Становление Америки произошло в эпоху, когда государственный суверенитет и национальная безопасность были почти синонимами. Именно они составляли суть международных отношений. В последние столетия международный порядок покоился на фундаменте государственного суверенитета, каждое государство выступало в пределах своей территории верховным и абсолютным арбитром собственных требований к национальной безопасности. Хотя формально суверенитет считался абсолютным, явное неравенство государственных потенциалов не только делало неизбежными существенные компромиссы, прежде всего со стороны слабых государств, но и допускало серьезные нарушения суверенитета отдельных стран по воле более сильных держав. Тем не менее, когда в качестве реакции на Первую мировую войну была учреждена первая всемирная организация межгосударственного сотрудничества – Лига Наций, – в результате абстрактного понимания абсолютного суверенитета все государства-члены получили равное право голоса. Симптоматично, что Соединенные Штаты, относясь особенно трепетно к своему суверенному статусу и уверенные в преимуществах своего географического положения, решили не вступать в это объединение.

К моменту создания в 1945 году Организации Объединенных Наций у ведущих государств не вызывало сомнений, что, если ООН должна играть заметную роль в сфере безопасности, ее устройство должно учитывать реальности мирового соотношения сил. Но все же принцип равенства суверенных государств не мог быть отвергнут полностью. Вследствие этого сделали компромиссный вариант, включающий и равные права всех стран-членов при голосовании на Генеральной Ассамблее, и право вето в Совете Безопасности ООН для пяти лидеров, которыми стали державы-победительницы во Второй мировой войне. Эта формула маскировала молчаливое признание того, что государственный суверенитет все более иллюзорен для всех, за исключением нескольких сильнейших государств.

В Америке государственный суверенитет и национальная безопасность всегда были связаны более органично, чем в большинстве других стран. Это одно из следствий идеи особого предназначения, которую проповедовала американская революционная элита, стремившаяся оградить свое отечество от межгосударственных конфликтов далекой Европы и в то же время представить Америку образцовой носительницей принципиально новой и универсально значимой концепции государственного устройства. Эту связь усиливало осознание географических реалий, сделавших Америку заповедной территорией. Имея два протяженных океана в качестве уникальных буферов безопасности и значительно более слабых соседей с севера и юга, американцы рассматривали суверенитет своей страны и как естественное право, и как естественное следствие ее беспрецедентной защищенности. Даже когда Америка принимала участие в двух мировых войнах, именно американцы пересекали океанские просторы, чтобы сразиться с противником в дальних краях. Не война приходила в Америку, а американцы уходили на войну[4]4
  После Перл-Харбора война с Японией велась на отдаленных от Америки островах Тихого океана.


[Закрыть].

После завершения Второй мировой войны и наступления по большей части неожиданной «холодной войны» против враждебно настроенного идеологического и стратегического неприятеля большинство американцев поначалу чувствовали себя надежно защищенными монополией США на атомную бомбу. Стратегическое авиационное командование (САК), обладавшее (во всяком случае, до середины 1950-х годов) способностью нанести в одностороннем порядке опустошительный удар по Советскому Союзу, взяло на себя функцию щита страны, прежде выполнявшуюся размещенным на двух океанах военно-морским флотом. САК символизировало и увековечивало представление о безопасности как неотъемлемом атрибуте особого положения Америки, несмотря на то, что почти для всех других государств отсутствие безопасности в XX столетии уже стало нормой. Конечно же, американские войска в Германии и Японии защищали и другие народы, обороняя при этом Америку – тем самым они удерживали опасность на удаленных от Америки географических рубежах.

Только в конце 1950-х годов, а скорее лишь в ходе Кубинского ракетного кризиса Америка с ошеломлением обнаружила, что современные технологии сделали неуязвимость принадлежностью прошлого. В 1960-е годы в стране поднялось беспокойство из-за «отставания по ракетам» (советские лидеры намеренно завышали данные о качественных характеристиках и количестве тех ракет, которыми они реально обладали). Это привело к усилившемуся страху из-за неизбежно неустойчивого ядерного сдерживания, к озабоченности стратегов по поводу возможного обезоруживающего ядерного удара со стороны СССР и возрастающей угрозы случайного пуска ядерной ракеты, а позже к созданию новых видов высокотехнологичных оборонительных систем космического базирования, в частности противоракетных комплексов. Жаркие общегосударственные дебаты по этим вопросам в итоге завершились общим признанием, что обеспечивающие стратегическую стабильность отношения с Советским Союзом достижимы только на основе взаимообязывающих ограничений. Это проложило путь к подписанию в 1970-х годах Договора по противоракетной обороне (ПРО) и затем соглашений об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), а после, в 1980-х годах, привело к договорам о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ).

Эти договоры в сущности стали признанием того, что безопасность Америки находится уже не исключительно в руках американцев, а частично зависит от договоренностей со смертельно опасным антагонистом. То, что этот антагонист столь же уязвим и его поведение, по всей видимости, определялось подобным осознанием собственной уязвимости, вселяло некоторую надежду и психологически облегчало признание общей уязвимости для американской общественности. Конечно, договоренности не устраняли угрозу взаимного уничтожения, но их очевидная рациональность и сулимая предсказуемость несколько успокоили американцев. Вследствие этого предпринятая в начале 1980-х годов попытка администрации Рейгана восстановить неуязвимость Америки с помощью «стратегической оборонной инициативы» (СОИ) – проекта размещения в космосе оборонительного комплекса для защиты Соединенных Штатов от советских баллистических ракет – не получила поддержки подавляющего большинства населения.

Неожиданная умеренность американской общественности, без сомнения, отчасти стала следствием наступающей разрядки в советско-американских отношениях, благодаря чему страхи перед ядерным столкновением несколько поутихли, но также объяснялась возникшим в обществе ощущением, что советский блок и сам Советский Союз переживают масштабный внутренний кризис. В восприятии американцев угроза стала ослабевать. Более того, после крушения в 1991 году Советского Союза советские ракеты перестали быть предметом соглашений о сокращении вооружений и попали в сферу внимания американских служб по демонтажу, поскольку США начали финансировать и предоставлять методики для обеспечения безопасного складирования некогда внушавших ужас советских ядерных боеголовок. Превращение советского ядерного арсенала в нечто, опекаемое американской системой защиты, свидетельствует о том, до какой степени свершившимся фактом стала ликвидация советской угрозы.

Исчезновение противостояния с Советским Союзом, совпавшее с впечатляющей демонстрацией возможностей современной американской военной техники в ходе войны в Персидском заливе, естественным образом привело к восстановлению уверенности общества в уникальной мощи Америки. Вызванная техническим прогрессом и возглавляемая США революция в военном деле (РВД) породила не только новые виды оружия и новые тактические концепции, предопределившие однозначный исход двух мини-войн, 1991 и 2003 годов, против вооруженного Советским Союзом Ирака, но и новое ощущение глобального военного превосходства американцев. На короткое время Америка вновь почувствовала себя почти неуязвимой.

Этот новый настрой совпал с широким осознанием того, что за крахом Советского Союза скрываются более серьезные сдвиги в общемировом распределении политического влияния. При том, что операции против Ирака в 1991 году и в Косово в 1999 году красноречиво продемонстрировали укрепляющуюся ведущую роль Америки в военном применении высоких технологий и ее способность относительно безнаказанно наносить удары по другим странам, американское превосходство все больше воспринималось за рубежом как не только военное. Оно было по меньшей мере таким же очевидным в отношении «мягкого», несилового воздействия в научных инновациях и их технологических адаптациях, в экономическом динамизме и в почти не поддающихся оценке социокультурных экспериментах. К началу 1990-х годов многие иностранные комментаторы – не скрывая порой крайнего раздражения – признали Америку не только мировым гегемоном, но и уникальной (и нередко выходящей за привычные рамки) социальной лабораторией человечества. Стремительное распространение нового способа установления контактов – через Интернет – стало лишь одним из многих проявлений огромного, глобального влияния Америки как мирового первопроходца в социальной сфере.

В процессе этих изменений роль Америки на мировой арене стала «диалектичнее», чем когда-либо: американское государство, полагаясь на свою превосходящую мощь, выступает в качестве бастиона международной стабильности в традиционном смысле этого понятия; американское же общество, оказывая на окружающий мир громадное разноплановое влияние, с дополнительной помощью глобализации, преодолевает государственно-территориальные барьеры и разрушает традиционный социальный порядок.

С одной стороны, сочетание двух этих обстоятельств усиливает традиционную склонность Америки считать себя моделью для всех прочих народов, поскольку американское превосходство еще больше укрепляет представление американцев о моральном призвании их страны свыше. Тенденция в Конгрессе США по наделению Государственного департамента полномочиями выносить оценки поведению других государств весьма симптоматична для нынешней позиции Соединенных Штатов, которые все более пренебрежительно относятся к чужому суверенитету, по-прежнему тщательно оберегая свой.

С другой стороны, совокупное воздействие американской мощи и глобализации изменяет природу национальной безопасности США. Современные технологии стирают эффект географической удаленности и в то же время многократно увеличивают разнообразие и дальность действия средств поражения, а также число субъектов, способных на неординарные акты насилия. При этом лавина гневных протестов против глобализации устремляется на Соединенные Штаты, как на самую очевидную их цель. Но глобализация ведет к всеобщей уязвимости, даже если главным объектом ненависти становится Америка.

Развитие технологии – неодолимая сила, уравнивающая общества в смысле уязвимости. Революционное сокращение расстояний благодаря современным коммуникационным технологиям и квантовый скачок в увеличении дальности действия средств намеренного причинения смерти пробили брешь в традиционном защитном зонтике государства. Кроме того, и возможности приобретения вооружений, и дальность их действия теперь не контролируются государством. Даже неправительственные субъекты, такие как подпольные террористические организации, постепенно налаживают каналы доступа к оружию большой разрушительной силы. Совершение в каком-либо месте подлинно высокотехнологичного террористического акта – лишь вопрос времени. Но кроме того, в результате этого же «уравнивания» бедные государства вроде Северной Кореи получают средства для нанесения противнику такого ущерба, на какой прежде были способны лишь немногие богатые и мощные государства.

Рано или поздно эта тенденция способна привести к апокалиптическим последствиям. Впервые в истории становится возможным небиблейский сценарий «конца света» – не деяние Божье, но преднамеренно запущенная, сотворенная человеком цепная реакция глобального катаклизма. Армагеддон, описанный в последней книге Нового Завета (Откровение, гл. 16), вполне может сойти за картину всепланетного ядерного и бактериологического самоубийства[5]5
  «Седьмый Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали <…> И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая».


[Закрыть]. Хотя в ближайшие несколько десятилетий вероятность подобного события, возможно, очень низка, с развитием науки неуклонно будет расти и мощь доступных человеку актов самоуничтожения, которые организованное общество не всегда сможет предотвратить или ограничить.

Помимо апокалиптического исхода неизбежно будет расширяться список других сценариев эскалации насилия, способных осуществиться вследствие обострения международных противоречий или в качестве побочного результата манихейских страстей. В их число входят, начиная с более традиционных сценариев и заканчивая самыми инновационными:

1) полномасштабная стратегическая война с применением оружия массового поражения между Соединенными Штатами и Россией – что на настоящем этапе все еще теоретически возможно, хотя и маловероятно – либо, предположительно через примерно 20 лет, между Соединенными Штатами и Китаем, а также между Китаем и Россией;

2) крупные региональные войны с применением самого смертоносного оружия, например между Индией и Пакистаном или между Израилем и Ираном;

3) сепаратистские этнические военные конфликты, угрожающие прежде всего многоэтническим государствам, подобным Индонезии или Индии;

4) различные формы «национально-освободительного» движения угнетенных против реального или предполагаемого расового неравенства, такие как борьба индейского крестьянства Латинской Америки, российских чеченцев или сражающихся против Израиля палестинцев;

5) внезапные акты агрессии против соседних государств либо, анонимно, против Соединенных Штатов со стороны стран, слабых во всех иных отношениях, но сумевших изготовить оружие массового поражения и найти способы его доставки;

6) дающие все более разрушительный эффект террористические операции подпольных групп против целей, возбуждающих у них особую ненависть; повторение того, что произошло 11 сентября в Соединенных Штатах, а в конечном итоге теракты с применением оружия массового поражения;

7) парализующие кибератаки, анонимно предпринимаемые государствами, террористическими организациями или даже анархистами-одиночками против операционной инфраструктуры высокоразвитых обществ в расчете погрузить их в состояние хаоса.

Общеизвестно, что инструментарий для насилия становится все разнообразнее и доступнее. Он включает широкую палитру средств – от сверхсложных вооружений, в том числе различных типов ядерного оружия, созданного для решения специфических военных задач и доступного лишь нескольким государствам, до менее эффективных, но настолько же смертоносных ядерных зарядов, предназначенных для массового поражения городского населения; от ядерных боеприпасов до химического (менее смертоносного) и бактериологического оружия (прицельное применение которых затруднено, но поражающий эффект имеет высокую динамику самораспространения). Чем беднее государство или чем изолированнее группа, готовая применять подобное оружие, тем вероятнее, что они воспользуются хуже всего поддающимся контролю и наименее избирательно действующим средством массового поражения.

Ввиду этого дилеммы глобальной безопасности первых десятилетий XXI столетия качественно отличаются от дилемм века XX. Традиционная связь между государственным суверенитетом и национальной безопасностью разорвана. Впрочем, традиционные стратегические соображения, конечно же, остаются основополагающими для безопасности Америки, поскольку в случае крушения структуры международных отношений потенциально враждебные США крупные государства – такие как Россия и Китай – все еще способны нанести колоссальный урон американской территории. Кроме того, поскольку ведущие государства не прекратят совершенствовать имеющиеся вооружения и разрабатывать новые их виды, поддержание технологического превосходства над ними будет и впредь оставаться важным императивом национальной безопасности США[6]6
  Например, успешно осуществляемая Америкой революция в военном деле уже сама по себе побудила Китай провозгласить «революцию в военном деле по-китайски», определяемую как «ведение народной войны в условиях высоких технологий», причем некоторые китайские военные руководители и эксперты усматривают в этом «один из важнейших аспектов трансформации в области стратегии». См. Кун Шаньинъ. Обеспечение развития в сфере национальной обороны посредством прорывов и скачков (на кит. яз.) // «Дагун бао». – 2003. – 23 мая.


[Закрыть].

Однако крупномасштабные войны между высокоразвитыми государствами уже стали редкостью. Две мировые войны, разгоревшиеся в самой передовой тогда части мира – Европе, – были «тотальными» в том смысле, что велись с применением самых совершенных для своего времени средств, уничтожавших как участников боевых действий, так и мирное население. Но, даже стремясь нанести противнику максимальный урон, каждая из сторон рассчитывала уцелеть в противоборстве. Тотальные по своим задачам, те войны все же не были самоубийственными.

После Хиросимы и Нагасаки, где слово «тотальный» обрело совершенно новый смысл, и с распространением атомного оружия, в круг обладателей которого вошли не только главные антагонисты «холодной войны», но и другие государства, победа в тотальной войне стала оксюмороном – словосочетание, объединяющее взаимоисключающие понятия. В результате признания и институционализации этого факта Соединенные Штаты и Советский Союз перешли к стратегии взаимного сдерживания путем устрашения. Как раз тем странам, которым создание самого разрушительного оружия вполне по карману, его применение угрожает максимальными потерями, поэтому если еще можно представить себе тотальную войну между Индией и Пакистаном, то между Францией и Германией она уже немыслима. Не будет чрезмерным преувеличением сказать, что тотальная война оказывается бессмысленным действием, которое может позволить себе только бедное государство.

Войны между высокоразвитыми государствами (весьма маловероятные), как и военные операции развитых государств против более отсталых (вероятность которых выше), отныне будут вестись посредством все более высокоточных вооружений, а их задачей станет не полное уничтожение противника (что может спровоцировать опустошающий контрудар), а его разоружение и последующее подчинение. Военные кампании США против «Талибана» в конце 2001 года и против Ирака в 2003 году представляют собой прототип военных столкновений, в которых будут применяться самые передовые виды оружия, способные выборочно поражать отдельные особо важные военные и экономические объекты.

Вялотекущее противоборство вперемешку с судорожными схватками сменяет организованные, продолжительные, формальные войны. Война как формально объявленное состояние ушла в прошлое. Последнее торжественное уведомление о предстоящем вступлении в состояние войны было сделано в адрес нацистского правительства послами Британии и Франции 3 сентября 1939 г. в Берлине после нападения нацистов (без объявления войны) на Польшу. Со времени окончания Второй мировой войны Соединенные Штаты участвовали в двух крупных войнах, в которых погибли 100 000 американцев, и примерно в полудюжине относительно серьезных военных операций, сопровождавшихся небольшими потерями для американской стороны, а также в одностороннем порядке подвергли авиационным ударам как минимум три столицы иностранных государств, ни разу формально не объявляя войны. Не сопровождались объявлением войны и три кровопролитных конфликта между Индией и Пакистаном. В 1967 году Израиль нанес упреждающий удар по соседним арабским странам, а в 1973 году сам подвергся нападению также без какого-либо официального предупреждения. Ирак и Иран в 80-е годы вели между собой затяжную кровопролитную войну, не признавая этого официально.

В противоположность эпохе традиционной международной политики, когда войны и объявлялись, и завершались формальным образом, сегодня они воспринимаются как отклонение от нормального поведения из того же разряда, что уголовные преступления. Само по себе это – уже показатель прогресса. Однако в эпоху глобализации «война» лишь уступает место неформальному, не знающему территориальных границ и зачастую анонимному противоборству. Насилие такого рода может вызываться ситуацией геополитической нестабильности, подобной той, что сложилась в результате крушения Советского Союза. В других условиях раздоры становятся следствием этнического и религиозного антагонизма, доходя до неистовой оргии массового умерщвления людей, – так бывало в Руанде, Боснии и на Борнео. Что бы ни было причиной насильственного противоборства, широкое распространение этого явления в наши дни очевидно[7]7
  По данным ежегодного отчета, подготовленного в 2002 году в Лейдене (Нидерланды) в рамках Междисциплинарной программы исследования причин нарушения прав человека (PIIOM) и посвященного конфликтам, в 2001 году в мире имели место 23 «конфликта высокой интенсивности», унесших примерно 125 000 человеческих жизней, 79 «конфликтов малой интенсивности», в каждом из которых погибли от 100 до 1000 человек, и 38 «политических конфликтов с элементами насилия» – число жертв в каждом случае от 25 до 100. Констатировано относительное отсутствие насильственной политической борьбы всего в 35 странах.


[Закрыть]. В качестве ответных реакций на них иногда требуются «полицейские» акции, вроде операции 1999 года в Косово.

Со временем демографическое давление со стороны перенаселенных и бедных регионов на богатые части мира может придать более насильственный характер и нелегальной иммиграции. Кроме того, акты организованного насилия могут порождаться фанатизмом, насаждаемым некоторыми неправительственными силами и нацеливаемым на первоочередные объекты их ненависти, – примером служат террористические организации, избравшие своей мишенью Америку. Многие из перечисленных выше факторов насилия могут получить дополнительный импульс, если на почве неприятия глобального неравенства сложится некая новая интегральная идеология, которая, скорее всего, окажется направленной против страны, воспринимаемой как оплот существующего статус-кво, – Соединенных Штатов (подробнее об этом см. Часть II).

В общем, дилеммы безопасности Америки в XXI веке все более напоминают беспорядочные и многообразные вспышки преступности, против которой уже многие годы ведут борьбу крупные мегаполисы, где существует свой особый подпольный мир, где постоянно тлеющее и проникающее повсюду насилие есть норма жизни. Причем связанный с этим риск многократно возрос с появлением смертоносных технологий, при использовании которых маховик насилия может внезапно выйти из-под контроля и оно примет массированный характер. Невозможность во всех случаях быстро и точно установить источник угрозы еще больше подрывает способность Америки к эффективному ответу. В сущности, ее национальная безопасность, которая в XIX столетии основывалась на изолированном расположении страны, а во второй половине XX – на стратегии оборонительных альянсов с заокеанскими партнерами, сегодня приводит к уязвимости, характерной для современного мира в целом.

В таких условиях, и особенно в свете событий 11 сентября, вполне понятно все более откровенное беспокойство американцев об укреплении национальной безопасности. Их стремление обрести защиту от реально существующих, ожидаемых, мыслимых и даже воображаемых угроз оправдывается не только тем, что с момента окончания «холодной войны» на Соединенные Штаты возложена уникальная роль в сфере глобальной безопасности, но и тем, что образ Америки как социокультурного центра мира притягивает к ней взоры всего человечества. И потому у Америки есть причины претендовать на бо́льшую безопасность, чем у большинства других государств.

Но даже если мы согласимся с этим тезисом, насколько осуществима узко понимаемая национальная безопасность в эпоху, когда на смену межгосударственным войнам приходит стихия множественных раздоров? И где та невидимая грань, где даже обоснованная озабоченность внутренней безопасностью переходит из осмотрительности в паранойю? В какой степени безопасность Америки зависит от многостороннего сотрудничества и в какой мере ее возможно – или нужно – обеспечивать в одностороннем порядке? Эти простые вопросы приводят к исключительно сложным проблемам выбора в области национальной безопасности, решение которых дает далеко идущие последствия и для внутреннего конституционного порядка в стране. А динамичная, стремительно меняющаяся современная технология, равно как и переменчивая международная среда, неизбежно сделают любые ответы на подобные вопросы всего лишь временными и условными.