Текст книги "Белые зубы"

В тридцати милях от деревни доктор проснулся от приглушенного спора относительно его ближайшей судьбы.

– Но почему? – шипел Арчи.

– Потому что, с моей точки зрения, собственно проблема состоит в том, что мы должны наконец пролить чужую кровь, понимаешь? В качестве расплаты. Ты что, не понимаешь, Джонс? На этой войне мы, ты и я, валяли дурака. Нам не довелось сражаться, а теперь уже поздно – и это чудовищно. Но зато есть он, и это наш шанс. Позволь спросить: ради чего была эта война?

– Хватит ерунду молоть, – вместо ответа взревел Арчи.

– Чтобы в будущем мы могли быть свободными. Вечный вопрос: в каком мире будут расти твои дети? А мы ровным счетом ничего не сделали. Мы на нравственном распутье.

– Слушай, я не знаю, о чем ты говоришь, и знать не хочу, – перебил Арчи. – Мы выгрузим этого, – он кивнул на находящегося в полубессознательном состоянии Болена, – в первом попавшемся сарае и разойдемся каждый по своей дороге, вот единственное распутье, которое меня волнует.

– Я осознал, что поколения, – продолжал Самад, пока они миля за милей мчались по однообразной равнине, – говорят друг с другом, Джонс. Это не линия, жизнь вообще не линейна, – и не хиромантия – это круг, и они говорят с нами. Потому-то и нельзя прочитать судьбу; можно только ее изведать. – Морфий снова стал открывать ему знание: все знание вселенной, все надписи на стене стали ему фантастическим откровением.

– Джонс, знаешь, кто этот человек? – Самад за волосы притянул к себе доктора. – Мне русские сказали. Он ученый, как и я, но что у него за наука! Выбирать, кто должен родиться, а кто нет, – разводить людей, как тех цыплят, уничтожать, если показатели не по норме. Он хочет управлять, диктовать будущему. Вывести расу людей, расу железных людей, которые доживут до конца света. Но в лаборатории такого не сделать. Это должно и единственно возможно сделать верой! Лишь Аллах нас спасет! Я не религиозен, мне всегда недоставало на это сил, но я не идиот, чтобы отрицать истину!

– А не ты ли говорил, что это не ваш спор? Там, на холме, ты это сказал, – сбивчиво тараторил Арчи, довольный, что ему удалось подловить Самада. – Так-так-так… что бы этот малый ни делал, что угодно, ты сказал, что это наши проблемы, проблемы Запада, вот что ты сказал.

Из водянистых глаз доктора Болена, которого Самад по-прежнему держал за волосы, теперь текли кровавые реки, он что-то лопотал на своем языке.

– Осторожнее, ты его задушишь, – сказал Арчи.

– Пусть! – Выкрик Самада канул в безмолвную бездну. – Такие люди думают, что живые органы можно моделировать по своему усмотрению. Они молятся науке о теле, но не Тому, Кто нам его дал! Нацист. В наихудшем проявлении.

– Но ты сказал, – настаивал на своем Арчи, – что тебя это не касается. Это не твой спор. Если уж кто и должен тут предъявить счет этому сумасшедшему немчуре…

– Французу. Он француз.

– Пусть будет француз. Если уж кто и должен предъявить ему счет, то это буду я. Мы ведь сражались за судьбу Англии. Во имя Англии. Видишь ли, – копался в памяти Арчи, – демократия и воскресные обеды… прогулки и пэры, эль с сосисками – это все наше. Не ваше, нет.

– Именно, – сказал Самад.

– Что?

– Это должен сделать ты, Арчи.

– Да что ты говоришь.

– Джонс, судьба смотрит тебе в глаза, а ты гоняешь колбаску, – с издевкой произнес Самад, все еще не отпуская доктора.

– Полегче там. – Арчи пытался следить и за дорогой, и за Самадом, который запрокинул голову Болена так, что шея чудом не сломалась. – Слышь, я же не говорю, что он не заслуживает смерти.

– Так сделай это. Сделай.

– Но, черт, почему тебе это так важно? Знаешь, я еще никого не убивал – вот так вот, лицом к лицу. И нехорошо убивать в машине… Я не могу.

– Джонс, это просто вопрос того, что ты будешь делать, когда осыплются крошки. Именно это меня чрезвычайно интересует. Предлагаю сегодня давнишнюю веру применить на практике. Провести, если угодно эксперимент.

– Не понимаю, о чем ты.

– Хочу узнать, Джонс, что ты за человек. На что ты способен. Неужто ты трус, Джонс?

Джип резко затормозил.

– Какого черта!

– Ты ни за что не болеешь сердцем, Джонс, – продолжал Самад. – Ни за веру, ни за политику. Ни даже за свою страну. Как ваши смогли нас завоевать – для меня загадка. Ты же фикция!

– Чего?

– И идиот к тому же. Что ты скажешь своим детям, когда они спросят: кто ты, что ты из себя представляешь? Ты будешь знать ответ? Ты когда-нибудь его узнаешь?

– Если это так чертовски сложно, скажи, кто ты?

– Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света.

– Ты алкаш и наркоман, ты сегодня под кайфом, верно?

– Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света, – речитативом повторял Самад.

– И какого дьявола это значит? – закричал Арчи, схватив доктора Болена и притянув его залитое кровью лицо к себе так, что они почти соприкоснулись носами.

– Ты, – прорычал Арчи. – Пойдешь со мной.

– Я бы да, но, мсье… – протянул доктор скованные запястья.

Ржавым ключом Арчи отомкнул наручники, вытолкнул доктора Марка-Пьера Перре из машины и повел, упираясь дулом в основание его черепа, прочь с дороги в темноту.

– Ты хочешь убить меня, юноша? – спросил на ходу доктор Болен.

– Похоже на то, – сказал Арчи.

– Могу я молить о пощаде?

– Как хочешь, – ответил Арчи, подталкивая его вперед.

Пять минут спустя Самад услышал из машины выстрел и подскочил на месте. Прихлопнул мошку, кружащую вокруг руки в поисках места для очередного укуса. А когда поднял голову, увидел, что Арчи возвращается: весь в крови, сильно хромая, то появляясь и вспыхивая в свете фар, то теряясь и пропадая во тьме. В луче его белокурые волосы становились полупрозрачными, и было видно, что он очень юный; круглое, как луна, лицо казалось лицом большого ребенка, головой вперед входящего в жизнь.

Самад. 1984, 1857

«Испытание крикетом – за какую команду вы болеете?.. За ту, откуда вы приехали, или ту, где вы сейчас?»

Норман Теббит

Глава 6. Искушение Самада Икбала

Дети стали для Самада настоящей напастью. Да, он по доброй воле – какая только может быть у человека – родил двоих сыновей, но подобного он не ожидал. Его не предупреждали о том, что детьми нужно заниматься. Сорок с лишним лет он счастливо ехал по шоссе жизни и не ведал, что на каждой из рассыпанных вдоль дороги бензозаправок живет ясельный подкласс общества, ревущий горько слой жителей-крошек; он ничего о нем не знал и не имел к нему касательства. Внезапно в начале восьмидесятых его одолели дети: чужие дети, друзья его детей, а потом и друзья друзей его детей и наконец дети из детских передач по детскому телевидению. К 1984 году по меньшей мере тридцать процентов его социального и культурного окружения составляла детвора младше девяти – это и привело Самада к теперешнему его состоянию. Он сделался активистом.

Роль отца-активиста, по диковинному закону симметрии, в точности совпадает с ролью отца. Начинается все невинно. Случайно. Ты в приподнятом настроении заглянул на очередную весеннюю ярмарку, помог провести лотерею (как отказать хорошенькой рыжей учительнице музыки), выиграл бутылку виски (в школьных лотереях давно все отлажено) – и не успел оглянуться, как вовсю заседаешь на еженедельных собраниях родительского комитета, организуешь концерты, обсуждаешь планировку нового кабинета музыки, вносишь средства на реконструкцию фонтанов. Словом, ты увлечен и связан школьными делами. Рано или поздно ты уже не просто подвозишь детей к школьным воротам. Ты идешь в школу вместе с ними.

– Опусти руку.

– Не опущу.

– Опусти, пожалуйста.

– Отстань.

– Самад, хватит меня позорить. Опусти.

– У меня есть точка зрения. У каждого есть право иметь свою точку зрения. И право эту точку зрения высказывать.

– Да, но зачем высказывать ее все время?

В среду в начале июля 1984 года на собрании школьных активистов, сидя на задней парте, переругивались Самад и Алсана. Алсана изо всех сил пыталась удержать руку мужа.

– Отстань, женщина!

Вцепившись крошечными ручками в запястье мужа, Алсана пыталась сделать ему «крапивку».

– Самад Миа, как ты не поймешь, что я пытаюсь спасти тебя от себя самого?

Председательница Кейти Минивер, долговязая белокожая разведенка в узких джинсах, с буйными кудрями и торчащими зубами, в продолжение скрытной борьбы четы Икбалов всеми силами старалась не смотреть в глаза Самаду. Мысленно она проклинала миссис Хэнсон: из-за этой толстой дамы, сидевшей позади Самада и Алсаны и распространявшейся о личинках древоточца в школьном саду, настойчиво тянущуюся руку Самада не заметить было невозможно. В конце концов придется дать ему слово. Периодически кивая миссис Хэнсон, она скосила глаза влево, на записи секретаря заседания миссис Хилнани. Ей хотелось удостовериться, что дело не в ее предвзятости, несправедливости, недемократичности или, хуже того, расизме (для самопроверки она в свое время прочла эпохальную брошюру объединения «Радуга» под названием «Расовая слепота»), ведь расизм – штука социально обусловленная и настолько глубоко въевшаяся, что ее не всегда распознаешь. Однако нет. Она не помешалась. В этом ее убеждал любой наугад выхваченный отрывок:

13.0 Миссис Джанет Трот выступила с предложением установить на игровой площадке вторую шведскую стенку, чтобы все дети могли лазить по ней, не рискуя обрушить этот спортивный снаряд. Супруг миссис Трот, архитектор Гановер Трот, согласился бесплатно разработать шведскую стенку и проследить за ее установлением.

13.1 Возражений не было. Председатель предложила перейти к голосованию.

13.2 Мистер Икбал спросил, почему западная система образования ставит физическое развитие выше умственного и духовного.

13.3 Председатель поинтересовалась, какое это имеет отношение к обсуждаемому вопросу.

13.4 Мистер Икбал заявил, что голосование следует отложить до тех пор, пока он не предоставит документ, детально излагающий его точку зрения и подчеркивающий, что его сыновьям Маджиду и Миллату вполне достаточно стояния на голове – это упражнение и укрепляет мускулатуру, и стимулирует кровообращение в соматосенсорной коре головного мозга.

13.5 Миссис Вулф спросила, должна ли ее Сюзан тоже стоять на голове.

13.6 Мистер Икбал высказал предположение, что, учитывая школьные успехи Сюзан и ее проблемы с весом, стояние на голове принесло бы ей несомненную пользу.

– Да, мистер Икбал?

С силой отодрав от себя пальцы Алсаны, Самад зачем-то встал и, отыскав среди бумаг на планшете нужный листок, вынул его из зажима.

– Да-да. У меня есть заявление. Заявление.

Среди собравшихся активистов прошелестело что-то вроде вздоха; некоторое время люди ерзали, почесывались, перекладывали ногу на ногу, копались в сумках, поправляли на креслах пальто.

– Еще одно, мистер Икбал?

– Да, миссис Минивер.

– Но за сегодняшний вечер вы выступили уже с двенадцатью заявлениями; возможно, другие тоже…

– Это крайне важно и не терпит отлагательств, миссис Минивер. Итак, если только мне позволено…

– Миз[33]33
  В английском языке обращение «Ms» («миз») ставится перед фамилией женщины независимо от ее семейного положения, в то время как обращение «Mrs» («миссис») относится только к замужним женщинам, а «miss» («мисс») – к незамужним девушкам.


[Закрыть] Минивер.

– Что, простите?

– Ничего… я миз Минивер. Вы весь вечер… я, ммм… я не миссис. Я миз. Миз.

Самад с недоумением посмотрел на Кейти Минивер, затем, словно ища ответа, перевел взгляд на свои бумаги и снова поднял глаза на атакуемую им председательницу.

– Извините. Так вы не замужем?

– Видите ли, я в разводе. Но оставила фамилию мужа.

– Ясно. Мои соболезнования, мисс Минивер. Итак, к делу…

– Прошу меня простить, – запустив пальцы в свои непокорные локоны, перебила его Кейти. – М-м-м, я и не мисс тоже. Еще раз меня простите. Я, видите ли, была замужем, поэтому…

Эллен Коркоран и Джанин Ланзерано, ее подруги по Женскому комитету, ободряюще улыбнулись. Эллен покачала головой: мол, держись (ты молодчина, все правильно делаешь), а Джанин артикулировала губами: «Давай-давай» – и украдкой показала оттопыренные большие пальцы.

– Мне неудо… Думаю, не стоит зацикливаться на семейном положении… я вовсе не хотела вас смутить, мистер Икбал. Просто мне было бы… если бы вы… говорили «миз».

– Миззз?

– Миз.

– Это некий лингвистический гибрид слов «миссис» и «мисс»? – с неподдельным интересом спросил Самад, не замечая, как дрожит нижняя губа Кейти Минивер. – Так говорят про женщину, которая либо потеряла супруга, либо не может найти себе нового мужа?

Алсана со стоном уронила голову на руки.

Самад что-то трижды подчеркнул в своих листках и снова обратился к родительскому комитету:

– Праздник урожая.

Ерзание, почесывание, перекладывание ног и пальто.

– Да, мистер Икбал, – произнесла Кейти Минивер. – Что такое с праздником урожая?

– Именно это я и хочу узнать. Что значит праздник урожая? Что за праздник такой? По какому поводу? И почему мои дети должны его отмечать?

Директриса миссис Оуэнз, элегантная светловолосая женщина с мягким выражением лица, наполовину скрытого «рваным» бобом, сделала Кейти знак, что берет этот вопрос на себя.

– Мистер Икбал, мы довольно подробно рассматривали проблему религиозных праздников на осеннем заседании. Вам, несомненно, известно, что в нашей школе проводится большое количество самых разных религиозных и светских мероприятий, в числе которых Рождество, Рамадан, китайский Новый год, Дивали[34]34
  Один из пяти главных индийских ведических празднеств.


[Закрыть], Йом Киппур, Ханука[35]35
  Йом Киппур и Ханука – еврейские праздники.


[Закрыть], день рождения Хайли Селассие[36]36
  Последний император Эфиопии (1930–1974). Сам Хайли Селассие был христианином, но растафарианцы считают его своим Богом – Богом черной расы. Растафарианцы верят, что Хайли Селассие, который умер в 1975 году, воскрес и в ожидании суда сидит на горе Сион.


[Закрыть] и дата смерти Мартина Лютера Кинга. Праздник урожая, мистер Икбал, также является данью широте религиозных взглядов, царящей в нашей школе.

– Ясно. Миссис Оуэнз, что, в школе Манор много язычников?

– Язычников… боюсь, я не по…

– Очень просто. Христианский календарь насчитывает тридцать семь религиозных праздников. Тридцать семь. У мусульман их девять. Всего только девять. Да и те теснит дикий наплыв христианских торжеств. Итак, мое предложение очень простое. Давайте вычеркнем у христиан все праздники языческого происхождения, тогда у детей получится в среднем… – Самад сверился с листком – …двадцать свободных дней, в которые можно будет отмечать, например, декабрьский Лейлят аль-кадр, январский Ид аль-фитр и апрельский Ид аль-адха[37]37
  Самад перечисляет мусульманские праздники.


[Закрыть]. И прежде всего, как мне кажется, нужно вычеркнуть эти урожайные дела.

– Боюсь, – сказала миссис Оуэнз, вооружившись своей приятной, но каменной улыбкой и подводя зрителей к кульминационному моменту, – не в моей скромной юрисдикции стереть христианские праздники с лица земли. Иначе бы я отказалась от Рождества – тогда мне не приходилось бы до изнеможения возиться с чулками для подарков.

В ответ на эту реплику по комнате прокатился смешок, но Самад и бровью не повел.

– Итак, вот что я думаю. Этот самый праздник урожая не является христианским праздником. Где в Библии сказано: Ибо должно тебе взять из буфета твоих родителей еду и принести на школьный праздник, а мать твоя пусть испечет тебе хлеб в форме рыбы? Это же сущее язычество! Где, скажите, говорится: Отнеси пачку замороженных рыбных палочек престарелой карге из Уэмбли?

Миссис Оуэнз, не привыкшая к такому сарказму (учителя ограничивались колкостями вроде: «Мы что, в хлеву живем? У вас дома, наверное, такой же свинарник!»), нахмурилась.

– И все-таки, мистер Икбал, не стоит упускать из виду благотворительный аспект этого праздника. Приносить еду пожилым людям похвально, пусть даже это и не сказано в Писании. Библия также умалчивает о том, что на Рождество нужно ставить на стол индейку, однако мало кто на этом основании станет осуждать данный обычай. Честно говоря, мистер Икбал, о таких вещах чаще думают с точки зрения общества, а не религии.

– Бог – вот общество человека! – воскликнул Самад.

– Да, ммм… что ж, давайте проголосуем.

Миссис Оуэнз встревоженно оглядела комнату: не поднял ли кто руки.

– Кто еще так считает?

Самад сжал руку Алсаны. Жена пнула его в лодыжку. Он надавил на большой палец ее ноги. Она ущипнула его за бок. Он заломил назад ее мизинец, и она через силу подняла правую руку, ухитрившись при этом локтем левой ловко двинуть ему между ног.

– Спасибо, миссис Икбал, – произнесла миссис Оуэнз, а Джанин и Эллен одарили Алсану жалостливыми, печальными улыбками, припасенными специально для порабощенных женщин Востока.

– Кто за то, чтобы вычеркнуть праздник урожая из списка школьных мероприятий…

– На основании его языческих корней.

– На основании определенных языческих… коннотаций. Поднимите руки.

Миссис Оуэнз оглядела класс. Поднялась, зазвенев многочисленными браслетами, рука Поппи Берт-Джонс, той самой хорошенькой рыжеволосой учительницы музыки. Вызывающе вскинули руки Маркус и Джойс Чалфены, постаревшие хиппи в псевдоиндийских нарядах. Тогда Самад выразительно посмотрел на Клару и Арчи, застенчиво пристроившихся у стены напротив, и над толпой медленно поднялись еще две руки.

– Кто против?

Взвились остальные тридцать шесть рук.

– Заявление отклонено.

– Солярный Совет ведьм и гоблинов школы Манор пришел бы в восторг от такого решения, – сказал Самад, усаживаясь на место.

Когда после собрания Самад вышел из туалета с неудобными маленькими писсуарами, к нему в коридоре подскочила рыжеволосая учительница музыки Поппи Берт-Джонс.

– Мистер Икбал!

– Да?

Она протянула бледную веснушчатую руку с длинными пальцами.

– Меня зовут Поппи Берт-Джонс. Я веду у Маджида и Миллата пение и оркестр.

Вместо недействующей правой руки, которую она норовила пожать, Самад подставил ей здоровую левую.

– Ой, простите!

– Ничего страшного. Она не болит. Просто не двигается.

– Хорошо. То есть хорошо, что она не болит.

Она обладала природным обаянием. Ей можно было дать лет двадцать восемь, от силы тридцать два. Стройная, хрупкая, с торчащими по-детски ребрами и висящей грудью с приподнятыми сосками, она стояла перед ним в белой блузке с вырезом, стареньких джинсах и серых теннисках. Буйные темно-рыжие волосы забраны в небрежный хвост. Вся в веснушках. Стоит и улыбается Самаду милейшей, немного глуповатой улыбкой.

– Вы хотите поговорить о близнецах? Что-то случилось?

– Нет-нет… у них все хорошо. У Маджида не всегда получается, но он так хорошо учится, что, думаю, ему не до флейты, зато Миллат – отличный саксофонист. Нет, я просто хотела вам сказать, что вы там были правы. – Она ткнула большим пальцем в воздух за плечом. – На собрании. Мне этот праздник урожая тоже кажется нелепым. Хочешь помочь старым людям – голосуй за другое правительство, а не носи им коробки с едой. – Она снова улыбнулась и поправила выбившуюся прядь.

– Чрезвычайно обидно, что многие другие с нами не согласны, – сказал Самад, который от этой второй улыбки потеплел и ощутил в своем безупречном пятидесятисемилетнем желудке легкое посасывание. – Похоже, мы сегодня в меньшинстве.

– За вас стояли Чалфены – очаровательные люди, интеллектуалы. – Она понизила голос, словно речь шла о каком-то экзотическом заболевании. – Он ученый, а она специалист по садоводству, но совершенно не зазнаются. Мы с ними поговорили, они считают, что вам нужно дальше отстаивать свою точку зрения. Я подумала, а что, если летом нам это еще раз обсудить, а в сентябре выдвинуть ваш проект на повторное голосование? Ближе к делу все продумаем, может, напечатаем брошюры и еще что-нибудь такое. Потому что я, знаете ли, очень интересуюсь индийской культурой. А праздники, о которых вы говорили, намного… ярче и в плане музыки, и в плане оформления. Будоражат воображение! – сказала в самом деле взбудораженная Поппи Берт-Джонс. – Это было бы очень хорошо – в смысле, для детей.

Самад не сомневался в том, что эта женщина не может испытывать к нему ни малейшего физического интереса. И все же он огляделся, нет ли поблизости Алсаны, все же нервно позвенел в кармане ключами от машины, все же ощутил, как от страха перед Богом сжалось сердце.

– На самом деле я не из Индии. – Самад произнес эту фразу, которую в Англии ему приходилось часто повторять, бесконечно дружелюбнее, чем обычно.

Поппи Берт-Джонс взглянула на него удивленно и разочарованно.

– Не из Индии?

– Нет. Я из Бангладеш.

– Бангладеш…

– Бывший Пакистан. А еще раньше Бенгал.

– А, понятно. То есть это одна и та же страна.

– Да, примерно в тех же границах.

Ненадолго повисло тягостное молчание, и Самад отчетливо понял, что хочет эту женщину больше, чем любую другую за последние десять лет. Вот такие дела. Желание не потрудилось осмотреться на местности, проверить, нет ли рядом соседей, – просто вышибло дверь и ворвалось в дом. Самада затошнило. Он сообразил, что на его лице, как в кривом зеркале, гипертрофированно отражается весь спектр чувств от вожделения до ужаса, пока он мысленно оценивает Поппи и все физические и метафизические последствия их знакомства. Лучше что-нибудь говорить, а то будет хуже.

– Э-э-э… Хорошая идея насчет повторного голосования, – сказал Самад против воли, потому что теперь разговором управляла не воля, а какое-то звериное чувство. – Если у вас найдется свободное время.

– Да, давайте это обсудим. Я позвоню вам через несколько недель. Мы могли бы встретиться после оркестра.

– Да… чудесно.

– Отлично! Значит, договорились. Знаете, у вас восхитительные сыновья, они очень необычные мальчики. Мы разговаривали с Чалфенами, и Маркус точно подметил: индийские дети – не в обиду вам будет сказано – обычно гораздо…

– Что?

– Спокойнее. Они прекрасно воспитаны, но слишком, я бы сказала, зажаты.

Самад представил, что было бы, услышь эти слова Алсана.

– А Маджид и Миллат вполне себе… раскованные.

Самад попытался улыбнуться.

– Маджид такой умный для своих девяти лет – это все признают. Да, он действительно выдающийся ребенок. Вам и правда есть чем гордиться. Он держит себя совсем как взрослый. Даже в одежде… никогда не видела, чтобы девятилетние так строго одевались.

У близнецов была возможность самим выбирать себе одежду, но если Миллат клянчил у Алсаны «Найк» с фирменной «галочкой», «Ош Кош Би Гош»[38]38
  «Ош Кош Би Гош» – известная фирма детской одежды. Рекламный лозунг фирмы: «Это носит наше будущее» (What the future wears).


[Закрыть] и немыслимые свитера, которые можно носить наизнанку, то Маджид в любую погоду ходил в сером пуловере, серой рубашке, черном галстуке, в начищенных черных туфлях и очках, купленных в магазине Национальной службы здоровья, и выглядел, словно карлик-библиотекарь. Алсана затаскивала его в отделы, где продавалась яркая детская одежда, и упрашивала: «Малыш, давай купим что-нибудь синее, ради Аммы, а? Синий так подходит к твоим глазам. Ради Аммы, Маджид. Неужели тебе не нравится синий? Ведь это цвет неба!»

«Нет, Амма. Небо не синее. Там белое излучение. Белый цвет содержит в себе все цвета радуги, и когда он проходит в небе сквозь мириады молекул, нам остаются видны только цвета с короткими волнами – синий, фиолетовый. На самом деле небо не синее. Оно только таким кажется. Это называется спектр Релея».

Странный ребенок с холодным умом.

– Вам есть чем гордиться, – повторила Поппи, улыбаясь до ушей. – Я бы на вашем месте очень гордилась.

– К сожалению… – Самад вздохнул, и мрачная дума о втором сыне на пару минут отвлекла его от эрекции, – Миллат ни на что не годится.

Поппи едва не обиделась.

– Что вы! Я совсем не имела в виду, что… я хотела сказать, он, возможно, и находится в каком-то смысле в тени Маджида, но он настоящая личность! Не такой… ученый, но все его просто обожают – к тому же он очень красивый мальчик. Еще бы… – Тут она подмигнула и похлопала Самада по плечу. – Гены-то хорошие.

«Хорошие гены»? Что она имеет в виду?

– Привет! – Подошедший сзади Арчи гулко хлопнул друга по спине.

– Привет! – Арчи пожал руку Поппи с той насмешливой аристократичностью, которой всегда вооружался при встрече с образованными людьми. – Арчи Джонс. Отец Айри, за грехи мои тяжкие.

– Поппи Берт-Джонс. Я веду у Айри…

– Музыку, я знаю. Только о вас и слышим. Айри немного расстраивается, что ее не поставили первой скрипкой… может, на будущий год, а? Итак! – говорил Арчи, переводя взгляд с Поппи на Самада, который стоял немного в стороне и как-то подозрительно выглядел, чертовски подозрительно, решил про себя Арчи. – Перед вами пресловутый Ик-Был! Переборщил ты сегодня на собрании, Самад. Верно я говорю?

– Ну не знаю, – проворковала Поппи. – Мне показалось, что мистер Икбал выступал замечательно. Многие его высказывания меня просто поразили. Вот бы мне столько всего знать! Но я, увы, как тот пони, который выучил один-единственный номер. Мистер Икбал, вы, случайно, не профессор?

– Нет-нет, – запротестовал Самад, злясь, что из-за Арчи соврать невозможно. – Я работаю в ресторане. – Сказать «я официант» у него язык не повернулся. – В юности я учился, но началась война и… – В конце предложения Самад поставил пожатие плечами и увидел с упавшим сердцем, как веснушчатое лицо Поппи Берт-Джонс вытягивается большим красным вопросительным знаком.

– Война? – спросила она так, будто он сказал «радио», «пианола» или «виктрола»[39]39
  То же самое, что патефон.


[Закрыть]. – За Фолклендские острова?

– Нет, – отрубил Самад. – Вторая мировая.

– Ой, мистер Икбал, никогда бы не подумала. Вы, наверное, были совсем юным?

– Да, милочка, даже танки там были старше нас, – ухмыльнулся Арчи.

– Мистер Икбал, вот так сюрприз! Но, говорят, смуглая кожа не так быстро стареет, да?

– Разве? – И Самад попытался представить себе, как упругая розовая кожа Поппи станет морщиться и покрываться слоями отмерших клеток. – Думаю, человека молодят дети.

Поппи рассмеялась.

– И это, разумеется, тоже. Что ж! – Она раскраснелась и казалась одновременно робкой и уверенной в себе. – Тогда вы очень хорошо выглядите. Вас, наверное, часто сравнивают с Омаром Шарифом, мистер Икбал?

– Нет, нет, нет, нет, – возразил Самад, вспыхнув от удовольствия. – Единственное наше сходство – страсть к бриджу. Нет, нет… Я Самад, – прибавил он, – зовите меня Самад, пожалуйста.

– Придется звать его Самадом как-нибудь в другой раз, мисс, – встрял Арчи, упорно именовавший «мисс» всех учительниц без разбору. – Нам надо идти. Нас жены ждут. Ужин как-никак.

– Что ж, приятно было пообщаться, – сказала Поппи, снова потянувшись не к той руке и заливаясь краской, когда Самад подал ей левую.

– Мне тоже. До свидания.

– Живее, живее, – приговаривал Арчи, выталкивая Самада из школы и ведя его вниз по склону к воротам. – Боже правый, ладная она, однако, как псина у мясника. Фью-у-уть. Очень даже милая. А ты, мой дорогой, ну и заливал… О какой такой страсти к бриджу ты распространялся? Не один десяток лет тебя знаю и ни разу не видел, чтобы ты играл в бридж. Скорее уж в пятикарточный покер.

– Заткнись, Арчибальд.

– Нет-нет, что ни говори, ты не терялся. Хотя, Самад, это на тебя не похоже – после того, как ты пришел к Аллаху и все такое? – не похоже, что тебя могут одолеть плотские соблазны.

Самад стряхнул руку Арчи со своего плеча.

– Как ты непроходимо груб!

– Так ведь это не я только что…

Но Самад не слушал его, он прокручивал в уме две английских фразы, в которые очень хотел уверовать, – слова, выученные им за последние десять лет в Англии и призванные, как он надеялся, помочь ему от гнусного жжения в штанах:

Для чистых все чисто. Для чистых все чисто. Для чистых все чисто.

Точнее не скажешь. Точнее не скажешь. Точнее – не скажешь.

Но вернемся немного назад.

I. Для чистых все чисто

Секс, или, по крайней мере, желание секса преследовало Самада давно. Когда в него только-только начал проникать страх перед Аллахом, а это случилось приблизительно в 1976 году, сразу после женитьбы на Альсане – нетемпераментной женщине с крошечными ладонями и тонкими запястьями, он отправился к старому Алиму в мечеть на улице Кройдон, чтобы узнать, дозволяется ли мужчине… с помощью руки…

Старый ученый молча прервал осторожное жестикулирование Самада, протянув ему из стопки на столе брошюру, в которой твердо подчеркнул морщинистым пальцем пункт номер три.

Действия, аннулирующие Уразу:

А) Прием пищи и питья.

Б) Заниматься сексом.

В) Мастурбировать (istimna), то есть заниматься самоосквернением, завершающимся эякуляцией.

Г) Приписывать ложные поступки Всемогущему Аллаху, или его Пророку, или последователям Пророка.

Д) Попадание пыли в горло.

Е) Погружение всей головы в холодную воду.

Ж) Оставаться в Джанабате или Хаиде или Нифасе до молитв Адана за Фаджра.

З) Ставить клизму.

И) Рвота.

– Алим, – спросил потрясенный Самад, – а если не в пост?

Старик взглянул на него сурово.

– Ибн Умара[40]40
  Один из ближайших учеников пророка Мухаммеда, отличавшийся строгой моралью.


[Закрыть] однажды спросили об этом, и, рассказывают, он ответил следующее: это есть не что иное, как трение мужского органа до тех пор, пока из него не потечет вода. Раздражение нерва.

Самад возрадовался сердцем, но Алим продолжил:

– Однако в другой раз он ответил так: запрещено человеку ласкать самого себя.

– Так что же, халал это или харам? Говорят ведь… – робко начал Самад, – «для чистых все чисто». Если человек крепок в вере своей, то это никому не причиняет зла и не является грехом…

Но Алим только рассмеялся.

– Известно, кто такое говорит. Аллах, сжалься над англиканцами![41]41
  Фраза «для чистых все чисто» – цитата из Библии (Послание к Титу, 1:15).


[Закрыть] Самад, в тот момент, когда мужской орган поднимается, мужчина теряет две трети своего ума, – сказал он, покачав головой. – И треть своей веры. Хадис Пророка Мухаммеда – мир ему! – гласит: О Аллах, прибегаю к тебе от зла моих глаз, ушей, языка, сердца и половых органов».

– Но ведь несомненно… несомненно, что если человек чист, то…

– Где он, этот чистый человек! И где они, чистые деяния? Ох, Самад Миа… мой тебе совет: берегись своей правой руки.

Разумеется, Самад, будучи Самадом, проявил максимум западной практичности и, придя домой, задал работы своей здоровой левой руке, приговаривая: «Для чистых все чисто, для чистых все чисто», – пока, липкий, печальный, тягостный, не пришел оргазм. Это повторялось на протяжении пяти лет – тайком, тишком, в маленькой спальне под крышей, где он (чтобы не будить Алсану) спал в одиночестве, бесшумно возвращаясь из ресторана в три часа каждое божее утро; за свои результативные наяривания он, как бы там ни было, мучился совестью и страхом, что ни он сам, ни его поступки не являются чистыми, что он не очистится никогда, – а Аллах, похоже, посылал ему намеки, предупрежденьица, проклятьица (воспаление уретры в 1979-м, сон, будто его кастрировали, в 1978-м, грязная, задубевшая простыня, обнаруженная престарелой тетушкой Алсаны – к счастью, она ничего не поняла); к 1980 году Аллах бился ему в уши, как волны в морской раковине, назрел кризис, и Самаду пришлось пойти на сделку.

II. Точнее не скажешь

Сделка состояла в следующем: 1 января 1980 года, подобно тем, кто решает с Нового года бросить есть сыр, но вместо этого позволять себе шоколад, Самад завязал с онанизмом в пользу выпивки. Это была сделка, деловое соглашение с Аллахом: Самад получал актив, Аллах был пассивным компаньоном. С того дня Самад успел насладиться относительным душевным покоем и не одной пинтой пенистого пива на пару с Арчибальдом Джонсом; у него даже вошло в привычку, опрокидывая в себя последний глоток, устремлять глаза горе, как христиане, и думать: в целом я хороший человек. Я не гоняю колбаску. Дай мне передышку. Я знаю норму в выпивке. Точнее не скажешь…