Текст книги "Белые зубы"

– Прошу тебя. Сделай мне одно великое одолжение, Джонс. Если ты услышишь от кого, когда вернешься домой – если ты, если мы вернемся каждый в свой дом, – услышишь разговоры о Востоке, – тут его голос понизился на регистр и зазвучал гулко и грустно, – имей свое мнение. Скажут тебе «все они такие», «они делают то-то», «они думают так-то», а ты не принимай на веру, пока не откроются все факты. Потому что та земля, которую они зовут Индией, обладает тысячей имен и населена миллионами, и если ты решил, что отыскал среди этого множества двух похожих людей, ты ошибся. Это проделки лунного света.

Самад отпустил его руку и стал копаться в своем кармане, нащупывая хранимую в нем белую пыль и щепотками осторожно отправляя ее в рот. Затем прислонился к стене и дотронулся до камня кончиками пальцев. Прежде это была миссионерская церковь, в войну ее превратили в госпиталь, который проработал всего два месяца, пока от падающих снарядов не стали ходить ходуном подоконники. В церкви имелись тощие матрасы и большие широкие окна, поэтому Самад и Арчи облюбовали это место для сна. А у Самада пробудился интерес (из-за одиночества, убеждал он себя, из-за меланхолии) к морфию в порошке, который можно было найти по всему зданию, в беспризорных кабинетах-хранилищах; яйца, припрятанные после наркоманской Пасхи. Случись Арчи пойти отлить или снова поковыряться в радио, как Самад вихрем проносился по церквушке, грабя кабинет за кабинетом, как грешник, бегающий из одной исповедальни в другую. Найдя свой пузырек греха, он торопился натереть десны или забить щепоточку в трубку, а потом лежал на прохладном терракотовом полу, вглядываясь в изысканный изгиб купола. Вся церковь была покрыта надписями. Их оставили здесь бунтовщики, триста лет назад, во время эпидемии холеры, не пожелавшие платить похоронный налог и запертые алчным помещиком в этой церкви умирать, – но прежде они успели покрыть все стены письмами к родным, стихами, призывами к вечному непокорству. На Самада эта история и в первый раз произвела впечатление, но поразила его по-настоящему лишь под действием морфина. Каждый нерв тела был возбужден, вся информация во Вселенной, все слова на стенах вышибали затычку и бежали по нему, как электричество по заземляющему проводу. Голова раскрывалась, как шезлонг. А он сидел в нем и смотрел на проносящийся мимо него мир. В тот вечер Самад немного переборщил и потому чувствовал себя особенно просветленным. Ему казалось, что его язык намазан маслом, а мир представлялся в виде гладкого мраморного яйца. Погибшие бунтовщики стали ему родными, стали братьями Панде – все мятежники были сегодня Самаду братьями, – и ему хотелось поговорить с ними, узнать их мнение об этом мире. Хватило ли им его? Хватило ли его, когда пришла смерть? Довольно ли им тысячи оставшихся после них слов?

– Скажу тебе к слову, – сказал Арчи, заглянув в глаза Самада и увидев там отражение купола. – Оставайся у меня всего пара часов, я бы не стал раскрашивать потолок.

– Скажи, – поинтересовался Самад, недовольный тем, что нарушили его приятное раздумье, – какой поступок ты бы совершил в последние часы перед смертью? Доказал бы теорему Ферма? Постиг учение Аристотеля?

– Что? Кого? Не… Я бы, знаешь… занялся любовью – с дамой, – сказал Арчи, застеснявшись собственной неискушенности. – В последний раз.

Самад захохотал.

– Скорее уж в первый.

– Ладно тебе, я серьезно.

– Хорошо. А если бы «дам» поблизости не оказалось?

– Ну всегда ведь можно, – и Арчи покраснел, как почтовый ящик, тоже решив по-своему укрепить их дружбу, – погонять колбаску, как говорят в американской армии!

– Погонять колбаску… – презрительно протянул Самад, – и это все, так? Единственное, чего тебе хочется перед тем, как соскочить с земного круга, – «погонять колбаску». Достичь оргазма.

Арчи, в чьем родном Брайтоне никто никогда, ни разу, не произносил таких слов, как «оргазм», затрясся от смущенного ржания.

– Кто тебя насмешил? Что тут смешного? – спросил Самад, рассеянно закуривая, несмотря на жару, сигарету и блуждая пропитанными морфином мыслями где-то далеко.

– Ничего, – запинаясь, начал Арчи, – ничего.

– Джонс, неужели в тебе этого нет? Неужели в тебе нет… – лежа на пороге, ногами наружу, Самад протягивал руки к потолку, – …порыва? Они не гоняли колбаски – размазывая белое вещество, – они стремились кое к чему более значимому.

– Если честно, то разницы я не вижу, – сказал Арчи. – Умер – значит, умер.

– Да нет, Арчибальд, нет, – с тоской прошептал Самад. – Ты не веришь. Нужно жить, всецело сознавая, что твои поступки не пройдут бесследно. Мы – следствие их, Арчибальд. – Он указал на стены. – Они это знали. И мой прадед знал. А когда-нибудь узнают и наши дети.

– Наши дети! – фыркнул, развеселившись, Арчи. Перспектива обзаведения потомством казалась весьма отдаленной.

– Наши дети родятся из наших поступков. Их судьбы зависят от наших дел. О, поступки не проходят бесследно. Это просто вопрос того, что ты будешь делать, мой друг, когда осыплются крошки. Когда запоет толстая леди. Когда рухнут стены, потемнеет небо и загудит земля. В тот самый момент за нас скажут наши поступки. И не важно, кто будет смотреть тогда на тебя – Аллах, Иисус, Будда или вовсе никто. В холод можно видеть свое дыхание, в жаркий день нет. Но в любом случае человек дышит.

– А знаешь, – сказал, помолчав, Арчи, – когда я отбывал из Филикстоу, мне показали новую дрель, она складывается пополам, и на нее можно насадить разные штуки – гаечный ключ, молоток, даже открывалку. Очень, думаю, удобно в походных условиях. Доложу тебе, мне чертовски такую хочется.

Какое-то время Самад вглядывался в Арчи, затем покачал головой.

– Давай войдем. Болгарская кухня переворачивает желудок. Мне нужно вздремнуть.

– Ты чего-то бледный, – заметил Арчи, помогая ему встать.

– За грехи, Джонс, это за мои грехи, и я еще грешнее, чем сам грех, – хихикнул себе под нос Самад.

– Что ты сказал?

Арчи почти тащил его на себе.

– Я съел нечто такое, – перешел Самад на чеканный английский акцент, – что со мною не согласуется.

Арчи было отлично известно, что Самад ворует из кабинетов морфий, но, похоже, Самад от него таился, поэтому, сгружая его на матрас, он сказал только:

– Давай мы тебя уложим.

– Когда все закончится, мы встретимся в Англии, хорошо? – выдохнул Самад в матрас.

– Да. – Арчи представил, как они станут прогуливаться по брайтонскому пирсу.

– Потому что ты англичанин, каких мало, сапер Джонс. Я считаю тебя своим другом.

Не будучи уверенным, считает ли он Самада своим другом, Арчи все же счел необходимым ответить на такие сантименты мягкой улыбкой.

– Году в 1975-м мы с женой пригласим тебя пообедать. Мы превратимся в толстопузых богачей, восседающих на горе денег. Однажды мы встретимся.

Опасаясь нового подвоха от заморской еды, Арчи вяло улыбнулся.

– Мы будем дружить всю нашу жизнь!

Уложив Самада, Арчи ворочался на своем матрасе, удобнее устраиваясь на ночь.

– Спокойной ночи, друг, – совершенно счастливым голосом сказал Самад.

* * *

Наутро в городок приехал цирк. Разбуженный криками и улюлюканьем, Самад впрыгнул в форму и здоровой рукой подхватил карабин. Оказавшись на залитом солнцем крыльце, он увидел русских солдат в защитного цвета гимнастерках: одни играли в чехарду, другие выстрелами сшибали с головы одного из солдат консервные банки или метали ножи в насаженные на палки картофелины, на каждой из которых красовались черные усики. Подкошенный внезапной догадкой, Самад опустился на ступени и, со вздохом сложив руки на коленях, стал наблюдать за происходящим. Мгновение спустя на крыльцо, размахивая карабином, вылетел Арчи в полуспущенных штанах и, увидев врага, с перепугу выстрелил в воздух. Цирковое представление продолжалось как ни в чем не бывало. Самад, устало потянув Арчи за брюки, жестом поманил его сесть.

– Что тут происходит? – Арчи требовательно смотрел на него водянистыми от сна глазами.

– Ничего. Абсолютно ничего не происходит. На самом деле все уже прошло.

– Но эти люди, наверное….

– Взгляни на картофелины, Джонс.

Арчи уставился на него диким взором.

– При чем здесь картошка?

– Это картофелины-гитлеры. Овощи-диктаторы. Экс-диктаторы. – Он снял одну из них с палки. – Видишь эти усики? Она окончена, Джонс. Кто-то окончил ее за нас.

Арчи глядел на картофелину в его руке.

– Словно автобус, Джонс. Мы пропустили эту чертову войну.

Арчи высмотрел в гуще картофельного сражения долговязого русского парня и крикнул ему:

– По-английски понимаешь? Давно она закончилась?

– Война? – недоверчиво рассмеялся тот. – Две недели назад, товарищ! Хочешь еще повоевать, поезжай в Японию!

– Словно автобус, – повторил, качая головой, Самад. В нем закипала бешеная ярость, гнев перехватывал горло. Война была его шансом. Он хотел приехать домой, покрытый славой, а затем триумфатором вернуться в Дели. Когда еще появится новая возможность? Такой войны больше не будет, это факт. Тем временем солдат, разговаривавший с Арчи, подошел ближе. Он был одет в русскую летнюю форму: тонкую гимнастерку со стоячим воротником и мягкую бесформенную пилотку; на широкой талии крепко сидел пояс, пряжка, поймав солнечный луч, запустила зайчиком в глаз Арчи. Когда зрение вернулось, Арчи принялся рассматривать широкое открытое лицо, левый глаз с легкой косинкой и копну песочных, торчащих во всех стороны волос. Весь он казался радостным порождением яркого утра, а его беглый, с американским акцентом, английский хлестал в уши, как прибой.

– Война закончилась две недели назад, а вы не знаете?

– У нас радио… не… – только и сумел выдавить Арчи.

Солдат растянулся в улыбке и энергично потряс им руки.

– Добро пожаловать в мирную жизнь, джентльмены! А мы считали, что это у нас информация хромает! – И он снова раскатисто захохотал. Затем поинтересовался у Самада: – А где остальные?

– Остальных нет, товарищ. Остальные из нашего танка погибли, а о дивизионе никаких вестей.

– Так вы здесь были не по заданию?

– Э-э… нет. – Арчи вдруг смутился.

– Какая разница, товарищ, – сказал Самад, чувствуя, как сводит желудок. – Война окончена, поэтому здесь у нас никакого задания быть теперь не может. – Он пожал русскому руку здоровой рукой и хмуро улыбнулся. – Пойду я внутрь, – щурясь, произнес он. – А то шары режет. Приятно было познакомиться.

– Да, очень, – ответил русский, провожая его взглядом, пока он не скрылся в глубине церкви. Потом повернулся к Арчи:

– Странный парень.

– Хмм, – отозвался Арчи. – А вы здесь чего? – Он взял предложенную русским самокрутку. Выяснилось, что этот солдат и семеро его товарищей направлялись в Польшу, чтобы освобождать трудовые лагеря, о которых люди изредка украдкой друг другу рассказывали. А здесь, на западе Токая, они задержались, чтобы поймать себе нациста.

– Но тут никого нет, приятель, – вежливо возразил Арчи. – Только я, да этот индиец, да деревенские – сплошь старики и дети. Другие – кто пал, кто сбежал.

– Кто пал, кто сбежал… кто пал, кто сбежал, – повторил, в высшей степени впечатлившись, русский, вертя в пальцах спичку. – Хорошо сказано… забавно. Да нет, понимаешь, мы бы тоже так думали, но у нас есть надежные данные – от вашей же разведки, – что в том доме в данный момент скрывается один старший офицер. Вон там, – он показал на дом на горизонте.

– Доктор? Деревенские пацаны нам о нем говорили. Он, должно быть, обделается со страху, когда узнает, что вы все за ним пожаловали, – изобразил Арчи что-то вроде комплимента, – но они сказали, что это просто больной малый, доктор Болен, – так они его называют. Ой, так он, выходит, не англичанин? Предатель или что-то в этом роде?

– Что? А, нет. Нет, нет, нет, нет. Это доктор Марк-Пьер Перре. Молодой француз. Талант. Очень одаренный человек. С самого начала войны занимался научными разработками для нацистов. Работал над программой стерилизации, потом занялся разработкой способов легкого уничтожения людей. Немецкие делишки. Очень фашистам был предан.

– Вот те на, – протянул толком ничего не понявший Арчи. – И что вы с ним?

– Поймаем и повезем в Польшу, а там сдадим властям.

– Властям. – Арчи был по-прежнему под впечатлением, но слушал уже рассеянно. – Вот те на.

Арчи никогда не мог долго на чем-то концентрироваться, а тут еще сбивала с толку странная привычка этого приветливого русского здоровяка смотреть сразу в двух направлениях.

– И поскольку данные поступили от вашей разведки, а вы здесь самый старший офицер, капитан… капитан…

Стеклянный глаз. У него стеклянный глаз с атрофированным мускулом.

– Боюсь, я не знаю вашего имени и звания, – сказал русский, одним глазом глядя на Арчи, а другим, как плющом, обвивая дверь в церковь.

– Как? Мое? Джонс, – ответил Арчи, пытаясь уследить за его взглядом: дерево, картофелина, Арчи, картофелина.

– Так вот, капитан Джонс, окажите нам честь возглавить экспедицию на холм.

– Как это капитан? Вот те на, нет, вы все поняли задом наперед. – Чтобы не видеть этого магнитом притягивающего глаза, Арчи опустил глаза и увидел, как блестят на нем пуговицы мундира Дикинсон-Смита. – Какой я, к черту…

– Мы с лейтенантом будем польщены, – раздался позади них голос. – Давненько не были в деле. Самое время окунуться, так сказать, в гущу событий.

Бесшумно, словно тень, на пороге вырос Самад в другом мундире Дикинсон-Смита; за губу случайно, словно замудренное предложение, зацепилась сигарета. Он вообще был красив, а блестящие офицерские пуговицы лишний раз это подчеркивали; в контрастном свете дня, в обрамлении дверной рамы его фигура проступала пугающе-величественно.

– Мой друг хотел сказать, – произнес Самад нараспев в очаровательной англо-индийской манере, – что он, к черту, не капитан. Капитан, к черту, я. Капитан Самад Икбал.

– Товарищ Николай – Ник – Песоцкий.

Они сердечно рассмеялись и пожали друг другу руки. Самад закурил.

– Это мой лейтенант. Арчибальд Джонс. Должен извиниться за свое прежнее странное поведение; здешняя пища мне не по нутру. Итак, выдвигаемся ночью, когда стемнеет? Верно, лейтенант? – Он повернул голову и выразительно взглянул на Арчи.

– Да, – выдавил тот.

– Кстати, товарищ, – спросил Самад, чиркая спичкой о стену и прикуривая, – надеюсь, мой вопрос вас не обидит, – это у вас стеклянный глаз? От настоящего не отличить.

– Да! Я приобрел его в Ленинграде. Свой я в Берлине потерял. Неправдоподобное сходство, как по-вашему?

Радушный русский вытащил стекляшку из глазницы и протянул ладонь со скользкой жемчужиной Самаду и Арчи. В начале войны, подумал Арчи, парни толпились над засаленным фотоснимком ног Бетти Грэйбл. А сейчас война закончилась, и они сгрудились вокруг глаза какого-то разнесчастного ублюдка. Вот те на.

Покачавшись на ладони, глаз вскоре успокоился в тихой гавани посередине длинной, грязной линии жизни. И уставился немигающим взглядом на лейтенанта Арчи и капитана Самада.

* * *

В тот вечер лейтенант Джонс впервые узнал вкус настоящей войны. Арчи, восемь русских солдат, владелец корчмы Гозан и Гозанов племянник, возглавляемые Самадом, ехали на двух джипах брать в плен нациста на холме. Русские упились самбукой так, что не могли вспомнить гимн своей страны, Гозан выставлял на торги жареных цыплят – кто больше даст, а Самад, вознесенный к небесам белым порошком, стоял в первом джипе, деля руками ночь на части и куски, и выкрикивал своему отряду команды, которые тот не мог слышать, потому что был слишком пьян, а сам Самад не понимал, потому что был слишком далеко отсюда.

Арчи – молчаливый, трезвый, напуганный – ехал на заднем сиденье второго джипа и восхищался другом. Арчи никогда не видел героя: когда ему сравнялось пять, отец вышел за пресловутой пачкой сигарет и не удосужился вернуться, а поскольку мальчик никогда не отличался тягой к чтению, его путь не завалила бесчисленная макулатура для подростков с идиотскими героями – никаких головорезов, одноглазых пиратов и бесшабашных пройдох Арчи в помине не знал. Но вид Самада, стоящего там в мундире с офицерскими пуговицами, сверкающими в лунном свете, словно брошенные в колодец монетки-желания, апперкотом в челюсть сбил семнадцатилетнего Арчи с ног: такому человеку был по силам любой жизненный путь. Это был лунатик в бреду, стоящий на танке, друг, герой – подобного Арчи от него не ожидал. Однако когда позади осталось три четверти пути, дорога, то есть в данном случае танковая колея, неожиданно оборвалась, танк резко затормозил, и бравый капитан кувырком полетел через него.

– Здесь давно-давно никто не ездил, – философски сказал Гозанов племянник, обгладывая куриную косточку. – Этот? – Он посмотрел на Самада (тот как раз приземлился рядом) и ткнул пальцем в свой джип. – Не пройдет.

Тогда Самад собрал вокруг себя почти влежку пьяный отряд и стал взбираться пешком на гору, где его ждала война, о которой он однажды расскажет внукам, как когда-то рассказывали ему о подвигах его прадеда. Продвижению мешали огромные глыбы земли, вывороченные некогда из холма бомбами и изувечившие проезжую дорогу. Со всех сторон бессильно и томно вздымались вверх корни деревьев, которые приходилось раздвигать штыками.

– Как в аду! – фырнул Гозанов племянник, споткнувшись о спутанные корни. – Все как в аду!

– Извините его. Он молод, поэтому так сильно все чувствует. Но это правда. Это не – как это сказать – не наш спор, лейтенант Джонс, – сказал Гозан, за пару сапог не заметивший их внезапного повышения в звании. – Зачем нам все это? – Он смахнул слезу, навернувшуюся от алкоголя и чувств. – Что нам тут? Мы мирные люди. Мы не хотим участвовать в войне! Этот холм – какой он был красивый! Цветы, птички пели, понимаете? Мы живем на востоке. Что нам до сражений на западе?

Арчи интуитивно повернулся к Самаду послушать очередную речь, но не успел Гозан договорить, как тот ринулся вперед, расталкивая невменяемых русских солдат, молотящих по веткам штыками. Он бежал так стремительно, что вскоре скрылся за слепым поворотом и исчез в утробе ночи. Несколько минут Арчи лихорадочно соображал, затем, вырвавшись из мертвой хватки Гозанова племянника (которому только-только начал втирать байку о кубинской проститутке, встреченной им в Амстердаме), припустил туда, где в последний раз мелькнула серебряная пуговица и где дорога снова пускалась выделывать немыслимые кренделя.

– Капитан Ик-Балл! Капитан Ик-Балл, подождите! – звал он на бегу, размахивая фонариком, который только и делал, что населял чащобу окрест причудливейшими атропоморфными существами: то мужчина покажется, то коленопреклоненная женщина, то три собаки, воющие на луну. Какое-то время он безуспешно тыкался в темноте.

– Включите свой фонарик! Капитан Ик-Балл! Капитан Ик-Балл!

Тишина.

– Капитан Ик-Балл!

– Почему ты меня так называешь, – произнес голос близко, с правой стороны, – тебе известно, что я не капитан.

– Ик-Балл? – спросил Арчи и сразу же наткнулся на него лучом фонарика: Самад сидел на валуне, обхватив голову руками.

– Почему – ведь не совсем ты круглый идиот. Ты знаешь, я полагаю, тебе известно, что на самом деле я рядовой армии Ее Величества.

– Ну да. Но мы ж договорились, ты чего? Для прикрытия и все такое.

– Для прикрытия? Мальчик. – Самад зловеще, как показалось, Арчи хихикнул и поднял на него глаза, налитые кровью и слезами. – Как, по-твоему? Сваляли мы дурака?

– Нет, я… что с тобой, Сэм? На тебе лица нет.

Самад, в общем-то, об этом догадывался. Ранее вечером он насыпал на внутреннюю сторону век по крошке белого вещества. Морфий сделал его мозг острым, как лезвие ножа, и вскрыл его. Пока длилось действие наркотика, ощущения были яркими, роскошными, но полет мысли окончился в бассейне с алкоголем, посадив Самада в злосчастное корыто. Он видел в зеркале свое отражение в тот вечер – мерзкая рожа. Он понял вдруг, где находится – на прощальной вечеринке по случаю кончины Европы, – и затосковал по Востоку. Посмотрел на свою бесполезную руку с пятью бесполезными довесками, на загоревшую до шоколадно-коричневого оттенка кожу; заглянул в мозг, набитый тупейшими разговорами и скучными стимуляторами смерти, – и затосковал по человеку, каким он когда-то был: эрудированному, красивому, светлокожему Самаду Миа, которому мать нанимала лучших учителей, заботливо берегла от солнца и дважды в день натирала льняным маслом.

– Сэм! Сэм! Ты неважно выглядишь. Прошу тебя, они через минуту уже придут… Сэм!

Ненависть к себе обычно переносится на первого встречного. Но особенно досадно Самаду было увидеть в тот момент Арчи, глядящего на него с нежным участием, со смесью страха и раздражения, проступивших на обычно бесформенном, неспособным к выражению чувств лице.

– Не называй меня Сэмом! – рявкнул он так, что Арчи не узнал его голоса. – Я тебе не твои английские дружки-приятели. Меня зовут Самад Миа Икбал. Не Сэм. Не Сэмми. И не – Аллах сохрани! – Самуил. Мое имя Самад. Арчи повесил голову.

– Ну ладно, – сказал Самад, внезапно подобрев и решив не устраивать душещипательных сцен, – я рад, что ты здесь, потому что я хотел тебе сказать, я не достоин этого мундира, лейтенант Джонс. У меня, как ты сам заметил, даже лица нет. Я совершенно не достоин этого мундира.

Он было вскочил, но тут же снова плюхнулся обратно на валун.

– Вставай, – сквозь зубы прошипел Арчи. – Вставай. Да что такое с тобой?

– Правда, я совершенно не гожусь для этого мундира. Но я тут подумал, – сказал Самад, здоровой рукой берясь за карабин.

– Убери эту штуку.

– И понял, что я в полнейшей заднице, лейтенант Джонс. У меня нет будущего. Понимаю, для тебя это, возможно, окажется сюрпризом – боюсь, моя верхняя губа немного дрожит, – но факт остается фактом. Я вижу только…

– Убери это.

– Черноту. Я калека, Джонс. – Он стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, а пистолет в руке отплясывал веселый танец. – И вера моя увечная, ты это понимаешь? Я ни на что не гожусь, даже Аллаху, милостивому и милосердному. Что мне делать, когда война закончится, а она уже закончилась, – что мне делать? Вернуться в Бенгалию? В Дели? Кому там нужен этакий англичанин? Или в Англию? А там кому нужен этакий индус? Нам обещали свободу в обмен на нас, на людей. Но это дьявольская сделка. Что же делать? Остаться здесь? Податься куда-нибудь еще? В какой лаборатории нужен однорукий? На что я годен?

– Послушай, Сэм… не корчи из себя дурака.

– Вот как? Так вот как оно бывает, друг? – Самад встал, но споткнулся о камень и повалился на Арчи. – Однажды я произвел тебя из рядового Засранца в лейтенанты британской армии – и вот твоя благодарность? Где ты в час моего отчаяния? Гозан! – закричал он толстяку корчмарю, который, обливаясь потом, взбирался по ухабам почти за самой их спиной. – Гозан – мой друг мусульманин – во имя Аллаха, это правда?

– Заткнись, – взвился Арчи. – Хочешь, чтобы все тебя услышали? Опусти его вниз.

Карабин Самада выстрелил в темноту и лег на плечи Арчи, стиснув их головы тягостным общим объятием.

– Кому я нужен, Джонс? Нажми я сейчас курок, что после меня останется? Индус, перебежчик на сторону англичан, с вязанкой хвороста вместо руки и без медалей, которые можно было бы отправить родным вместе с телом. – Он наконец отпустил Арчи, но тут же вцепился в свой воротник.

– Ради бога, лучше эти, – бросил ему Арчи воротнички, достав из-за лацкана три штуки. – У меня есть про запас.

– Да ерунда все это! Ты понимаешь, что мы дезертиры? Фактически дезертиры? Отойди на минутку, мой друг, и посмотри на нас. Наш капитан убит. Мы в его форме командуем офицерами, людьми высшего, чем мы, звания, и каким образом? Обманом. Конечно, мы дезертиры.

– Война закончилась! И потом, мы же пытались связаться с остальными.

– Неужели? Арчи, друг мой, неужели? Действительно? Или же мы все-таки мозолили задницы, как дезертиры, да отсиживались в церкви, в то время как мир прямо над нашим ухом разваливался на куски и люди гибли на полях сражений?

Арчи попытался отнять у него карабин, завязалась драка, Самад лягался с нешуточной силой. Из-за угла, шатаясь, выворачивала остальная шантрапа, огромная, серая в полумраке, масса, и горланила песню «Лидочка-наколочка».

– Да умерь ты свою глотку. Успокойся, – отпустил он Самада.

– Мы самозванцы, ряженые в чужом платье. Разве мы выполнили свой долг, Арчибальд? А? По всей совести? Это я тебя втянул, прости, Арчибальд. На самом деле это была моя судьба. Давным-давно предначертанная.

 
Эх, Лидочка-наколочка, ну, дай же поглядеть!
 

Самад рассеянно вставил пистолет в рот и взвел курок.

– Ик-Балл, послушай меня, – сказал Арчи. – Когда мы ехали в танке с капитаном, Роем и остальными.

 
Как выставка, в наколочках, согласная всегда,
 

– Ты всегда говорил о том, что надо быть героями и все такое – вроде твоего двоюродного деда, как там его зовут.

 
Наполеон на заднице, а на груди звезда,
 

Самад вынул карабин изо рта.

– Панде, – сказал он. – Прапрадед, – и засунул дуло обратно.

– А теперь – прямо здесь – тебе светит шанс. Ты не хотел упустить автобус, вот мы и не упустим, если все правильно сделаем. Хорош уже дурить.

 
Плывет по жизни Лидия, как лодка по воде,
И синяя колышется волна на животе.
 

– Товарищ! Ради бога.

Незаметно подрысивший дружелюбный русский в ужасе уставился на Самада, обсасывающего ствол карабина, как леденец.

– Чищу, – заметно дрожа, буркнул Самад и достал карабин изо рта.

– Так принято, – объяснил Арчи, – у них в Бенгалии.

Войны, ожидаемой дюжиной мужчин, войны, которую Самад хотел, как сувенир молодости, засолить в банку для внуков, в большом старом доме на холме не оказалось. В полной мере соответствующий своему прозвищу, доктор Болен сидел в кресле перед горящим камином. Болен. Закутан в плед. Бледен. Чрезвычайно худ. Одет не в форму, а белую рубашку-апаш и темные брюки. Лет двадцати пяти, не больше. Когда они ввалились с винтовками наизготове, он не вздрогнул и не отказал протеста. Как будто бы они негалантно, без приглашения, ввалились с оружием на уютную французскую ферму и плюхнулись за стол. Все помещение освещалось газовыми лампами в крошечных женственных оправах, танцующие на стене отблески высвечивали восемь полотен, изображающих единую картину какого-то болгарского местечка. На пятой из них в рыжеватом пятнышке на горизонте Самад узнал свою церковь. Картины были с равными промежутками расставлены по всей комнате, образуя панораму. Девятое полотно – современная пастораль – стояло без рамы на мольберте немного ближе к огню, на нем еще не высохли краски. На художника смотрело двенадцать ружей. И когда доктор-художник обернулся, по его лицу катились кровавые слезы.

Самад выступил вперед. Он только что держал во рту оружие, и это придавало ему смелости. Он употребил лошадиную дозу морфия, провалился в морфиновую пропасть – и выжил. Сильнее всего, думал Самад, приближаясь к доктору, человек бывает по ту сторону отчаяния.

– Вы доктор Перрет? – От его англизированного произношения француз поморщился, и по его щекам заструились новые красные слезы. Самад не сводил с него пистолета.

– Да, я это он.

– Что это? Что с вашими глазами? – просил Самад.

– Диабетическая ретинопатия, мсье.

– Что? – Самад не собирался тратить момент своей славы на негероические медицинские прения.

– Это значит, что когда я не получаю инсулин, я источаю кровь, мой друг. Через глаза. Это нисколько не мешает, – он обвел рукой картины, – моему увлечению. Их должно было быть десять. Вид на 180 градусов. Но, кажется, вы пришли мне помешать. – Вздохнув, он поднялся. – Итак, вы хотите меня убить, мой друг?

– Я вам не друг.

– Я об этом и не говорю. Вы намерены меня убить? Простите, но я вынужден заметить, что вы еще малы и муху раздавить. – Он оглядел его форму. – Mon Dieu, вы слишком молоды, чтобы так преуспеть в жизни, капитан. – Самад краем глаза перехватил испуганный взгляд Арчи и поежился. Затем, незаметно расставив ноги пошире, выпрямил спину.

– Простите, если я кажусь вам назойливым, но… вы все же намерены меня убить?

Самад твердой рукой направлял на него дуло. Он мог его убить, убить совершенно хладнокровно. Не прибегая к покрову темноты или попущениям военного времени. Он мог его убить, и оба это знали. Увидев выражение индийских глаз, русский бросился вперед.

– Извините, капитан.

Самад по-прежнему молча смотрел на доктора, и русскому пришлось стать между ними.

– Мы не собираемся этого делать, – обратился он к доктору Болену. – У нас есть приказ доставить вас в Польшу.

– А там меня убьют?

– Это будут решать соответствующие власти.

Доктор наклонил голову вбок и прищурился.

– Именно это… именно это человек и хочет услышать. Забавно, но человеку очень необходимо это услышать. Всего лишь простая вежливость напоследок. Все равно, умрет он или его пощадят.

– Это будут решать соответствующие власти, – повторил русский.

Самад зашел за спину доктора и, приставив дуло к его затылку, сказал:

– Идите.

– Решат соответствующие власти… Какое цивилизованное у нас мирное время, – заметил доктор Болен, под дулами двенадцати винтовок выходя из дома.

* * *

Некоторое время спустя отряд оставил закованного в наручники доктора Болена в джипе у подножия холма и перемесился в корчму.

– Вы играете в покер? – спросил, войдя внутрь, у Самада и Арчи радостный Николай.

– Я играю во что угодно, – ответил Арчи.

– Лучше поставить вопрос так, – Самад криво улыбнулся и сел за стол, – хорошо ли я играю?

– И как, хорошо, капитан Икбал?

– Мастерски, – сказал Самад, беря свои карты и раскрывая их одной рукой.

– Что ж, – Николай подлил всем самбуки, – раз наш друг Икбал так уверен в себе, начнем по маленькой. Скажем, с сигарет, а там посмотрим, к чему нас это приведет.

Сигареты привели их к медалям, которые сменились винтовками, затем радиоприемниками, под конец дело дошло до джипов. К полуночи Самад выиграл три джипа, семь винтовок, четырнадцать медалей, кусок земли вокруг дома Гозановой сестры и расписку на четырех лошадей, трех цыплят и утку.

– Мой друг, – теплая доброжелательность Николая Песоцкого сменилась серьезной озабоченностью. – Вы должны дать нам возможность отыграться. Мы не можем смириться с таким положением дел.

– Отдайте мне доктора, – сказал Самад, избегая глаз пьяного Арчибальда Джонса, сидящего с раскрытым ртом в кресле напротив. – В обмен на весь мой выигрыш.

– Господи, но зачем? – откинулся на спинку кресла пораженный Николай. – Какая с него польза…

– У меня свои причины. Я его увезу сам, без сопровождения, и мы замнем этот инцидент.

Николай Песоцкий посмотрел на свои руки, на сидящих за столом и снова на руки. Потом достал из кармана и передал Самаду ключи.

Заведя машину, в которой спал, уронив голову на приборную доску, доктор Болен, Самад и Арчи двинулись во тьму.