Текст книги "Белые зубы"

Глава 5. Корни Альфреда Арчибальда Джонса и Самада Миа Икбала

Возвращаясь к предмету: конечно, хороши все эти наставления Алсаны думать хорошенько; смотреть на вещи широко открытыми глазами, решительным и честным взглядом, настойчиво проникающим изнутри самого дела в его замысел и далее, в причины возникновения этого замысла, его корни, – однако возникает вопрос: глубоко ли копать? Где уже будет довольно? Больной вопрос американцев: кровь. Хотя, скорее всего, нужна не одна только кровь: шепотки; забытые разговоры; медали и фотоснимки; списки и грамоты, бледные коричневые даты на пожелтевшей бумаге. Дальше, дальше, глубже. Хорошо, и мы вернемся. Назад в то время, когда румяный, надраенный до блеска Арчи, кажущийся старше своих семнадцати лет, сумел обвести вокруг пальца военную комиссию со всеми ее карандашами и рулетками. Самаду, парню с кожей цвета свежеиспеченного хлеба, было тогда на два года больше. Впервые Самад Миа Игбал (вторая шеренга, шаг вперед!) и Альфред Арчибальд Джонс (давай, давай, давай) обратили друг на друга внимание в тот день, когда Арчи ненароком забыл главнейшее английское правило хорошего тона: он засмотрелся. Они стояли бок о бок на просторах русского чернозема в похожих треугольных пилотках, торчащих на голове, как бумажные кораблики, в одинаковой типовой, кишащей паразитами форме; на онемевших ногах – одинаковые сапоги, заляпанные одинаковой грязью. Но Арчи не мог оторвать глаз. Самад терпел, ждал, пока Арчи надоест, но тот и ухом не вел, а после недели, проведенной взаперти в тесной, душной, горячей жестянке, Самад быстро дошел до белого каления.

– Дружище, что это ты, глядя на меня, так замечтался?

– А? – вскинулся Арчи, ибо был не из тех, кто позволяет себе личные разговорчики на службе. – Никто, то есть ничего… То есть я хочу сказать, что ты этим хочешь сказать?

Говорили они полушепотом, потому что в присутствии двух других рядовых и капитана, вместе с которыми они в пятиместном «Черчилле» катили через Афины в Фессалоники, разговор получался не таким уж и личным. Это было первого апреля 1945 года. Арчи Джонс числился механиком-водителем, Самад – радистом, Рой Макинтош был вторым механиком, Уилл Джонсон сидел наводчиком, а Томас Дикинсон-Смит возвышался на небольшом сиденье, покинуть которое, несмотря на многочисленные удары о потолок, его новоиспеченному капитанству гордость не позволяла.

– Я хочу сказать, что мы в этой штуковине как два года провели.

Запищало радио, и Самад, не желая быть заподозренным в небрежении своими обязанностями, быстро и ловко стал отвечать на вызов.

– И? – спросил Арчи, когда Самад сообщил кому следует их координаты.

– Ты непозволительно долго пялишься на человека. Изучаешь военных радистов или просто без ума от моей задницы?

Их капитан, Дикинсон-Смит, который действительно был без ума от задницы Самада (а также от его интеллекта, рук с неразвитой мускулатурой, словно созданных лишь для любовных объятий, и чудесных зеленовато-коричневатых глаз), немедленно их оборвал.

– Ик-Балл! Джонс! А ну хватит. Мы тут что, языки чесать собрались?

– Я всего только сделал замечание, сэр. Знаете, сэр, трудно сосредоточиться на Ф – Фокстротах и З – Зебрах[26]26
  Принятые в радио условные обозначения букв при плохой слышимости.


[Закрыть], на точках и тире, когда этот мопс смотрит своими мопсьими глазами за каждым твоим движением, сэр. В Бенгалии такой взгляд сочли бы…

– Султан, педик, заткнись, – сказал Рой, который терпеть не мог радиста Самада и его пижонские замашки.

– Макинтош, – вмешался Дикинсон-Смит, – не мешай Султану. Говори, Султан.

Дурацкое прозвище «Султан» придумал и поощрял капитан Дикинсон-Смит, чтобы его ненароком не заподозрили в симпатии к Самаду, однако пользовался им неумело: в его устах оно всегда звучало слишком мягко, слишком похоже на дивный родной язык Самада; в итоге это привело лишь к тому, что Рой и еще восемьдесят таких же Роев, находящихся в прямом подчинении у Дикинсон-Смита, насмехались и открыто демонстрировали командиру свое неуважение; к апрелю 1945-го их просто воротило от своего капитана с его пижонскими педаковатыми замашками. Будучи новичком в Первом штурмовом саперном дивизионе, Арчи только-только вникал в суть дела.

– Я всего-навсего попросил Султана заткнуться, и Султан заткнется, потому что знает, чем ему, индийскому ублюдку, это грозит. К вам это, конечно, совсем не имеет отношения, – вежливо добавил Рой.

Дикинсон-Смиту было известно, что в других дивизионах, в других танках подчиненные не просто не осмеливались возражать командирам, но и вообще открывать рот. Даже вежливый реверанс Роя говорил о полном фиаско Дикинсон-Смита. В других танках – «Шерманах», «Черчиллях», «Матильдах», – жизнерадостными тараканами усеявших опустошенную Европу, не было понятий «уважение» и «неуважение». Только «выполнение приказа», «невыполнение приказа», «наказание».

– Султан… Султан… – задумчиво и удивленно бормотал Самад. – Даже если не брать в расчет эпитет, знаете ли вы, мистер Макинтош, что это, по меньшей мере, неточно. Исторически неточно. И географически тоже. Бесспорно, я уже не раз объяснял вам, что я из Бенгалии. Слово «султан» означает определенных людей в арабских странах – а это много километров западнее Бенгалии. Назвать меня султаном, знаете ли, так же неточно, как, если считать по расстоянию, назвать вас толстым ублюдочным гансом-фрицем.

– Я назвал тебя Султаном и снова назову, ясно?

– Ох, мистер Макинтош. Вас не удивляет, что мы с вами, почему-то сидя в этой британской жестянке, почему-то сражаемся за британские интересы?

При слове «британский» слабоватый на голову Уилл Джонсон, как всегда, сдернул с головы пилотку.

– О чем этот педик распинается? – спросил Макинтош, оглаживая свой пивной живот.

– Ни о чем, – сказал Самад. – Боюсь, я «распинался» ни о чем; говорил, говорил, говорил, сотрясал, так сказать, воздух, пытаясь заставить сапера Джонса прекратить пялиться, таращить свои гляделки – и всего делов-то… однако, похоже, проиграл по всем статьям.

Похоже, он был не на шутку задет, и Арчи вдруг ощутил невозможное для солдата желание избавить его от этой боли. Но для этого было не место и не время.

– Ладно. Вы все, хватит. Джонс, давайте посмотрим карту, – сказал Дикинсон-Смит.

Арчи полез за картой.

Путь их был длинным, скучным и почти бессобытийным. Танк Арчи находился в составе частей обеспечения и не был причислен ни к определенному графству, ни к роду войск; он перемещался из страны в страну вместе с армией и латал вышедшую из строя технику, наводил мосты и подъездные пути к местам сражений, чинил, где нужно, разрушенные дороги. Их задачей было скорее не воевать, а помогать воевать другим. К тому моменту, когда Арчи очутился в этой заварушке, никто не сомневался, что решающий перевес в войне определится жестокими схватками в воздухе, а не 30-миллиметровой разницей между калибром немецких и английских бронебойных снарядов. Настоящая война, в которой падают на колени покоренные города, в которой идет масштабный отсчет взрывов и смертей, происходит на высоте многих километров над головой Арчи. А здесь, на земле, у их тяжелого, бронированного разведывательного танка задача была простая: не вмешиваться в гражданскую войну в горах – войну в войне – между EAM и EΛAΣ[27]27
  Греческие партии в период 1944–1951 гг.: Национальный освободительный фронт (известен под своим греческим акронимом EAM) и Национальная народная освободительная армия (EΛAΣ).


[Закрыть]; не угодить в огульные списки убитых и пропавших без вести; следить за тем, чтобы дороги из одного края ада в другой были налажены и функционировали.

– В тридцати двух километрах к юго-западу отсюда, сэр, есть разбомбленный завод боеприпасов. Мы должны забрать что удастся. Рядовой Ик-Балл принял и передал мне в 16.47 часов радиосообщение, что, насколько видно с воздуха, территория свободна, сэр, – отчитался Арчи.

– Это не война, – спокойно сказал Самад.

Две недели спустя, когда Арчи сверял по карте путь на Софию, не обращаясь ни к кому конкретно, Самад сказал:

– Я бы должен был быть не здесь.

Как обычно, его проигнорировали; особенно усердствовал Арчи, которому отчаянно хотелось послушать дальше.

– У меня же есть образование. Специальная подготовка. Мне бы сейчас летать в Королевских ВВС, поливая врага огнем! Ведь я офицер! Не какой-нибудь там мулла или сипай, обивающий чаппалы[28]28
  Индийская обувь.


[Закрыть] на тяжелой службе. Мой прадедушка Мангал Панде… – он оглянулся, чтобы увидеть впечатление, произведенное громким именем, но, узрев лишь плоские, как блин, английские физиономии, продолжил: – …был великим героем Восстания сипаев[29]29
  Сипаи (перс.) – наемные войска из местного населения в Индии с XVIII века до 1947 года, обученные по европейскому образцу и служившие в английской колониальной армии под начальством офицеров-англичан. Восстание сипаев (1857–1859) – крупнейшее восстание местного населения Индии против английских колонизаторов.


[Закрыть] в Индии!

Молчание.

– 1857 года! Именно он произвел первый и в итоге последний выстрел мерзкой пулей в свином сале!

Глубокое, полнейшее молчание.

– Если бы не эта чертовка, – проклиная в душе рыбью историческую память англичан, Самад оторвал от привычного места на груди пять мертвых, скрюченных пальцев, – если бы не эта подлая рука, которой индийская армия наградила меня за все мои страдания, я бы тоже многого добился. Ведь почему я теперь калека? Потому что индийская армия здорово умеет задницы целовать, а сражаться в пекле, в поту не умеет! Мой дорогой друг, сапер Джонс, ни за что не езжайте в Индию, там одни дураки и еще того хуже. Дураки, индусы, сикхи и пенджабцы. А теперь к тому же все эти разговорчики про независимость – дайте независимость Бенгалии, Арчи, вот что я скажу – и пусть Индия по-прежнему спит в британской постели, если ей так нравится.

Его рука мертвой тяжестью опустилась на грудь – так старики хватаются за сердце после приступа гнева. Самад всегда обращался к Арчи, словно бы они двое были в пяти километрах от всей остальной компании. За четыре дня «гляделок» между этими двумя мужчинами возникла связь – шелковая нитка, за которую Самад, как бы Арчи ни отбрыкивался, тянул при малейшей возможности.

– Видите ли, Джонс, – говорил Самад, – сикхам нельзя было давать власть – вот в чем ошибка вицекороля, понимаете? Ну у них есть определенные успехи с кафрами в Африке, вот он и решил: «Да, мистер такой-то», – а у того мистера рожа потная, мясистая, глупейшие фальшивые усики на английский манер и тюрбан болтается на макушке, как кусок дерьма, – «быть тебе офицером, пора индианизировать армию; давай-давай, риссалдар майор Пугри, Даффадар Пугри, тебя в Италии ждут мои славные старые английские вояки! Какая ошибка! А затем вызвали меня, героя 9-го Северного бенгальского полка конных стрелков и Бенгальского авиакорпуса, и сказали: «Самад Миа Икбал, Самад, мы хотим удостоить тебя огромной чести. Ты будешь сражаться в континентальной Европе – не голодать и пить собственную мочу в Египте или Малайе, нет – ты будешь сражаться с фрицами по месту их нахождения». Прямо на пороге их дома, сапер Джонс, прямо на пороге. Итак, я отправился в путь. Италия – отлично, думал я, там я англичанам и покажу, что мусульманин из Бенгалии умеет сражаться не хуже любого сикха. Даже лучше! Яростнее! Мы самые образованные, с хорошей наследственностью – лучше офицеров не найти.

– Офицеры-индусы? Черный, однако, это будет день, – сказал Рой.

– В первый же день, – продолжал Самад, – я разбомбил немецкое логовище. Спикировал на них, как орел.

– Брехня, – сказал Рой.

– На второй день я обстреливал врага во время его наступления на линию Готик, когда он уже прорвал оборону Ардженты и теснил союзников в долине По. Сам лорд Маунтбэттен[30]30
  Лорд Маунтбэттен – британский адмирал, герой Второй мировой войны, дипломат, видный государственный деятель. По «плану Маунтбэттена» (1947) Британская Индия на почве религиозной розни была разделена на два независимых государства – Индийский Союз (индусы) и Пакистан (мусульмане). Погиб от рук боевиков ИРА в 1979 г.


[Закрыть] от себя лично вынужден был выразить мне поздравления. Руку пожал. Но это были цветочки. Знаете, что случилось на третий день, сапер Джонс? Знаете, почему я теперь калека? В расцвете-то сил?

– Нет, – тихо отозвался Арчи.

– Из-за одного ублюдочного сикха, сапер Джонс, ублюдочного дурака. Мы стояли в траншее, его карабин сорвался и прострелил мне запястье. Но я не позволил ничего ампутировать. Каждая частичка тела дарована мне Аллахом. К нему и вернется.

Так Самад среди других неудачников оказался в армии Его Величества, в бесславном дивизионе, наводящем мосты; его окружали люди, подобные Арчи, подобные Дикинсон-Смиту (в чьем государственном досье стояла пометка: «Внимание: гомосексуален») или Макинтошу с Джонсоном, явно подвергшимся фронтальной лоботомии. Отбросы войны. «Батальон педиков», как любовно выражался Рой. Главная загвоздка заключалась в следующем: капитан Первого штурмового дивизиона Дикинсон-Смит не был солдатом, но и офицером тоже не являлся, хоть командирские замашки были у него в крови. Его против воли вытащили из отцовского колледжа, вытряхнули из отцовского платья и отправили, как когда-то отца, ВОЕВАТЬ. Как когда-то отца, а еще раньше – отца отца, и так до бесконечности. Молодой Томас покорился судьбе и уже целых четыре года настойчиво шел к цели: присоединить свое имя к удлиняющемуся списку Дикинсон-Смитов, вырезанному на большой надгробной плите в деревне Литтл-Марлоу, и быть похороненным на самом верху семейной банки сардин, что горделиво возвышается на историческом церковном дворе.

Дикинсон-Смитам случалось пасть от рук фрицев, мавров, китаез, кафров, лягушатников, шотландцев, мексикашек, зулусов, краснокожих (южных и восточных), а один из них был даже подстрелен вместо быстроногой окапи каким-то шведом на охоте в Найроби, поэтому они спали и видели, чтобы каждый Дикинсон-Смит по семейной традиции пролил кровь на чужой земле. А если подходящей войны не подворачивалось, у Дикинсон-Смитов имелся в запасе курортный полигон смерти – Ирландия, на которую начиная с 1600 года всегда можно было рассчитывать. Но умереть – дело хитрое. И хотя во все времена возможность подставить грудь под смертоносное оружие имела для членов этой семьи магическую притягательность, нынешний Дикинсон-Смит обещал не оправдать надежд. У бедного Томаса к экзотическим странам была своя, особая страсть. Ему хотелось узнать их, вскормить, перенять опыт, полюбить. Для военных игрищ он попросту не годился.

Долгая история о том, как Самад из бенгальских войск, с пика своих боевых достижений, докатился до «батальона педиков», рассказывалась и пересказывалась Арчи Джонсу – без разницы, интересно ему или нет, – ежедневно две недели подряд, каждый раз в новой версии и с новыми уточнениями. Рассказ был очень тягомотным, но все-таки светлым, по сравнению с другими историями, которые передавались долгими ночами и поддерживали в личном составе «батальона педиков» общее состояние подавленности и отчаяния. Трагическая смерть невесты Роя, парикмахерши, поскользнувшейся на бигуди и разбившей голову о раковину; невежество Арчи, не ходившего в школу, потому что мама не могла купить ему школьную форму; сонм погибших родственников Дикинсон-Смита – таков был список затертых канонических историй; что касается Уилсона, то днем он молчал, зато во сне начинал скулить, и на его лице явственно отражались такие горькие горести, о которых никто не смел его спрашивать. Так продолжалось какое-то время; «батальон» недовольных «педиков», словно бродячий цирк – уроды и шуты, бесцельно скитался по дорогам Восточной Европы, за неимением публики развлекая сам себя. Каждый по очереди смотрел и показывал номера. Но однажды их танк въехал в день, которого История еще не знала. Который не могла удержать Память. Камень утонул. Вставные зубы бесшумно опустились на дно стакана. Это случилось 6 мая 1945-го.

6 мая 1945, примерно в 18.00, в танке что-то взорвалось. На мину было не похоже, скорее повредился мотор, и танк стал медленно останавливаться. Это произошло в маленькой болгарской деревушке на границе с Грецией и Турцией, по которой война прокатилась и схлынула, почти не изменив привычный уклад жизни.

– Ясно, – сказал Рой, посмотрев, в чем дело. – Мотор екнулся, и одна гусеница полетела. Нужно звать помощь по радио и сидеть ждать, покамест они не приедут. Ничего тут мы сами не сделаем.

– Даже пробовать не станешь? – спросил Самад.

– И не надо, – вступился Дикинсон-Смит. – Рядовой Макинтош прав. Для устранения такого рода поломки у нас нет оборудования. Будем ждать помощи.

– А долго нам ждать?

– День, – пропел Джонсон. – Мы оторвались от остальных.

– Капитан Смит, а есть ли необходимость сидеть внутри все эти двадцать четыре часа? – поинтересовался Самад, который страдал от личной гигиены Роя и вовсе не жаждал находиться с ним рядом в душный, безветренный вечер.

– А ведь точно, день отгула – мысль неплохая, – пророкотал Рой.

– Да-да… Отчего бы нам не поразмяться – нет смысла торчать всем в этой норе. Вы с Джонсом идите первыми, все разведайте, а когда вернетесь, пойдем мы с Джонсоном и рядовым Макинтошем.

Таким образом, Самад и Арчи отправились в деревню и три часа пили там самбуку и слушали рассказ хозяина корчмы о мимолетном вторжении двух нацистов: те появились внезапно, съели все его припасы, подловили двух гулящих деревенских девок и убили выстрелом в голову человека, недостаточно быстро сообщившего им дорогу к ближайшему селению.

– Какие-то они были нетерпеливые, – говорил старик, качая головой. Самад уплатил по счету.

На обратном пути Арчи, пытаясь завязать беседу, сказал:

– Ха, да их особо-то и не приходится завоевывать и грабить.

– Двое людей – сильный и слабый – уже колония, сапер Джонс, – ответил Самад.

Вернувшись к танку, Арчи с Самадом обнаружили, что рядовой Макинтош, Джонсон и капитан Томас Дикинсон-Смит мертвы. Джонсон был задушен проволокой для резки сыра, Рой убит выстрелом в затылок. Из его распахнутого рта исчезли все серебряные пломбы; только клещи остались торчать, как железный язык. А Томас Дикинсон-Смит, увидев надвигающегося убийцу, успел отвернуться от уготованной судьбы и выстрелить себе в лицо. Он стал единственным Дикинсон-Смитом, который погиб от руки англичанина.

В то время как Арчи и Самад обмозговывали ситуацию, генерал-полковник Йодль сидел в маленьком красном здании школы в Реймсе и тряс чернильную ручку. Взмах, другой. Затем ручка исполнила вдоль пунктирной линии торжественный танец, вписав имя генерал-полковника в историю. Война в Европе окончилась. Человек, стоящий за плечом, быстро выхватил из-под руки Йодля бумагу, и тот понурился, в полной мере осознав совершившееся. Но Арчи и Самад узнают об этом спустя целых две недели.

В это странное время и завязалась между Икбалом и Джонсом дружба. В тот день вся Европа ликовала, а Самад с Арчи стояли на обочине дороги в Болгарии, и Самад сжимал здоровой рукой деревяшки, куски проволоки и металлической обшивки.

– Радио – вдребезги, черт бы его побрал, – сказал Самад. – Придется начинать все сначала. Плохи дела, Джонс. Весьма плохи. Мы потеряли средства связи, передвижения и защиты. Хуже того: мы потеряли командира. У кого на войне нет командира, у того дела действительно плохи.

Арчи отвернулся от Самада и опрометью бросился в кусты. Вопреки своей похвальбе, рядовой Макинтош обгадился у врат Святого Петра, и запах, проникая в легкие Арчи, дурно действовал на его нервы, чувство страха и завтрак.

Самад теоретически знал, как починить радио, а у Арчи имелись руки и определенная сноровка, обнаруживавшаяся, когда дело доходило до проволоки, гвоздей или клея. Они склонились над крохотными полосками металла, которые могли спасти их обоих, и между теорией и практикой развернулось забавное сражение.

– Не подашь мне тот трехомный резистор?

Арчи, густо покраснел, не зная, какую именно деталь просит Самад. Его рука нерешительно застыла над коробкой с проволокой и всякой мелкой всячиной. Когда его мизинец случайно потянулся в направлении нужного предмета, Самад деликатно кашлянул. Индиец указывает англичанину, что делать, – вот так конфуз, но им хватило спокойствия и мужества, чтобы его преодолеть. Тогда-то Арчи впервые понял, что умелые руки, молоток и гвозди – отличный способ общения: они способны с успехом заменить разные там существительные да прилагательные. Этот урок он запомнил на всю жизнь.

– Молодец, – сказал Самад, когда Арчи подал ему электрод, но вскоре обнаружил, что одной рукой неудобно наматывать проволоку на панель радио, и возвратил его Арчи, показав, куда его требуется приделать.

– Да мы его враз сделаем, – весело сказал Арчи.

– Жвачка! Пожалуйста, мистер!

На четвертый день танк окружила ватага деревенской ребятни, привлеченной недавним жутким убийством, зелеными глазами Самада и имеющейся у Арчи американской жвачкой.

– Мистер солдат, – старательно проговаривал английские слова мальчик-воробушек с каштановыми волосами, – жвачка пожалуйста-спасибо.

Арчи достал из кармана пять тонких розовых пластинок. Мальчик с покровительственным видом разделил их среди товарищей. Те, наслаждаясь постепенно слабеющим вкусом лакомства, с немым обожанием смотрели на своего благодетеля. Спустя несколько минут прежнего тощенького мальчика снова послали говорить от имени народа.

– Мистер солдат. – Протянулась рука. – Жвачка пожалуйста спасибовам.

– Больше нет, – сказал Арчи, полагаясь скорее на язык жестов. – У меня больше нет.

– Пожалуйста-спасибо. Пожалуйста? – не унимался мальчик.

– Ради Аллаха, – отрезал Самад. – Нам нужно починить радио и привести в движение эту штуковину. Давай этим и будем заниматься, хорошо?

– Жвачка, мистер, мистер солдат, жвачка. – Это походило уже на речитатив; дети наугад раз за разом повторяли все немногие известные им английские слова.

– Пожалуйста? – Мальчуган тянул руку так усердно, что даже подался вперед, став на мысочки.

Вдруг он разжал руку и лукаво улыбнулся, предлагая сделку. На ладони лежали четыре зеленых, смятых, как пучок травы, банкноты.

– Доллары, мистер!

– Где вы их взяли? – попытался выхватить деньги Самад. Мальчик отдернул руку. Он непрерывно переминался с ноги на ногу – этому вертлявому танцу детей научила война. Случись чего, можно мигом удрать.

– Сначала жвачка, мистер.

– Скажи, где вы их взяли? И не вздумай меня дурить.

Резко нагнувшись, Самад ухватил мальчика за рукав. Тот отчаянно извивался. Его друзья потихоньку отходили, бросая в одиночестве своего стремительно тонущего вожака.

– Ты кого-то убил и взял деньги?

Вена на Самадовом лбу билась так неистово, словно хотела вырваться наружу. Он защищал чужую страну и мстил за смерть людей, которые не признавали его на улицах в мирное время. Это потрясло Арчи. Для него любая страна была своей; худо-бедно, более-менее, но Арчи хоть и ощущал свою малость, все же являлся одним из многих важных дисков ее позвоночника.

– Нет, мистер, нет, нет. Я у него. У него.

Свободной рукой он показал на большой заброшенный дом, жирной наседкой угнездившийся на горизонте.

– Наших убил кто-то из того дома? – рявкнул Самад.

– Что вы говорите, мистер? – пропищал мальчик.

– Кто там живет?

– Он доктор. Он там живет. Но болеет. Не ходит. Доктор Болен.

Дети, которых осталась всего горстка, взволновано закивали головами. Доктор Болен, мистер, доктор Болен.

– А что с ним?

Обрадованный вниманием, мальчик живописно изобразил плачущего человека.

– Он англичанин? Как мы? Немец? Француз? Болгарин? Грек? – Самад, устав стоять в неудобной позе, ослабил хватку.

– Не-а. Он просто доктор Болен, – с облегчением сказал мальчик. – Жвачка?

Прошло еще несколько дней, а помощь не приходила. Держаться все время в состоянии боевой готовности было тягостно, и мало-помалу Арчи с Самадом все больше расслаблялись, ощущая себя почти что на гражданке. Каждый вечер они ходили ужинать в корчму старого Гозана. Жидкий суп обходился в пять сигарет. За рыбу отдавали медаль небольшого достоинства. У Арчи совсем порвалась форма, и теперь он носил один из мундиров Дикинсон-Смита, так что мог покупать на медали погибших разные лакомства и насущные вещи: кофе, мыло, шоколад. За кусок свинины Арчи сдал затертую карточку Дороти Ламор, которую носил на заду, в кармане брюк, с самого призыва.

– Ну же, Самад, – ведь их можно использовать как талоны, как продуктовые карточки; а появятся средства, выкупим, если захочешь, обратно.

– Я мусульманин, – ответил Самад, отталкивая тарелку со свининой. – И моя Рита Хэйворт будет со мной, пока жива моя душа.

– И почему вы это не едите? – пробормотал Арчи, заглатывая как сумасшедший две отбивные. – Странное дело, доложу я тебе.

– Свинину я не ем по той же причине, по какой англичанин никогда не удовлетворит женщину по-настоящему.

– То есть? – оторвался Арчи от своего пира.

– Дело в культуре, мой друг. – Самад с минуту подумал. – А может, еще глубже. Может, в наших костях.

После обеда они под предлогом поиска убийц обычно прочесывали деревню и добирались до города, где заглядывали в вечные три пивные с дурной репутацией и спальни в домах хорошеньких женщин, но вскоре и это им наскучило, и, сидя возле танка, они курили дешевые сигары, любовались неспешными малиновыми закатами и вели беседы о временах их прежней инкарнации, когда они были курьером (Арчи) и студентом биофака (Самад). Они касались не вполне понятных Арчи тем, и Самад делился с прохладным ночным воздухом откровениями, которых никогда раньше не высказывал вслух. Словно на женщин, давно знающих друг друга, опускалась на них долгая, уютная тишина. Они смотрели на звезды, освещающие незнакомую страну, но не тосковали по дому. Словом, это была в точности та дружба, которую англичанин может позволить себе на отдыхе и только на отдыхе. Дружба, преодолевающая классовость и расизм, основанная на физической близости; она и допускается лишь потому, что, по мнению англичанина, физическая близость – дело недолговременное.

Через полторы недели никто по-прежнему не отзывался за призывы о помощи, и тогда они решили послать клич по всем волнам в надежде, что хоть кто-нибудь их услышит. (Деревенские уже знали о завершении войны, но не спешили поделиться новостью с чужаками, чья ежедневная лепта обеспечивала процветание местной экономики.) В долгие часы досуга Арчи железным шестом приподнимал части гусеницы, а Самад изучал поломку. Где-то там, далеко, родные считали их погибшими.

– У тебя дома в Брайтоне есть женщина? – спросил Самад, погружая голову в львиную пасть между гусеницей и корпусом танка.

Арчи красотою не блистал. Если на фотографии прикрыть ему нос и рот, то он приобретал залихватский вид, но вообще-то внешность имел неприметную. Девушкам нравились его глаза, большие, печальные и голубые, как у Синатры, но отталкивали уши Бинга Кросби[31]31
  Бинг Кросби (Bing Crosby,1901–1977) – американский джазовый певец и киноактер.


[Закрыть] и натуральная толстая, будто у У.К. Филдса[32]32
  У. К. Филдс (W. C. Fields) – популярнейший американский комедийный актер 1930–40-х годов.


[Закрыть], луковица вместо носа.

– Есть парочка, – беззаботно ответил он. – Знаешь, тут и там. А у тебя?

– Для меня подобрали юную леди. Некую мисс Беджум, дочь мистера и миссис Беджум. Они мне «свекры», как у вас говорят. О Аллах, они сидят так глубоко в прямой кишке бенгальского высшего света, что сам лорд-губернатор утирает сопли, если мулла не принес от них приглашение на обед!

Самад громко захохотал, думая, что Арчи тоже рассмеется, но тот ничего не понял и не дрогнул даже мускулом бесстрастного лица.

– О, это лучшие люди, – продолжал Самад, почти не смутившись. – Самые лучшие. Превосходная кровь… и вдобавок у женщин этого рода есть приятная особенность – традиционная, вековая, понимаешь ли, – огромные-преогромные дыни.

Сопроводив свои слова соответствующим жестом, Самад снова занялся гусеницей.

– И? – спросил Арчи.

– Что и?

– У нее и вправду?.. – Арчи повторил жест, но придал ему такую анатомическую неправдоподобность, что в реальности изображаемые им женщины вряд ли бы смогли удерживать равновесие.

– Боюсь, мне придется немного подождать, – задумчиво улыбнувшись, ответил его товарищ. – К несчастью, в этой бенгальской семье пока нет девочки подходящего возраста.

– Хочешь сказать, что твоя жена еще, на фиг, не родилась?

– Ну и что? – спросил Самад, вытаскивая у него из верхнего кармана сигарету. Чиркнул спичкой по броне танка. Засаленной рукой Арчи стер со лба пот.

– Там, откуда я родом, – сказал он, – парень, прежде чем жениться, предпочитает с девушкой познакомиться.

– Там, откуда ты родом, принято варить овощи, пока они не развалятся. Это не значит, что так и надо, – отрезал Самад.

Последний вечер в деревне выдался совсем темным, безмолвным. Курить в такую духоту было неприятно, и, не зная, чем занять руки, Арчи с Самадом сели и оперлись кончиками пальцев о прохладные каменные ступени церкви. На какое-то время, в сумерках, Арчи забыл о войне, которая на самом деле и так уже прекратилась. Ночь укрывала прошлое и сулила будущее.

Именно в эту последнюю ночь своего неведения об установленном мире, безмятежного незнания, Самад решил укрепить их с Арчи дружбу. Чаще всего в этом случае человек сообщает другому что-нибудь исключительное: интимный грешок, тайное чувство или скрытую темную страсть, полагаясь при этом на сдержанность своего поверенного. Но для Самада не было ничего дороже и значимее, чем его кровь. Поэтому на освященной территории он, естественно, заговорил о самом для него святом. А ничто так живо не воскрешало память о бегущей по его жилам крови и земле, которую эта кровь поливала веками, как судьба его прадеда. Потому-то Самад и поведал Арчи полузабытый, заплесневелый эпизод столетней давности о Мангале Панде.

– Значит, это был твой дед? – спросил должным образом впечатленный Арчи, выслушав рассказ; луна зашла за тучи. – Настоящий, родной дед?

– Пра-дед.

– Вот это да. Знаешь, я его со школы помню – правда – «Колониальная история», мистер Джаггс. Лысый, противный старый шельмец с выпученными глазами – я имею в виду, мистер Джаггс, а не твой дедушка. За записки бил нас линейкой по рукам, а мы все равно перебрасывались… Слушай, некоторые солдаты до сих пор зовут «пандейцами» тех, кто побойчее, мятежников, в общем…. А я и не знал, откуда это… Панде был мятежником, не любил англичан, из-за его выстрела началось Восстание сипаев. Теперь я вспомнил, ясно, как божий день. Так это был твой дед!

– Пра-дед.

– Конечно-конечно. Здорово, да? – закинув руки за голову, Арчи лег и стал смотреть на звезды. – У тебя в крови есть капля истории. Думаю, это стимул, да еще какой. Вот я Джонс, понимаешь. Все равно что Смит. Мы – никто… Отец часто говорил: «Мы жмых, малыш, жмых». Не то чтоб меня это сильно волновало, нет. Я, знаешь, все равно горжусь. У меня честная, добропорядочная английская семья. Но в вашей семье есть герой!

Самада раздувало от гордости.

– Да, Арчибальд, ты верно сказал. Разумеется, эти английские академишки пытаются его принизить, им ведь не под силу отдать должное индийцу. Но он герой, и каждый мой поступок на этой войне продиктован его примером.

– Да, правда, – задумчиво протянул Арчи. – Об индийцах у нас хорошо говорить не принято; вряд ли кому понравится, назови ты индийца героем… подумают, что ты с приветом.

Вдруг Самад схватил его за руку. Какая горячая рука, словно в лихорадке, подумал Арчи. Никто ни разу так не брал его за руку; он инстинктивно хотел было ее оттолкнуть, отбросить – словом, вырваться, но потом передумал: индийцы, они же такие эмоциональные. Пряная пища и прочее.