Текст книги "Гортензия"

13
София

Изабелла Маршан и по сей день осталась моей единственной подругой. Мне даже хочется сказать – единственным человеком, привязывающим меня к жизни.

С коллегами по министерству с некоторых пор я почти не поддерживала отношений. Наши контакты свелись к минимуму, и они лишь терпели меня, ставшую человеком-тенью, которая все еще работала в своем укромном уголке, всегда безгласная, печальная, с непроницаемым лицом, прилежно исполнявшая в своем состоянии зомби нехитрые доверенные ей задания. Они только и слышали от нее, что «добрый день» по утрам и «добрый вечер», когда она ровно в восемнадцать тридцать покидала свое рабочее место на антресоли. Я знала, это читалось в глазах моих коллег, что они меня жалели. Возможно, они спрашивали себя, как я могла с этим жить, приходить в министерство, и так день за днем. Вспоминаю, как однажды утром, когда я направлялась к столу с кофемашиной, до меня долетели обрывки разговора. Трое-четверо сотрудников одобрительно кивали в ответ на высказывание милейшего господина Аттиа из отдела коллежей, который с большой убежденностью произнес: «На месте этой бедолаги я бы давно пустил себе пулю в лоб».

Бедолагой, разумеется, была я, стоило посмотреть на их лица, когда я прошла мимо.

Кажется, я внушала им страх.

И я их понимала. Они не знали, куда им деваться, когда я находилась рядом, ведь я была живым, чудовищным и ежедневным доказательством того, что несчастье может обрушиться на любого в любой момент. Поэтому я всегда обедала на рабочем месте (обычно это был простой салат, принесенный в контейнере Tupperware), чтобы не портить им аппетит в столовой.

По той же причине я обосновалась в маленькой комнате на антресоли, которую всегда закрывала на ключ. В ней было промозгло, особенно зимой, но я ни на что не жаловалась. Зато там я сидела одна, мне нестерпимо было находиться в опенспейсе, как теперь говорят, залитом светом. Большую часть времени я обходилась без верхнего освещения, что безумно раздражало мою начальницу Марго Трапенар, когда она в редких случаях спускалась со своего третьего этажа в мой «кабинет». Рука ее сразу же тянулась к выключателю, свет ей был необходим. «Так вы окончательно испортите себе глаза!» – замечала она в оправдание. Обычно она приходила, чтобы положить стопку папок на краешек моего стола со стикерами, где давалась инструкция, как и что сделать: похоже, она не хотела задерживаться и предпочитала не вести со мной диалога. Марго возвещала: «Там все написано», тыча пальцем в наклейку, и сматывала удочки – чем скорее, тем лучше.

Ее, представьте, я тоже понимала.

С тех пор как меня перевели в отдел Марго, прошло восемь лет, надо же было меня куда-нибудь пристроить. Я не идиотка и отлично соображала, что для людей вроде нее я могла быть лишь тяжким грузом и ничем другим. Если подсчитать, сколько времени мы общались за эти восемь лет, окажется, что не больше нескольких часов. После выполнения ее заданий в конце дня или недели – все зависело от их количества – я поднималась к Марго и возвращала ей папки. Обычно я говорила: «Вроде бы готово». Она отвечала: «Спасибо, мадам Делаланд». И на этом всё. Иногда бывало и такое, что мне было нечем заняться до конца рабочего дня, но я неизменно уходила с работы ровно в восемнадцать тридцать.

Давно миновало то время, когда министерские коллеги проявляли ко мне действенное и живое сочувствие.

Многие годы моя битва за дочь была их кровным делом, мои надежды и разочарования – их надеждами и разочарованиями. Они организовали нечто вроде комитета поддержки, который в первое время собирался несколько раз в месяц.

Коллеги помогли мне заручиться поддержкой наших сменявших друг друга министров, готовили обращения к национальной и столичной прессе, рассылая повсюду фотографии Гортензии.

Только благодаря коллегам мне удалось добиться возобновления поисков, когда следователи, зашедшие в тупик, уже готовы были спустить дело на тормозах или того хуже – закрыть. Вот почему назначение нового следственного судьи, сменившего госпожу Габорьо, стало для нас настоящим праздником. Произошло это через год после похищения Гортензии и бесконечных и бесплодных обещаний следователей найти мою дочь.

Долгое время мне удавалось поддерживать свой имидж неутомимого и мужественного борца. Именно такое впечатление я производила на сослуживцев: несмотря на разочарования и провалы, я никогда не опускала рук.

В самые тяжелые моменты, когда я уже готова была сдаться и говорила себе: «Кончено, никогда я ее не верну, все потеряно!», происходило какое-нибудь обнадеживающее событие, появлялась новая зацепка или возникало предчувствие, заставлявшее меня поверить снова.

Тогда опять возрождался к жизни наш комитет, с еще большим рвением. «Как в сороковые!»[15]15
  Широко распространенный фразеологизм, имеющий исторические корни (другой вариант – «Как в четырнадцатом»; аллюзия на Первую и Вторую мировые войны), который означает «возобновляться с энтузиазмом» (в современном французском языке чаще употребляется применительно к любовным отношениям).


[Закрыть] – любила повторять Анна, возглавлявшая отдел программ для начальных школ. Та самая Анна, у которой я побывала на новоселье в Кламаре, впервые встретив там Сильвена. С Жерменом они давно развелись и продали дом своей мечты с садиком на двести один квадратный метр…

Должна признать, что все они выбивались из сил, чтобы мне помочь. Анна заставила меня нанять частного детектива из агентства «Мужель и Кº», «верного человека», по ее словам, настоящего профессионала. С его помощью ей удалось прищучить мужа с любовницей, и она как следует «попортила ему кровь». Я вверила свою судьбу этому человеку через три с половиной года после похищения Гортензии. Славный комиссар Дюпуи был переведен в провинцию, а его преемник не проявлял особой заинтересованности в деле. Так что я пожертвовала этому Мужелю все имевшиеся у меня тогда сбережения, а заодно и все мои надежды.

Мужель оказался крепким краснолицым мужчиной, красившим волосы то в рыжий, то в черный как вороново крыло, то в соломенно-желтый цвет. Как это могло меня не насторожить? Он заявил без обиняков: «Мужель и Кº» не знает поражений. Дайте мне три месяца, и я найду вашу девчонку, где бы она ни находилась, а этого мерзавца упеку в тюрьму!»

Тщательно изучив собранные полицией материалы, однажды вечером он заявился ко мне домой в сопровождении сильно возбужденной Анны.

– София, я принесла шампанское. Давайте же, господин Мужель, поскорее сообщите ей радостную весть!

Краснее обычного, Мужель затребовал бокалы и откупорил бутылку, выстрелив пробкой в открытое окно. Он явно старался продлить удовольствие. Анна ликовала.

– Я нашел их, София! – провозгласил он. – Они на Мартинике.

Он залпом выпил содержимое бокала и перешел к подробностям, причем излагал их с такой уверенностью, что я уже не сомневалась – мы у цели.

Сильвен, оказывается, теперь носил имя Франсуа Отмюль, моя дочь стала Кариной, а жил он с некой Натали. «Местная негритянка», – уточнил Мужель. После похищения Гортензии он несколько дней пробыл в Меце, у приятеля по фамилии Уркад, затем перебрался в Бельгию, в Монс, где оставался еще несколько месяцев. Это полностью подтверждало версию полицейских, которые в то время искали его след за границей, неподалеку от местожительства его сестры. Мужель отправил агента к этому Уркаду, но тот отказался сотрудничать, что, по убеждению «профессионала», было доказательством правильности его предположений. По версии Мужеля, как только Дюфайе понял, что полиция вышла на его след, он сразу же улетел на Малые Антильские острова с фальшивым паспортом, возможно, как раз на имя Отмюля. Ныне он проживал в Ле-Труа-Иле[16]16
  Городок на юго-западе острова Мартиника, входящего в архипелаг Малые Антильские острова.


[Закрыть], работая кем придется на круизных судах или яхтах туристов – то шкипером, то коком.

Он показал мне довольно размытую фотографию темноволосого мужчины и ребенка. «Мой агент не мог подойти ближе, иначе его бы обнаружили», – извинился он за качество. На мгновение у меня мелькнула мысль, что мужчина, кажется, низковат для Сильвена, а ребенок со стрижкой каре больше походит на мальчика, но я ее тут же отбросила. Итак, когда я признала, что это они, «без малейшего сомнения», Анна снова наполнила бокалы.

– Гениально! За это стоит выпить! Я же говорила, что господин Мужель – ас в своем деле!

Затем Мужель изложил возможные сценарии наших действий. Либо мы передаем данные следователям, и те ставят в известность местную полицию, правда, на это уйдет время и есть значительный риск, что Сильвена предупредят и он смотается раньше, чем мы вздохнем с облегчением (вы ведь знаете, мадам Делаланд, как это бывает, все местные – родственники), либо мы отправляемся прямо туда, берем его с поличным и передаем в руки полиции.

Мужель и Анна склонялись ко второму решению, и им не составило труда убедить меня в своей правоте. Ведь на самом деле – следователи до сих пор не пришли ни к какому результату. Видимо, пробил час, когда стоит взять инициативу в свои руки, и да свершится правосудие!

В ту ночь я не спала, не сводя глаз с лица дочери на фотографии, и думала только о нашей встрече, когда я ее обниму и выплесну всю ненависть в лицо своему палачу.

Сотрудникам я не стала ничего рассказывать, только поделилась новостью с Изабеллой, которой сразу позвонила. Она стала меня предостерегать, история показалась ей подозрительной, а детектив мог действовать исключительно из корыстных побуждений. Короче говоря, у нее возникло дурное предчувствие.

И, как всегда, она оказалась права. Когда мы тремя днями позже прилетели в Ле-Труа-Иле, выяснилось, что Отмюль испарился вместе с женой и ребенком.

Мужель был в ярости. После всего, что им удалось сделать с его агентом на Мартинике, потом все потерять! Он приписал свою неудачу чрезвычайной изворотливости Сильвена.

– Хитер, подлец, ничего не скажешь! Наверняка у него были дружки-информаторы повсюду, в аэропорту, например, а может, и кто-то из продажных полицейских, даже скорее всего. Знаете, София, там, на Островах, все продается и покупается.

Неизвестно почему, Мужель вбил себе в голову, что они скрывались в Венесуэле.

– Они-то считают, что там будут в полной безопасности. Но, поверьте, мадам Делаланд, они не ускользнут – у меня там полно своих людей, жаль, что на это уйдет немного больше времени, чем я рассчитывал, но сейчас важно действовать, и немедленно!

Изабелла умоляла меня положить этому конец.

– Возвращайся в Париж, ты напоролась на мошенника.

Но я осталась глуха к ее призывам. Я снова заплатила Мужелю и попросила его продолжить поиски.

– В Венесуэлу, к черту на рога, хоть весь мир обыщите!

Путешествие, естественно, результатом не увенчалось, и я в конце концов вняла увещаниям Изабеллы и заявила Мужелю, что больше не желаю иметь с ним дело. Столкнувшись с его сопротивлением, я даже обозвала его темной личностью, что ему совсем не понравилось. Анне же я сообщила, когда вернулась в Париж, что Мужель ошибся, приняв за Сильвена неизвестно кого, и теперь я на мели.

– Какая досада, – первое, что она сказала, выслушав меня, а потом добавила, как всегда улыбающаяся и энергичная: – Не отчаивайся! Мы обязательно найдем твою дочь.

Нельзя отрицать, что Анна проявила редкое упорство. Это опять она двумя годами позже предложила задействовать в наших поисках телевидение.

– Эта передача имеет сенсационный успех, они достигают невероятных результатов! – убеждала она меня.

Отлично помню вечер, когда я пришла на телестудию в сопровождении десятка сослуживцев. Разумеется, со мной были Анна – как обычно, в первых рядах, а также Гийом, Жан-Ив, Вероника, Сидони, Жюльен со своей женой Селиной, Лоренс, Моника и Патриция… Вот уже много лет эта верная десятка, образовав вокруг меня кольцо, во всем меня поддерживала.

Изабелла пойти не смогла, в это время как раз проявились первые признаки болезни ее мужа, и у нее было неспокойно на душе, она не хотела оставлять его одного. Честно говоря, Изабелла не очень-то любила моих коллег. Их энтузиазм она находила нездоровым и утверждала, что все они, и Анна в первую очередь, имели корыстный интерес в этой так называемой поддержке. Анна, по ее мнению, использовала мою трагедию, чтобы повысить собственную самооценку. В те редкие моменты, когда она с ними пересекалась, Изабелла почти не скрывала своей неприязни.

– Ты их подстегиваешь, стимулируешь, – говорила она, – им скучно, а твоя история добавляет перца в их существование. В один прекрасный день все это им надоест, и они выкинут тебя, как дырявый носок.

Сколько раз она призывала меня потихоньку отдалиться от этой слаженной группы!

– Напрасно ты на них рассчитываешь. Вспомни эпопею с Мужелем, мало денег он из тебя выкачал? Да, они великие мастера тратить твои сбережения, а во всем остальном…

Боевая десятка заняла свои места среди публики, вверив меня съемочной группе. Это действительно была очень популярная телепередача, позволившая многим людям встретиться с родственниками, связь с которыми была утрачена много лет назад. Возможно, в моих глазах все это выглядело убедительно, раз уж я решилась прийти на телевидение, но верно и другое: в то время я еще готова была пойти на что угодно, только бы найти дочь, не то что встать перед камерой и обратиться к миллионам телезрителей.

– Надо все испробовать, – неожиданно одобрила проект Изабелла. – Как знать, может, твою глупую гусыню Анну на сей раз посетила здравая мысль?

Перед моим уходом мы с ней до последней секунды повторяли то, что я должна была сказать и как должна была себя вести.

– Будь самой собой, – советовала Изабелла. – Отдайся своим чувствам, – говорила она. – Захочешь плакать – плачь. Смотри, не проявляй никакой ненависти к этой скотине, отнявшей у тебя дочь. Расскажи всей Франции о своих страданиях. Твоя трагедия должна никого не оставить равнодушным, и обязательно найдется кто-нибудь, кто выведет тебя на след.

Съемочная группа выбивалась из сил, представляя мою историю таким образом, чтобы вышибить слезу у зрителей, и очень скоро я перестала сдерживаться и разрыдалась. Как раз в тот ужасный момент, когда на экране возникло лицо восьмилетней Гортензии – столько ей было в то время лет.

– Перед вами уникальный продукт, – выпятив грудь, объявил телеведущий, – разработанный американцами! Впервые эта ультрасовременная технология используется на французском телевидении, и именно благодаря ей мы смогли реконструировать лицо Гортензии Делаланд! Если кто-нибудь из вас узнал Гортензию, звоните нам как можно скорее! – Несколько раз повторив номер телефона, он добавил торжественным тоном: – Анонимность звонка гарантируется, даю слово. Только, пожалуйста, позвоните. Пора положить конец голгофе несчастной Софии!

И тогда из глаз моих полились слезы. Не от того, что он сказал, и даже не от того, что я увидела искусственно созданное лицо моего ребенка, уже почти подростка. То, что меня добило окончательно, было внезапное осознание того, сколько неповторимых, прекрасных мгновений жизни с ней было у меня украдено. Скольких мгновений материнского счастья лишил меня Сильвен навсегда. Я не увидела ее поступления в садик – «школу для больших девочек», не увидела, как она научилась читать, плавать, возможно, танцевать. Да, как я могла забыть, конечно же, еще играть на пианино! Гортензия была такой грациозной, талантливой и любознательной. Мне вдруг стало отчетливо ясно, что, даже найди я ее сейчас, я буду для нее чужой. Мне нужен был тот трехлетний ребенок, а не эта девочка, веселая и беззаботная, выросшая вдали от матери и прекрасно без нее обходившаяся все эти годы… В течение нескольких, показавшихся мне вечностью, секунд ведущий выставил на всеобщее обозрение мое горе, отдал его на растерзание миллионам оценивающих глаз, и мне казалось, что камеры вот-вот обрушатся на меня всей своей тяжестью.

– Сильвен, если вы сейчас нас смотрите, пожалуйста, не останьтесь равнодушным к слезам Софии! – счел нелишним прибавить ведущий.

Я видела, что кое-кто из публики полез за платком, и не только в моей группе поддержки. Этого я уже не могла выдержать. Нарушая все на свете правила, не попрощавшись, я вскочила с места и бросилась за кулисы. Отталкивая людей, которые пытались меня задержать, уклоняясь от дружеских объятий Анны, которая какое-то время меня преследовала, я убежала от всех, подальше от этого проклятого телецентра в Ла-Плен-Сен-Дени[17]17
  Парижский пригород.


[Закрыть], и вернулась домой, одна и пешком, неспособная выносить дольше жестокое и абсолютно бесполезное шоу.

Звонки, десятками поступавшие на студию, неизменно заводили в тупик; большинство исходило от фантазеров, ненормальных либо тех, кто, оставшись не у дел, любыми путями стремился к рекламе.

– В итоге идея оказалась не такой уж и хорошей, – вздохнула Изабелла. – Как только речь зашла об Анне, сразу можно было предположить…

С этого дня я стала все больше отдаляться от сослуживцев, погружаясь в одиночество. Все они уже давно ушли из моей жизни. Анна была единственной, кто продолжал работать в министерстве, но мы с ней больше не разговаривали. Однажды, не выдержав ее натиска, я попросила оставить меня в покое.

– Мне не нужна твоя жалость, – сказала я, – и помощь не нужна. Ты принесла мне больше зла, чем пользы. Я не хочу больше слышать твой голос и предпочитаю отныне не иметь с тобой дела.

Не обращая внимания на ее стенания, я дала ей такую жесткую отповедь, что в конце концов она отступила.

С тех пор каждый раз, когда мы встречались, она отводила взгляд.

Но долго еще я не могла отказаться от надежды, не могла отречься. Ходила по местам, указанным в адресованных мне письмах, где говорилось, что такой-то видел «похитителя», «негодяя, отобравшего у вас дорогую крошку». По мнению моих корреспондентов, в большинстве своем анонимных, мне стоило немедленно предупредить полицию. Я так и поступала, и, уж конечно, это ни к чему не приводило. Возможно, это были чьи-то жестокие игры, разборки между соседями или сведение семейных счетов: одна женщина, например, описала в качестве похитителя собственного мужа…

В 2003 году я даже доверилась одному ясновидящему, радиэстезисту – специалисту по биолокации. Помню, как все выходные напролет мы с ним бродили по марсельским улицам. Маятник, задействованный в качестве индикатора, упорно показывал на этот город, едва господин Капель подносил его к карте Франции. Над Марселем маятник принимался плясать как одержимый, явно указывая на квартал Панье, возле старого порта. Повинуясь маятнику, мы исходили весь район, улицу за улицей. Чем больше Капель упорствовал, тем больше я ему верила. Вернулись, как и следовало ожидать, ни с чем. Этот шарлатан облегчил мой кошелек на три тысячи евро.

Мало-помалу, с течением времени, руки у меня окончательно опустились, и в итоге я смирилась: дочь я больше никогда не увижу.

От всех этих лет страданий, от всех тех, кто хотел мне помочь, у меня осталась одна Изабелла. Она – единственная, кто понимал меня по-настоящему и продолжает понимать.

Изабелла не просто верная и преданная подруга, она – мой проводник по жизни, я всегда к ней прислушивалась. Даже не могу представить, во что бы я превратилась без нее.

Вот почему вечером я обязательно расскажу ей об этом невероятном ужине, который прошел в нескольких метрах от моей дочери. Она заслуживает того, чтобы разделить мою радость.

14
София

Меньше чем через год после исчезновения моей дочери Изабелла уехала из Парижа, уволившись из яслей девятого округа. Теперь она живет в провинции, далеко от меня, став настоящей пленницей больного мужа, поэтому мы больше не видимся. Но регулярно перезваниваемся. С течением времени мы все реже и реже говорили о похищении, да и какой в этом был толк?

Когда я решила перевернуть эту страницу жизни и отказалась от поисков, Изабелла сразу поняла, что больше не стоило затрагивать больную тему. Уже за одно это я была ей благодарна.

Я обрубила все связи с теми, кто пытался мне помогать. Пресловутый комитет поддержки давно канул в Лету, тогда он именовался довольно странно: «Никогда не забудем Гортензию». Изабелла считала это название высокопарным и нелепым.

Отныне я держусь на расстоянии от родственников. В былые времена родители и братья из кожи вон лезли, чтобы меня поддержать. Моя битва за дочь была их битвой.

Но теперь эта отстраненность, размежевание по моей инициативе, похоже, всех устраивает. Мама и брат Пьер умерли. Отец – в бретонской деревушке, в доме престарелых, где я ни разу его не навестила. Что толку ворошить прошлое? Его жизнь сошла на нет после пропажи Гортензии и смерти мамы. Два других брата живут далеко от Парижа, как и Изабелла. Раньше мы обязательно собирались всей семьей хотя бы раз в год, обычно на Пасху. Но я уже давно к ним не присоединяюсь. Во время семейных сборищ у меня всегда было впечатление, что я портила им праздник. Прежде всего я была живым напоминанием о Гортензии. Да и легко ли им было видеть, в кого я превратилась с годами – в женщину без возраста, еще более невзрачную, чем прежде. Нет, я только омрачила бы их радость от встречи. Никто бы не затрагивал опасной темы, и недосказанное витало бы между нами зловещим облаком.

На последнем семейном торжестве, в котором я принимала участие, отец не удержался от горестных слов:

– Меня скоро не станет, я так и умру, не узнав, что стало с малышкой, жива ли она…

В тот день я поняла, что все они думали об одном, не осмеливаясь заговорить в моем присутствии: Сильвен не просто исчез вместе с дочерью, он ее убил.

После этого страшного вывода без поддержки Изабеллы я просто бы не выжила.

– Потеряв жену, твой отец стал тенью самого себя, прости ему, – неизменно повторяла она в редкие мгновения, когда мы о нем говорили. – Скоро его страданиям придет конец, и он наверняка попадет в рай, которого достоин!

Она всегда умела находить нужные слова, придававшие мне силы.

Больше я не поддерживала отношений и с судьями, кажется, по моему делу их сменилось пятеро. Недоумки. Может, и грубо сказано, но именно их действия больше всего тормозили следствие.

Разве мое нетерпение не было оправданным? Так же как мои возмущение и гнев, направленные на судей, полицейских, адвокатов и весь мир?.. Как много их было, тех, кто занимался моим делом, а где результат? Не стану перечислять имена, кому надо – поймет.

Сколько времени тратилось в пустой болтовне, затверженных формулировках и безответственных заявлениях… За исключением комиссара Дюпуи, всех их отличали в начале следствия некомпетентность, а позднее – безразличие. Взять хотя бы следственного судью Габорьо, на нее первую было возложено дело, и я была вынуждена терпеть ее почти целый год. Каждый знает, что для подобных преступлений важно сделать верный ход в самом начале, с первых дней расследования. Ее уверенность, которой она не скрывала даже в моем присутствии, что стоило («к несчастью») искать трупы, а не мужчину в бегах, заставила нас потерять драгоценные часы; именно бездействие Габорьо и расслабило следственную группу.

Изабелла пришла в ярость, когда я пересказала ей эту сцену.

– «Трупы»? Да как она смеет говорить при тебе о трупах? Что за дерьмо эта твоя Габорьо!

Через несколько дней после этого случая Габорьо просто вынудила меня подать прошение о ее отстранении, что и произошло после долгих месяцев нашей ежедневной грызни. Сменил ее некий Дозье, молодой и ограниченный карьерист, для которого это было первым серьезным делом. Дозье тупо следовал по пути старшего товарища, доверившись ее опыту и возрасту, а еще больше – обширным связям. Я уверена, она постоянно инструктировала эту марионетку, так что из-за их совместной ошибки следствие топталось на месте годами.

Когда я вновь обрету свою дочь, все они за это ответят.

Я все время поддерживаю пламя своего гнева: никто и ничто не будут забыты.

Нет, я никогда не верила – разве что допуская в качестве одной из версий – ни в смерть Гортензии, ни в смерть обоих, и подруга разделяла мое мнение.

И вот теперь, когда мы получили такое блестящее подтверждение нашей правоты, мне не терпелось поскорее позвонить Изабелле, для чего я даже, представьте, поднялась к себе на лифте!

Войдя, я сначала провела пальцем по личику Гортензии на фотографии, висевшей в рамке на стене с левой стороны. Она висит на прежнем месте, я храню ее вот уже двадцать два года в неизменном виде, с разбитым стеклом, тем самым, что оставило на моей ноге неизгладимые шрамы.

Потом я схватилась за телефон, номер мобильного Изабеллы я знала наизусть. После первого же сигнала она ответила.

– А я ждала твоего звонка, дорогая! – первое, что она произнесла, не дав мне раскрыть рта.

– Не разбудила?

– Ты и правда думаешь, что я могла уснуть? Не глупи, я с нетерпением ждала, когда ты мне позвонишь. Ну, давай выкладывай, я очень надеюсь, что ты не наделала глупостей.

Я постаралась сразу ее успокоить: конечно же, я в точности следовала ее советам, ведь мы вместе все обдумали. Оставалась в укромном уголке и не пыталась ускорить ход событий.

– Хотя мне и было нелегко, сама понимаешь! Гортензия была так близко от меня. Это все походило на…

– Сон… – продолжила она с нежностью.

– Именно, а между тем все было реальным.

Долго сдерживаемые эмоции захлестывали меня, голос срывался.

– Поплачь, дорогая, дай себе волю.

Она слушала мои бессловесные рыдания, пока слезы наконец не иссякли.

– Расскажи мне о ней, – услышала я вновь ее приветливый голос.

И я начала описывать ей вечер в мельчайших деталях. Говорила о дочери – прелестной, изящной, оживленной, с ее чудесной улыбкой. Рассказывала обо всем, что Гортензия делала вплоть до того момента, как она уехала с мужчиной, который ждал ее возле ресторана, и о своей уверенности, что в тот момент она мне улыбнулась.

Я была неиссякаема, мое счастье выплескивалось наружу, и мне показалось, будто Изабелла тоже плакала. За двадцать два года она ни разу не усомнилась в том, что моя дочь найдется, вот почему я так ее любила.

Было уже очень поздно, но я не чувствовала усталости. Я могла бы продолжать разговор часами, однако Изабелла первая предложила закончить.

– Завтра я приеду в Париж как только смогу, и мы вместе пойдем в ресторан. Если бы ты знала, как я хочу поскорее ее увидеть, ты даже не представляешь…

– Что не представляю?

– Как долго я этого ждала…

– А с кем ты оставишь Андре?

– Не думай об этом… Найду кого-нибудь на время за ним присмотреть. Он даже не поймет, что я не рядом, – грустно заметила она. – Знаешь, однажды утром Андре мне сказал: «Добрый день, мадам! Вы были знакомы с моей первой женой?»

Разговор снова ее захватил, и она продолжила со смешком:

– Лишь бы ему давали жрать да задницу подтирали!

– Изабелла, что ты несешь, ведь он – твой муж!

Из-за хохота мы были не в состоянии говорить. Я воскликнула:

– Как же здорово иногда вот так посмеяться, давненько мы…

– Ну и пользуйся моментом, дорогая София, ты это заслужила.

– Спасибо, Изабелла, тысячу раз спасибо.

– Скоро увидимся, милая. И я приглашу тебя в ресторан.

– Приезжай поскорее, Изабелла, ты должна увидеть мою дочь собственными глазами!

– Не беспокойся, такого случая я не упущу…

После беседы с Изабеллой я улеглась на узкой кровати моей девочки, по привычке подтянув колени к груди. И вдруг вопреки ожиданию передо мной возник образ Анны, той самой женщины, которая в свое время прикладывала столько стараний, чтобы вернуть мне радость жизни.

Показания г-жи Анны Андреани, 55 лет,

9 июля 2015 г. Выписка из протокола.

[…] Сколько раз я пыталась наладить отношения с Софией Делаланд, но она неизменно отталкивала протянутую ей руку. Я это связывала с влиянием на нее Изабеллы Маршан, которая многие годы делала все возможное, чтобы отдалить нас друг от друга. Говоря «нас», я имею в виду не только себя, но и других моих коллег в Министерстве национального образования, вместе с которыми я создала комитет поддержки сразу после этого чудовищного случая. Произошедшее с Софией несчастье глубоко взволновало всех, и мы мобилизовались, чтобы принять деятельное участие в ее многолетней борьбе. Без наших совместных усилий и давления на следователей дело было бы уже давно прекращено и забыто, уверяю вас.

Ни разу София не поблагодарила нас, но, разумеется, никто не держал на нее зла. Ответственность за это лежала все на той же Изабелле Маршан, которая, кстати сказать, ничем не заслужила такой безоглядной преданности со стороны Софии. […]

Частный детектив, которого я ей порекомендовала, был настоящим профессионалом, компетентным и опытным, а отнюдь не мошенником, каким его сочла мадам Маршан. Это она подтолкнула Софию к тому, чтобы в один прекрасный день отказаться от дальнейших поисков. Да, мы знали, что София испытывала финансовые трудности, и тогда мы решили скинуться и помочь ей, о чем она упомянула в своих показаниях. Но к этому времени она уже не могла трезво оценивать ситуацию, вдобавок Изабелла Маршан все время подпитывала ее паранойю. Последняя стремилась полностью завладеть ее сознанием, стать единственной близкой подругой Софии, и мало-помалу та разорвала отношения с теми, кто по-настоящему желал ей добра, так что наша группа вскоре распалась. Из-за всего этого пострадала и моя личная жизнь: я перестала уделять детям достаточно внимания, и мое супружество разбилось вдребезги. […]

По неизвестной мне тогда причине София находилась под сильным воздействием госпожи Маршан, а комитет играл лишь роль подпорки, но и это еще не всё. Как-то раз в министерстве я вошла в кабинет Софии и сделала попытку ее предостеречь от дурного влияния подруги. Едва выслушав меня и даже не удостоив взглядом, она попросила меня убраться вон. С тех пор, когда мы с ней встречались на работе, она шарахалась от меня как от зачумленной.

Теперь мне многое стало понятно. […] По моему мнению, мадам Маршан несет большую часть ответственности за все, что произошло потом, а также за последние события. […]