Текст книги "Прежде чем ты узнаешь мое имя"

* * *

У меня перехватывает дыхание.

Он знает, что мне некуда идти. Он пригласил меня войти, не собираясь разрешить мне остаться. Гнев подступает к моему горлу каждый раз, когда я думаю о том, что он мне предложил, о том, что он скрывал. Эта доброта и спокойствие – лишь короткая передышка перед тем, как я снова погружусь в свою печаль с головой.

Я не могу вернуться к Глории. На днях она написала мне сообщение, что уезжает из города на неделю. В конце она добавила: «Когда я вернусь домой, нам нужно будет обсудить твои дальнейшие планы». Я поняла, что это значит: она ожидала, что после моего дня рождения я съеду.

«Всю весну я собираюсь прожить с Тэмми, – написала я в ответ, думая, что выигрываю время для нас с мистером Джексоном. – Я дам тебе знать, когда вернусь в город».

Ее ледяного «Хорошо» в ответ было достаточно, чтобы я поняла, – она не станет утруждать себя моими поисками. Что касается Тэмми, мы не разговаривали с тех пор, как она назвала меня малолетней соблазнительницей, если не считать нескольких текстовых сообщений, на которые мы обе слишком долго отвечали. Я была занята мистером Джексоном, а она, без сомнения, следила, чтобы ее отец оставался трезвым, а бойфренд Рэй не попал в тюрьму. Я вижу, как она пьет водку из пластиковой банки и скручивает свои кривенькие сигаретки, пока они сидят вместе у воды, вдыхая вещества более крепкие, чем все, что она могла достать дома. Я знаю, она счастлива так, именно этого она и хотела от жизни. Я могу только порадоваться за нее.

Сама же я хочу большего.

Если хочу выбраться из этого города раз и навсегда, мне нужны деньги. Не могу поверить, что позволила мистеру Джексону отвлечь меня от той цели, что я выбрала для себя, сбить с пути.

Я принимаю решение, которое после изменит мою жизнь. Быстро и с ясностью, которую диктует необходимость, я направляюсь туда, где мистер Джексон прячет заработанные на продаже своих картин деньги, и хватаю все до последней засунутой в старую коробку из-под пленки купюры. Затем я бросаю всю чистую одежду, что у меня есть, в спортивные сумки, которые принесла от Глории. Я знаю, что оставила нижнее белье и футболки в ванной, и рада этому. Мне хочется, чтобы здесь были доказательства моего присутствия. Мистеру Джексону придется самому, сознательно отказаться от меня. Он должен знать, что делает, когда собирает мои вещи и выбрасывает их в мусорное ведро. Мысль о дискомфорте, который он будет испытывать при этом, подобна маленькому удовлетворению, что приносит кубик льда, приложенный к пчелиному укусу.

Я почти закрываю за собой дверь, почти оказываюсь снаружи, когда оборачиваюсь. Есть кое-что, что я хочу взять с собой. Брешь, которую я хочу создать в его мире. Когда я достаю ее из коробки, Leica оказывается легче, чем я ожидала. Я никогда раньше не держала ее в руках. Почему-то так она кажется еще более ценной.

Камера его матери. Я знаю, что эта потеря будет означать для мистера Джексона. Сначала слабое, удовлетворение разрастается и взрывается в моей груди. Причиняя кому-то боль, следует подумать о последствиях. Я хочу, чтобы он знал, что я больше не забочусь ни о нем, ни о его искусстве. Он показал мне, какой он. Теперь моя очередь показать ему настоящую себя.

Я сжимаю деньги в кулаке. Прижимаю Leica к моей груди. Шлюха. Вор. Лгунья. Мистер Джексон может назвать меня, как ему заблагорассудится, потому что теперь я знаю, кто я. Я та, кто изо всех сил пытается выжить. Завтра мне исполнится восемнадцать, так что я ухожу свободной. Больше ничто и никто не сможет меня удержать.

Руби Джонс говорит себе именно это, взвешивая чемоданы на стойке авиакомпании в Мельбурне, просматривая паспорт и готовясь сесть на свой рейс до Нью-Йорка.

«Я готова, – думает она, – ко всему, что ждет меня».

Я знаю, что она действительно верит в свой собственный оптимизм, который вдруг появился в ней несмотря на все, что было раньше. Ведь если повторить одну и ту же ложь много раз, в конце концов вы начнете в нее верить.

Восемь

После того вечера, когда я увидела лежащего на земле мальчика, все изменилось.

Не то чтобы я думаю, будто небо вот-вот рухнет мне на голову, или что если оно все-таки сделает это, я не смогу спастись. Я могу справиться и с падающим на меня небом. Я только начала чувствовать себя в безопасности, только начала забывать. Не в этом ли смысл безопасности? Забыть о том, что знала прежде, о плохих вещах, что поджидают на каждом шагу.

Твои дни сочтены. Кроваво-красные слова, стекающие по стенам туннеля. Это граффити в метро было похоже на предупреждение. Напоминание о том, что до приезда в Нью-Йорк, до встречи с Ноем я никогда по-настоящему не чувствовала себя в безопасности.

Знаете ли вы, насколько осторожной следует быть такой девушке, как я? Мужчина, что идет впереди, но вдруг замедляет ход, а потом исчезает в дверном проеме. Мужчина, что идет позади, но слишком быстро, так, что его возможное вторжение в мое личное пространство ощущается на коже, ползет по ней. Фургоны с темными окнами, улицы с переулками, парк в сумерках или пустыри, что кажутся жуткими в любое время суток. Отец друга, что не спешит убрать руку с вашего тела, или группа парней, от которых пахнет пивом. Закрытые двери и комнаты, что кружатся перед глазами.

Знаете ли вы, насколько осторожными нам следует быть?

Тот парень, что лежал на земле, когда-нибудь чувствовал себя в безопасности? Была ли у него маленькая жизнь до того, как что-то перевернулось, исказилось, и он стал человеком, которого другие обходят стороной? Обнимал ли его кто-нибудь, любил, скучал ли по нему, когда он ушел? Теперь мои дни будто бы заволокло темнотой и туманом. Дело даже не в дожде, или в том факте, что мистер Джексон даже не пытался мне позвонить, или в том, что, похоже, никого вообще не волновало, что я ушла. Я чувствовала, будто кто-то поцарапал пластинку моей новой жизни, испортил ее. Малышка Джоан скачет по затопленным улицам, фотографирует остроконечные пики зданий, коллекционирует факты о сиренах полицейских машин, церквях и звездах. Она выгуливает чужих собак. Два дня назад одна из них остановилась пописать, и Джоан увидела, что стоит прямо перед школой фотографов. Это было всего в трех кварталах от квартиры Ноя, на табличке на двери говорилось, что скоро начнутся вечерние занятия весеннего семестра. На прикроватном столике Джоан лежат рекламные листовки этой школы, а еще у нее есть Ной. И вдруг – царапина, сбой. В очередной раз, как и жизнь моей матери, моя выстроилась вокруг человека, который в любой момент может устать от меня и попросить меня уйти. Тогда я снова останусь одна. Бездомная, без родителей или гроша в кармане, обреченная спать на улице, собирать монеты, брошенные в кофейный стаканчик, и писать таблички, умоляющие незнакомцев покормить меня. Смогу ли я, переживу ли еще одну потерю, что случится так скоро?

С этими мыслями я провожу три дня. Мои страхи только усиливаются, и Ной думает, что я простыла.

– Ты была сама не своя, – говорит он за ужином так, будто мы знаем друг друга много больше, чем пара недель. – Мы должны отвезти тебя к врачу, Алиса.

Полное обещаний «мы» звучит через стол. Я чувствую прохладную руку на своем лбу. Возможно, Ной не такой, как другие. Но мне нужно знать наверняка.

– Ной. – Я смотрю на своего случайного благодетеля, сидящего напротив меня. За его спиной виднеется наша мозаика из долговых расписок. – Почему ты приглашаешь людей остаться с тобой?

Франклин слоняется возле моих ног, лижет мою голую лодыжку.

– Обычно я этого не делаю, – отвечает Ной через некоторое время со слабой и кривой улыбкой. – В большинстве случаев, Алиса, я прогонял людей, что появлялись на моем пороге. Я даже заплатил одному или двум, чтобы они ушли, ибо они доставляли много хлопот.

– О!

Я вижу себя в ту первую ночь, у двери. На мне висят сумки, фотоаппарат и надежда, я смотрю, как дверь со щелчком закрывается прямо перед моим носом. Ни голубых глаз, ни эркеров, ни пианино, ни Франклина у моих ног. Со своими шестьюстами долларами наличными я поворачиваюсь к… к чему?

– Видишь ли, у меня так много всего, – продолжает Ной, раскидывая руки в стороны, – так что я подумал, не поделиться ли этим с кем-то, кто действительно нуждается. Однако, – он снова сводит руки вместе, сцепляя пальцы, – люди, которые приходили, совсем не казались мне подходящими.

– Но ты так легко принял меня, – настаиваю я. – Никаких рекомендаций или депозита по кредитной карте, как просили остальные арендодатели. Должно быть, ты знал, что придет кто-то вроде меня.

– Действительно, – вздыхает Ной с непроницаемым выражением лица. – Я полагаю, малышка Джоан… Ты показалась мне подходящей. – Затем, гораздо тише, так что я не уверена, что правильно его расслышала, он добавляет: – Если быть точным, ты напомнила мне девушку, которую я когда-то знал.

Позже я пойму, что, когда Ной распахнул передо мной дверь, он внезапно подумал об открытом, нетерпеливом лице, так странно похожем на его собственное. Единственная, невероятная попытка обрести бессмертие, которую он предпринял много лет назад. Уехавшая на другой конец света еще ребенком девочка, чей адрес давно потерян. Какое-то время ребенок часто заходил со своей матерью к Ною в гости. Они появлялись без предупреждения, и малышка бренчала на пианино, а он давал ее матери деньги на одежду, учебу и развлечения. Тогда у Ноя не было желания иметь семью, но он отдал часть себя этой девочке, и когда она так внезапно исчезла, вокруг него вместо обещанного счастья остались лишь его эхо и пустота. В этом мире нет жизни без секретов, без закрытых дверей. Так что, когда я появилась у входной двери Ноя – молодая, грязная и полная надежд, – старые раны снова открылись.

Конечно, он не расскажет мне об этом сегодня вечером. Сидя напротив, Ной только приподнимает козырек своей кепки и, в ответ на мою улыбку, улыбается еще шире.

Я дышу.

– Не говоря уже о том, малышка Джоан, что тебе явно было некуда идти.

Люси Лютенс хочет, чтобы мы устроили вечеринку по случаю дня рождения ее беспокойного шнауцера Пончика.

– Ничего особенного – только торт и эти крошечные шляпки. Возможно, вы могли бы прислать мне несколько снимков праздника!

Она никогда раньше не пропускала день рождения своего питомца, но ее двоюродный брат женится в Мэне. К тому же, собственная мать пропускала почти каждый день рождения Люси, а она все равно выросла вполне нормальной, так ведь?

Я на кухне, слушаю через стену нервную болтовню этой женщины. Я никогда не встречаюсь с клиентами.

– Мы же не хотим лишних вопросов, – сказал Ной, когда я только начала работать. Только мне все равно кажется, что я могу догадаться, кто владелец какой собаки; животное как будто становится зеркалом человека, впитывая все его причуды и привычки. Франклин, например, любит понаблюдать со стороны, прямо как Ной, а потом удивить меня чем-то, что можно даже назвать привязанностью. Мокрый нос у моей лодыжки или толчок головы в мою ногу. Всего лишь короткое прикосновение, прежде чем он снова возвращается на свою половину комнаты. У собаки Люси Лютенс определенно не все в порядке. Пончик боится других собак и обижается на меня, словно то, что Люси покидает его, – моя вина. После ее ухода он сидит у двери, сотрясаясь всем телом от тихих скулящих звуков, а когда убеждает себя, что хозяйка никогда не вернется, утыкается мордой в лапы и отказывается смотреть на меня до конца дня.

Ной говорит, что собаки испытывают те же эмоции, что и мы, люди, только думают они в лучшем случае как трех– или четырехлетние дети.

– Представь себя в самом уязвимом положении, – однажды объяснил он. – Когда ты чувствуешь больше, чем можешь осмыслить. Такова каждодневная собачья реальность.

Это заставляет меня задуматься о том, какой я была в четыре года. Я не помню, чтобы чувствовала себя комфортно или с интересом смотрела на мир, но иногда я представляю себя в этом возрасте. Думаю, обычно мы переживаем воспоминания как будто бы со стороны, словно наша прошлая жизнь – это фильм, в котором мы когда-то снимались. Но иногда случается что-то плохое, настолько плохое, что возникает ощущение, будто ты постоянно пытаешься забыть прошлое, но живешь внутри него, вместо того, чтобы смотреть его киноверсию. Тогда становится трудно отличить, что реально, а что нет. Ной сказал, что можно попытаться вытащить подобные воспоминания наружу, стряхнуть их с себя.

– Но разве тогда твое тело не превратится в изрешеченную пулями тряпочку? – спросила я его, но Ной рассмеялся, вполне доброжелательно, а на следующий день оставил книгу о чем-то под названием «Техника эмоциональной свободы»[19]19
  Техника эмоциональной свободы, или Техника эмоционального освобождения (англ. Emotional Freedom Technique, EFT) – техника альтернативной медицины и псевдонауки, основанная на принципах традиционной восточной медицины (акупрессура) и западной психологии. Технику Эмоциональной Свободы иногда называют «иглоукалывание без иголок» или «эмоциональная версия иглоукалывания». Базовая процедура ЕFТ заключает в себе стимуляцию определенных точек акупрессуры при концентрации внимания на аспекте проблемы.


[Закрыть] на моей подушке. К сожалению, на обложке книги была изображена туманность, поэтому я положила ее в свой шкаф обложкой вниз и больше никогда на нее не смотрела.

Во всяком случае, в четыре года со мной не случилось ничего такого уж плохого. Иначе, уверена, я бы запомнила. Лучше задумайтесь: могли бы вы так же легко найти пару «мама-ребенок», как я могу найти пару «владелец-собака»? Как та маленькая четырехлетняя девочка отражала качества своей матери? Всегда ли я искала кого-то, кто любил бы меня, обращал бы на меня внимание, видел бы меня? Странно, что я не могу по-настоящему вспомнить малышку Алису. Я ясно помню частые переезды, начало обучения в другой школе, постоянно вертящихся рядом мужчин. Все эти воспоминания пережила и накопила взрослая Алиса. Неужели маленькая Алиса тоже ждала у запертых дверей? Тосковала, как Пончик, по женщине, которая, в конце концов, возвращалась?

Иногда я желаю, чтобы Ной не рассказывал мне всего того, что уже рассказал.

Только иногда.

– У меня никогда не было вечеринки по случаю дня рождения, – признаюсь я, когда Люси наконец уходит, а Пончик впадает в отчаяние у входной двери. – Моя мама любила притворяться, что дней рождения вообще не существует.

Если Ной и удивляется услышанному, то умело это скрывает. Думаю, я бы удивилась, скажи мне кто-нибудь, что они никогда не праздновали свой день рождения. Возможно, из-за этого мне даже стало бы немного грустно, но Ной просто пожимает плечами.

– Хочешь, чтобы мы устроили вечеринку?

– В честь моего дня рождения?

– Да, Алиса. Вечеринку в честь твоего дня рождения. Так хочешь или нет? Потому что отсутствие опыта в чем-либо еще не говорит о желании этот опыт получить.

Я начинаю ценить то, как Ной делает материальными вещи, о которых я никогда не задумывалась. Наверное, именно поэтому я не обижаюсь, когда он так со мной разговаривает.

Минуту я раздумываю над его вопросом.

– Мне бы хотелось, – наконец отвечаю я, и все новые возможности, что откроются передо мной, проносятся перед глазами. – Я хотела бы устроить вечеринку по случаю моего дня рождения на вершине Крайслер-билдинг. Я бы надела серебряное платье и подавала бы манхэттенцам напитки в модных бокалах. Повсюду виднелись бы воздушные шары, наполненные блестками. Я прохаживалась бы между столиками, и люди бросали бы их в меня, так что всю ночь напролет я сверкала бы, как диско-шар.

– Исчерпывающе, – говорит Ной со своей легкой улыбкой, прежде чем вернуться к своим планам на день и собакам. Фантазия о моей воображаемой вечеринке начинает мерцать, а затем исчезает, но я успеваю превратить ее в реальное воспоминание.

Показателем растущей привязанности Ноя является то, что он не говорит мне, что внутри шпиля Крайслер-билдинг – лишь нагромождение бетона и электрических проводов, уродливый ряд проходов, которые совсем не похожи на сверкающий фасад. Он также не напоминает, что в Нью-Йорке у меня нет друзей, а значит, мне некого пригласить на мою вечеринку. Так что воздушные шары, привязанные к лабиринту из грубого цемента внутри шпиля, остаются нетронутыми, когда я прохожу под ними. Плавающие внутри блестки, а снаружи – я, как всегда, смотрю вверх, смотрю в самую суть вещей.

Хорошая, но нелепая идея. Такие девушки, как я, не устраивают шикарных вечеринок на день рождения. Я сидела в автобусе, что тащился по дороге между штатами, когда мне исполнилось восемнадцать. Стрелки часов встали на свои места, и в этот миг много лет назад родилась я. Я не знаю, что подумала моя мать, когда нас впервые разлучили.

И не знаю, о чем она думала, когда мы расстались в последний раз.

Воспоминание о моей матери: она в ванне с полотенцем, обернутым вокруг головы, как тюрбан. Она смеется, брызгая на меня мыльной водой, протягивает руки, приглашая к себе. Я соскальзываю в теплую воду и откидываюсь назад, и она начинает мыть мне волосы. Ее длинные пальцы массируют кожу моей головы. Шары света, крошечные планеты, танцуют перед моими глазами, когда она проводит руками по моей маленькой голове. Спиной я чувствую плоть моей матери, ее материальность.

– Моя малышка, – шепчет она. Я помню это так отчетливо, хотя не уверена, что все было именно так. Даже если это всего лишь фильм, главную роль в котором сыграл кто-то другой.

Конечно, Ной устраивает для меня вечеринку на крыше Крайслер-билдинг.

Я возвращаюсь домой после прогулки с Франклином в Риверсайд-парке. Солнце как раз начинает садиться на реку Гудзон. Конец моей третьей недели в городе, а гостиная заполнена плавающими серебристыми и белыми воздушными шарами. К окну прислонена картонка высотой в человеческий рост, на которой изображен вид с высоты птичьего полета на центр Манхэттена дождливой желто-золотистой ночью.

Мне протягивают красновато-коричневый напиток в сверкающем бокале, на поверхности которого покачивается темная вишня. На вкус он как идея, которую мне еще предстоит понять, обещание взрослой жизни, перекатывающееся у меня во рту.

– За твой первый «Манхэттен», – говорит Ной, и мы чокаемся бокалами. Пусть я и не осыпана блестками, но все равно сияю.

– С днем рождения, Алиса.

Как странно думать, что я никогда больше не услышу этих слов.

Мы пьяны. Или только я. Бокалы из-под трех «Манхэттенов», налитых из хрустального графина, стоят ровным рядом на пианино. Я сохранила каждую вишенку, и теперь надкусываю одну. Темно-красный сок сочится из уголка моего рта. На языке у меня одновременно сладкий и горький вкус, и я понимаю, что никогда раньше не испытывала подобного опьянения. Я вялая – думаю, это подходящее слово. Тяжелая, но не окаменевшая. В моей левой руке зажат чек, выписанный на имя той маленькой фотошколы за углом.

– Вступительные взносы, – объяснил Ной, когда я открыла конверт, что он мне дал, и тонкий листок бумаги упал мне на колени. – Я не могу допустить, чтобы ты вечно сидела дома, малышка Джоан.

Чек ощущается как ключ к незнакомой двери. Я вижу себя: лето, я поднимаюсь по ступенькам школы фотографов. Вижу, как каждый день я прихожу туда, готовая к занятиям. Я представляю, как с каждым днем все больше и больше познаю этот мир. Кажется, если прищуриться, я даже смогу увидеть, как обедаю со своими друзьями, использую фотолабораторию, чтобы выполнить последнее задание, или показываю новым ученикам, как найти класс B.

– Ной…

Я хочу рассказать ему обо мне из будущего, хочу выразить, насколько странна и прекрасна эта идея. Я хочу поблагодарить его за то, что он сделал все это возможным, сделал меня возможной. Я хочу, чтобы он знал, что если мне и предлагали что-то раньше, то только с определенными условиями. Условия. Я всегда отсчитывала время до конца чего-то, до того момента, когда это у меня заберут. Я пытаюсь сказать Ною, что все еще не понимаю, почему он делает все это для меня – девушки, с которой он познакомился всего несколько недель назад.

– Ной. Кем ты был раньше?

Разве не все ответы спрятаны в прошлом?

– До тебя? – уточняет он, ставит свой «Манхэттен» на стол.

– Ну да, до меня. Но я не совсем это имела в виду. Я хотела узнать, какой была твоя жизнь, когда ты был молод. Когда тебе было восемнадцать, как мне.

Ной говорит, что он родился за рекой, в Хобокене. Городе, название которого звучит для меня как шоколадный батончик – что-то мягкое, но твердое и хрустящее посередине.

– Малышка Джоан, возможно, ты – идеальное олицетворение моей юности, – говорит он, улыбаясь воспоминаниям о прошлом, наблюдая свою жизнь, раскручивающуюся в обратном порядке, так что его улыбка постепенно меняется, уголки губ дрожат, и я больше не могу сказать, радостно ему или грустно.

– Я хотел сбежать. Так же, как ты. Разница только в том, что мое путешествие не было таким длинным. Я провел всю свою юность, глядя за реку; Манхэттен был моей полярной звездой. Пока я не переехал сюда, меня преследовало желание оказаться где-нибудь еще.

– Расскажи мне, каким был Нью-Йорк в те времена, – прошу я, потому что хочу, чтобы он продолжал говорить. К тому же, я успела понять, что он часто делится частичками себя, рассуждая о других истинах. Где-то на Манхэттене тех времен я найду человека, которым он стал теперь, и причину, почему он решил мне помочь.

– Тогда Нью-Йорк все еще был только идеей. Лучшей идеей, которая когда-либо появлялась в этой стране. Теперь этот город больше похож на грубое реалити-шоу. Улицы убраны, туристы приезжают, приезжают и приезжают. Прямо в центре города стоят полупустые многоквартирные дома, целые бетонные кварталы, принадлежащие людям, которые никогда не будут здесь жить. Они лишь сохраняют квартиры стоимостью в многие миллионы на случай, если когда-нибудь захотят в них погостить. В семидесятые в Нью-Йорке не гостили. Здесь жили. Сюда сбегали от той жизни, что подготовили для своих детей родители, и оставались, потому что это место требовало от своих обитателей жить и обустраиваться здесь так, как им угодно.

Я могла бы слушать Ноя целый год.

– Я жил в Виллидже. Грязные кровати, грязная плитка на стенах. А в доме моих родителей царила чистота. Все казалось опасным и захватывающим, сам мир и город, постоянно находящийся в движении, постоянно растущий вширь и ввысь. Я наблюдал, как росли эти башни. На самом деле они казались чудовищными, но я никогда не обращал на это внимания, потому что они напоминали мне два гигантских больших пальца, поднятые вверх. В то время я и сам так жил – уверенный в себе и немного грубый. У меня было много друзей, а потом их не стало. Наступили восьмидесятые, и люди вокруг меня начали умирать. Любимые женщины, друзья, мальчик-гений, который жил в соседней квартире. Они умерли, а город продолжил жить, но уже по-другому, потому что, когда пытаешься только выжить, все меняется.

(Это я знаю.)

– Город продолжал жить. Я продолжал жить. Нью-Йорк всегда дает второй шанс, Алиса. В конце концов я встретил кого-то, кто знал кого-то, а тот знал еще кого-то. Они помогли мне заработать. Я скопил много денег. Отправил их родителям, по дешевке купил эту квартиру у человека, что знал меня в моей прошлой жизни. Даже когда я сам себя не узнавал, он меня вспомнил.

– А девушка, которую я тебе напоминаю? – спрашиваю я в наступившей тишине, чувствуя, что мы приближаемся к самой сути истории. Этой ночью выпитые «Манхэттены» развязали пару языков.

– Ах, да. Часть моей жизни, когда я встал на правильный путь. Скорее остаток, чем часть. Моей дочери было бы, – он считает на пальцах, в его подсчетах – целая жизнь, – за тридцать. Трудно себе представить. Половина моей жизни, прожитая заново. Я очень сильно обидел ее мать, как только вообще можно обидеть кого-то, – я не любил ее так, как обещал. Так что, она ушла, увезла ребенка за границу. В качестве извинения за то, как я сам в себе запутался, я отпустил их безо всяких условий, вопросов или просьб поддерживать связь.

Ной открывает дверь, а на пороге – я со своими сумками. Маленькая девочка поворачивается, чтобы в последний раз взглянуть на своего отца. Она уезжает и даже не подозревает, что никогда не вернется в дом с пианино и люстрой, никогда больше не увидит человека, который всегда разговаривает с ней так, как будто читает ей сказку. Невозможно узнать, как далеко заведут вас прощания.

– Ты сожалеешь об этом? – спрашиваю я. – О том, насколько серьезным оказалось то твое извинение?

Ной говорит, что о многом жалеет. Что любой, кто говорит иначе, либо прожил недостаточно долго, либо прожил слишком долго, чтобы помнить правду о собственном прошлом. И да, он сожалеет, что не был рядом со своим ребенком, не видел, как она растет. Тем более сейчас, когда познакомился со мной.

– Я своего отца никогда не знала, – говорю я, желая залатать маленькую дыру, которую проделала в его душе своими вопросами. – Он где-то здесь, в Нью-Йорке. По крайней мере, я так думаю. Я ничего о нем не знаю, кроме того, что он тоже был фотографом.

– Ты поэтому приехала сюда? Чтобы найти его? – спрашивает Ной, и я чувствую, что он предполагает возвращение еще одной дочери к отцу.

– Нет, – честно отвечаю я, хотя, я бы хотела солгать и успокоить его, если бы могла. – На самом деле я о нем не думаю. Не в этом смысле. Честно говоря, он, вероятно, даже не знает о моем существовании. Моя мать запросто могла скрыть от него беременность. Я вроде как училась справляться с его отсутствием, пока вообще не перестала этого замечать. Не было смысла желать того, чего у меня все равно никогда не будет.

Позже абсурдность этого предложения еще проявит себя. Я пойму, что желание невозможного достаточно сильно, чтобы им можно было и мертвого поднять из могилы.

– Мы друг друга стоим, – внезапно говорю я в ту ночь, когда мне еще так многому нужно научиться, а привкус «Манхэттена» теперь оседает послевкусием у меня во рту. – Отец без дочери, дочь без отца. Будь жизнь фильмом, тебе внезапно понадобилась бы почка. Так мы и выяснили бы, что ты на самом деле мой отец. Разве это не было бы чем-то удивительным, Ной? Я появляюсь на твоем пороге, а в итоге оказывается, что это не простая случайность. Что все это время мне самой судьбой было предназначено тебя найти.

Я надкусываю еще одну размоченную вишню и широко улыбаюсь ему.

– Помоги мне, Господи, – говорит Ной в притворном ужасе, – если я окажусь ответственным за такого дикого ребенка, как ты!

В соседней комнате на дверце холодильника дрожат расписки. Записи, подтверждающие мои долги. Кроссовки. Куртка. Плата за проезд в метро. И некоторые другие заметки, которые я добавила, пока Ной не видел. На самом деле подобных заметок собралось довольно много. К тому же, я оставила для него небольшие сообщения. Не знаю, видел ли он, но одна из тех записок, что я тайком положила в кучу, гласит: Дружба. Лояльность. Безопасность.

Вещи, которые я когда-нибудь смогу ему вернуть.

Потому что в ночь моей первой вечеринки в честь дня рождения я все еще думаю, что у меня все получится. Я все еще думаю, что в моей жизни будет лето, школа и люди, с которыми можно пообедать, а я буду сидеть в самом центре событий, смеяться, рассказывать истории и строить планы. Я обзаведусь новыми друзьями, а когда позвоню Тэмми, чтобы рассказать обо всем, несколько недель нашего взаимного молчания не будут иметь никакого значения. Она будет так счастлива услышать, чем я занималась и где теперь нахожусь, что простит меня за то, что я не рассказала ей об этом раньше.

– Ты сделала это, Алиса, – скажет она. – Ты устроила свою жизнь!

Но я буду знать, кто на самом деле сделал эту жизнь реальностью, человек, которому я обязана этим. Сегодня вечером, на моей вечеринке, я не сомневаюсь, что у меня будет достаточно времени, чтобы отплатить Ною за все, что он для меня сделал.

Потому что даже когда мне будет за тридцать, столько же лет, сколько дочери, с которой он попрощался когда-то давным-давно, в запасе у меня все равно останется еще много-много лет. Я даже близко не подойду к тем 79,1 годам, которые мне обещали. К тому времени я стану знаменитым фотографом, мои работы будут выставляться в галереях по всему городу, красоваться на обложках журналов. Тогда я смогу заботиться о Ное так же, как он заботился обо мне. На этот раз я буду его защищать, а не наоборот. Впереди у нас так много всего, за что мы должны быть благодарны.

Одна мысль о том, что что-то пойдет не так, разбила бы мне сердце.

Полагаю, я потеряла бдительность. В самом конце. Когда небо действительно рухнуло мне на голову. Треск, вспышка света, и влага, похожая на дождь. Воздух тяжелый, как ботинок на моей груди. Грязь, металл, и меня вдавливают прямо в землю. Меня удивляет, как мало можно значить для другого человека. Как целый мир может быть разрушен в мгновение ока. Я была права, думая, что никогда не буду в безопасности, полагая, что мне нужно соблюдать осторожность.

Но я все равно удивляюсь этому. В самом конце.