Текст книги "Обещания богов"

35

Два трупа за один день – это перебор даже для гестаповца.

Они ехали уже полчаса, направляясь строго на юг, и наконец очутились в чистом поле.

Бивену были хорошо знакомы циклы обработки земли. Выходя из машины, он не удивился встретившему его зловонию. Лущение[72]72
  Лущение – поверхностное рыхление, частичное оборачивание почвы и подрезание сорняков.


[Закрыть] шло полным ходом. После сбора урожая остатки соломы закапывали, чтобы ускорить их разложение. Также проводили вспашку, чтобы проветрить почву, потом насыщали ее удобрениями – отсюда и стоявший смрад.

– Не знаю, как местные выносят такую вонищу, – заметил Динамо.

– Где тело? – оборвал его Бивен.

Хёлм ткнул пальцем, и они пустились в путь, увязая в рыхлой земле. Команда гестапо приложила все усилия для сохранения секретности. У обочины стоял один-единственный фургон и тот с погашенными фарами. Рядом томились ожиданием несколько мужчин в штатском. Они были похожи на горожан, решивших поживиться дармовыми овощами…

Динамо говорил о картофельном поле, но он ничего в этом не понимал. Здесь собрали урожай ржи или пшеницы, а никакого не картофеля. Хотя это мало что меняло.

– Почему гестапо, а не Крипо? – неожиданно спросил Бивен.

– Повезло. Какой-то крестьянин нашел тело ближе к вечеру, когда заканчивал вспашку. Он тут же оповестил агента гестапо в деревне. Тот не очень понимал, кого вызывать. Они посоветовались со старостой, нацистом, у которого двоюродный брат из наших, в гестапо. В результате связались с ним, так и получилось.

Они шагали все так же тяжело, и само это усилие теперь приносило Бивену тайное удовлетворение. Вместе с вывороченной глиной всплывало на поверхность его детство. И еще мысль: ему все-таки удалось выбраться из этого. В бога душу мать. Он оставил позади и всю эту срань, и рабскую жизнь.

– Вон там, – бросил Динамо.

Метрах в ста слева виднелась серая дерюга, лежавшая между двумя бороздами. Сыщики положили камни по четырем углам полотна, чтобы его не сдул ветер. Примитивно, но эффективно.

Динамо отогнул край дерюги и включил свой электрический фонарик – армейский «Daimon Telko Trio», которым он очень гордился. В зеленоватом свете показалось голое тело. Бивен мгновенно заметил следы пыток. Он взял фонарик из рук Хёлма и встал на колени, чтобы разглядеть получше.

Ногти на руках и ногах вырваны. Большие пальцы ног обожжены – наверняка между пальцами вставляли вату и поджигали. Следы сигаретных ожогов на шее и вокруг сосков. Следы электрошока на гениталиях. Множественные синяки. Все кости лица, кажется, раздроблены.

– С чего взяли, что это Винер?

– Один из людей, прибывших на место, раньше работал в Крипо. Он его узнал.

Бивен поднялся и направил луч фонарика на раздувшееся лицо.

– У твоего парня глаз-алмаз. Учитывая, как его уделали…

– В любом случае немало шансов, что это он и есть, верно?

– Причина смерти известна?

Хёлм забрал фонарик и каблуком перевернул тело. Две дыры от пуль в затылке.

– Профессионал работал.

Наверняка хотел добавить «кто-то из наших», но воздержался.

Кстати, им и говорить-то было необязательно. Такие пытки они знали досконально. Как и саму технику ликвидации. Методы гестапо – те самые, что они применяли на протяжении долгих лет, на пару и в подвале.

На краю поля мелькнули фары, высветив глинистую поверхность. Присмотревшись, Бивен узнал черный «мерс» Пернинкена.

– Scheiße. Кто ему уже настучал?

Хёлм только хмыкнул в ответ, пнув комок земли.

У Бивена решительно складывалось впечатление, что он узнает обо всем последним, как рогоносцы. В гестапо любое расследование сопровождалось параллельным процессом, объектом которого становились сами следователи. Тайная полиция представляла собой сеть доносчиков, осведомителей, стукачей. Змеиное гнездо, где все пожирали друг друга.

Хёлм достал из кармана флягу.

– Глоточек шнапса перед сеансом орального секса?

– Спасибо, обойдусь.

Он поднял глаза к небу и вдохнул испарения сумерек. Конечно, запах дерьма, но такой знакомый. Над ним в иссиня-черном небе сверкали звезды. Любой восхитился бы величественным зрелищем. Но не Бивен. Когда он был ребенком, небесный свод давил на него, вызывал головокружение и даже панику.

Он всегда воспринимал звезды как сигналы бедствия, пришедшие из другого мира. Из вселенной, которую невозможно не только рассмотреть, но и осмыслить. Из бездны, в которую рано или поздно канет и он сам.

В такие моменты он обещал себе, что вернется в церковь, поговорит со священником – единственное утешение для ограниченных умов вроде него. Он засмеялся в воротник крахмальной вечерней рубашки. Он – к священнику? Каждый день, скорее всего, приближал его к геенне огненной…

Пернинкен шел к ним; в час ночи он был одет так, будто собрался на парад на Олимпийском стадионе.

– Оставь меня, – шепнул Бивен.

Не говоря ни слова, Хёлм положил на место камни, которые придерживали дерюгу, скрывавшую тело Макса Винера, и удалился.

Увидев наряд Бивена, Пернинкен саркастически присвистнул. Сухая ирония офицеров гестапо.

– Рассказывайте, – приказал он.

Обергруппенфюрер был уже полностью в курсе и, возможно, знал обо всем больше подчиненного, но Франц покорился велению долга. Он вкратце изложил информацию, только что полученную от Хёлма.

Пернинкен не стал смотреть на тело. Фуражка на голове лишала его доброй половины персональной харизмы: величественно голого черепа.

Бивен, решив его спровоцировать, описал образ действий при убийстве – ведь речь шла именно об убийстве – и подробно остановился на пытках, которым подвергся несчастный детектив.

Обергруппенфюрер промолчал. Он стоял всего в метре от Бивена, опустив голову, и черты его лица было не различить. Зато погоны, нашивки и медали блестели под луной.

– Как вы объясните, что офицер Крипо оказался закопанным здесь, убитый двумя пулями в затылок после пыток?

Это я вас должен спросить, чуть не ответил Бивен, но такая дерзость ни к чему бы не привела.

– Слишком рано судить, обергруппенфюрер, но расследование…

– Расследования не будет, – спокойно прервал его шеф.

Он прикурил сигарету и стал, по всегдашнему обыкновению, расхаживать туда-сюда – по вспаханной земле это было не так-то легко. Увидев, как он споткнулся, Бивен посмотрел на начальника другими глазами. Никогда еще тот не казался таким реальным… и таким пустопорожним.

– Главный вопрос в другом: кто это сделал?

– Да, кто? – невольно повторил Бивен театральным тоном.

– Это могли быть вы, это мог быть я, – не моргнув глазом бросил Пернинкен. – Или же эти сволочи из СД[73]73
  Sicherheitsdienst, служба безопасности рейхсфюрера СС (нем.).


[Закрыть]. Или даже, почему бы нет, сама Крипо.

– Расследование…

– Повторяю, его не будет. Никто не станет терять время на дело, которое так или иначе замнут. Если Винер лежит здесь, у наших ног, значит сам виноват. Пути фюрера… неисповедимы.

В этом замечании не было и следа иронии. С точки зрения эсэсовцев все было решено раз и навсегда: Адольф Гитлер бог.

Бивен предпочел сменить тему:

– Я видел этим вечером герра Кёнига.

– Я знаю. Он мне звонил.

– Почему вы разрешили ему поделиться со мной информацией о кинжале?

– Я не понимаю, как вы могли бы продолжить расследование, не владея всей информацией по делу.

На этот раз Бивен чуть было не заорал: «Не держите меня за полного идиота!» Но снова выбрал униженный, почти вкрадчивый тон:

– Однако я впервые слышу об этом важнейшем обстоятельстве. О нем не упоминается ни в одном…

– Сначала мы должны были увериться, что вам можно доверять.

– В каком смысле?

– Бивен, за вами следили в последние дни. Теперь мы считаем, что, прежде чем задержать преступника, вы сумеете поступить должным образом.

– Позволив вам убить его?

Бивен высказался слишком прямолинейно. Даже в гестапо следовало выбирать выражения.

– Если я арестую этого человека, – сдал он назад, – то никто не будет заинтересован в том, чтобы его судили и приговорили. Подобная история может сильно запятнать репутацию рейха, не говоря уже об иностранной прессе.

Пернинкен не отпустил ни единого комментария. В его молчании сквозило одобрение.

– Разумеется, можно было бы уладить дело максимально деликатно, не вынося сор из избы, – продолжил Бивен, – но это также наделает шума. Исчезновение высокопоставленного чина СС не останется незамеченным. Пойдут слухи…

– Ближе к делу, гауптштурмфюрер.

Бивен набрал в грудь воздуха и кинулся в неизвестность:

– Существует территория, на которой офицер СС может исчезнуть самым естественным образом.

– Какая именно?

– Война, польский фронт.

– Что именно вы задумали, на самом-то деле?

Бивен выложил все разом:

– Я нахожу убийцу, сообщаю вам его имя, и вы посылаете его на фронт. Там он может незаметно… погибнуть. Что может быть естественней, чем смерть на поле боя?

– И кто возьмет на себя эту… казнь? Вы?

– Именно.

Пернинкен улыбнулся в полумраке:

– Ваша вечная навязчивая мечта об отправке на фронт.

– Мы об этом уже говорили, обергруппенфюрер, мы…

– Я передам наверх, – оборвал его Пернинкен. – Но в вашем плане не хватает главного: имени убийцы.

– Я скоро его добуду, обергруппенфюрер.

– Надеюсь, ради вас же. – Отто Пернинкен снова принялся расхаживать по рыхлым глинистым комьям. Он, конечно же, не осознал иронии своих слов, когда добавил: – Но внимательно смотрите себе под ноги, Бивен.

– Я буду осторожен.

– Вы мне напоминаете одного эсэсовского офицера, которого я когда-то знал. Он думал, что может использовать нацистский режим… скажем так, в личных целях.

– Что с ним стало?

Генерал оглядел погруженные в сумерки поля:

– Если мне не изменяет память, он зарыт где-то неподалеку отсюда.

36

Беседа с Эрнстом Менгерхаузеном не принесла ничего хорошего, продолжение тоже. Выплакав весь алкоголь в мечтах о том, как она увезет своих «детей» куда-нибудь за моря, где нет нацизма, Минна фон Хассель заснула, как последняя пьянчужка, в своей тачке. Проснулась она только около одиннадцати вечера, чтобы как следует проблеваться – с коньяком это был обычный исход: нокаут с острой тошнотой и желчной отрыжкой.

И тогда против всех ожиданий зазвонил больничный телефон…

Квартал Моабит, расположенный в западной части Берлин-Митте[74]74
  Берлин-Митте – центральная историческая часть Берлина.


[Закрыть], был известен когда-то двумя равно важными вещами: тюрьмой и прокоммунистическими настроениями. К исходу шести лет национал-социализма расстановка сил поменялась: на дух ничего коммунистического, зато камеры переполнены политзаключенными.

Моабит был большим островом, окруженным Шпрее с юга, Шарлоттенбургским каналом с запада, Вестхафенским каналом на северо-западе и судоходным каналом Берлин-Шпандау на северо-востоке и востоке. Нечто вроде отдельного мира, родившегося из индустриализации XIX века, чье рабочее население, и без того теснившееся как сельди в бочке, еще и подыскивало дополнительных постояльцев на ночь – по несколько марок за соломенный тюфяк.

Можно не уточнять, что в час ночи в северной части Моабита, рядом с речным портом Вестхафен, не горело ни единого фонаря, а улицы как вымерли. Рабочие спали сном праведным.

Итак, ей позвонила Рут Сенестье. Уже почти два года о ней не было ни слуху ни духу. Художница, скульптор, лесбиянка, придерживавшаяся левых взглядов: совершенно непонятно, как она умудрилась выжить при национал-социализме.

– Как твои дела?

Женщина не ответила. Она просто попросила приехать к ней в «Гинекей», сапфический[75]75
  Гинекей – в Древней Греции женская часть дома. Сапфический – от имени греческой поэтессы Сапфо (VII–VI в. до н. э.), жившей на острове Лесбос и открыто писавшей о своей любви к женщинам.


[Закрыть] клуб на берегу одного из водоемов Вестхафена. Это срочно.

Недолго думая, Минна приняла душ, оделась и села за руль своего старенького «мерседеса-мангейм». Через час она добралась до цивилизации, то есть доехала до Берлин-Митте, потом по набережным Шпрее до тепловой электростанции Моабита.

Припарковавшись у подножия внушительного комплекса с его башней в форме колокольни и похожими на гигантские гаубицы трубами, она двинулась по кривым улочкам, пока не вышла на широкий проспект, который и искала. По обеим сторонам стояли кирпичные дома, как ломти нарезанной коврижки. Никаких фонарей, грунтовое покрытие: стрела, пустынная и отточенная, как мачете.

Минна здорово дрейфила. Она молилась, чтобы издалека ее можно было принять за мужчину. Широкие брюки, вельветовая куртка, поверх которой она накинула плащ, стянув его поясом. И не забыла про пресловутый берет художника, à la française…[76]76
  На французский манер (фр.).


[Закрыть] В целом могло сойти.

Наконец показался пакгауз, где приютился «Гинекей». Окна были занавешены, никакой вывески у входа. Только фонарь – вроде ночника – подмигивал вам издали. Мысль разместить подобный клуб рядом с доками была поистине гениальной. Никому не пришло бы в голову искать сливки лесбийского сообщества Берлина среди деревянных ящиков и покрытых татуировками портовых грузчиков.

На самом деле в Третьем рейхе лесбиянок не преследовали так, как гомосексуалов. В те времена статья 175 германского уголовного кодекса осуждала только сексуальные отношения между мужчинами. Такого преступления, как лесбиянство, просто не существовало. Но лишняя осторожность никогда не повредит…

Минна постучала. В окошке мелькнул чей-то глаз, замок щелкнул, занавеска поднялась, и она очутилась внутри. Место было еще живописнее, чем ей запомнилось. Кирпичные стены покрыты белой блестящей краской, столы освещены подвесными лампами на светильном газе. Пламя рожков, казалось, резвилось в дымном воздухе, как блуждающие огоньки. В дополнение на столах горели маленькие свечи…

В первом зале Рут не было. Художница ничего не стала ей объяснять. Ни слова о причинах этого загадочного свидания, никаких объяснений по поводу «срочности». Но Минна достаточно хорошо ее знала, чтобы понять, что дело не в капризе.

Второй зал, поменьше, был разделен на альковы, скрытые за белыми занавесями, и находящиеся внутри посетительницы отбрасывали на них завораживающие китайские тени. Казалось, в помещении витают призраки.

Внезапно одна из занавесок откинулась, и появилась Рут Сенестье с широкой улыбкой на личике стареющей куклы. На ней был такой же берет, как на Минне.

– Здравствуй, фройляйн! – сердечно сказала она.

Минна скользнула за стол и со смехом заявила:

– Как же я рада тебя видеть!

– Надо же, целая вечность прошла. Ты по-прежнему сидишь в деревенской глуши со своими психами?

Минна не ответила, но выражение лица свидетельствовало, что удар попал в цель.

– Ладно, – бросила Рут, вставая, – принесу-ка я нам абсент.

Она испарилась в шуршании занавесей. Сквозь приоткрытую штору Минна оглядела обычную клиентуру «Гинекея»: женщины в смокингах, апаши с намасленными челками, полуголые создания в птичьих или лисьих масках, и прочая экзотика вроде дам, которые целовались друг с другом взасос.

– Madame est servie![77]77
  Мадам, вам подано! (фр.)


[Закрыть] – сказала Рут по-французски.

Она внесла серебряный поднос с бутылкой абсента, графином ледяной воды, а также двумя ложечками, сахарницей и двумя резными рюмочками.

«Гинекей» гордился тем, что подает лучший абсент во всем Берлине, но, насколько было известно Минне, клуб оставался единственным местом, где его вообще еще можно было найти.

Она наблюдала, как Рут приступила к пресловутому ритуалу. Сначала по порции алкоголя в рюмки, поверх которых она пристроила ажурные «лопаточки» для абсента. На них она положила по кусочку сахара, а затем стала медленно лить ледяную воду. По мере того как таял сахар, абсент на дне мутнел.

Глядя, как в зеленом алкоголе образуются непрозрачные облачка, Минна думала о судьбе Рут. Она познакомилась с ней в двадцатые годы в госпитале «Шарите», в самом начале своей учебы, когда художница еще изготавливала медные маски для изувеченных на Большой войне. Минна немедленно влюбилась – и в ее искусство, и в нее как личность.

Для Минны Рут, которая была старше на добрый десяток лет, стала образцом для подражания. Исполненная творческой энергии и в то же время альтруизма, она была прямой противоположностью художнику-одиночке, затворившемуся в башне из слоновой кости. Заработка ради она долгое время публиковала свои рисунки в таких журналах, как «Die Dame» или «Симплициссимус»[78]78
  «Дама» (нем.), первый немецкий иллюстрированный журнал, ориентированный на современных женщин, выходил в 1911–1943 годах. «Симплициссимус» (от лат. simplicissimus – простодушнейший) – немецкий сатирический иллюстрированный еженедельник, издавался в Мюнхене в 1896–1942 годах.


[Закрыть]. Помимо этого, в своей мастерской она лепила забавных зверьков, которые начали пользоваться успехом за границей.

Рут Сенестье словно шла в обратном направлении по сравнению с декадентским Берлином. Когда город был средоточием всех извращений и задыхался под тяжестью грехов, Рут вела монашеский образ жизни, полностью посвятив себя искусству. Потом, когда нацизм постриг всех под одну гребенку, она осознала собственные склонности и выбрала лесбийскую любовь. На сегодняшний день Рут коллекционировала романы с женщинами. Таков был ее персональный способ обозначить протест и поставить подпись художника.

Она протянула Минне рюмку, от которой исходил резкий запах аниса.

– Na zdarovie! – воскликнула она по-русски. – За нас!

Минна кивнула и отпила глоток, откинув голову назад. Она не была большой любительницей этой ликерной выпивки, но всякий раз, когда приходилось мериться силами с зеленой феей, у нее возникало ощущение, что она переносится в Париж конца прошлого века, в город ее любимых поэтов – Бодлера, Верлена, Рембо…

Она аккуратно поставила рюмку на стол, держа ее большим и указательным пальцами, и спросила:

– Так к чему такая срочность? Расскажи мне все.

37

Рут Сенестье не успела открыть рот, как занавеска снова откинулась. Появилась женская голова с большими ушами и встрепанной шевелюрой песочного цвета. Человек – простите, женщина – сжимала в зубах трубку на манер Попая[79]79
  Попай – Моряк Попай, герой американских комикс-стрипов и мультфильмов, созданный художником Элзи Крайслером Сегаром в 1929 году; персонаж никогда не вынимает трубку изо рта.


[Закрыть]. Она была так пьяна, что носогрейка казалась единственным, за что она цеплялась, чтобы сохранить равновесие.

– Тебя уже обыскались! – проворчала незваная гостья с сильным славянским акцентом.

– Катись отсюда.

И не подумав послушаться, женщина, спотыкаясь, протиснулась в кабинку.

– Не познакомишь меня со своей подружкой?

Протянув руку, чтобы помешать пришедшей рухнуть на столик, Рут вполголоса бросила Минне:

– Ивана Куоккала, русская художница.

Соломенная женщина ухмыльнулась; на ней была куртка с поднятым воротом.

– А тебя как зовут?

– Минна фон Хассель.

У нее был большой опыт в том, что касалось умалишенных и их непредсказуемого поведения. Между прочим, и она сама половину времени была или вдупель пьяна, или под наркотой. Несмотря на это, тесное общение с очень нетрезвым человеком всегда вызывало у нее чувство неловкости.

– А чем занимаешься по жизни?

– Я руковожу клиникой для душевнобольных.

Она ответила со всей серьезностью. Сталкиваясь с пьянчужками, она испытывала глухой стыд за них, за себя, за человечество. Это спонтанное пренебрежение всеми условностями не имело ничего общего ни со свободой, ни с победой, а походило на вываливание внутренностей, на выплеск сточных вод.

– Как вы их убиваете?

– Простите?

– Своих пациентов, как вы их убиваете?

Минна побелела.

– Катись отсюда, – повторила Рут.

– Газ или радиация?

– Я же велела тебе убираться!

Пинком Рут вытолкнула художницу из алькова. Минне стало плохо: значит, планы по уничтожению – уже достояние общественности. Визит Менгерхаузена был не предвестником событий, а подтверждением.

– Сначала безумцы, – ухмыльнулась художница, закрыв занавесь. – Потом художники!

– Забудь про эту дуру, – бросила Рут. – Она не злая, только пить не умеет.

Минна кивнула и сделала еще глоток. У нее возникло ощущение, что она проглотила фосфоресцирующую жидкость. Не время давать волю собственным печалям, и, кстати, она не для того сюда приехала.

– Ну так что, – с усилием повторила она, – зачем ты меня вызвала среди ночи?

– Мне нужно было поговорить.

– О чем?

Рут замялась. Она посмотрела в свою рюмку, словно желая почерпнуть там решимость. У нее было круглое лицо, раньше создававшее видимость вечной молодости. Однако теперь яблоко пожухло, а кожа пожелтела, как мозговая кость.

– Я сделала глупость.

– Какого рода?

– Снова встретилась с тем, с кем не должна была больше встречаться.

Минна попыталась пошутить:

– О-хо-хо, новая берлинская любовь?

– Нет. Не о том речь. Совсем не о том.

– А о чем тогда?

Рут повела плечами, словно встряхиваясь под дождем.

– На самом деле я не могу об этом говорить.

– Почему?

– Слишком опасно.

– Это связано с гитлеровской кликой?

– Если бы только это…

Минна по-настоящему встревожилась: она не понимала, что может быть хуже эсэсовской угрозы.

Рут снова налила себе. На этот раз церемониал проходил в ускоренном темпе. Следовало выпить – и как можно быстрее.

– Не знаю, зачем я заставила тебя приехать. Это чистый эгоизм. Но мне так нужно было поделиться…

Минна взяла ее за руку:

– Я всегда буду рядом, только позови.

Рут попыталась улыбнуться, но механизм, как остановленный маятник часов, внезапно засбоил. Минна обратила внимание, что они одеты совершенно одинаково. Не только береты и короткая стрижка, но и мужские брюки и куртки. На дерматиновой банкетке она заметила плащ, довершавший сходство.

Минна подумала, что в их алькове одна является отражением другой. Она снова взялась за рюмку и позволила абсенту растечься в груди. Казалось, сам ее мозг разжижается.

– Я взяла один заказ… – пробормотала Рут хриплым от алкоголя голосом. – Это было ошибкой.

– Скульптура?

– Да, что-то вроде.

– А кто заказчик?

Рут улыбнулась – так выплескивают из ванночки вместе с водой и мыло, и полотенце, и самого ребенка.

– Дьявол.