Текст книги "Присягнувшие Тьме"

6

До Верне я мог добраться с закрытыми глазами. Сначала дорога А6, от ворот Шатийон в сторону Нант-Бордо, затем дорога А10 на Орлеан и, наконец, А11, по указателям на Шартр.

Мимо пролетали автомобили, в струях дождя свет их фар казался размытыми линиями, похожими на спирали внутри горящей лампочки. Было семь часов утра, еще не рассвело.

Я перебирал в уме информацию, собранную на рассвете. До четырех утра я спал, поминутно просыпаясь, потом встал, включил Интернет и набрал в «Гугле» четыре роковые буквы: КОМА. Компьютер выдал мне тысячи ссылок на статьи. Чтобы поддержать в себе надежду и упростить поиск, я добавил еще «выход из…».

В течение двух последующих часов я читал свидетельства очевидцев внезапного выхода из комы, постепенного возврата сознания, а также экспериментов, заканчивающихся клинической смертью. Меня поразило, насколько распространено это явление. Из пяти людей, перенесших инфаркт, повлекший за собой мгновенную кому, по меньшей мере один пережил эту «временную смерть». При этом человек чувствует, как душа отлетает от тела, затем видит длинный туннель и в конце этого туннеля – яркий белый свет, который у многих ассоциируется с самим Христом. Видел ли Люк этот туннель? Придет ли он когда-нибудь в сознание, чтобы нам об этом поведать?

В Шартре я миновал собор с двумя асимметричными шпилями, и передо мной открылась долина Бос, простирающаяся до горизонта. По коже побежали мурашки – я приближался к дому в Верне. Проехав еще километров пятьдесят, я свернул на боковую дорогу, чтобы миновать Ножен-ле-Ротру, и выехал на национальное шоссе. В тот момент, когда взошло солнце, я уже был в настоящей сельской местности.

Вдали поднимались холмы, между которыми виднелась лощина, и черные поля, покрытые инеем, искрились в утреннем свете. Я опустил в машине стекла и вдыхал запах опавших листьев, удобренной земли и не желавшей уходить ночной свежести.

Еще тридцать километров, и, обогнув Ножен-ле-Ротру, я направился по департаментской дороге к границе Орн и Эр-и-Луар. Через десять километров я увидел указатель «Пти-Верне», свернул на узкую дорожку и проехал еще метров триста. За первым поворотом показались ворота из светлого дерева. Я посмотрел на часы: без четверти восемь. Мне предстояло с точностью до секунды восстановить то, что здесь произошло.

Припарковав машину, я пошел пешком. Раньше здесь была водяная мельница, состоявшая из нескольких построек, разбросанных вдоль реки. Основное здание превратилось в развалины, но остальные были восстановлены и проданы под дачные домики. Третий дом справа принадлежал Люку. Двести квадратных метров земли – вполне приличный участок, и все это в трехстах километрах от Парижа. Сколько же Люк заплатил за эту лачугу шесть лет назад? Миллион тогдашних франков? Земля в Перше все время поднималась в цене. Где он раздобыл деньги? Мне вспомнился фильм Фрица Ланга «Большая жара», там все началось с убийства полицейского. Дальше выясняется, что это был коррумпированный детектив. Его выдал загородный дом – шикарный и очень дорогой. Я будто снова услышал слова Дуду: «Если ты разроешь это дерьмо, в нем перемажутся все». Но чтобы Люк оказался продажным полицейским? Этого не могло быть.

Я прошел мимо дома с тремя окошками и направился к реке. От мокрой травы шел дурманящий аромат. Ветер хлестал по лицу. Я застегнул плащ и пошел дальше. За полоской подстриженных деревьев скрывался водный поток. До меня доносилось только тихое журчание, похожее на смех ребенка.

– Что вам здесь нужно?

Из кустов внезапно показался человек. Метр восемьдесят росту, стрижка бобриком, черная куртка из плотной ткани. Небрит, густые лохматые волосы – он был похож скорее на бродягу, чем на крестьянина.

– Вы кто? – продолжал наступать он.

Под курткой у него не было ничего, кроме дырявого свитера.

Я помахал перед его носом трехцветным удостоверением.

– Я из Парижа. Я друг Люка Субейра.

Казалось, это успокоило незнакомца. Его серо-зеленые глазки сверкали на солнце.

– Я принял вас за нотариуса. Или за адвоката. В общем, за одного из тех мерзавцев, которые делают деньги на трупах.

– Люк не умер.

– Благодаря мне. – Он почесал затылок. – Меня зовут Филипп, я садовник. Это я его спас.

Я пожал ему руку, всю в травинках и пятнах никотина. От него пахло глиной и холодным пеплом. И еще я почувствовал запах алкоголя – не вина, а скорее кальвадоса или чего-то покрепче – и решил ему подыграть:

– У вас выпить не найдется?

Его лицо сразу замкнулось, и я пожалел о своей хитрости – слишком очевидной. Я вынул пачку «кэмел» и предложил ему. Он отрицательно покачал головой, исподволь продолжая изучать меня. В конце концов, он закурил «житан».

– Рановато для выпивки, – буркнул он. – Разве нет?

– Для меня – нет.

Он хохотнул, вытащил из кармана заржавленную фляжку и протянул мне. Не раздумывая, я сделал большой глоток. Спиртное обожгло, потом тепло разлилось по груди. Садовник наблюдал за моей реакцией. Казалось, он остался доволен и в свою очередь отхлебнул из фляжки. Прищелкнув языком, он убрал сивуху в карман.

– Что вы хотите узнать?

– Мне нужны подробности.

Филипп вздохнул, пошел к воде и уселся на старый сухой ствол. Я подошел поближе. В морозном воздухе звенели птичьи голоса.

– Я очень любил месье Субейра. Не могу взять в толк, что на него нашло.

Я прислонился к стоящему рядом дереву.

– Вы здесь работаете каждый день?

– Только по понедельникам и вторникам. Сегодня я пришел как всегда. Мне ничего не сказали.

– Расскажите, как все было.

Он сунул руку в карман, вынул фляжку и протянул мне. Я отказался. Тогда он отхлебнул сам.

– Я подошел к реке и сразу его заметил, нырнул и вытащил на берег. Река здесь неглубокая.

– В каком месте это произошло?

– Да вот в этом самом. В нескольких метрах от шлюза. Я позвонил жандармам. Они были здесь уже через несколько минут. Одна минута все решила. Если бы я пришел минутой позже, его бы унесло течением и я бы ничего не увидел.

Я посмотрел на водную гладь – она была совершенно неподвижна.

– Вы говорите – течение?

– Сейчас его нет, потому что шлюз закрыт.

– А вчера он был открыт?

– Месье Субейра его и открыл. Он все предусмотрел. Наверное, хотел, чтобы его унесло…

– Мне сказали, что на нем был груз из камней.

– Мне было чертовски трудно его вытаскивать. Все потому, что он привязал к поясу строительные блоки.

– Как же он это сделал?

Филипп поднялся.

– Пошли со мной.

Он направился к живой изгороди. В глубине сада стоял почерневший сарай, втиснутый между подлеском и рядом подстриженных деревьев. У деревянной стены под пластиковым навесом были сложены поленья. Мой проводник плечом распахнул дверь и отошел в сторону, чтобы я мог заглянуть внутрь.

– В последние выходные месье Субейра попросил меня перенести сюда старые строительные блоки, которые валялись с незапамятных времен на другом берегу реки. Он даже попросил распилить пополам несколько штук. Я тогда не понял, для чего. Теперь-то знаю: он хотел сделать из них груз. Он заранее рассчитал такой груз, который ему был нужен, чтобы тело унесло течением.

Я бросил взгляд на дверной проем и не стал заходить. Пора было признать тот факт, что Люк хотел покончить с собой. Потрясенный, я отошел от двери.

– Как он закрепил камни?

– С помощью железной проволоки, он согнул ее втрое – для крепости. Получилось вроде свинцового пояса, как у ныряльщиков.

Я глубоко вдохнул холодный воздух. Живот скрутили мучительные спазмы. От голода, самогона и отчаяния. Что случилось с Люком? Что же такое он обнаружил, из-за чего хотел покончить с собой? Оставить семью и предать свою веру?

Садовник закрыл дверь и спросил:

– Он ваш друг, так?

– Мой лучший друг, – ответил я с отсутствующим видом.

– Вы не приметили, что он вроде не в себе?

– Нет.

Я не осмелился признаться этому незнакомому человеку, что я не говорил с Люком – не говорил по душам – вот уже несколько месяцев, несмотря на то что нас разделял всего один этаж. В завершение я спросил на всякий случай:

– Больше ничего странного вы не заметили? Я хочу сказать: когда вытаскивали тело.

Человек в черном сощурил зеленые глазки. Казалось, его опять обуревают сомнения.

– Вам не говорили про образок?

– Нет.

Садовник приблизился. Он явно оценивал мое удивление. Приняв решение, прошептал мне на ухо:

– В правой руке у него был образок. Так мне показалось. Я увидел только цепочку, которую он сжимал в кулаке.

Итак, бросаясь в воду, Люк что-то держал в руке. Амулет? Нет, Люка нельзя назвать суеверным. Садовник снова протянул мне фляжку, насмешливо улыбаясь беззубым ртом:

– Признайтесь. У лучшего друга от вас было многовато секретов, ведь так?

7

Больница в Шартре, также носившая название Отель-Дье, возвышалась в глубине двора, покрытого черными лужами и подрезанными деревьями. Кремово-коричневое здание напоминало пирожное с шоколадными полосками. Я не стал подниматься по двойной внешней лестнице, ведущей сразу на второй этаж, а прошел на первый.

Я оказался в большой столовой со сводчатым потолком, каменными колоннами и черно-белым кафелем на полу. В глубине – залитое солнцем крыльцо, ведущее в сад. Мимо прошла медсестра, и я спросил, можно ли поговорить с врачом, который вернул к жизни Люка Субейра.

– Мне жаль, но сейчас он обедает.

– В одиннадцать часов?

– После этого у него назначена операция.

– Я подожду здесь, – сказал я, доставая удостоверение. – Скажите, пусть идет сюда со своим десертом.

Девушка ушла. Ненавижу показывать свою власть, но от одной мысли, что придется войти в столовую с ее запахом жратвы и звяканьем столовых приборов, мне становилось дурно. В зале послышались шаги.

– Что вам нужно?

Здоровенный тип в белом халате с разъяренным видом шел мне навстречу.

– Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция Парижа. Я веду дело о самоубийстве Люка Субейра. Вчера его доставили к вам в отделение.

Врач разглядывал меня через очки. Лет шестьдесят, седые волосы, не знавшие расчески, длинная, как у грифа, шея. Наконец он произнес:

– Я все написал в отчете, который отправил жандармам вчера вечером.

– В Уголовной полиции его еще не получили, – сблефовал я. – Прежде всего скажите: почему вы решили отправить его в Отель-Дье в Париже?

– У нас нет нужного оборудования. Люк Субейра был полицейским, вот мы и решили, что Отель-Дье…

– Мне сказали, что его возвращение к жизни граничит с чудом.

Врач не смог сдержать горделивой улыбки:

– Люк Субейра вернулся с того света, это верно. Когда его привезли сюда, сердце уже остановилось. Если его и удалось оживить, то лишь благодаря стечению особых обстоятельств.

Я вынул карандаш и записную книжку.

– Объясните.

Врач сунул руки в карманы и двинулся к саду. Он сутулился и шел, согнувшись под углом почти в тридцать градусов. Я пошел за ним.

– Первый благоприятный момент, – начал он, – то, что течением Люка отнесло на несколько метров, он ударился головой о камень и потерял сознание.

– А что в этом удачного?

– Когда человек оказывается под водой, он вначале рефлекторно задерживает дыхание, даже если это попытка самоубийства. Потом, когда весь кислород уже поглощен кровью, он открывает рот – это непреодолимый рефлекс, вода проникает в легкие, и человек захлебывается и тонет за несколько секунд. А Люк отключился как раз перед этим решающим мгновением. Он не успел открыть рот, и в легких у него воды не было.

– Но он в любом случае задохнулся бы, так?

– Нет. Он был в апноэ. В общем, в таком состоянии, когда у человека замедляется естественный ток крови и она приливает к жизненно важным органам: сердцу, легким и мозгу.

– Это что-то типа зимней спячки?

– Именно так. Кроме того, этому явлению способствовал холод. У Люка была сильная гипотермия. По словам спасателей, температура тела опустилась до тридцати четырех градусов. При таком холоде организм использовал все молекулы кислорода, которые у него оставались.

Я записывал каждое слово.

– Как по-вашему, сколько времени он пробыл под водой?

– Невозможно определить. По мнению спасателей, сердце остановилось как раз перед тем, как его привезли.

– Они делали ему массаж сердца?

– Нет. К счастью. Иначе они наверняка разрушили бы это своего рода состояние благодати. Они предпочли привезти его сюда, потому что знали, что я могу применить особую методику воскрешения.

– Какую методику?

– Идите за мной.

Врач вышел через крыльцо и, прежде чем войти внутрь, прошел несколько шагов вдоль современного корпуса. Операционный блок. Белые коридоры, вращающиеся двери, запах медикаментов. Еще один порог. Теперь мы находились в комнате, где не было никакого оборудования, только металлический, высотой с комод, куб на колесиках, занимавший часть стены. Врач откатил его от стены и повернул ко мне той стороной, где располагались ряды кнопок и датчиков.

– Это аппарат искусственного кровообращения, АИК. Его используют для того, чтобы понизить температуру тела пациентов перед началом сложной операции. Кровь поступает в прибор, где она охлаждается на несколько градусов, потом снова вливается в тело. Такой цикл повторяют несколько раз до тех пор, пока не будет достигнута искусственная гипотермия, которая улучшает действие анестезии.

Я все это записал, не понимая, к чему он клонит.

– Когда привезли Люка Субейра, я решил использовать только что полученный из Швейцарии прибор, но применить его в обратном порядке: не для охлаждения крови, а для ее нагревания.

Не отрываясь от своих записей, я закончил его фразу:

– И все получилось.

– На все сто. Когда Люк Субейра поступил к нам, температура тела была 32 °C. После трех циклов переливания крови нам удалось поднять ее до 35 °C. При 37 °C его организм заработал – правда, очень медленно.

Я оторвал взгляд от записей.

– Вы хотите сказать, что все это время он был… мертв?

– Вне всякого сомнения.

– И сколько, по-вашему, это продолжалось?

– Трудно сказать точно, но в целом около двадцати минут.

Мне вспомнилась одна деталь:

– Спасатели прибыли на место очень быстро. Разве команда была не из Шартра?

– Это еще одно удачное стечение обстоятельств. Они прибыли по ложному вызову: это где-то в районе Ножен-ле-Ротру. И когда жандармы позвонили, они находились в нескольких минутах от места происшествия.

Я все записал и вернулся к физиологическим подробностям:

– Есть кое-что, чего я не понимаю. Ведь мозг может оставаться без кислорода всего несколько секунд. Как же Люк мог воскреснуть после двадцатиминутной смерти?

– Мозг функционировал за счет своих резервов. Думаю, что он снабжался кислородом в течение всего времени клинической смерти.

– Значит ли это, что у Люка не будет осложнений, когда он придет в себя?

Он сглотнул. У него был сильно выступающий кадык.

– На этот вопрос никто не может ответить.

Я представил Люка в инвалидном кресле, ползущего еле-еле, как слизняк. Наверное, я сильно побледнел, и врач легонько похлопал меня по плечу:

– Пойдемте. Здесь можно умереть от жары.

Выйдя на воздух, я почувствовал облегчение.

Только что кончился обед, и старики медленно разбредались, двигаясь как во сне. Я спросил:

– Здесь можно курить?

– Без проблем.

Первая же затяжка привела меня в чувство, и я перешел к заключительной части:

– Мне говорили об образке… на цепочке.

– Кто вам об этом сказал?

– Садовник. Человек, который вытащил Люка из воды.

– Спасатели действительно нашли образок, зажатый у него в кулаке.

– Он у вас?

Врач опустил руку в карман халата.

– Да, он остался у меня.

Предмет матово поблескивал на его ладони. Окислившаяся бронзовая медаль, стертая временем, на вид очень древняя. Я наклонился, чтобы лучше ее рассмотреть. С первого же взгляда я понял, что это такое.

На медали было выгравировано изображение архангела Михаила, архистратига небесного воинства – трижды победоносного врага Сатаны. Изображенный в духе «Золотой Легенды» Жака Воражина, герой был облачен в доспехи и держал в правой руке меч, а в левой – копье Христа. Правой ногой он попирал древнего дракона.

Врач продолжал говорить, но я его не слушал. В голове у меня звучали слова из Апокалипсиса:

И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них. Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним.

Истина была очевидна: прежде чем низвергнуться в ад, Люк защитился от дьявола.

8

Декабрь 1991

Вот уже два года, как я не видел Люка. Два года, как я шел собственным путем, взяв за основу творения раннехристианских авторов, живя в мире «Апологетики» Тертуллиана и «Октавия» Минуция Феликса. С сентября я был слушателем французского отделения Папской семинарии в Риме.

Это было самое счастливое время в моей жизни. Дом 42 – здание с розовыми стенами по улице Санта-Кьяра, большой двор, окруженный галереей цвета светлой охры. Моя комнатка с желтыми стенами, которую я воспринимал как убежище для сердца и совести. Комната для занятий, где мы отрабатывали жесты для будущих литургий. «Benedictus est, Domine, Deus universi…»[4]4
  «Благословен Ты, Господи, Боже вселенной…» (лат.)


[Закрыть] Кроме того, у этого здания была терраса, смотревшая на купола собора Святого Петра, Пантеон и церковь Иисуса…

Мои родители настояли, чтобы на Рождество я вернулся в Париж, ибо для них было важно – «существенно», как выражалась моя мать, – чтобы мы провели конец года вместе. Но когда я приземлился в Руасси, ситуация, как оказалось, в корне изменилась: мои предки уже отправились на Багамские острова на яхте делового партнера отца.

Был вечер 24 декабря, и я испытал скорее облегчение, чем какое-либо иное чувство. Оставив вещи в особняке родителей на улице Виктора Гюго, я пошел бродить по Парижу. Просто так, без всякой цели. Ноги сами привели меня в Нотр-Дам. Там как раз начиналась всенощная.

В соборе было столько народа, что я с трудом пробрался внутрь и сразу проскользнул направо. Незабываемое зрелище: тысячи поднятых голов, отрешенные, сосредоточенные лица, звенящая тишина, пропитанная благовониями. Я был здесь чужим среди незнакомых мне людей и наслаждался этим, забыв обо всем: об упадке католической веры, о вероотступничестве священников, о запустении церквей.

– Матье!

Я повернул голову, стараясь разглядеть в толпе знакомое лицо.

– Матье!

Я поднял глаза. Стоя на основании колонны, Люк возвышался над толпой верующих. Его бледное лицо, покрытое медными веснушками, сияло как свеча. Он спрыгнул вниз и исчез в толпе. Но через секунду уже тянул меня за руку:

– Идем, живее. На выход.

– Но сейчас начнется служба…

В глубине хоров священник произнес:

– «На Тебя, Господи, уповаю!»

Люк подхватил на лету:

– «…Силой Твоей укрепляюсь, во веки не поколеблюсь…» Мы с тобой наслушались этого вдоволь, так ведь?

Насмешливый тон стал еще более агрессивным. Вокруг нас послышались протестующие возгласы. Чтобы не поднимать скандала, я пошел за ним. Оказавшись у стены, я схватил его за плечо:

– Ты что, вернулся во Францию?

Люк подмигнул мне:

– Хочу поучаствовать в представлении.

За стеклами очков его взгляд сверкал ярче обычного. Заострившиеся черты лица, тени под глазами – если бы я не знал его так хорошо, я бы подумал, что он принимает наркотики.

Люк пробрался между тесными рядами и остановился около стеклянной дверцы исповедальни. Открыл ее и втолкнул меня внутрь.

– Входи.

– Ты что, спятил? Да ты…

– Входи, тебе говорят!

Я опустился на скамеечку. Люк уселся с другой стороны перегородки, там, где обычно сидит священник, и опустил обе шторки. В одно мгновение мы оказались отрезанными от толпы, песнопений и службы. Люк прошептал через деревянную решетку:

– Я видел его, Мат. Видел собственными глазами.

– Кого?

– Дьявола. Во плоти.

Я наклонился, стараясь сквозь решетку разглядеть его лицо. Оно почти светилось. Его черты подергивались, и он все время прикусывал нижнюю губу.

– Ты хочешь сказать: там, в Судане?

Вместо ответа Люк отодвинулся в темноту.

Нельзя было понять, смеется он или плачет. За два последних года мы обменялись лишь несколькими письмами. Я ему сообщил, что меня приняли в Папскую семинарию. Он мне ответил, что делает свое «дело», все дальше продвигаясь на юг, туда, где восставшие христиане сражаются с регулярными войсками. Его письма были странными, холодными и чужими – читая их, невозможно было почувствовать состояние его души.

– В Судане, – усмехнулся он, – я видел только следы дьявола: голод, болезни, смерть. А вот в Вуковаре, в Югославии, я уже видел его самого в действии.

Из газетных сообщений я знал, что совсем недавно этот город в Хорватии после трехмесячной осады оказался в руках сербов.

– Оторванные осколками бомб головы детей, младенцы с выколотыми глазами. Беременные женщины, которым вспороли животы, а потом сожгли заживо. Раненые, расстрелянные в упор прямо в госпиталях. Подростки, которых заставляли насиловать своих матерей… Я все это видел. Зло в чистом виде. Темная сила, вырвавшаяся из недр человека.

По контрасту я представил себя в своей желтой келье. Каждое утро, сидя в тепле и уюте, я слушал новости на волне Ватикана. Я спросил:

– Как же… как ты оттуда выбрался?

– Чудом.

– Ты работал на какую-то ассоциацию?

– Ни на какую.

Он опять рассмеялся и приблизил лицо к разделявшей нас перегородке:

– Я взялся за оружие, Мат.

– Что?!

– Стал добровольцем. Там иначе не выживешь.

На секунду мне показалось, что Люк раскаивается, но я ошибся – он ни о чем не жалел. Наоборот, гордился тем, что сделал.

– Как ты мог?!

Он снова откинулся в темноту. Пение смолкло, и в церкви стало тихо. И тут я услышал совсем рядом звук – звук рыданий. Люк плакал, закрыв лицо руками.

Я сразу переменил тон:

– Тебе надо все забыть. Все, что делали они, что делал ты… Нельзя же судить обо всем человечестве по этой вспышке насилия. Ты оказался в наихудших условиях, где человек превращается в животное. Ты…

Люк поднял голову и снова приблизил ко мне лицо. На скулах у него блестели слезы, но он улыбался, и усмешка искажала его черты.

– А ты все там же, в семинарии?

– Уже три месяца.

– А пришел не в сутане. Ты что, инкогнито?

– Не надо издеваться надо мной.

Он засмеялся сквозь слезы:

– Так и сидишь в больнице для здоровых?

– Что за игру ты затеял? Тебе понадобилось двадцать четыре года, чтобы открыть для себя насилие? И нужен был Вуковар, чтобы осознать меру человеческой жестокости? А что ты намерен делать теперь? Отправиться на другой фронт? Свет в нас самих, Люк. Вспомни Первое послание Иоанна: «Для сего-то и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела диавола».

– Он явился слишком поздно.

– Если ты так думаешь, значит, ты потерял веру. Наша роль не в том, чтобы противостоять злу, а в том, чтобы призывать к добру, вести к свету…

– Ты тыловая крыса, Мат. Ты славный парень, но ты тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я вцепился в решетку. В соборе снова запели.

– Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

– Действовать.

– Ты возвращаешься в Югославию?

– Я записался в Канн-Эклюз.

– Куда?!

– В полицейскую школу. Экзамены в январе. Я буду полицейским. Через два года я уже смогу работать на улице. Другого выхода нет. Я хочу встретиться с дьяволом на его территории. Хочу испачкать руки. Соображаешь?

Он говорил спокойным, уверенным голосом. А у меня внутри, наоборот, что-то оборвалось. Снова вспомнился апостол Иоанн: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле».

Я закрыл глаза и снова увидел себя и Люка стоящими у колонн аббатства Сен-Мишель-де-Сез. Тогда мы собирались изменить Церковь, изменить мир…

– Счастливого Рождества, Мат.

Когда я открыл глаза, исповедальня была пуста.

Следующие месяцы я прожил в состоянии оцепенения. В семинарии мне было не по себе. Таинства, литургии, молитвы, исповедь… Я слушал и не слышал, машинально повторяя заученные жесты. До меня доходили новости из Югославии, которые передавали по «Радио Ватикана». Узнав о новой резне или зверствах, я молился и постился. Я был сам себе отвратителен. Тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я все время думал о Люке. Как этот интеллектуал, помешанный на богословии, мог стать полицейским? Ответа я не находил. Насмешки Люка все еще звучали в ушах. С каждым днем я все меньше верил в свое призвание. Богословское образование казалось мне бесплодным. И таким удобным! Я выбрал путь аскета, но жил как паша. Всегда сыт, есть крыша над головой, огражден от невзгод – я мог посвятить свое время тому, что любил больше всего на свете, – книгам.

Я ясно видел свою карьеру. Никогда я не стану сельским священником. По окончании семинарии, после защиты диссертации, я останусь в Риме и поступлю в Папский Григорианский университет. Занимая посты в европейских резиденциях папских нунциев, я буду подниматься по ступеням церковной иерархии все выше и выше, пока не достигну вершин. Прочное положение под знаком достатка и власти. Все то, что я ненавидел в родителях, теперь ожидало меня, хотя и в другой форме.

Я поделился своими сомнениями с духовными наставниками. Но в ответ услышал только обычные речи священнослужителей – живительный бальзам, проливаемый на душевные раны. 29 июня, в день возведения в сан священников в «лоне Святой Римско-католической апостольской церкви», я отказался от сутаны.

Люк ошибся. Я находился не в больнице для здоровых.

Я был на кладбище. Здесь все были мертвы. И я в том числе.

Я вернулся в Париж и прорвался в парижское архиепископство. Там мне предложили длинный перечень гуманитарных организаций. Я остановился на первой же миссии на том континенте, который для себя выбрал, – в Африке. «Земля надежды» – ассоциация бельгийских францисканцев, которая принимала в свои ряды добровольцев-мирян, показалась мне самой подходящей. Эта партия дальше других углублялась в зоны риска.

И вот в 1993 году, за год до начала геноцида в Руанде, началось мое первое приключение.

Указатели на выезде с автострады вернули меня к действительности.

Я устремился в туннель на въезде в Орлеан, продолжая думать о Люке и о том, как переменились наши судьбы. У меня все было еще впереди. От этой мысли я вздрогнул. Никогда я не последую за ним по дороге самоубийства. Теперь я должен был это признать и найти причины, толкнувшие его на такое. Что-то должно было случиться. Немыслимое событие, которое выбросило Люка из его собственной судьбы. Я должен пролить свет на его решение. Только при этом условии к нему вернется сознание.