Текст книги "Два лета одного года."

Тьма есть все сущее, сотканное из людских страхов и пороков, что сгущаясь над земным царством, подарит упокоение душам мертвых и живых, оставив после себя холодную пустыню под могильным камнем

Начертание на фасаде собора парижской богоматери, происхождение которого остается предметом острых споров в научных кругах. В новой историографии традиционно считается предвестником случившегося конца света

Глава 1

Залы террасы были безлюдны, столы и стулья – собраны и накрыты уродливыми тканями различных оттенков белого, напоминающими скорее большие полиэтиленовые пакеты или бесформенные мешки, куда по обыкновению в стенах последней столицы заворачивали трупы перед кремацией.

Последние дни октября оказались на редкость полны погодных аномалий: частые проливные дожди шли в обратную сторону, раз за разом испаряя влагу, от чего температура в городе поднималась до значений самых теплых дней минувшего лета. Именно по этой причине посетители предпочитали не испытывать судьбу, оставаясь внутри тесного и мрачного помещения, ругань и разговоры на разных языках в котором заглушала только лишь музыка из старого автомата. Даже сейчас, ранним утром, джазовый мотив, записанный на довоенной виниловой пластинке, доносился до террасы через толстую деревянную дверь, однако полный праздной задумчивости герой этого вовсе и не слышал, всецело наслаждаясь переливающимися чистым хрусталем кубиками льда в собственном бокале, словно бы запечатлев подлинное произведение искусства, эстетический шедевр, что открылся лишь ему одному.

– Розовый сахар, эльфийское золото, что столь умело сымитировали пивовары на местных мануфактурах. Суррогат, где с указки властителей последней столицы был так щедро растворен мощный антидепрессант, который в бытность до краха старого мира отпускали только по строгому врачебному рецепту, – сорвалось с уст мужчины, своими пустыми глазами разглядывающего содержимое полупустого бокала, тот отливал стерильным розовым цветом, выделяясь среди больничных интерьеров.

– Теперь этого препарата, приносящего столь желанный покой обреченным, было навалом, ведь это, пожалуй, единственное действенное средство, предохраняющее хрупкое человеческое существо от осознания безграничной степени собственного одиночества посреди рухнувшего мира, – мысленно и даже как-то поэтично усмехнулся угрюмый посетитель в длинном пальто цвета черного гранита, от чего его фигура напоминала склонившуюся над добычей в великодушном жесте ворону. – Мира, что был обречен с самого рожденья

В такие моменты он, оставаясь в одиночестве, всегда изъяснялся несколько возвышенно, будто бы обращался к незримому собеседнику, что сопровождал его все эти годы, или по глупой привычке представлял себя героем старого кинофильма про мрачных детективов, пребывающих где-то на границе между законами дня и ночи. Мужчина искренне не желал разбираться, что из этого было правдой, а что – лишь юношеской издевкой, поэтому тяжело выдохнул и удостоил своим вниманием что-то помимо приевшегося розового красителя.

Глубокий полумрак царствовал в залах террасы неизменно. Холодное утреннее солнце затерялось в серости безжизненного осеннего неба, напоминая о своем существовании тусклым светом. Только ряды элегантных газовых фонарей на чугунных ножках – едва ли не последнее, что осталось от былой красоты и роскоши Парижских улочек, наливались теплым золотистым сиянием, словно непредумышленно наполняя день смыслом. Даже кучи мусора и заколоченные окна домов выглядели как-то иначе, показавшись герою приветливыми, словно временные декорации для съемок кинофильма о великом упадке или страшной войне, словно по команде режиссера улица в момент покроется лоском и станет опрятной, точно как и витрины вновь открывших свои двери магазинов.

Мрачный посетитель с высоты своего уже немолодого возраста на секунду искренне пожалел, что это было не так, ведь однажды ему посчастливилось побывать в Париже еще до войны, насладиться здешним воздухом, в котором навечно застыло дыхание некогда прекрасного города, собственными глазами запечатлеть великолепие пышных дворцов, именитых театров, шумных площадей и многолюдных улочек.

– Чудесный был город, – нашел в себе силы добавить коротко герой, будто бы в этом мгновенье услышав изысканную мелодию жизни того самого Парижа, что остался навечно в воспоминаниях из его прежней жизни.

Одинокая фигура мужчины среди полутеней бледных силуэтов, во всех смыслах напоминающих надгробия братских могил, оставалась совершенно неподвижной, легкий ветерок касался подолов бесформенных треугольных платьев.

Герой в траурном наряде в минуты безмятежных раздумий странным образом находил себя в главной роли какой-то незамысловатой трагедии, в тоже время осознавая, что многим обитателям последней столицы, кому удалось укрыться от поступи конца света за ее стенами, уже и не представиться никогда более возможности запечатлеть старый Париж, как и насладиться его первозданной красотой, что осталась разве что на страницах отсыревших от времени книг, на почтовых марках и на праздничных открытках. Мысли посетителя словно бы переходили в нежный шепот, неспешно сменяясь искренним смехом. Фотографии выцветают, равно как и человеческая память: сейчас едва ли кому-то придет в голову, что за слоем мусора, рядами колючей проволоки и блуждающими лучами прожекторов на смотровых вышках периметра скрываются следы былого величия умирающей цивилизации.

Наконец, бокал был пуст, а лед внутри растаял. Единственный посетитель в зале вышел из-за стола и, взяв в руки старомодную шляпу, следом бросил мимолетный взгляд, обращенный в сторону силуэта Эйфелевой башни, стальная громада которой терялась и утопала в утренней мгле. У самого шпиля среди густых туч повисли отвесные скалы небесного города – недосягаемой сказки, чью тайну хранит несчетное множество слухов.

Пусть и дальше все будет так, ведь всем нам многим предпочтительнее пребывать в блаженном неведение, чем узнать однажды, что по ту сторону мглы ничего нет, – прокомментировал вслух герой, направившись к дверям. – Плод незнания слаще горького разочарования.

С каждым шагом джазовый мотив становился все громче, как и едкий запах сигарет вперемешку с дешевой выпивкой и копотью мануфактурных труб. Задумчивый без явной причины посетитель нисколько не смутился, когда из глубины залов мрачного заведения до него донеслась отборная ругань вместе с визгом неудачливого шулера за карточным столом, что после серии выгодных партий был столь пьян и не мог умело подменять карты в своих руках. Сцена казалась в высшей степени неприятной, но безучастный герой порой ловил себя на мысли, что после всех выпавших на его долю потрясений, он навсегда утратил чувство отвращения, воспринимая окружающие обстоятельства в качестве бессодержательных декораций, хотя, вполне вероятно, что пропущенные с раннего утра бокалы розового сахара стремительно пьянили его, подменяя восприятие домыслами.

Короткая лестница осталась позади. Немногословный герой в траурном наряде облокотился о грубую поверхность деревянной барной стойки, выразительно поставив пустой бокал перед собой, точно обратившись к местному бармену и вместе с тем хозяину заведения – Олафу, тот как раз закончил обслуживать клиента.

Обходительный юноша с необычайно длинными волосами одного цвета с тканью его приторно светлого пиджака, сравни ангельскому одеянию, обернулся, оправив тканевый бант, изящной петлей обвивший ворот. Олаф торжественно миновал длинный шкаф, на полках которого шеренгой расстрельного расчета выстроились стеклянные бутылки, и взглянул приветливо на гостя, словно чистыми глазами поклонился.

– Никогда не понимал, зачем ты утрами так часто предпочитаешь одиночество, ведь, как известно, в подобные заведения приходят, чтобы его унять, – признался светловолосый бармен, внешне оставаясь предельно холоден и сдержан, точно эта маска позволяла ему видеть смысл в праздном веселье, если, конечно, она уже и не стала его настоящим лицом.

Герой ничего ответил, вместо чего бросился рассматривать разнообразные этикетки на бутылках довоенного коньяка, словно бы не успел неоднократно сделать этого многими годами ранее.

– В очередной раз затеял перестановку? – поинтересовался внимательный посетитель, когда Олаф забрал пустой бокал перед ним. – Мой старый друг, разве в этом есть смысл, если сюда приходят, чтобы выпить розового сахару перед сменой на мануфактуре или, как в моем случае, работой в мастерской?

На лице юноши проступила легкая улыбка. Пара пьяных чумазых рабочих в шумном зале продолжала ругаться с небезызвестным шулером на ломанном немецком языке.

– Полагаю, даже если бы у них в карманах водились хоть какие-то деньги, они бы не изменили своим привычкам, точно также как и каждодневным спорам, – задумчивым голосом ответил бармен, потирая грани стеклянного бокала тряпкой, будто бы в этом незамысловатом действии скрывалась какая-то истина, известная лишь одному Олафу.

Музыкальный автомат в центре зала ненадолго затих, словно намеренно заставив всех присутствующих замолчать в многозначительной паузе, прежде чем зазвучала следующая композиция.

– В привычках так легко забыться и не думать о происходящем вокруг безумии, утопив ужас вселенской тоски в бокале розового сахара. Не думаю, что нас уже кто-то осудит, – выждав еще пару секунд, заключил герой, без труда обобществляя себя со всеми обитателями последнего города.

– Ты как всегда правдив и поэтичен, Фрэнк, – по-доброму усмехнулся манерный юноша, что порой казался герою вовсе неживым, ведь благодаря крови иностранца Олаф почти полностью избегал старения. – Хотя разве с кем-то еще мне в подлинном спокойствии удастся вести столь занимательные беседы, не развязывая побоища с ущербом в несколько сотен монет для «Вавилона»?

Фигуры собеседников у барной стойки оставались неподвижны, ткань ангельской одежды хозяина заведения терялась в причудливой игре полутеней под тлеющими томно свечами на старом канделябре, лишь этикетки на бутылках в шкафу перед героем сгорали в свете их прикосновений.

Часто молчаливый Фрэнк уважал старого приятеля во многом, потому что он отчетливо осознавал цену своих слов. Даже сейчас добродушный и внимательный Олаф в отглаженном костюме прекрасно знал, о чем говорил, ведь кровавые побоища зачастую без явных причин происходили здесь с завидной регулярностью, и на этот случай юноша держал под стойкой заряженное ружье.

В «Вавилоне», впрочем, как и в других подобных заведениях, действовал ряд негласных правил, например, мало кому из посетителей кроме героя позволялось вот так запросто сидеть у стойки, беззаботно о чем-то беседуя с Олафом. Толи от одиночества, толи от обаяния Фрэнка они были хорошими приятелями и долгими вечерами часто проводили время за отстраненными разговорами.

– Здесь ты, безусловно, прав, – согласился Фрэнк, вслушиваясь в пьянящий джазовый мотив, всего на мгновенье ему даже показалось, словно в помещении в действительности присутствовал виртуозный саксофонист, а за место музыкального автомата ему аккомпанировал настоящий пианист. Мелодия отозвалась горькими воспоминаниями, которым герой тут же нашел толкование: – Полагаю, мы уже исчерпали тягу к бессмысленному насилию на фронте последней войны, а ты за свои годы, почти наверняка, повидал куда больше.

Фрэнк вытащил из кармана пару затертых нумлонов чеканки эльфийского банка, чтобы следом положить их на стол перед собой, Олаф, задумавшийся над последней фразой собеседника, не торопился забирать плату.

Золотые монеты в свету тусклых огней отливали изумительно детальным рельефом с изображением одного из королей какой-то далекой страны, так после конца света теперь было принято называть иные миры, лицо уже стерлось до безобразия, но пышный герб меж двух сторожевых башен еще оставался различим. Фрэнк уже давно заметил, что эльфийские монеты блестели всегда одинаково, словно только именно по этой причине нумлоны вошли в оборот внутри периметра городских стен и имели одинаковую цену во всем Париже, без труда вытеснив разнообразные цветные бумажки старого света.

Олаф тяжело выдохнул и с усмешкой обреченного объяснился:

– Эльфийская кровь даровала мне много времени, но далеко не все годы были столь спокойны и безмятежны. Сейчас мы лишь молча ждем конца, разбавляя тревогу розовым сахаром.

Полный усталой задумчивости бармен осторожным жестом рук оправил свои длинные волосы, что скрывали несколько угловатые черты лица, а тусклые огни свечей не давал посетителям лишнего повода насторожиться необыкновенному сиянию пары его больших глаз, из-за которых в нем было не трудно разоблачить одного из тех, кого в Париже называли иностранцем.

Оба героя на секунду отвлеклись, услышав, как где-то в глубине зала завязался шумный спор, грозящий перерасти в очередную драку, Фрэнк сразу предположил, что постоянные посетители заведения, рабочие с мануфактуры «Альтман Кох», не поделили между собой смены в новом месячном плане: в газетах писали о закрытии цеха из-за недостатка древесного угля.

– Проклятое зеленокожее отребье допустили до работ наравне с нами, боюсь, вскоре иностранцы вовсе выжмут нас с рабочих мест, – громко возмущался пьяный старик в клетчатой робе с красной повязкой на рукаве, должно быть, он был бригадиром.

– Куда смотрит руководство: в новом плане одни паспорта иностранцев? Может, проклятые гоблины и работают лучше, но они ведь не имеют ничего общего с нами – полноправными хозяевами города, людьми! – на ломанном немецком языке поддержал старика другой рабочий, характерный акцент которого выдавал в нем уроженца Италии.

Обычно в это время в «Вавилон» заглядывали рабочие дневной смены мануфактуры, производящей кухонную утварь и патроны, эмигранты преимущественно из старой Германии, они селились неподалеку, снимая крохотные комнатки посуточно, иногда даже семьями. Многие из них имели академическое образование и до войны были совершенно другими людьми, но страшная нужда рушила их судьбы одна за другой, точно как паровой молот в цеху мануфактуры «Альтман Кох», с оглушительным грохотом, разносящимся на весь квартал, дробил металлолом на конвейерной ленте. Улицы Парижа были одинаково беспощадны ко всем, не находя различий между людьми с паспортами полноправных граждан и верноподданных или иностранцами из миров, куда однажды уже снизошел белый туман. Поступь апокалипсиса по континенту не прекращалась уже двенадцатый год, словно бы исполняя начертание на фасаде собора парижской богоматери в точности.

– Пока посетители едины в стремлении, они еще пару минут не будут бросаться друг друга за пару лишних слов. Хотя бы ради приличия, – облегченно усмехнулся Олаф, перестав вслушиваться в шумный разговор, затем он вытащил из кармана мятую пачку сигарет, любезно предложив дорогому собеседнику угоститься, тот молча согласился, и вскоре к потолку потянулся едкий дым.

– Неужели их все еще не заботит, что за труд с ними расплачиваются эльфийскими монетами? – вслух задался вопросом герой, вдыхая малоприятный дым, имеющий немного общего с довоенными сигаретами, напоминая скорее фронтовые, ведь теперь их повсеместно закручивали в дешевую бумагу, от которой на губах всегда оставался привкус засохшего клея, что пропадал только через несколько минут.

– Золото есть золото, а деньги есть деньги. Все просто. Во всех временах, во всех обществах, – рассказал бесхитростно хозяин заведения, потушив окурок в полупустой пепельнице, дешевая бумага легко согнулась в дикую кривую.

Олаф прекрасно знал, о чем говорил, поскольку сам руководствовался этим принципом, работая в «Вавилоне». «Только для своих», – как любили говорить посетители, нисколько не догадываясь, что их обслуживал пятисотлетний эльф с паспортом иностранца на правах пришлого из другого мира. Это означало, что Олафу было дозволено проживать внутри стен последнего города среди людей с ними наравне, ведь его прежний мир до встречи с катаклизмом вселенского масштаба во многом был похож на человеческий. Многим другим пришлым, лишенным разума или малейшего представления об устройстве общества, повезло куда меньше: отсутствие паспорта в пределах периметра стен почти наверняка гарантировало гибель от пуль расстрельного команды.

– Не могу поверить, что мы со всеми своими армиями, самолетами и железными монстрами на гусеницах умудрились проиграть эльфийским варварам верхом на лощадях. Разве я за это проливал кровь в Верденской мясорубке? – жалобно произнес усатый француз в выцветшей синей шинели. Безучастный Фрэнк безошибочно определил в нем пришлого с паспортом верноподданного.

– Куда катиться этот богом забытый мир? – добавил не сразу солдат, переживший свою эпоху и лишившийся армии и даже страны, за которую он некогда сражался.

В помещении вновь установилось молчание, разбавляемое незамысловатым гитарным мотивом. Фрэнк вслед за Олафом потушил сигарету.

– А за кого ты сражался, Бернард? – с отчетливым негодованием в голосе поинтересовался эмигрант из Италии, наверное, он снова хотел выслужиться перед своими немецкими коллегами, чтобы почувствовать себя своим среди них.

Усатый солдат с уставшими глазами в ответ лишь неспешно осушил бокал с розоватым содержимым и вытащил из кармана шинели горсть франков. Его короткие движения казались математически точны и неотвратимы, от чего все присутствующие, включая надоедливого итальянца, поняли, что он проснулся на улицах последней столицы совсем недавно и, возможно, еще неделей ранее в глубоких окопах с крысами отбивался от бесконечных атак кайзеровских полчищ.

– Не все ли равно? Здесь, вдали от дома, нашей Родины или даже своей эпохи мы все братья, и, как настоящие братья, должны держаться друг друга, – поддержал солдата и всех остальных старик с бригадирской повязкой на плече. После его слов среди музыки в зале вновь зазвучали довольные голоса посетителей, а Олаф смог убрать ладонь с рукояти ружья под барной стойкой.

– Остатков общечеловеческого сострадания парижан и гвардейцев хватило, чтобы принять верноподданных даже без лишней войны. Кажется, впервые за все время существования люди вне зависимости от цвета кожи, расы, пола, вероисповедания и предпочтений в политике и пиве сделались равными, – искренне усмехнулся безучастный герой в пальто и старомодной шляпе, а улыбчивый Олаф, приняв скорее даже по-отечески заинтересованный вид, закурил еще одну сигарету. Дно пепельницы наполнилось смятыми окурками из дешевой бумаги.

– Не так-то и просто враждовать внутри бетонных стен, что ограничили весь старый мир одной столицей. К тому же у людей, наконец, появился общий враг – иностранцы, – закончил свою непредумышленно предосудительную речь Фрэнк, к тому времени несколько рабочих уже удалились из помещения, предварительно расплатившись варварскими, по их мнению, монетами.

– Могу лишь искренне посочувствовать человечеству, если вашему племени, чтобы осознать эту простую истину пришлось столкнуться поступью белого тумана и проиграть в войне с эльфийскими варварами. В моем королевстве все было несколько проще: наследственные дворяне вместе со своими верными слугами изредка враждовали друг с другом за трон, не вмешиваясь в жизни рядовых граждан, – придался воспоминаниям Олаф, провожая взглядом уходящих посетителей, однако вскоре манерный бармен снова предположил: – Кто знает, быть может, причиной этого было лишь только долголетие?

В такие моменты Фрэнк ловил себя на мысли, что снова чувствовал себя провинившимся мальчишкой в ожидании отцовского наказания. Это мысленное наблюдение позабавило героя.

Рабочие местной мануфактуры спешили на смену во главе с бригадиром, даже усатый француз в синей солдатской шинели пошел за ними следом, расплатившись ненавистными варварскими монетами с изображением вождя в королевской мантии из изысканных тканей и неповторимых ювелирных украшений.

– Знаешь, старина, – начал несколько отдаленно Олаф и, потушив очередную сигарету, выглянул из тени.

– Я весь во внимании.

– Ведь помнится мне, обычно ты только подходил к этому времени. На тебя это не похоже, – из тени обратился к Фрэнку Олаф, заметив, что герой пришел в заведение намного раньше обычного.

Должно быть, длинноволосый юноша в безупречном наряде подгадал момент, когда в зале помимо него останется только Фрэнк.

– Неужели тебя это, правда, так волнует? – неясно ответил герой, и по его лицу пробежала легкая улыбка.

Добродушный без капли стеснения эльф отстранился к шкафу. В редкие минуты затишья в «Вавилоне» он, сам того не замечая, делался обходительнее, словно бы не воспринимал людей всерьез, что, конечно, не могло не забавлять Фрэнка.

– Значит, что-то случилось, – отрезал Олаф.

– Нам с Эриком нужно поспеть закончить ремонт двигателя в кабриолете одного богатея в срок, – бесхитростно распространился единственный посетитель, его взгляду всего на короткий миг в локонах светлых волос собеседника обнажились заостренные уши.

Фрэнк не придал этому наблюдению никакого значения, лишь перед его глазами мысленно промчались образы из воспоминаний о последней войне: гул пулеметных очередей, хриплый бас командира, истошные вопли раненного товарища, истекающего кровью на его руках, тела убитых эльфийских кавалеристов, чьи головы с открытыми словно от изумления глазами повисли на колючей проволоке у переднего края…

Сожаление. Горькое сожаление, пожалуй, единственное, что помимо терзающих его во снах каждую ночь кошмаров вынес с этой бессмысленной войны Фрэнк. Чувство вины вновь настигло героя. Помрачневший Фрэнк, вслушиваясь в записанное на виниловой пластинке пение, не желал вспоминать всего этого, не желал вновь оказываться посреди этого ужаса, обреченно переживая его раз за разом.

Олаф, за многие проведенные за разговорами вечера узнав о прошлом приятеля, будто бы в эту минуту заметил в нем перемены и поспешил перевести тему:

– Неужели ваш клиент, в самом деле, из небесного Парижа?

– С самих островов. Если, конечно, судить по его манере одеваться и разбрасываться деньгами, – отшучивался Фрэнк, несколько преувеличив, хотя дела в мастерской особенно в сравнении с прошлым месяцем, действительно, налаживались, и загадочный владелец роскошного кабриолета сыграл в этом не последнюю роль.

– Пусть так, звон монет в отличие от слов еще никогда никого не обманывал, – приободрил старого приятеля юноша.

В скором времени помрачневший герой оставил заведение и, оказавшись на лестнице под покосившейся деревянной вывеской «Вавилона».

Треск захлопнувшихся за Фрэнком дверей спугнул растолстевших ворон, вынужденных расправить свои черные крылья и с протяжными криками умчаться от кучи мусора. Наблюдение даже несколько позабавило мужчину в черном пальто, словно он ничем не отличался от этих дьявольских птиц.

– Кто знает, почему белый туман после себя оставляет стаи ворон? Быть может, однажды на всем свете в руинах опустевших городов будут жить лишь одни вороны, – произнес мысленно герой, ступая по грубой брусчатке тихого переулка на северо-западной окраине Парижа. Сейчас, ранним утром, здесь было тихо и совершенно безлюдно, даже в окнах домов редко можно было увидеть свет, точно Фрэнк остался последним человеком и был избран, чтобы запечатлеть лик случившегося апокалипсиса: безжизненное серое небо, надгробные плиты домов, брошенные машины с украденными колесами и фарами, и пожелтевшие листья среди мусорных пакетов.

Герою в траурном черном одеянии на секунду показалось, что белый туман уже давно пересек периметр и своей кровавой поступью прошелся по людской твердыне, по какой-то причине, словно в насмешку, оставив Фрэнка умирать среди ворон.

– Сорок лет, треть из которых пришлась на конец света, потерю близких, эмиграцию, войну и безрадостное существование за колючей проволокой, отделяющей нас от смерти, – облегченно выдохнул одинокий герой. – Не самая плохая жизнь, ведь я еще успел застать старый мир.

Мужчина остановился, рассматривая пожелтевшие листовки подполья с уже малоразличимыми лозунгами, взывающими к справедливости, правде или чему-то еще, что обязательно должно наступить, стоит только изгнать, а еще лучше расстрелять всех, кто не имеет правильного паспорта, то есть иностранцев.

– Цена нового счастья – несчастье всех остальных, – усмехнулся вселенской простоте Фрэнк, – что может быть проще, и сколько раз мне приходилось слышать нечто подобное?

Гротескная фигура героя в траурном наряде показалась на оживленной улице, где до него почти сразу донесся узнаваемый шум обыденной жизни: разговоры прохожих, лязг моторов машин, ожидающих сигнала светофора на перекрестке, даже глухой отзвук парового молота откуда-то из мануфактуры «Альтман Кох», чьи безостановочно дымящие трубы терялись во мгле. Внимание немногословного мужчины на секунду привлекла пара зеленых низкорослых иностранцев в форме муниципальной службы, которых издали было легко принять за людей. Они трудились над сменой газовой лампы на чугунном столбе, приставив к нему длинную лестницу, пока прямоходящие серые зайцы с непропорционально большими мордами по отношению к остальному телу в деловых костюмах с важным видом рассматривали груз в кузове припаркованного грузовика сороковых годов двадцатого века.

Казалось, размеренная городская жизнь, пусть и за колючей проволокой охраняемого солдатами периметра, шла своим чередом, однако Фрэнк за долгие годы пребывания в Париже так и не смог свыкнуться с тем, что соседство с волшебными существами из сказок и полузабытых легенд стало обыденностью.

– Волшебство. Детский восторг, – подумал мужчина, увидев, как один из зайцев закурил сигарету, огонек на конце которой отразился ярким пятном в бездонных черных глазах животного, довольно жуткая картина, даже если приходиться видеть ее изо дня в день. – Все вдребезги разбилось о суровую реальность.

По какой-то странной причине иностранцы быстро пристрастились к всевозможным соблазнам и суррогатным удовольствиям, словно скверна притягивалась к ним сильнее. В темных подвалах и катакомбах Парижа можно было без труда отыскать опустившихся на самое дно пришлых, вынужденных заниматься воровством ради препаратов из рук таких же иностранцев. Претворенная в реальности сказка оказалась не такой чудесной и лишенной черт торжествующего зла.

Фрэнк в очередном грязном переулке отыскал одноэтажное каменное строение с потускневшей от времени вывеской: «Хартман и компания». Его всегда забавляло, что эта «компания» состояла лишь из него одного, поскольку Фрэнк работал вместе, вернее, работал на Эрика, его старого приятеля еще со времен прежней жизни, если не считать редких обращений к электрику из соседнего магазина, где торговали люстрами, когда поломка оказывалась слишком сложной.

Пальто и шляпа повисли на гвозде сразу у входных дверей. Фрэнк надел на себя грязный халат и, с удивлением обнаружив, что длинные лампы на потолке были уже кем-то включены, оглядел остальное помещение. Все казалось неизменным: помимо нескольких стальных ящиков с инструментами и пары громоздких приборов в центре с важным видом, величественно и молчаливо красовался роскошный желтый кабриолет времен ревущих двадцатых. Даже со вскрытым кузовом и снятыми хромированными деталями автомобиль в грязном гараже крошечной мастерской на самом краю города смотрелся несколько неестественно, будто бы он был угнан и обречен оказаться проданным по запчастям на ближайшем автомобильном рынке.

Угрюмый герой в длинном халате неспешно приблизился к кабриолету, цепи ручного крана у потолка со вчерашнего вечера были собраны, а стальные ворота – закрыты на деревянный засов, хотя даже так внутри мастерской все еще было довольно холодно.

– Сегодня ты не весел, неужели этим утром тебя обделили розовым сахаром? – внезапно раздался голос Эрика, он незаметно для героя выкатился из-под днища кабриолета и, сняв одну из замасленных перчаток, следом помахал напарнику.

– Нет, просто я был огорчен, с порога узнав, что ты пришел в мастерскую раньше меня, – несерьезно пожаловался Фрэнк, худощавый Хартман встал с деревянной доски и выпрямился в полный рост, словно непредумышленно поравнявшись с коллегой. Масляные пятна на рабочем халате Эрика заблестели в свету электрических ламп, но даже так в его лице проглядывались умеренно аристократические ноты: вздернутый нос, большие глаза, густые брови и пышные рыжеватые волосы.

– Спешу заверить, ты не пропустил ничего важного. Я только заменил поврежденный участок топливной магистрали, – тяжело выдохнув, сообщил Фрэнку Хартман. – Что там со свечами в двигателе?

– Вчера задержался допоздна, но закончил. Думаю, уже можем поставить, проверить и вывезти на дорогу, где все будет видно предельно ясно, – предложил рассудительный герой, после чего оба мужчины в грязных халатах посмотрели на громоздкий двигатель, тот стоял на деревянных брусках в паре метров от машины.

Напарники работали над ремонтом кабриолета уже целую неделю, трепетно пересобирая каждый механизм, чтобы не разочаровать важного клиента и не остаться без средств к существованию. Фрэнк за это время успел неоднократно перебрать двигатель, заменив почти все на новые детали, благо заказчик, двухметровый прямоходящий волк с огромной челюстью и нюхом на прибыльные дела, был готов раскошелиться.

– Большой Больцман точно не останется недовольным нашей работой, – прокомментировал Эрик, с трепетом рассматривая сверкающие цилиндры и поршни, замененные и предусмотрительно вычищенные Фрэнком накануне, это, несомненно, радовало Хартмана, для которого словно и не существовало больше другой радости.

– И, наверняка, не станет пробовать нас на вкус, – отшучивался герой, с опаской вспоминая острые клыки звероподобного заказчика, также Фрэнк не хотел признавать, что ему будет по-настоящему жаль расставаться с кабриолетом, словно он уже успел к нему привязаться. Это было легко объяснимо, ведь в предыдущие месяцы мастерская занималась только избирательным ремонтом разнообразного колесного хлама.

После непродолжительной паузы Фрэнк, точно обратившись к самому себе, сказал:

– Удивлен, что ты не дал ей имя.

– Правда: но ведь мы не в кинофильме или глупом романе. Получить роскошный кабриолет после десятка развалин на колесах – хороший знак, а нас заказ особенный, сравни работы живописца, – неясно ответил Хартман, потирая руки тряпкой.

Фрэнк осторожно потянул кран в сторону центра помещения, тот заскрипел, тяжело проползая по рельсам на потолке, а внимательный Эрик без труда стащил с него цепи и осторожно бросил на пол между двигателем. Сработавшиеся за годы напарники понимали друг друга без слов и, умело присоединив кран к громоздкому механизму, подняли его у себя над головами в паре метров от сверкающего чистым глянцем кабриолета.