Текст книги "Два лета одного года."

– Он не дышит.

Должно быть, тот, кто склонился над телом, увидел происшествие из сада сразу за виселицами фонарных столбов.

– Вы разглядели номера этой машины? – теперь уже к герою обратился незнакомец, держа в руках хладеющую ладонь.

Несчетное множество осколков битого стекла на дороге словно задрожали, засияв отражением огней, наверное, именно это так озаботило ворон. Несколько птиц уже уселись у начала кровавого следа, словно им не терпелось насытиться свежей добычей.

– Нет: все случилось слишком быстро, – объяснился Фаренгейт, будто бы от его слов уже мало что зависело, ведь человек в монашеской рясе, налившейся кровью, равно как и брусчатка у его ног уже был мертв.

– Непоправимое, как правило, всегда происходит внезапно и слишком быстро, – проронил незнакомец, словно живой обратился к мертвецу.

Непредумышленно безучастный Фрэнк еще какое-то время наблюдал за телом, чтобы на него не слетелись вороны, заставив несчастного умереть во второй раз, пока к месту трагедии не прибыла машина периметральной гвардии. Пара безликих солдат в белых одеяниях вскоре склонились над телом священника, накрыв его белоснежной простыней, что засеребрилась в свету тусклых фонарей, выдав в себе полиэтилен. Затем один из солдат, словно по старой привычке, связал конечности усопшего колючей проволокой, будто бы умерший еще мог быть потенциально опасен и входил в интересы организации.

Дальнейшее присутствие Фаренгейта показалось ему нежелательным, он предпочел оставить место трагедии и спуститься в метрополитен, чтобы поскорее добраться до дома по одной из функционирующих веток.

– Роскошный кабриолет был слишком похож на тот, что мы с Хартманом ремонтировали в мастерской последнюю неделю, – с опаской заключил герой, стоя посреди пустого вагона с затертыми креслами, старые лампы на потолке горели тусклыми светом. – Если это так, то, вполне вероятно, за рулем мог находиться наш клиент.

– Впрочем, влияния и денег Большого Больцмана позволит ему остаться безнаказанным, – протестовал собственным предположениям Фаренгейт. – Во всяком случае, события этой ночи начинают приобретать интересный оборот.

В скором времени Фрэнк вышел на одной из безлюдных станций севернее, линия метрополитена дальше обрывалась, грязный вестибюль оказался безлюден, но герой уже не без иронии успел почувствовать себя в главной роли старого детектива.

Скромное жилище Фаренгейта располагалось на чердачном этаже старого дома на одной из тихих улиц, она мало чем отличалась от остальных, разве что дьявольские птицы часто садились на карнизы, точно высматривая кого-то среди жильцов и редких прохожих. Потемневшая от времени и отсутствия ухода железная кровля, над кирпичными дымоходами которой поднимался густой дым, встретила мужчину молчанием, равно как и мозаика на ступенях подъездной лестницы. Фрэнк поднялся к своей квартирке на чердаке, минуя дверь надоедливой хозяйки, старой женщины, так дальновидно выкупившей треть всего дома во времена хаоса случившегося конца света.

– За все эти годы я так и не приобрел холодильник, хотя он для сохранности довоенных консервов и не нужен, – усмехнулся собственной неприхотливости герой, оставшись наедине со старыми обоями со скучным узором, который он уже мог назвать родным.

Пальто и шляпа висели у дверей, свет зажегшейся люстры позволил разглядеть диван, стоявший в углу вместе с креслом, сразу за которым находилась небольшая кухня, куда прошел мужчина.

Закончив с остатками завтрака, Фаренгейт исчез за дверью ванной комнаты, а еще через десять минут лег на диван возле старой кирпичной кладки дымохода, от которой в суровые зимние ночи всегда веяло теплом, и, наконец, провалился в сон.

На самом деле Фрэнк обманывал себя в том, что он не был хоть сколько-то потрясен увиденной трагедией, скорее воспринял ее с должным спокойствием, но весь оставшийся вечер строил догадки о причастности к ней Больцмана. Фаренгейт не обладал никакими доказательствами и даже, если бы отчетливо увидел за рулем заказчика, точно не пошел бы искать правды, справедливо полагая, что погибшему она уже не поможет. Как позднее выяснится из газет, священника сбил насмерть неизвестный на роскошном кабриолете.

– Быть может, я столь безразличен из-за присыпок в розовом сахаре? – в последние секунды перед наступлением сна усомнился в целости собственных мыслей мужчина.

Вытянутое окно в комнатке выходило на стену внутреннего двора, откуда можно было разглядеть лишь серую полоску неба, точно как из-за решетки каземата средневековой крепости.

Глава 2

Фаренгейт, словно за одну ночь постаревший на десятилетие, как и всегда, проснулся рано. Эта привычка осталась у него еще с фронта, и всякий раз после пробуждения он был по-настоящему удивлен или скорее рад оказаться в интерьерах квартиры, пусть даже она со своими пожелтевшими обоями выглядела довольно просто. Кирпичная кладка дымохода еще отдавала теплом.

– Действительно ли я проснулся или все вокруг просто дурной сон, который никак не закончится? – по обыкновению спросил себя мужчина, искренне желавший, чтобы последняя треть его жизни оказалась сновидением, но он прекрасно знал, что это было не так.

Фаренгейт с трудом поднялся с постели и первым делом потянулся к подоконнику, где всегда лежала коробка малоприятных сигарет. Вскоре крошечное помещение наполнилось дымом.

Раньше хозяйка упрекала квартиранта за эту привычку, однако позже поняла, что этот каждодневный ритуал среди прочих увлечений жильцов почти безвреден, от чего его можно стараться не замечать.

– Недавняя трагедия, учиненная нашим заказчиком, – усмехнулся от скуки герой, потушив окурок в жестяной банке у ножки дивана.

Перед глазами мужчины все еще проглядывался образ человекоподобного волка с острыми клыками.

– Как необычно, – прокомментировал Фрэнк позднее, оставив подобного рода идеи, и направился в ванную комнату, чтобы умыться и привести себя в порядок.

Квартирант позавтракал найденным в шкафу хлебом, рассчитывая вскоре попасть в «Вавилон», оделся в свой повседневный траурный наряд и поспешил выйти из квартиры на чердачном этаже. Фаренгейт преодолел лестницу чуть меньше чем за полминуты, однако, к глубокому огорчению, столкнулся с надоедливой хозяйкой у самого выхода на первом этаже. Она поднялась из общей комнаты в полуподвальном помещении.

Другие жильцы в шутку заявляли, что эта комната с единственным окном у потолка и книжными шкафами, походившая на казематы или комфортабельную тюремную камеру, была нужна лишь для того, чтобы отдыхать от бедного убранства съемных квартир.

– Здравствуйте, не ожидал вас увидеть в такое раннее утро, – формально обратился к скучающей владелице, чья жизнь была столь не интересна, что заставляла ее интересоваться жизнями всех жильцов в перерывах между чтением газет, Фрэнк. Диана Заулич, так звали эту одних лет с ним женщину.

– Верно, слышала, как вы вчера вернулись в двенадцать минут десятого, господин Фарненгейм, – назвала точное время собеседница, обратившись к герою другим именем, указанным в его паспорте: Заулич сдавала жилье, не заостряя внимания на документах квартирантов.

– Значит, вы должны знать, что мне нужно попасть в мастерскую раньше, чтобы закончить ремонт автомобиля одного богатея, – соврал Фрэнк, стоя на одну ступень выше собеседницы, распорядок дня которой оставался загадкой для соседей. Иногда им казалось, что Заулич спит лишь по пару часов на дню или не спит вовсе, почти беспрерывно следя за постояльцами.

– Теперь буду знать, – деловито оправила тканевую накидку на плечах женщина, ее гардероб с годами ничуть не изменился, и поспешила поделиться обсуждаемыми новостями Заулич: – наверное, вы уже слышали, что на исходе вчерашнего дня неизвестный на машине насмерть сбил священника?

Фаренгейт, как и остальные квартиранты, догадывались, что она приписала себе вдовство, чтобы объяснить пропажу сбежавшего от нее много лет назад мужа, чья фотография в аккуратной рамочке висела у нее в комнате.

Фрэнк попытался закончить, надеясь поскорее отвязаться от Заулич, пока она не начала очередной бессмысленный разговор о погоде или новостях, и заверил:

– Да, об этом уже написали в газете.

– Уже уходите? – спросила вдруг у героя женщина, перед тем как услышать ругань из квартиры супругов.

Должно быть, Лизавета затеяла очередную сцену, вызванную недовольством их крайне стесненным финансовым положением. Бухгалтер Жанжак, по обыкновению прячущийся от жены на копеечной работе, отмалчивался.

– Нужно спешить, – выговорил Фаренгейт и, сполна воспользовавшись ситуацией, выскочил наружу.

Свет холодного солнца, проносящийся сквозь серость густых туч, грациозно касался города, ложась на грязный асфальт и тая блеклым отражением в окнах домов. Внимательные вороны на карнизах каркали друг на друга, словно в насмешку уподобляясь мелочной ругани соседей Фрэнка, тот пропал в мрачном переулке, перейдя на параллельную улицу.

– Боюсь, если бы не эти надоедливые разговоры с этой женщиной, то я бы уже рисковал повиснуть в петле у потолка, – с отчетливой долей иронии пронеслось в мыслях мужчины, хотя так он скорее хотел себя приободрить. – Когда уже незачем просыпаться, легче всего делать это назло кому-то.

Фаренгейт в длинном пальто и старомодной шляпе шел по безлюдной улице, направляясь к Олафу, лужи на грязном асфальте за ночь уже успели бесследно высохнуть, от чего герой в своей протертой обуви старался обходить только лишь канализационные люки. Фрэнк делал это по старой привычке, ведь чугунные крышки под ногами уже везде в пределах периметра были заварены намертво: хотя Париж и был окружен непроходимой стеной, старая канализация выходила далеко за ее пределы, порождая тревожные слухи и панические настроения, однако сейчас они поутихли.

Всего через десять минут герой вышел на пешеходную улицу, где из множества булочных разносился аромат свежего хлеба, и слышалась речь преимущественно на немецком языке. Это означало, что проголодавшийся Фаренгейт достиг немецкой общины – квартала, где жили выходцы из старой Германии, об этом также говорили и названия заведений: сосисочная «Бавария», пивные пары «Дортмунд», «Сторожила Кельна», «Ночь у Рейна», канцелярский магазин «Старая Саксония».

– Свежие вести: утренний список расстрелянных, продажи помады выросли вдвое с прошлого месяца, пожар в обувной мастерской в 8 округе Парижа! – с раннего утра распинался мальчишка, торгующий газетами. Он стоял у дверей парфюмерного магазинчика, предлагая приобрести печатные издания за скромную плату прохожим.

– Страшная авария на Елисейских полях, неизвестный сбил архиепископа Пьера Ришара, прокурор не исключает, что это было покушение! – продолжал он, словно только ради внимания Фаренгейта, пока тот стоял в очереди за свежей выпечкой, мальчишка затих только, чтобы взять горсть звенящих монет у покупателя.

Фрэнк, прошагав вверх по улице, до перекрестка, вместе с теплым бумажным пакетом в руках, несколько раздраженно подумал:

– Полагаю, ему с Заулич было бы не трудно найти темы для разговора.

Устроившийся на скамейке герой заканчивал с перекусом, когда в паре метров от него остановился длинный автобус с характерным видом повсеместного округления для автомобилей шестидесятых. Из открывшихся со скрипом дверей на улицу вывалили сразу три десятка уставших рабочих в грязных одеждах. Половина из их числа совершенно точно уже была пьяна, а другая половина, наверняка, поспешила поравняться с коллегами в ближайших питейных заведениях, которых только в поле зрения Фрэнка насчитывалось сразу четыре.

Внезапно на веранде заиграл узнаваемый гитарный мотив, с трепетом отозвавшийся в сердце Фаренгейта, к полной неожиданности последнего. Он впервые услышал его по радио в отцовской машине во времена падения берлинской стены. Воспоминания об этих днях позднего детства заставили одинокого мужчину испытать тоску по Родине, вернее по своему старому дому, хотя он в послевоенные времена не раз убеждал себя, что подобные категории навсегда остались в прошлом.

– Очень жаль, что, даже выпив, я никак не смогу сойти за своего среди соотечественников, будто бы тот разговор с милосердным эльфом после битвы навсегда сделал меня чужим для людей и не сделал своим для пришлых, – без явной причины придался воспоминаниям герой, решив не отгонять подобного рода мысли. В глубине души Фрэнка вновь воспылало чувство вины, быть может, время от времени оно в одинаковой степени тревожило всех горожан.

– Мы совершенно незаслуженно считали их дьяволами, воплощением случившегося апокалипсиса, достойным лишь смерти из гуманистических соображений, будто бы убийство из благих намерений может считаться добродетелью, будто какое-либо другое убийство и жестокость не является злодеянием, если оправданы великой благой целью, – произнес безмолвный Фаренгейт, с завтрак уже давно был закончен, но мужчина нисколько не торопился и не спешил уходить. – Взялись за оружие, смели пыль с газовых камер, и со всей своей мощью потерпели оглушительное поражение, возможно, самое болезненное за всю историю.

– Сколь феноменально глупо, но одновременно с этим до невозможности человечно. – Вглядывался в болезненно бледное небо Фрэнк. – Эльф не стал меня убивать, пощадил безоружного, словно в то мгновенье запечатлел в моем взгляде всю мою жизнь, посчитав, что худший исходом для меня было выжить… – продолжал вести мысленный монолог мужчина, выпрямившись в полный рост, мимо него неторопливо проезжали машины разных годов.

Воссоздавая перед своими глазами обстоятельства той встречи с врагом, что стала для него судьбоносной, Фрэнк раз за разом бросался придумывать себе оправдания, точно он считал себя по-настоящему виновным, поскольку выжил в бою под Лионом и продолжил существование даже после краха целой цивилизации. Все эти годы Фрэнк неиллюзорно считал себя самым главным трусом.

– Нас поглощенных ужасом было легко обмануть и отравить на верную смерть, оплатив нашими жизнями еще пару недель, чтобы закончить возводить стены. Пришлые понимали и это, понимали, поэтому простили и позволили доживать свои дни, собственными глазами запечатлев агонию целого мира, – повторял заученные фразы в собственной голове Фрэнк, прежде чем через силу выбросить монолог из своих мыслей, будто бы он в такие мгновенья становился безумен.

У самых ног мужчины приземлилось несколько черных ворон, казалось, дьявольские птицы не видели в герое никакой опасности или из-за черствости его сердца признавали в нем своего, позволяя себе расхаживать рядом в поисках чего-то важного. Крошек они не ели, поскольку они всегда могли прокормиться мясом, часто человеческим, возможно, просто решили составить компанию профессору Фаренгейту, тот оставался неподвижен, безжизненное серое небо вернуло к герою ясность ума, точно именно в этой холодной серости был запечатлен лик конца света.

– Сказывается затяжная трезвость, нужно поскорее попасть к Олафу в «Вавилон», – отшучивался или скорее оправдывался перед самим собой Фрэнк, пара дьявольских птиц улетела, и он снова остался в одиночестве.

Полный задумчивости герой еще долго сквозь туман вглядывался в небо, словно искал там ответы, после чего он в черном пальто и шляпе покинул скамью и зашагал в направлении мрачного переулка, расположившегося совсем неподалеку. Приглушенный собачий лай, доносящийся до Фаренгейта, походил на шепот, он слишком устал.

Дойдя до подворотни, Фрэнк снова встретил на голых кирпичных стенах агитационные плакаты подполья, призывающие навсегда очистить город от тех, кто по какой-то нелепой случайности не был урожден человеком. Иными словами эти листовки призывали к новой войне, чего никогда не мог понять Фаренгейт, даже битый кирпич стены выглядел так, словно к нему неоднократно приставляли приговоренных к расстрелу.

– Полагаю, те, кто во все времена призывали к войне, либо были глупцами, которые никогда не видели ее собственными глазами, либо чудовищными обманщиками, готовыми совершать лично или заставлять других совершать зверства на вполне законных основаниях, – сорвалось с уст молчаливого мужчины, пока мимо него прошли несколько посетителей, в шумном разговоре друг с другом единогласно высказавшим крайнее одобрение громким лозунгам.

Фрэнк не счел нужным разубеждать этих незнакомых ему людей, словно их замечание было ему безразлично, или он попросту устал, будто бы весь мир внутри стен утратил смысл, а разговоры стали рутиной, и рутиной невыносимо тоскливой, которая была нужна ради одной цели – прервать тишину. Казалось, даже затертые плакаты перед героем, равно как и текст на них, существовал, чтобы только разбавить решетку из обветшалого кирпича на стене.

Фаренгейт чувствовал, как страшная тоска пронизывала каждый сантиметр этого уцелевшего лишь по воле случайности города. Быть может, именно в этом наблюдении и заключался весь ужас случившегося конца света: он обрек уцелевших на участие в этом унылом представлении, наполнением которого служила тоска. Невыносимая тоска от безрадостной рутины в клетке из колючей проволоки, от нужды и постоянного страха, от невозможности изменить хоть что-нибудь и, наконец, тоска по старой жизни.

Незнакомцы прошли мимо, оставив молчаливого Фаренгейта в мрачной подворотне напротив плаката, содержание которого превратилось в фон, а буквы слились в набор черных полос, сравнимых с полотнами художников-сюрреалистов. Идея жила ради самой себя и не являлась ни истиной, ни ложью. Помрачневший герой находил себя во многом на нее похожим, поскольку очень давно утратил способность верить во что-либо, не имея никакой возможности вернуться в прошлое, где он некогда был счастлив, если, конечно, и воспоминания не исказились.

Переживший целый мир Фаренгейт в скором времени отыскал в себе силы, чтобы преодолеть короткую лестницу и оказаться на пороге шумного заведения, в залах звучала довоенная музыка. Джаз, как обычно. Мужчина и не находил странным, что именно этот жанр повсеместно полюбился горожанам, ведь в этой чудной мелодии было так легко забыться.

Фрэнк колоссальным усилием воли приоткрыл дверь и как-то грациозно вошел внутрь, застав потирающего стаканы Олафа на своем рабочем месте, тот не сразу заметил появление своего давнего приятеля.

– И снова пришел раньше обычного, не узнаю тебя, мой друг, – поприветствовал Фрэнка бармен в отглаженном наряде с пространным галстуком, с момента последней встречи он ничуть не изменился, как бы и не изменился за десятилетия благодаря эльфийской крови. Приятели пожали друг другу руки.

– Кажется, утрами мне уже не обойтись без эльфийского золота, – признался посетитель, усевшись за один из стульев перед длинной стойкой, длинноволосый Олаф уже наполнял бокал, исполняя волю Фаренгейта.

Залы «Вавилона» позади героя еще не были полны гостей, однако оттуда уже доносилась ругань, прерываемая работой музыкального автомата, походившего скорее на прозрачный холодильник со старомодным граммофоном внутри.

– Вы с Хартманом уже закончили с тем автомобилем? – спросил внимательный Олаф, он не знал об этом деле ничего кроме сказанного Фрэнком в многочисленных разговорах ранее.

– Верно, – коротко ответил герой, с наслаждением почувствовав на языке привкус излюбленного напитка, шляпа лежала на поверхности барной стойки перед ним. – Повезло, что мы управились за неделю.

Фаренгейт не испытывал никакого беспокойства, но что-то подсказало ему не распространяться об увиденной им накануне трагедии.

– Славно, – ответил односложно Олаф, облокотившись о стол возле собеседника, стеклянная посуда в шкафу за его спиной была безупречной и сияла чистым хрусталем, точно бармен целую ночь натирал бокалы.

Наблюдения навивали Фрэнку воспоминания об окровавленной брусчатке, где серебрились осколки битого стекла, куда слетелись вороны.

– Вчера через час после того как ты ушел в мастерскую, сюда заглянула пара офицеров периметральной гвардии. По всей видимости, они очень хотели кого-то найти, – поделился историей эльф, по привычке вытащив из кармана коробку малоприятных сигарет, хотя он признавался, что еще некоторое время назад старался избегать подобного, но, кажется, уже тогда не рассчитывал пережить шестую сотню лет.

Фаренгейт, рассматривая расползающуюся по потолку дымку, что исходила с конца бумажного свертка в пальцах бармена, поинтересовался:

– Почему ты не хочешь допускать, что они просто пришли выпить после службы?

– Знаешь, мало, кто приходит сюда, в эти мрачные интерьеры, чтобы заказать кофе и усесться в дальнем углу посреди ругани. Они точно искали кого-то из посетителей, а потом словно по команде убежали, оплатив заказ монетами из служебного фонда, – в подробностях рассказал владелец заведения, как вдруг до героев сквозь привычный шум донесся повторяющийся гул лопастей вертолета. – Нумлоны выглядели слишком чистыми. Всем известно, что они их зачем-то чистят, так запросто выдавая себя, будто бы это тоже является частью замысла.

Винтокрылая машина, чей силуэт был скрыт от глаз любопытных наблюдателей в густых тучах, стремительно промчалась по небу и снова затихла. Однако Фаренгейту показалось, что вертолет подобно дьявольским воронам кружился над городом именно из-за них.

– Или у меня за годы жизни в этом городе здорово развилась паранойя, – допустил не сразу Олаф.

– Ты ведь рассказывал, что раньше это место было приятной кофейней с другим названием, хотя я впервые застал «Вавилон» таким, какой он есть сейчас, – оспорил мнение приятеля Фрэнк, бокал в его руках уже опустел, и вместе с тем исчезло чувство всепоглощающей тоски. – Наверное, одному из них раньше приходилось бывать здесь.

Бармен, традиционно избегающий излишней спешки, без промедления заключил:

– Считай, я просто предупредил своего дорого приятеля.

Фаренгейт догадывался, что у Олафа были веские причины не любить или скорее опасаться периметральную гвардию, потому что она почти целиком состояла из числа ветеранов последней войны. Пусть даже эти события остались в прошлом, а скорбь по погибшим с годами утихла, длинноволосый эльф когда-то насмерть бился с людьми, а значит, мог запросто попасть в поле зрение властей.

– Во всяком случае, вряд ли нас ждет еще одна хрустальная ночь, – приободрил собеседника герой, длинноволосый эльф в белых одеждах ничего не ответил, словно сквозь сигаретный дым и шум заведения почувствовал повисшую в воздухе тревогу.

Фаренгейт не знал, откуда и когда именно у него появилось схожее ощущение, но оно уже долгое время не давало ему покоя, сменяясь безумной тоской, что снова и снова пронзала его сердце и разум, заставляя Фрэнка искать спасение в разнообразных суррогатных удовольствиях, которых Париж после конца света был полон. Даже секундное молчание в разговоре с давним приятелем без явной причины заставило героя испытать подлинный ужас.

Гул кружившего над районом вертолета, словно в насмешку, повторился.

– Олаф, мой друг, давно хотел задать тебе один вопрос, – перевел тему Фрэнк, чем даже несколько удивил собеседника, тот заинтересованно посмотрел на героя, переживающего из-за бесцельности отведенного ему срока внутри этой ловушки, что, в сущности, мало чем отличалась от его прежней жизни. Ведь после случившегося апокалипсиса Фаренгейт не заполучил первую роль в этом фарсе и не обрел свободы, о которой мечтал, так и оставшись безымянным участником массовки, отрекшимся от своей мечты статистом.

– Я весь во внимании, – добродушно произнес эльф, своей улыбкой возвратив Фрэнка из мира размышлений в границы собственного тела.

Фаренгейту не часто доводилось видеть его улыбку, от чего она имела определенную цену, и многие посетители, появляющиеся в залах «Вавилона» на протяжении нескольких лет, вполне могли ни разу ее не увидеть.

Зная, что Олаф нисколько не обидится, а при худшем сценарии уйдет от ответа, чтобы не навредить их необычной дружбе, герой напрямую спросил:

– Если тебе уже больше пятисот лет, то воспринимаешь ли ты меня или остальных людей за несмышленых детей, разума которых едва хватит на нечто большее, чем рутина и визиты в подобные заведения? Не так просто носить в собственной голове мудрость целых поколений, но это, наверное, позволяет воспринимать время иначе.

Полный занимательных размышлений бармен какое-то время молчал, пока громоздкий музыкальный автомат наполнял помещение приятной мелодией. Пластинки внутри машины повторялись не часто, от чего репертуар не успевал наскучить.

– Не думаю, что между нами есть серьезные различия, – ответил последовательно Олаф, Фрэнк сразу понял, что его приятель не захотел произносить мысль полностью, ограничившись общими формулировками. – Правда, с годами пропадает желание что-то кому-то доказывать, обретаешь некоторую мудрость.

– Может, именно по этой причине эльфийское войско запросто пошло на мир после вскинутого белого флага над Парижем? Никто из них не желал истреблять всех людей и доказывать собственное превосходство, вместо чего они своими речами убедили нас смириться со случившимся концом света. Для них мы, все равно что туземцы с ядерной бомбой, применить которую у нас хватило воли лишь единожды, сбросив ее на собственный город. Какой абсурд, – мысленно заключил Фаренгейт, со всем вниманием рассматривая оставшиеся на дне собственного бокала капли розового сахара, от чего он всего на мгновенье непредумышленно погрузился в воспоминания, что рисовались прямо перед его глазами отчетливыми фигурами и образами.

***

Не так давно закончилась первая зима после конца света, помрачневшему Фаренгейту было тяжело в это поверить, поскольку он потерял все и, кажется, уже не надеялся дотянуть до оттепели, но снег таял независимо от душевного состояния Фрэнка.

На перепаханных воронками полях еще были видны белесые полосы, а высоко в небе безустанно кружили вороны. Наверное, они были единственными, кого вполне устраивал случившийся апокалипсис: дьявольские птицы стали столь избирательны в пище, что высматривали на земле только хорошо сохранившихся мертвецов. Сошедшие снега, точно манерные официанты в дорогом ресторане, преподнесли плотоядным птицам множество деликатесов.

Зачерствевшего Фрэнка уже нельзя было удивить картинами склонившихся над телами в кровавой трапезе ворон, чьи черные силуэты меркли в стерильной полутьме сменяющих друг друга дней. Быть может, именно извечное марево позволило герою сохранить рассудок.

Фронт, вернее оборонительный рубеж в двадцати километрах от Лиона, совершенно затих, даже артиллерия впервые за долгие месяцы замолчала. Руководство союзных армий оставило попытки выбить противника из восточной Франции, перейдя к тактике городов-крепостей. Это было объяснимо, ведь из-за беспорядочной поступи белого тумана по континенту линии фронта не существовало, а кавалерийские части пришлых каким-то образом могли предугадывать направление белого тумана или ветра богов, как они его называли.

– Грязь, одна грязь вокруг. Ненавижу, – категорично высказался худощавый Валиант, отдирая глину от шинели.

Их батальон, набранный преимущественно из вчерашних эмигрантов и беженцев накануне рождества, перебросили на новые позиции, приказав окопаться у разоренных ферм, тем самым организовав выступ.

– Грязь. Она сопровождает нас повсюду: в окопах, в руинах домов, на дорогах, даже на одежде, – не унимался новобранец, он сравнительно неплохо изъяснялся на немецком языке, хотя до войны проживал в Лионе, который отчаянно захотел защитить, записавшись в ряды объединенных армий. – Никогда раньше не видел столько грязи.

Немногословный Фаренгейт в бесформенной солдатской шинели, сидя в полуокопе под брюхом сгоревшего танка, его почти не слушал, поскольку Валиант каждый перерыв говорил об одном и том же, словно кроме грязи вокруг его ничего больше не заботило.

– Ты меня вообще слушаешь? – теперь уже на родном французском обратился к герою товарищ.

Ему было немногим больше восемнадцати, и на юношеском лице росли забавного вида усы, которые Валианту ввиду отсутствия бритвенных лезвий приходилось снимать полотенцем. Это действо всякий раз забавляло сослуживцев, на что он старался не обижаться.

– Конечно, – холодно ответил Фрэнк, пристально рассматривая на дне стальной кружки остатки бурого напитка, по какому-то нелепому совпадению называемого чаем. «Всего лишь очередная формальность», – как иногда отшучивался Фаренгейт.

Вообще обитание на переднем крае было перенасыщено разного рода формальностями. Например, ритуал чтения патриотических газет, на страницах которых находилось место лишь громким лозунгам и испещренным в бессмысленной игре стрелками стратегическим картам, что должны были обозначать наступления и смелые маневры, хотя, в действительности, все они существовали только лишь в фантазиях кабинетных наполеонов. Выдающейся формальностью можно было смело назвать каждодневное разучивание строевых приемов среди тех, кто уже и не рассчитывал когда-нибудь выползти из окопов, на таких занятиях Фрэнка особенно забавляло рвение Валианта, словно в его сердце еще теплилась надежда в парадном строю прошагать по улицам освобожденных городов…

Неделей ранее до переднего края дошла печальная весть, что все европейские столицы восточнее Берлина, оказавшиеся на пути белого тумана, были им раздавлены и стали совершенно пусты и безлюдны. Над надгробиями умершей цивилизации кружили только вороны.

Пребывая в привычной усталости, герой обнаружил, что даже сон превратился в формальность, поскольку никому на переднем крае в постоянном ожидании очередной атаки искусного противника не позволялось терять бдительность ради сохранности собственной жизни.

– И о чем я говорил? – недоверчиво спросил Валиант, посмотрев на проселочную дорогу за своей спиной.

Из-за начавшейся распутицы грузовики со снабжением вязли в грязи, и их приходилось вытаскивать по несколько часов. Так было и сейчас: два десятка солдат выталкивали многотонную машину в попытке высвободить ее из ловушки. Сердце машины ревело, не давая Фрэнку заснуть.

Убрав стальную кружку времен первой мировой, если не франко-прусской войны обратно в сумку, Фаренгейт робко усмехнулся, от чего мышцы на лице героя с непривычки отозвались болью, словно даже за легкую улыбку требовалось оплачивать ею, и сказал:

– О грязи, впрочем, как и всегда.

Валиант снова промолчал, а на крышу покосившейся мельницы слетелось несколько ворон, будто бы сюда их таинственной силой привлекло предчувствие скорой жатвы.

– Думаю, ты можешь продолжать, – в свою очередь заверил Фрэнк.

С самого первого дня нахождения на переднем крае роту перебрасывали с участка на участок, заставляя раз за разом рыть все новые окопы, словно из них и не надеялись извлечь другой пользы. Весь батальон был занят плясками в грязи, зарываясь как можно глубже. День за днем прогрызая промерзшую землю под ногами, Фаренгейт совсем перестал разговаривать, будто намерено избавившись от остатков человеческого, чтобы нисколько не задумываться над этим безумием, называемым войной, которую переживающие конец света люди сами и развязали.