Текст книги "Два лета одного года."

Уже в окопах Фрэнка иногда посещали мысли, что таким незамысловатым способом даже в отсутствие решительной победы было решено избавиться от лишних ртов, хотя герой всеми силами старался отгонять подобные догадки, правдивость которых могла бы в один миг перечеркнуть пережитое на переднем крае. Зачерствевший Фаренгейт, чье сердце ожесточилось следом, и не знал, что из этого было хуже, поэтому бездумно рыл землю под ногами.

– Взвод, перерыв окончен, приступить к работе! – издали донесся крик командира, что заставил Фрэнка и Валианта взять в руки лопаты и продолжить механическую работу.

Товарищи рыли длинный окоп вдоль чернеющего остова танка, башню которого с искореженным под безумным углом орудием отбросило в сторону на несколько метров. Фаренгейт старался тоже об этом не думать.

Колючую проволоку должны были привезти еще к исходу предыдущего дня, однако ее поставка еще задерживалась.

– Все еще не могу поверить, что эти беловолосые варвары смогли сжечь эту машину, – продолжил монолог Валиант, не переставая отбрасывать грунт в сторону, его высокие черные сапоги покрылись твердым слоем пыли и глины, которые уже было не так легко убрать.

– Эти варвары, как ты их называешь, поставили на колени сильнейшие армии континента, а белый туман позволил им почти беспрепятственно разгуливать по стране, маневрируя между крепостями. И я искренне надеюсь, что тебе не придется столкнуться с ними в бою, – высказался Фаренгейт.

Герой хорошо знал, о чем говорил, поскольку ему пережившему страшную резню у железнодорожных путей несколькими месяцами ранее доводилось видеть эльфов в пылу сражения. И в нем они показали себя превосходными войнами.

– Расстреливать безоружных всегда проще, – отшутился снова Валиант, словно ему приходилось принимать участие в карательных операциях первых недель войны, когда еще пришлые казались совершенно беззащитными и достойными лишь смерти из гуманных соображений…

Громогласный рев вырвавшегося из грязевого капкана грузовика под возгласы чумазых солдат внезапно донесся до Фаренгейта сквозь многие года, заставив его из мрачных воспоминаний вновь вернуться в собственное тело.

***

– В последние встречи взгляд твоих пустых глаз кажется мне необычайно трагичен, – выговорил задумчиво Олаф в своем привычном наряде, почти сразу вытащив вторую сигарету. – Словно в это мгновенье на тебя свалились разом все двенадцать лет бесцельного существования внутри стен.

– А ты, как всегда, сентиментален, – заметил герой. – Хотя в чем-то с тобой сложно не согласиться.

– Вернуться к жизни после многих лет сна очень не просто, старина.

– Я все еще пребываю в блаженном сне, Олаф, и только это место не дает мне позабыть, что я когда-то жил, – расплывчато ответил посетитель, что сквозь разносящуюся по залам музыку слышал фантомный гул артиллерийской канонады.

Закончив с беседой и расплатившись, Фрэнк распрощался со своим давним приятелем, после чего, наконец, оставил заведение, направившись в мастерскую. Шумный «Вавилон», кажется, этого даже не заметил.

Мрачные улочки с минувшего вечера никак не изменились. Обветшалые фасады домов с железными крышами все также были окутаны отчетливым утренним туманом, который не прекратиться ни к полудню, ни к позднему вечеру, и даже застанет следующую ночь, словно после того божественного изречения на стене собора парижской богоматери он существовал с Парижем неразрывно, как море и волны на нем.

Десятки расклеенных листовок с призывами к оружию ради человеческого достоинства больше не привлекали внимания героя, что объяснял это банальным опьянением, точно воззвания подполья будоражили его разум многим меньше растворенных в розовом сахаре антидепрессантов.

Не позднее чем через десять минут Фаренгейт оказался у порога мастерской, двери уже были открыты, но Хартмана нигде не было видно. Мужчина в длинном пальто и старомодной шляпе не спешил заходить внутрь, точно опасался упустить нечто по-настоящему важное, чего он запросто может навсегда лишиться и более не встретить.

Тишину безлюдного переулка наполнял шепот холодного ветра, серость туч казалась Фрэнку монолитной, он неспешно обернулся, словно опасаясь даже своим взглядом нарушить необычайное состояние этой полного спокойствия встречи.

Немногословный герой несколько боязливо отыскал полюбившиеся ему цветы в загадочном окне второго этажа, точно своим порывом приоткрыл вселенскую истину, что была недоступна для всех остальных, проживающих отведенные им дни в неведении. Лепестки нежных оттенков фиолетового неумолимо покидали растение, сыпавшись на длинный подоконник, как капли в дожде или хлопья снега в снегопад.

Внезапно Фаренгейт, затаившийся в непроницаемой серости будней, запечатлел, как очередной лепесток сорвался с цветка, причудливая форма лозы которого выдавала в нем эльфийское происхождение. Иностранные мастера научились создавать искусные плетения из живой ткани, ведь у них было несравнимо много времени наблюдать за их ростом, чему вскоре пристрастились и сохранившие в свое сердце место прекрасному люди, перенявшие эту технику.

– Я ведь как почувствовал твое появление, – раздался вдруг голос Эрика, тот вышел из дверей мастерской в грязном халате, на котором странным орнаментом золотились масляные пятна.

– Чутье тебя еще никогда не подводило.

– Все так, – усмехнулся Хартман, пожав руку напарника, что продолжал сквозь марево дней вглядываться в глубину свинцовых туч над головой. – Он вернулся, как я и полагал.

– Больцман?

– Верно, ранним утром у мастерской меня встретил его человек, лакей Никола, если помнишь, сказал, что хозяин попал в аварию на кабриолете. Потом спросил напрямую, готовы ли мы снова взяться за эту машину.

– И ты согласился?

– Больцман предложил двойной гонорар и внушительный аванс, размера которого с лихвой хватит, чтобы покрыть расходы мастерской за весь предыдущий месяц, – без видимой на то причины бросился оправдываться Хартман. – У меня не было и шанса.

Фигуры напарников стояли рядом друг с другом, Фаренгейт несколько устало прислонился к холодной стене, а Хартман на ступень выше его облокотился на ржавые перила. Оба закурили.

– И такая спешка нисколько не кажется тебе подозрительной, Эрик? – теперь спросил напрямую герой, высохшая в обратном дожде лужа у его ног оставила на асфальте радужные разводы бензина.

Напарник в халате задумчиво выдохнул, словно в эту минуту находился на допросе или стоял перед непростым выбором.

– Никола заверил, что вчерашним вечером Больцман не вошел в поворот на своей вилле в небесном городе, – поделился обрывочной информацией Хартман. – Впрочем, какая разница? Это не дилемма.

У Фрэнка никогда не возникало причин не доверять своему старому приятелю, пусть даже он, ведомый завидной предприимчивостью и чутьем, иногда брался за рискованные предприятия и далеко не всегда выгоды ради. Без этих тем пятен в биографии Хартмана мастерская, наверное, не просуществовала бы столько лет. Во всяком случае, Фаренгейту не на что было жаловаться.

– Пойдем внутрь, тебе есть на что посмотреть, – после продолжительного молчания героя сказал Эрик.

Фаренгейт вошел в помещение вслед за напарником и, закрыв дверь, надел на себя халат за место привычной одежды, красный галстук остался свободно висеть на шее.

– Я ведь раньше неоднократно признавался, что стал искренне радоваться чужому несчастью, если это несчастье даст работу мастерской. Наверное, это прозвучит довольно цинично. – Был снова откровенен Эрик.

– А еще ты утверждал, что за это не следует винить, поскольку многие профессии требуют этого бытового цинизма, – добавил скучающий Фаренгейт, прошагав к залитому светом электрических ламп гаражу, где стоял предательски знакомый кабриолет.

Сейчас он выглядел совсем неважно: длинный капот был сильно помят, лобовое стекло по всей своей длине – разбито, фары согнулись, как и передние колеса под ними.

Ставшему случайным свидетелем трагического происшествия вчерашним вечером, герою, что к тому же узнал подробности из газетного заголовка утром, показалось, словно заказчик по какой-то неясной причине попал в аварию не один раз, точно он умышленно хотел это сделать.

– Бытовой цинизм, без него бы наверняка не смогли существовать страховые агенты, гробовщики, хирурги и многие другие, – повторился владелец мастерской, пока его напарник со всем вниманием всматривался в изогнутые детали на машине, хромированная решетка радиатора отсутствовала вовсе.

– И у каждого из них есть своя отдушина, что не препятствует общему достижению общего блага, – добавил вполголоса Фрэнк, прильнув к двери салона, чтобы следом заглянуть внутрь.

Эрик учтиво поставил на капот ручную лампу, и плотная ткань кресел взыграла блеском несчетного множества осколков битого стекла, напоминая мерцание холодных звезд в ночном небе, когда еще на Париж не снизошло извечное марево тумана.

– Очень серьезный урон, работы минимум на неделю, – сухо прокомментировал Фаренгейт. – Что по этому поводу сказал Больцман?

– Конкретных сроков пока нет, однако нам следует поспеть закончить с ремонтом к его свадьбе, которая состоится через одиннадцать дней.

– Полагаю, нам не следует его разочаровывать, – произнес герой, после чего вытащил громоздкий механический домкрат из ближайшего ящика, чтобы приподнять машину и заглянуть под днище.

– Не мне вам об этом объяснять, профессор, – усмешливо согласился Эрик, усевшись на стол, где помимо него лежала деталь от предыдущего заказа – мотоцикла одного почтальона.

Завершив начатое, Фрэнк раскрутил гайки на изогнутом диске переднего колеса и без труда снял его, оставив кабриолет стоять на приспособлении.

– Такое бывает, когда автомобиль входит в неуправляемый занос, если конечно, по нему зачем-то умышленно не били молотом, – из своего предыдущего опыта говорил профессор, растерявший свой статус и имя где-то в прошлой жизни. – Как ты понимаешь, восстановлению не подлежит.

Молчаливый Эрик сделался задумчив и отпил из бутылки с мутным коньяком. Длинные локоны его рыжих волос упали на лоб и из-за электрического света приобрели какой-то необыкновенный вид, словно Хартман в своем размышлении прикоснулся к ангельским ритмам, согласно проповедям безумных фанатиков, пронизывающим пространство, время и души и страхи всех живых и мертвых…

– Конечно, но поспешу тебя обрадовать: Больцман дал внушительный аванс, – сказал напарник, вытащив конверт из плотной бумаги, тот отозвался узнаваемым звоном эльфийских монет. – Двести золотых твои.

– Значит, помимо галстука я приобрету туфли, как себе и обещал.

– Я его сразу заметил, правда, меня больше устраивал синий, – с отчетливой иронией в голосе признался Хартман, не называя пространный оттенок граненого сапфира, и распрощался с заявленной суммой.

Фрэнк не сразу заметил, насколько коллега выглядел уставшим, будто бы он находился на рабочем месте уже несколько часов, чего просто не могло быть без веской причины, словно Эрика разбудил телефонный звонок из резиденции Большого Больцмана. Однако герой не хотел строить новых догадок, поскольку даже не знал номера той машины, протаранившего священника минувшим вечером, но даже если бы и знал, то, вероятно, не стал бы делиться такой опасной информацией с Хартманом.

Вскоре оба приятеля стали методично собирать осколки битого стекла из салона, сбрасывая его в железное ведро парой щеток с грубым ворсом, которым из-за его твердости можно было запросто зачищать металл.

– Ты ведь знаешь, что конкретно не работает в машине? – спросил у коллеги Фаренгейт, пробравшись вглубь салона со стороны заднего сидения, откидная крыша над его головой полностью заклинила и отказывалась собираться.

– Многим проще перечислить, что еще хоть как-то уцелело, – ответил пьянствующий с начала рабочего дня коллега, после чего поспешил отлучиться вместе с полным блестящих осколков битого стекла ведром, чтобы его опустошить.

Хоть и ненадолго Фрэнк остался в холодном помещении один, лишь яркий почти больничный свет электрических ламп на потолке отзывался эхом потерявшихся в потоке вечности дней, покоренное пламя в стекле светильника озаряло салон блистательного кабриолета изнутри, игриво колыхаясь и тускнея.

Отвлеченный блеском пары осколков, не замеченных при уборке Хартманом, герой вновь прополз к пассажирскому креслу и вполне привычно положил битое стекло на свою большую ладонь в перчатке, как вдруг совершенно отчетливо заметил пятно алого оттенка. Кровь. Фаренгейт уже видел ее на брусчатке вчерашним вечером, как и во многие дни до этого.

– Принадлежит ли она Больцману? – мысленно задался вопросом мужчина, когда у него остался всего один вопрос.

– Прислуге не зачем было тщательно вымывать ткань кресел в салоне, если дотошный заказчик не преследовал цель скрыть обстоятельства аварии, – последовательно размышлял Фрэнк, со всем вниманием рассматривая окровавленный осколок в руках, что лишь по нелепой случайности был упущен обслугой.

Конверт со звенящими монетами тяготил карман Фаренгейта, словно молчаливыми намеками подталкивая его заключить очередную сделку с совестью, которых за проведенные на улицах этого города годы было уже так много. Фрэнк, трезво осознавая, что искать правду было не только бессмысленно, но и опасно, утешал себя тем, что у него еще будет время принять решение, хотя знал, каким оно окажется в конечном итоге.

До полного тягостных раздумий героя донесся, приближающийся топот, принадлежавший коллеге, тот вернулся обратно в мастерскую вместе с ведром. Безымянный профессор сдался и согласно собственному сценарию убрал возможные улики против заказчика в карман, будто бы так планировал навсегда забыть о самом факте их существования.

– Если тебе за эту неделю наскучило копаться во внутренностях этой машины, предлагаю съездить на автомобильный рынок в восточном вокзале, а я займусь диском, – сделал предложение Хартман, предварительно он уже вытащил коробку с инструментами из ящика.

– И что нам нужно там на этот раз?

– Прогуляться и принести коньяку, – скверно отшучивался от усталости Эрик. – Шутка.

Приятели знали, что в словах Хартмана отчасти были правдивы, и Фрэнк, решившись развеяться, чтобы поскорее забыть об уликах в этом глупом деле, коротко сказал:

– Как по мне, задача достойная своего исполнителя: боюсь случайно выйти из месячного забытья.

– Только не забудь приобрести колесо и взять чек, – напомнил владелец, положив руку на снятый ранее образец с изогнутыми страшной силой спицами. – Заказчик все уплатит.

Фаренгейт с вальяжно повисшим на шее красным галстуком незамедлительно переоделся и вскоре покинул помещение мастерской, желая забыться в чудесной мелодии из жилища загадочного музыканта. Однако, к глубокому сожалению героя, из таинственного окна противоположного дома не было слышно плачущих струн скрипки, которых его дрогнувшее сердце не слышало уже второй день.

– О чем это я? – попрекал себя седовласый мужчина. – Словно в каком-то глупом романе.

В переулке слышалось только редкое карканье ворон, а в безжизненном сером небе виднелись лишь размытые чудовища черных исполинов дыма, вырывающегося из труб мануфактур у самой границы сорокакилометровой городской стены.

Профессор некогда именитого университета вышел на устланную, словно в пожаре, опавшими листьями улицу и незаметно для себя спустился в метрополитен, миновав сразу два блокпоста с вооруженными солдатами в одинаковых одеждах, что лаем служебных собак выдавали свое местоположение. Они нисколько не маскировались, напротив хотели казаться вездесущими, как и извечный столичный туман, прозванный некоторыми фанатиками дланью господней.

– Тот, в чьем сердце прорастет семя сомнений, не сможет сделать и шагу вне сетей информаторов и тайных агентов властей. В таком безвыходном положении многим проще сразу пустить себе пулю в висок… – категорично заключил Фаренгейт в мгновенье, когда перед его глазами возник отчетливый образ из прошлого – покалеченный Валиант, избравший для себя легкую смерть в аду прогоревшей, словно пепел в страшном пожарище, битвы.

Стоя у края длинного перрона, Фрэнк в длинном пальто и старомодной шляпе, точно главный герой черно-белых кинофильмов старого Голливуда, дождался шумного поезда, старая краска на котором с годами приобрела мутновато-ржавый оттенок, будто бы вагоны метрополитена находили на кладбище. Фаренгейту не пристало жаловаться по таким пустякам, поэтому он молча вошел внутрь полупустого гроба со скрипучими дверьми и уселся на свободное место рядом с худым стариком в затертом бушлате, что из-за своих очков с огромными линзами казался таким жалким и уставшим от всего, что выпало на его долю.

Двери со скрипом и как-то натужно захлопнулись, отрезав немногочисленных пассажиров от просторного вестибюля станции с огромной люстрой на лепном потолке округлой формы, наполняющей мрак подземелья бездонным солнцем хрусталя, который словно хотел казаться настоящим светилом, изгнанным сюда туманом случившегося конца света. Наконец, поезд тронулся с места и пропал в тоннеле, подарив герою покой, точно короткая передышка будет длиться вечность, и Фрэнк никогда не поднимется на поверхность.

– Они не простят даже за старость, – сорвалось с уст Фаренгейта, когда незнакомый старик в смешных очках вытащил из кармана смятую газетенку подполья, куда был завернут табак.

– Правда, – согласился безропотно пассажир, стеклянными глазами мертвеца взглянув на героя, Фрэнк по лагерной привычке прятал взгляд в тени под шляпой. – Мне ведь не слишком подходит роль борца за свободу.

– Или преступника, – ответил Фаренгейт, на один миг завидев во мраке тоннеля пару пылающих красным линз противогаза, он не мог сказать, было ли это явью или наваждением уверовавшего в собственное бессилие разума.

– Сколь интересная роль. Мне ведь и таких приходилось играть, – без причины вспоминал старый француз, сворачивая бумагу в трубки, должно быть, что он очень не имел собеседника, поэтому так запросто и наивно ухватился за нить этого бессмысленного разговора.

– Надеюсь, что до конца света вы успели побывать востребованным, – сказал Фаренгейт, верно, его тоже позабавила бессмысленность и даже опасность этого разговора.

Старик в затертой до неприличия одежде робко усмехнулся, словно после слов героя он вновь испробовал сладкий напиток ностальгии, другие пассажиры не слышали сквозь шум старого вагона, мчащегося куда-то в неизвестность тупиковой линии.

– Успел, и даже успел в этом разочароваться, хотя это тоже было частью роли, – уже на немецком объяснился незнакомец без имени, старая оправа его очков терялась во взъерошенных седых волосах. – И даже сейчас мы все на сцене.

– Это выражение старо как мир, – заметил коротко Фрэнк, когда всем телом ощутил торможение этого гроба на колесах, что по какому-то нелепому совпадению не рассыпался на запчасти еще десять лет назад.

– И через тысячу лет все будет также, если, конечно, кому-то удастся дожить до этого момента, пусть даже и внутри стен нашей тюрьмы, – позволил себе смелый комментарий старик, словно он уже разучился бояться и ждал того дня, когда к его затылку приставят холодное дуло пистолета. – Мне пора, и постарайтесь не растратить отведенное вам время напрасно: большая сцена такого не прощает.

– Приму к сведению, – сказал на прощание Фаренгейт, после чего манерный старик поспешил выйти из вагона, затерявшись среди других пассажиров в разных одеждах.

Кто-то из пассажиров даже при тусклом свете ламп на потолке не отрывался от чтения газет. Фрэнк прекрасно знал, что они перед печатью подвергались жесточайшей цензуре, именно поэтому там почти никогда не писали о ночных рейдах властей, после которых исчезнувшие лица не появлялись даже в официальных расстрельных списках. Казалось, словно они провинились настолько, что были не достойны даже упоминания о собственном наказании.

Герой, точно спасшись от произвола властей в подземелье, не хотел об этом думать, как вдруг внимание его пустых глаз привлекла тонкая фигура незнакомки лет двадцати трех, что неторопливо и даже как-то высокомерно зашла в вагон, опередив запирающиеся двери всего на мгновенье. Глаз девушки под черными до хрупких плеч волосами не было видно, лишь изгиб тонких губ под изящным кончиком носа на бледной коже оставался открыт.

– Большая сцена не прощает ошибок, – с легкой иронией вспомнил вдруг Фрэнк, заметив, что столь длительное внимание могло выглядеть неприличным.

Он отвернулся, но среди безмерной пустоты противоположного окна, к удивлению, нашел размытое отражение загадочных зеленых изумрудов глаз этой без преувеличения очаровательной незнакомки. Плетеная сумка с небрежно вычерченными пером нотами лежала у нее на коленях.

– Наверное, она учится в консерватории или уже играет в оркестре какого-то театра, возможно, небезызвестного ресторана в центре, где посетители расплачиваются ни сколько за блюда, сколько за возможность хотя бы на один вечер стать частью этого полного фальши и лжи праздника.

Мрачный Фаренгейт спрятал свой взгляд в тени шляпы, словно вел слежку по заказу властей и опасался выдать себя раньше положенного срока, изумруд глаз незнакомки тоже исчез под локонами прекрасных волос.

Герою, для которого по какой-то малопонятной причине остальных пассажиров словно и не существовало, вдруг почувствовал беспредельную тоску этой девушки, будто разделил с ней ее.

– Просто очередная незнакомка среди сотен и тысяч лиц прохожих, не к каждому ведь следует приоткрывать свое сердце и приставать с вопросами. А вот и нужная станция, пора нам прощаться, – предельно ясно проговорил в своей голове Фаренгейт, выбросив посторонние мысли.

Поезд замер у очередного устланного окурками перрона, со скрипом приоткрыв двери, мужчина в траурном одеянии вышел из вагона. Вестибюль безликой станции встретил Фаренгейта холодным молчанием, несколько переходов и платформ других веток были перегорожены рядами железных заграждений с колючей проволокой, у которых дежурили солдаты.

– На основании акта о капитуляции, предъявите ваши документы, – внезапно обратился к герою офицер в противогазе, сославшись на бессрочный приказ, согласно которому вся полнота власти в последнем городе переходила в руки периметральной гвардии, словно в оккупации.

– Конечно, ваши слова внутри стен – закон, – безропотно согласился Фрэнк, выполнив требование, он говорил так всегда, когда подобное случалось с ним.

Безликий офицер сквозь зловещие линзы противогаза со всем вниманием всматривался в паспорт, пока пара солдат в белоснежных нарядах положили ладони в толстых перчатках на оружие, точно рвущиеся в бой с безоружным противником псы, ждущие лишь одной команды хозяина. Эта слепая уверенность в праведности своих действий смутила профессора, что не видел этого даже на фронте последней войны.

– Бреслау? – несколько удивленно назвал ненастоящее место рождение Фрэнка офицер, дотошно вчитываясь в документы умершего человека, подарившего возможность герою укрыться за стенами Парижа и жить под чужим именем.

– Все верно, одним утром проснулся здесь, хотя засыпал еще в тридцать девятом, – поделился фактами вымышленной биографии Фаренгейт, пара солдат позади офицера убрала руки с рукоятей автоматов.

– Вам повезло застать мир до конца света, пусть даже в такие суровые годы. Таких с паспортами верноподданных не мало, быть может ужас надвигающейся катастрофы заставил всех проснуться здесь, где властвует сотканная из наших страхов тьма, – теперь уже на чистом немецком языке выговорил офицер.

– В моем времени было также много тех, кто верил в писаные догмы новой идеи, – позволил себе грубость седовласый профессор, недвусмысленно сравнив этих людей с солдатами карательных батальонов и штурмовиками третьего рейха, но Фрэнк, осознав собственную ошибку, моментально оправился: – Правда, не знаю, чем эта история закончилась.

– Полагаю, писаные догмы новой идеи были восприняты в качестве божьей воли, – искренне усмехнулся в своем противогазе офицер, вернув документ обратно в руки героя.

– Мне уже можно идти?

– Конечно, Фрэнк Фарненгейм из Бреслау, вы свободны, – заверил слуга бессрочного военного закона таким тоном, словно смиловался над великим несчастьем героя, и отступил, солдаты последовали его примеру.

Наконец, профессор достиг короткого эскалатора и покинул метрополитен, выйдя к пустующей площади у фасада восточного вокзала. Необычайно мрачный вид строения из-за растянутых словно в насмешку красочных плакатов с изображением доблестных и могучих солдат периметральной гвардии.

– Когда отсюда навсегда перестали ходить поезда, все вокруг пришло в упадок, – заключил Фаренгейт, когда к его фигуре слетелись сразу несколько черных ворон, точно рассчитывая чем-то поживиться или завести знакомство, но вскоре дьявольские птицы потеряли всякий интерес к герою и улетели вслед за трамваем.

Оставив позади ступени широкой лестницы перед главным входом, Фрэнк по своему обыкновению оказался внутри шумного зала, что был полон автомобилей разной степени целостности, между которыми ушлые продавцы предлагали покупателям свои выложенные на битом полу товары: редкие и не очень детали, инструменты и даже разобранные после угона машины.

Последние годы вокзал использовался в качестве огромного автомобильного рынка, лишь застывшие стрелки часов с большим циферблатом и старое расписание поездов напоминали о былых днях существования здания. Железнодорожные пути в этом направлении в конечном итоге упирались в городскую стену, только пара ржавых поездов на заросших путях стала памятником минувшей эпохи, где все было подчиненно строгим правилам, а мир не рухнул окончательно.

– Три тысячи! Последняя цена за этот крепкий и проверенный временем автомобиль, – вел жаркие торги коммерсант в кислотно-желтом пиджаке, жадно набивая цену за элегантное такси за своей спиной, неподалеку от которой стоял печального вида мужчина в заношенной лакейской робе, в эту минуту напоминая скорее проигравшегося по крупному у рулетки игрока. И игрока, что задолжал казино и давшим в долг под проценты близким друзьям, коллегам по ненавистной работе, школьным и университетским товарищам уже слишком много, чтобы расплатиться разом продажей жилища и квартиры, словно бы только скорый выигрыш мог покрыть эти непредвиденные хитрой стратегией траты.

– Раз! Не заставляйте этого человека уходить отсюда без машины и с жалкой горстью монет, – продолжать раззадоривать участников аукциона ведущий со смешными усами, будто бы он умышленно создавал свой образ, обращаясь к старой телевизионной рекламе.

Забавного вида делец властно расхаживал вокруг предмета торгов в самом центре зала, бывшему владельцу в лакейском наряде совершенно точно хотелось раствориться, чтобы не слышать слов этого человека.

– Три тысячи двести, моя последняя ставка, разберу эту рухлядь на запчасти, – сделал громогласное заявление иностранец благородной эльфийской наружности из числа покупателей.

– Как благородно с вашей стороны. Не зря на монетах вычеканены ваши короли, – продолжал аукцион ведущий, прибегнув к искренней лести, что в пылу торгов приобретала какое-то иное значение, словно делаясь в высшей степени вежливой, будто сейчас пара влиятельных банкиров в коридорах монаршей резиденции заключали тайное и от этого чрезвычайно выгодное соглашение.

– Три тысячи двести, раз! – в спортивном азарте продолжал набивать цену комичной наружности ведущий, мысленно уже подсчитывая прибыль с процентов от удачной сделки, от чего его слова для незадачливого гостя казино напоминали скорее останавливающийся в чужом секторе шарик на рулетке.

Фаренгейт с интересом наблюдал за ходом торгов, наслаждаясь купленными в лавке бутербродом и стаканом кофе с коньяком, над головой профессора висело панно «Возвращение военнопленных» с одноименным сюжетом, а соседнее полотно с названием «Патриоты уходят на фронт» словно в назидание будущим поколениям, если таковые вовсе когда-нибудь появятся, оставалось стыдливо накрыто тканью.

– Три тысячи двести, продано господину в пальто! – с неприкрытым удовольствием от полученной прибыли произнес жадный крупье, обратившись к иностранцу, печальный хозяин в старом лакейском наряде был рад, что это действо подошло к концу, хотя и он и чувствовал, что проигрался.

В скором времени Фаренгейт удалился от этого упивающегося собственным успехом стервятника, чья работа заключалась в том, чтобы наживаться на потерявших все людях, но их поток никак не уменьшался. Герой нехотя осознавал, что поступал примерно также, поскольку порой мастерская задирала стоимость услуг, если у их клиента по разным причинам не было возможности обратиться к кому-то еще, однако быстро нашел себе оправдание:

– Пусть мы с Хартманом занимается тем же, но у нас хотя бы хватает остатков сострадания, чтобы не устраивать праздник по каждой поломке в присутствие клиентов.

Торговцы на разных языках зазывали к себе покупателей и часто вели с кем-то шумные споры, предмет которых был далек от их товаров и от машин вовсе. Фрэнк с видом знатока гулял между рядами, подыскивая необходимое колесо, размеры которого он помнил еще по предыдущему ремонту, пока, наконец, не уселся устало на скрипучую лавку в углу зала и не вытащил мятую пачку сигарет, чтобы следом закурить, предчувствуя знакомый привкус клея на губах. Курить в пределах шумного автомобильного рынка не воспрещалось, хотя возле лавок с цистернами различного горючего этого старались избегать.

Внезапно в мыслях героя возникла та незнакомка из метрополитена, словно он среди толпы посетителей разглядел ее силуэт, ее черные волосы, ее изящные тонкие губы и изумруд ее таинственных глаз. Списав это на усталость и обилие выпитого им розового сахара, Фрэнк не хотел о ней вспоминать, как и не хотел ее искать, ведь это было бессмысленно, и даже если бы он ее отыскал, вряд ли она бы увлеклась искалеченным судьбой мужчиной.

– Огня не найдется? – неожиданно обратился к герою проигравшийся игрок, кому некогда и принадлежало проданный с молотка такси.

Фаренгейт не стал отказывать честной судьбы мужчине и вытащил из наружного кармана пальто тяжелую металлическую зажигалку, выменянную им на наручные часы в карантинном лагере, после чего напрямую спросил:

– Это вашу машину выставили на аукцион?

– Да. Семь лет был таксистом, довольно успешно, но сейчас уже потерял хватку: подступила старость, – выдохнул тяжело игрок, – пришлось продать ее, чтобы расплатиться с долгами и на жизнь оставить.

– А потом?

– Не знаю, но все еще надеюсь выкупить свое корыто с гайками обратно. Слишком она мне дорога: кормила меня в тяжелые времена, а я вот так подло поступил, – исповедовался незнакомец, по шоферской привычке не выпуская тлеющую сигарету изо рта, будто бы руки его еще лежали на руле.