Текст книги "Агония"

XIII

Вздымались копья и дротики, гремели мечи, сверкали панцири и шлемы, развевались кровавого цвета знамена на древках, наполняя блеском лагерь преторианцев, откуда уносились вскачь отряды и увозились военные машины. Все бежали как после поражения: варвары размахивали длинными копьями рядом с велитами, державшими в руках по семи дротиков каждый; принципы и триарии ударяли мечами в окованные железом щиты; уходили ахейские пращники и арабские стрелки вместе с всадниками на конях, покрытых алыми чепраками; нумидийцы управляли конями без помощи узды.

На заре некоторые из воинов увидели, что статуи сына Маммеи вымазаны грязью и нечистотами. И они взбунтовались, отказываясь от повиновения, схватились за оружие, опрокидывая палатки и сжигая их колья, отвязывая слонов и нанося побои центурионам, которые пытались их остановить.

Их волновало то, что император, сильный своими легионами, покорностью народа и раболепством знати, ожесточенно преследует ребенка и слабую женщину, постоянно покушаясь на их жизнь. Уже давно возникло глухое сострадание к ним, вызвавшее нападение на христиан в день восстания, по ошибке, о которой теперь, когда выяснилась правда, горько сожалели.

И чаша переполнилась, когда руками Атты нечистоты покрыли статуи цезаря, когда стали известны письмо Элагабала к сенату и угрозы смерти, раздававшиеся в Старой Надежде в ночь сладострастной и кровавой оргии. Преторианцы полагали теперь, что им поможет Рим, выведенный из терпения этой властью, которая так противоречила его преданиям, которая ввела извращенные культы и обряды, вызывавшие с каждым днем все большее отвращение, и что, наконец, патрицианские семьи, дети которых были зарезаны по приказу Элагабала, также восстанут против него.

Взбунтовались не только простые солдаты, но и отряды блестящих легионеров, набранных во всех частях света, над которыми Атиллий, все еще не покидавший ложа, уже больше не начальствовал и которых Антиохан и Аристомах не сумели заставить повиноваться. Они оседлали своих высоких, как башни, коней, повесили колчаны, привязали бронзовые луки, взяли копья с остроконечными знаменами и теперь, несмотря ни на какие увещевания начальников, храбро сопротивлявшихся им, неслись с криками по окрестностям, размахивая копьями. Перед ними мчались Аристомах и Антиохан в красных хламидах, развевавшихся от ветра, с мечами в руках, убивая людей на скаку, сея трупы, стремясь в сопровождении немногих, оставшихся им верными, к городу, источавшему столбы дыма.

Глициа шел к лагерю, очень довольный восстанием, которое освободит империю от чужестранца. Его гнев против Северы не утихал. Группам солдат он кричал восторженные слова, поздравлял их, ободрял, называл им свое имя, имя Глициа, потомка римского диктатора Глициа, патриция, у которого один христианин, друг Элагабала, похитил супругу. Солдаты останавливались и окружали его; некоторые хотели увлечь его с собой, смутно желая поставить его во главе, как это бывало с другими, ставшими потом императорами; некоторые клялись наказать похитителя, этого христианина, сторонника мерзостей Черного Камня. Потом они быстро уходили беспорядочной толпой в облаке пыли, в которой оставались видны только их копья и мечи.

Лагерь, в дыму от сожженных предметов и палаток, с чернеющими копьями, медленно пустел среди толкотни обезумевших вьючных животных, среди последних звуков рогов и труб. Иногда мелькало знамя, древко с фигурой зверя, руки или с пучком сена; развевалось что-то красное, выступала манипула, проезжали всадники, и их копья выделялись на фоне неба над шлемами, иногда сделанными из раскрытых пастей зверей. Потом слышался крик слона, он бежал, вытянув хобот, все расступались перед ним, и он скрывался на горизонте, где едва различалась ревущая масса народа на голых холмах.

– Видишь ли, – говорил Глициа Руске, даже перестав кашлять от удовольствия, – преторианцы убьют Элагабала, убьют Заля с Северой и всех, всех христиан, которые покровительствуют чужестранцам. Я в восхищении, мое старое сердце довольно, и глаза не могут вдосталь насладиться этим.

И он кричал другим отрядам солдат, показывая своим жалким кулаком на Рим, размахивая тогой, шумевшей как парус лодки, надутый ветром. Какой-то человек так же, как и он, звал восставших идти на город. Он был высокого роста и худ, одет в черное, с бритым лицом, и Глициа узнал в нем Атту, которого Севера, оказывавшая гостеприимство всем христианам, приняла однажды у себя на вилле незадолго до собрания на Эсквилине, откуда Заль его изгнал.

– Я пойду скажу, чтобы его убили, – говорил Глициа Руске, который тревожно его поддерживал, – это христианин, сторонник Элагабала и друг Заля. Смерть, смерть ему! Ты его знаешь, не так ли Руска? Ты посоветуешь, вместе со мной, убить его.

Он пошел вперед, охваченный бешенством, прерывисто дыша. Но Атта также узнал его и, как бы угадав его мысли, предупредил:

– Ты ищешь Заля, который обольстил твою супругу и который поддерживает Элагабала? Пойдем со мной, я знаю, где он живет, и солдаты убьют его.

Глициа, открыв рот от изумления, мог только проговорить:

– Так ты не за него!

– Нет! Я ненавижу Элагабала, которого Заль защищает вместе с другими последователями извращенного учения о Крейстосе. Это он увлек твою супругу; Крейстос не хочет отделять жену от мужа, а он совершил это, он, Заль. Но Крейстос бодрствует и не допустит, чтобы восторжествовал грех.

Все время выслеживая восточных христиан, Атта знал об уходе Северы и ее жизни вместе с Залем; поэтому на всякий случай он сыграл на чувстве ревности Глициа. Тот взял его за руку:

– Так как ты знаешь, где он живет, то отведи туда этих солдат, чтобы они убили их обоих; они загрязнили имя Глициа, и Глициа желает их смерти!

– Предоставь мне это сделать, – ответил Атта, в холодных глазах которого блеснули кровавые искры.

Он тотчас же убежал; его черная туника замелькала среди групп воинов, собравшихся вокруг него; он поднимал руки, как будто звал далекую помощь со стороны горизонта, полного восставшими войсками, непрерывно выходившими из лагеря.

– Этот христианин честен, Руска! Он не хочет власти Элагабала и отвергает Заля. Видишь ли ты, как он зовет солдат? Пойдем за ним; он скажет, чтоб убили их обоих, и имя Глициа будет отмыто от грязи, которой его покрыла Севера!

Он направлялся к Риму и в то же время дрожал, не желая сознаться самому себе, что, несмотря на свою ярость, он боится за Северу, которую он все еще любит. Но Руска глубоко вздохнул и сказал:

– Она твоя супруга, и, быть может, она не виновата, а солдаты будут ее истязать. Не лучше ли ее спасти?

– Ты прав, – сказал, наконец, Глициа и вдруг заплакал. – Ты прав. Несмотря на все, я чувствую любовь к ней. Разве она не моя супруга? Да, да! Предупредим этого христианина!

Они побежали, а сзади них раздались восклицания. На холме стоял в огромной круглой шляпе, в коричневом плаще человек, размахивая большим посохом. То был Магло; он прибежал на шум восстания и теперь обращался с горячей речью к солдатам, дружным потоком идущим мимо него.

– В огонь зверя! В грязь грех! Вырвите у него рога! Отрубите ему крылья! Разбейте его глиняные ноги! Рим вас всех осквернил своими нечистотами.

Он угрожал посохом городу, Тибру, горизонту, окрестностям.

– Воистину Крейстос велик, ибо он внушил вам убить зверя. Убейте его, разрубите его на части и разбросайте их по полям вашим, и они станут плодородными. Крейстос во славе своей вознаградит вас!

Он и не воображал себе, что могло быть опасным говорить подобные речи. Солдаты, зная, что он противник императора, остановились, но когда он произнес имя Крейстоса, раздался крик:

– Это христианин, друг Элагабала!

Его опрокинули, возникла суматоха, блеснули мечи, и окровавленная голова Магло с длинной рыжей бородой и с выколотыми глазами оказалась на копье. Брошенный труп скоро исчез под ногами других проходивших солдат, но голова алела в небе, обращая к Риму свои пустые глазницы.

XIV

Меза бродила по Дворцу цезарей, держа в руке золотую лампаду, качающуюся на цепочке, и тревожно прислушиваясь к смутному гулу, долетавшему до нее издалека. Преторианцы вставали, салютуя ей мечами, рабы, спавшие поперек дверей, сейчас же вскакивали. Целый час она изумляла всех своим появлением среди ночи, и в своей столе из желтого шелка с золотой каймой при свете лампады казалась желтым пятном, рассеивающим мрак.

Она пошла обратно в гинекей, встревоженная легкими шагами Сэмиас и Атиллии, которые на ее глазах скрылись в слабо освещенном дверном проеме. Потом опять не стало ничего видно. Наступил мрак, и шум увеличивался, похожий на поток, приближающийся издалека.

В тревоге она светила лампадой в темные углы залы, и в колеблющемся свете резко выступали колонны и подставки для ламп. Вдруг в глубине, в порыве ветра, пахнувшего ей прямо в лицо, проскользнули тени. Она вскрикнула; появились преторианцы, блеснул желтоватый свет. Где-то посыпались яростные удары, слышны были крики убиваемых в коридорах, падение тел, и быстро распространился запах крови. Евнухи вытащили за ноги два трупа, отрубленные головы которых скатились по темным ступеням, ведущим в подземелье.

Сэмиас спала, и ее тело, полуприкрытое субукулой, придавало золотым тканям ее ложа зеленоватый оттенок дряблой кожи, увлажненной испариной. Меза грубо разбудила ее:

– Позор! Проклятие! Ты готова ее убить, ее, рожденную мною так же, как и ты!

Она горячо обвиняла ее в умысле, – к счастью, неудавшемся, – убить Маммею и Александра. Но она бодрствует, она, мать, одинаково любящая как Сэмиас и ее сына, так и Маммею и ее сына, и она помешала свершиться этому бесполезному преступлению, которое возмутило бы Рим.

– Ты вместе с твоим сыном Антонином хочешь погубить империю!

Но Сэмиас пришла в негодование и рассказала ей про ночную оргию, обвиняя в преступлении прекрасных юношей наслаждения, Гиероклеса и других. И она плакала, ослабевшая, поникшая, точно пробужденная от тяжелого сна, с ужасным отвращением ко всему, что она видела и слышала, и не желая долее жить такой жизнью, желая умереть, да, умереть, чтобы успокоиться в небытии! Тогда в Мезе проснулась жалость; она взяла ее за руку, как ребенка, помогла ей одеться и повела ее по темным комнатам в покои Маммеи, вставшей с постели в ожидании сына, которого в это время быстро одевал высокий раб.

– Нет, нет, вы не прольете вашу кровь и мою, вы не омрачите небо печалью и кровью!

И она принудила их подать друг другу руки, даже поцеловаться, несмотря на обоюдное отвращение, а Меза, ударяя себя по худому животу, сказала:

– Вы обе вышли оттуда, вы созревали там девять месяцев, а ваш отец лежал в моих объятиях в минуты наслаждения на ложе, где я вас родила. Я не хочу, я не хочу, чтобы Маммеа убила Сэмиас или чтобы Сэмиас убила Маммею, и чтобы Антонин отнял жизнь у Александра, который хочет у него похитить империю!

Она бросилась на шею входившему Александру:

– Ты цезарь и останешься цезарем, а Антонин останется императором, и я удержу вас и помешаю всему.

Она ходила взад и вперед, Маммеа оставалась неподвижной, Александр молчаливым, а Сэмиас удрученной. Сестры не испытывали взаимной вражды, но чувствовали, что она провоцируется какими-то влиятельными силами. И теперь они долго и пытливо посмотрели друг другу в глаза, как бы пробуждая воспоминания далекого детства, когда у них не было честолюбивых стремлений к власти. Они были уже готовы упасть в объятия друг друга, когда послышался шум: звенело оружие, гремели щиты, слышались громкие возгласы. Высокий раб с кинжалом ввел важных особ из свиты Маммеи, которые прокричали:

– Они сейчас придут! Преторианцы приближаются!

Они волновались, устрашенные этим неожиданным восстанием, исход которого невозможно было предвидеть. Увидев Сэмиас, они остолбенели, не понимая причину ее присутствия, и потом ушли под предлогом охраны Дворца. Сэмиас слышала, как, уходя, Венулий говорил Ульпиану:

– Сэмиас умоляет Маммею, но тщетно: преторианцы всех убьют там.

Там, то есть в Старой Надежде, то есть Элагабала! Ее материнское чувство возмутилось. Она ушла от них и разбудила Атиллию, которую Хабарраха тотчас же одела.

– Идем! В Старую Надежду! Идем спасать сына!

– И Атиллия?.. И моего брата?

– Что делать, что делать? Идем в сады, уведем и спасем его, потому что ничто еще не потеряно; мы не знаем, чего хотят преторианцы!

Они отправились в одежде простых матрон, в тусклом свете наступившего дня. Но на этот раз женщины встретили не оживленные толпы – нет, со всех сторон сбегались встревоженные люди, испуганные кучки их толпились перед тавернами, которые поспешно закрывались, изредка мелькали носилки с каким-нибудь богатым римлянином, тоже обеспокоенным. Довольно большая процессия сенаторов стремилась попасть в Старую Надежду, но толпа стала грубо теснить их в направлении дворца, выкрикивая имена Александра, Маммеи и Мезы.

Участились конные разъезды, и вскоре уже первые солдаты наводнили дворцовый сад, выкрикивая проклятия Элагабалу и требуя Александра. На короткое время он вместе с матерью и бабкой появился на балконе – и приветственный рев огласил окрестности дворца. Солдаты потрясали мечами и размахивали знаменами, их поддержали пышно одетые консулы – в золотых панцирях, хитонах, отороченных медью и украшенных эмалью.

Тогда Сэмиас и Атиллия снова бросились бежать. Перед ними уже двигалось шествие: восточные носилки уносили Маммею и Мезу, рядом скакал Александр, кричали военачальники, за ними следовали катафрактарии, играли на трубах энеаторы, шли солдаты – в их первых рядах аргираспиды, гордые тем, что сражаются за Маммею и ее сына, они ударяли в серебряные щиты серебряными копьями. Народ собирался вокруг Палатина, Эсквилина, у Капенских ворот; Кампания снова заполнялась людьми, и те же восставшие легионеры возвращались из Рима в лагерь, словно они уже похитили Александра, Маммею и Мезу. В сопровождении Хабаррахи, защищавшей их своими сильными руками, Сэмиас и Атиллия прошли через квартал Капенских ворот, мимо садов Прометея, оставляя слева храм Марса с блестевшим на его стенах оружием солдат, дворец Вителлия и высокие альбанские дома в районе Целимонтана, громадный Мацелл, издававший запах свежего мяса и свежей рыбы, затем Сполиарий, где казнили преступников, и пустые казармы пяти когорт ночной стражи. Толпа сгущалась, и они бродили по кварталам, соседним со Старой Надеждой: от квартала Изиды и Сераписа, где находятся нимфей Клавдия, амфитеатр Флавиана и школа Галлов, вплоть до квартала храма Мира с массивными арками, с вершиной Субуры, с колоссом Солнца, увенчанным широкими золотыми лучами, с термами Диоклетиана, и Священной улицей, где было необычное оживление людей в тогах с непокрытыми головами или в остроконечных колпаках, туниках и голубых хламидах.

Шествие сенаторов поднималось на Целий, и они инстинктивно последовали за ним, погружаясь в шумную толпу, до ограды Старой Надежды, через бронзовые ворота которой была видна растительность садов, тропинки, залитые солнечным светом, статуи с мрачным красным оттенком; а перед простилем стояла колесница императора, который должен был отправиться этим утром в Цирк.

Сэмиас нервно упала в объятия сына, совершенно бледного, а Зотик, Гиероклес, Муриссим, Протоген, Гордий, приближенные, евнухи, юноши наслаждения и женщины жаловались, простирая руки к красивым сводам, украшенным геммами и золотом. Атиллия громко стала требовать, чтобы спасли примицерия, умоляя Элагабала послать оставшихся ему верными преторианцев поднять его с одра болезни и привести к легионам, может быть, еще преданным империи. Тогда центурион хризаспидов, не покинувших императора, затрубил в трубы; ударяя золотыми копьями в золотые щиты, преторианцы побежали в Карины среди криков народа, расступавшегося перед ними.

Из садов приближался шум, прерываемый другим – в каком-то необычном ритме. Пройдя через одну из дверей, двигалось шествие сенаторов, а с наружной стороны еле различалась другая процессия в белых одеждах, в зеленых венках; эти люди размахивали какими-то цилиндрами, с чем-то очень легким на конце. Сенаторы, подняв голову и протягивая руки, восклицали:

– Да будет низвергнут враг Рима! Да будет низвергнут враг отечества! Пусть врага богов бросят в Сполиарий! В Сполиарий неверного преторианца! В Сполиарий мятежника! Пусть его влекут крюками! Пусть тот, кто убил столько невинных, будет убит крюками; пусть убийцу граждан влекут крюками! О, Юпитер, великий и милосердный, если ты хочешь нас спасти, сохрани нам нашего императора! Да здравствуют верные преторианцы! Да здравствуют когорты преторианцев! Да здравствуют римские легионы! Услышь нас! К зверям противников богов!

Они повторяли эти неопределенные угрозы, не называя имя императора, чтобы, в случае победы над Александром, они могли бы хвалиться тем, что заранее требовали его смерти.

Другие люди, выдвигаясь вперед, в свою очередь, кричали:

– Антонин! Пусть боги сохранят тебя! Пусть боги сохранят тебя, августейший император; под твоей властью мы блаженствуем, и боги нас охраняют от несчастья. Под твоей властью мы не страшимся ничего. Ты победил преступления, ты победил позор, ты победил порок, мы в том уверены!

Сенаторы встали перед простилем, протягивая руки:

– Мы все подаем голос за то, чтобы его уволокли крюком! Пусть убийцу граждан уволокут крюком! Пусть убийцу мужчин и женщин уволокут крюком! Пусть того, кто не пощадил свою кровь, уволокут крюком!

Они громко кричали, придавая друг другу мужества и отирая лица полами тог, утомленные, потому что пришли с Палатина, где Александр и Маммеа слушали такие же угрозы.

Другие ораторы красиво вторили:

– В тебе спасение, в тебе жизнь, в тебе наслаждение жизнью. Да здравствует вечно Антонин, чтобы мы могли наслаждаться жизнью! Почитаемый нами, пусть он примет священное имя! Наши предсказания справедливы; с твоего детства мы предвещали тебя и теперь мы возвещаем то же самое!

– В Сполиарий! – снова начинали сенаторы с нерешительной дерзостью, не находя ответа на восхваления поэтов, руководимых Зописком. Они были собраны для того, чтобы прочесть Элагабалу поэму супруга Хабаррахи, ничего не знали о восстании армии и отупевшие от долгих часов, проведенных в заучивании стихов Зописка, смущали своим появлением сенаторов. Поэты продолжали:

– Божественный Антонин, пусть боги сохранят тебя! Слава твой скромности, твоему благоразумию, твоей невинности! Мы возвещаем тебе!..

Обе группы встали лицом к лицу; волновались их свитки, развевались латиклавы. Противники готовились вступить в яростный бой, хотя то были сенаторы и поэты. А позади них, ведомые декурионами, уже выстраивались солдаты, готовые вот-вот броситься в битву. Женщины благоразумно убежали, жрецы Солнца поспешно запирались в храме, а музыканты призывно затрубили. И когда сенаторы и поэты отступили назад перед решающим броском друг на друга, раздался громогласный клич. Вперед резко выдвинулись солдаты в остроконечных шлемах, в круглых шлемах, шлемах из звериных голов, со знаменами, с поднятыми копьями, в выпуклых латах, с круглыми щитами. Произошла схватка, раздались крики раненых, падали тела. Воины решительно бежали ко Дворцу. Растерявшиеся поэты и сенаторы, не зная, где свои, а где чужие, замелькав тогами, обратились в бегство, а солдаты преследовали их, ударяя мечами и при этом не разбирая особенно, кто сенатор, а кто поэт.

XV

Первые ускользнувшие из лагеря присоединились к солдатам-дезертирам. Опьяненные своей неожиданной свободой, они чувствовали еще большее раздражение против правительства, которое ими повелевало, против своих начальников, против патрициев и богатых граждан, против паразитов; негодовали все те, кому приходилось вести жизнь, полную воинской муштры и лишений. Родившиеся в отдаленных провинциях, откуда их вырвала империя, они оставались варварами в этом Риме, на который уже давно зарились с аппетитом всегда голодных солдат. И в них проснулся инстинкт убийства: они рубили мечами, убивали копьями и стрелами спасавшихся бегством евнухов, умолявших о пощаде женщин и даже белых коней, которых запрягали в колесницу Элагабала.

Солнце нещадно обжигало и раненых, и пожухлую траву, на которой они лежали. Сады наполнились стонами и воплями.

Внезапно появились другие отряды офицеров и катафрактариев, руководимые Антиоханом и Аристомахом. Они собрали их, можно сказать, на ходу из числа тех, кто отказался участвовать в восстании. Отряды стремительно напали на бунтующих солдат, и разгорелся жестокий бой. Тела покрывали ступени простиля, кровь разливалась широкими лужами по земле, брызгал мозг, падали головы с глазами, открытыми мраку, их обнимающему. Наконец, дворец был освобожден. Сады медленно опустели, Антиохан, Аристомах и офицеры возвратились – торжествующие, окровавленные, с погнувшимися бронями и шлемами, сдвинутыми набок. Они бросили поводья коней преторианцам, которые тоже успели поразить нескольких беглецов.

В той же самой зале, где происходила ночная оргия, Элагабал нервно сжимал в руках шелковую петлю, золотой кинжал и изящный ящичек с ядом, по-прежнему не желая умереть от грубой руки солдата. Его хотели поставить во главе обороняющихся, но он только отрицательно покачал головой, не решаясь действовать и предпочитая лучше умереть.

Император вспомнил про Атиллия:

– Хризаспиды ушли, чтобы привести его, спасти от мятежников и от толпы, если те вздумают напасть на него.

Антиохан пришел в раздражение:

– Нет! Мы не покинем Атиллия, который уже спас однажды тебя от восстания, божественный! Мы не покинем его на произвол восставших, тем более что хризаспиды недостаточно многочисленны, чтобы вырвать его у смерти.

В садах вновь появились бунтарские отряды. На этот раз их было так много, что Антиохан заставил всех приближенных, юношей наслаждения, паразитов, сторожей при зверях, возниц, магов и даже шутов защищать империю вместе с преторианцами Старой Надежды, которые прибежали, подняв щиты вверх и отставив назад локти с вытянутыми копьями. Он построил воинов в боевом порядке, расположив их от простиля до середины садов: впереди стояли несколько велитов, которые должны были первыми броситься на мятежников и тут же отступить, дальше в дело вступали бы гастарии с длинными копьями, а сразу за ними – катафрактарии, которым нужно было только небольшое замешательство бунтарей, чтобы разом покончить с ними.

В форме треугольника, обращенного основанием ко дворцу, воины двинулись, нанося удары направо и налево беспорядочным толпам, скоро поредевшим. Перед собой они толкали, точно щит, евнухов, шутов, приближенных императора, паразитов, возниц, сторожей зверинца, юношей наслаждения и бородатых магов в маменовой одежде, спокойно принимавших смерть. И среди непрерывных звуков труб, рогов и букцин стрелы падали на щиты, копья вонзались в тела, свистели дротики, впиваясь в землю дрожащим острием. Наконец, мятежники утомились, треугольник раскрылся, и конница ринулась на восставших солдат, которые, пропустив ее, выстраивались в поредевшие, но все же боевые порядки.

Однако на помощь восставшим уже подходили свежие силы. Казалось, весь лагерь преторианцев двигался сюда. Чтобы прекратить это бесконечное нашествие, Антиохан посоветовал Аристомаху скакать в лагерь и попытаться задержать солдат там. И тот исчез в развевающемся красном плаще среди криков и блеска оружия.

Через брешь в стене ворвалась безоружная толпа народа. Легионеры стали пускать в них стрелы и дротики, – передние упали, но остальные продолжали идти вперед, точно охваченные внезапным стремлением быть убитыми, не сопротивляясь. Скоро они очутились лицом к лицу с маленьким отрядом Антиохана, не реагируя на кровь, по которой ступали их ноги, и удары, которые им наносились. Но вдали уже показалось очередное подкрепление мятежников – это манипулы, жаждавшие боя, вырвались из лагеря.

– Убивайте их! – закричал Антиохан, указывая на мирную толпу. Но до него долетело восклицание, смутившее его, потому что голос ему показался знакомым!

– Мы пришли, чтобы спасти Антонина! Мы с Крейстосом!

То были Заль, Геэль и восточные христиане, поспешившие на помощь империи, ради Агнца. Заль продолжал печально и решительно:

– Мы защищаем императора, потому что император допустил веру в Крейстоса, потому что при нем можно прославлять Крейстоса. Смерть, смерть Риму! В огонь, в грязь город, предающийся блуду! Что за дело до земного царя, которому Рим подчиняется, пусть только город погрязает в крови и грехе, из которых родится небесная благодать!

И христиане тесным кольцом окружили простиль. Так как, по-видимому, у них не было оружия, Антиохан ничего не понявший в словах Заля, захотел их вооружить.

– Они не желают этого, – воскликнул Заль, и его вдохновенное лицо с короткой темной бородой и с проникновенным взглядом как бы озарилось светом. – Они не желают проливать кровь человека, даже нечистого! К тому же они вооружены, но лишь для защиты, а не для нападения.

На горизонте, поверх растений, покрывавших озера, теперь полные крови, показались высокие носилки; вокруг них сверкали шлемы, качались копья и головы коней, покрытые чешуйчатой броней. Меза направлялась сюда из лагеря, узнав об опасности, грозившей Элагабалу и Сэмиас, от Аристомаха, который умолял ее воздействовать своей почтенной старостью на жестокость солдат, опьяненных резней. Взволнованная, она отправилась, чтобы появиться перед мятежниками, находившимися за оградой Старой Надежды, успокоить их и прекратить братоубийственную борьбу, дабы император ничего не замышлял против цезаря, а цезарь примирился бы со своим положением.

Носилки появились на территории дворца, произведя большое волнение; в Антиохане проснулась надежда, солдаты остановились. И праматерь медленно, словами, полными горячей таинственности, стала говорить о своих дочерях, о детях, родившихся среди знамений, предвещавших им трон империи, доказывала, что Рим благодаря им властвует над Вселенной и, как бы желая сделать более очевидным свое материнство, она, стоя на носилках, сгибавшихся под тяжестью красных и золотых тканей и покоившихся на плечах преторианцев, которые несли их, она, приподняв столу, коснулась рукой своего морщинистого обнаженного живота.

Тогда постепенно стали расходиться солдаты, не чувствуя поддержки, а Антиохан решительно и резко стал напоминать одним об их присяге императору, других бранить за неповиновение; преторианцы же медленно оттесняли мятежников, которые из мести коварно пустили издалека несколько стрел. В эту минуту жрецы Солнца выбежали из храма, и, прежде чем к ним подоспела помощь, мятежники убили всех их. И теперь трупы покоились на земле у подножия залитого кровью храма, их одежды задирались, обнажив кожу, казавшуюся зеленой на фоне желтых мирт, усеянных красными и фиолетовыми камнями.

Христиане уходили, думая, что теперь все успокоилось. При входе в сады их ждали женщины, дружеские лица пытливо смотрели на них, слышались слова любви; некоторые из христиан, раненые, шли, братски опираясь на других, утешавших их во славу Крейстоса. Но слово христиане было произнесено; солдаты, не имея возможности проникнуть во дворец и убить Элагабала, решили выместить на них свою злобу: плечо Геэля было рассечено мечом, некоторые были убиты. Однако вскоре мятежники были рассеяны катафрактарами, которых Антиохан вел в Карины на подкрепление хризаспидам, ушедшим спасать Атиллия. И на улицах произошло еще одно сражение. Арабские стрелки и ахейские пращники присоединились к мятежникам, осыпая стрелами и глиняными пулями катафрактариев, но и эта вспышка была жестоко подавлена. А тем временем граждане спасались бегством, теперь больше ненавидя дикую жестокость сражавшихся, чем мерзости Элагабала.

Заль увидел подходившую к нему бледную и встревоженную Северу, хотя он думал, что она находится в гостеприимной мастерской Геэля; и в это время стрела вонзилась ему под сердце, туда, где он хранил мешочек с цветами Северы. Спокойно, чуть ли не улыбаясь, он извлек стрелу. Севера в ужасе, но при этом не проронив ни звука, кинулась его поддерживать. Рядом Геэль опирался на руку Кордулы, блудницы, своим женским чутьем угадавшей, что сириец-горшечник обязательно придет туда, где будет трудно Элагабалу.

Медленно расходился еще остававшийся на улицах народ. Убегавшие солдаты метали в окна дротики и с грубым хохотом убивали встречных римлян. Жалобно пели трубы, со стороны Карин снова слышался гул, а в глубине улиц, но так высоко, что ни Заль, ни Севера не достали до нее взглядом, – он от потери сил, она от забот о нем – качалась на длинном копье голова, багровая в нимбе окровавленных волос и бороды. Она в этот страшный день казалась похожей на другое солнце, тусклое, окруженное мятущимися облаками. Заль и Севера не заметили, что то была голова Магло, убитого в это утро.