Текст книги "Курортное убийство"

В обычной ситуации (то есть десять месяцев и двадцать дней в году) дорога заняла бы не больше часа, но сегодня она отняла два с половиной часа. На месте они были около часа дня. По дороге Мари Морган Кассель молчала. Дюпену пришлось несколько раз говорить по телефону. Дважды с Ривалем, один раз с Нольвенн, которая, как всегда, была в курсе происходящего (что не переставало поражать Дюпена). Потом звонили Кадег и Локмарьякер (это было ужасно, и Дюпен на второй минуте разговора начал жаловаться на плохую связь: «Я вас совсем не слышу, вы меня слышите?» – а затем попросту отключился). Кадег звонил от мадам Пеннек. Разговор получился удручающим, как и предупреждал Риваль. Кадег был первым, кто сообщил мадам Пеннек страшную новость, чем едва не убил ее. Кадег вызвал домашнего врача, и он сделал ей успокаивающий укол. В этой ситуации было бессмысленно вести разговор о том, куда шел Луак Пеннек, один ли выходил из дома и кого мог встретить по дороге. Единственным лучом света в этом темном царстве был звонок Нольвенн, которая дала Дюпену адрес Шарля Соре. Дюпен решил нанести ему визит без предварительного звонка.

Северное побережье Бретани никогда не нравилось Дюпену. Погода здесь была почти всегда дождливая и не шла ни в какое сравнение с погодой на юге, куда всегда долетали ветры с Азорских островов. Нольвенн – как и всякая южанка – постоянно кормила его бесстрастными цифрами: в южном Финистере за год набиралось две тысячи двести солнечных часов, а в северном – всего тысяча пятьсот. Кроме того, побережье севера было скалистым и неприветливым. Пляжи, при том, что их было мало, были узкими и во время приливов затапливались до скал, поросших фукусом. Отступая, прилив оставлял на пляжах толстый слой водорослей. К морю было не подобраться, купаться в нем было практически невозможно. Карантек в этом смысле являлся исключением – здесь был изумительный пляж, недоступный для прилива. Живописную бухту обрамляли десятки островков. Это место дышало подлинностью, подчеркнутой старой крепостью на длинном мысе, выдававшемся в море, узкими извилистыми улочками, упиравшимися в море, хотя иногда это казалось просто немыслимым. Дом Соре находился в самом центре Карантека, рядом с маленькой пристанью и несколькими простыми ресторанчиками. Дюпен с удовольствием вспоминал антрекоты одного из этих ресторанов. Машину он остановил на центральной площади, откуда до дома Шарля Сореля было буквально два шага. Здесь тоже дул шквалистый ветер и хлестал дождь. Сегодня погода нигде не радовала. У Дюпена снова насквозь промокла одежда. Он знал, что вообще не очень похож на комиссара полиции, но сегодня это несходство было больше обычного.

Он дважды нажал кнопку звонка. Дверь открылась практически сразу. На пороге стоял худощавый невысокий человек в линялой голубой рубашке и джинсах.

– Добрый день. Господин Соре?

Было видно, что хозяин не ждал гостей.

– Простите, с кем имею честь?

– Комиссар Жорж Дюпен, комиссариат полиции Конкарно. Это – профессор Кассель из Бреста.

Выражение лица Соре немного смягчилось.

– Ах да, комиссар. Жена говорила мне, что вы звонили. Вы решили не перезванивать? Жена сказала, что вы собирались это сделать – где-то полчаса назад.

У Дюпена не было ни одной свободной минуты, чтобы перезвонить Соре и договориться о встрече, но он не стал это объяснять, а сразу перешел к делу:

– Речь идет о нескольких важных вещах, и вы можете мне помочь своими знаниями. Как нам удалось узнать, во вторник вы говорили по телефону с Пьером-Луи Пеннеком. Вы наверняка слышали о его убийстве.

– Да, это ужасная история. Я читал о ней в газетах. Прошу вас, заходите, мы продолжим этот разговор в доме.

Господин Соре посторонился, дав дорогу мадам Кассель и комиссару Дюпену, а потом бесшумно закрыл дверь.

– Сюда, пожалуйста, проходите в гостиную.

Внутри дом оказался больше, чем можно было подумать, глядя на него со стороны. Обставлен он был со вкусом и очень дорого, современно, но без холодности. Старое и новое сочеталось в нем традиционными бретонскими тонами – темно-синим, светло-зеленым и ослепительно белым. Короче, дом был выдержан в традиционных атлантических цветах и смотрелся очень уютно.

– Извините, что не могу принять вас более гостеприимно. Я не рассчитывал принимать гостей, и к тому же, как я уже говорил, жена предупредила меня, что вы предварительно позвоните. Она ушла в «Леклерк», у нас сегодня вечером будут гости, но скоро вернется. А пока могу предложить вам кофе или воду.

– Большое спасибо. Я с удовольствием выпью кофе. – Мадам Кассель ответила раньше, чем Дюпен успел открыть рот.

– А вы, господин комиссар?

– Я тоже, пожалуй, выпью кофе.

Дюпен вспомнил, что не пил кофе уже несколько часов.

– Прошу вас, присаживайтесь. Я сейчас вернусь.

Соре жестом указал на диван и два стоявших рядом с ним кресла. Диван и кресла стояли так, что, сидя на них, можно было любоваться умопомрачительным видом из окна – пейзаж был удивительным даже в такую мерзкую погоду.

Мадам Кассель села в кресло, Дюпен устроился в другом, на приличном расстоянии от мадам Кассель.

– Какой живописный вид. Никогда не думал, что море может быть так близко.

Взгляд Дюпена скользнул вдаль к черному горизонту, где море сливалось со свинцовым небом. Они сидели молча, зачарованно глядя в окно.

Вернулся Соре с маленьким деревянным подносом.

– Мадам Кассель – профессор Брестского университета, историк искусства. Специализируется по Гогену. Она…

– Я прекрасно знаю, кто такая мадам Кассель, господин комиссар.

В голосе Соре явственно прозвучала обида. Он повернулся к женщине.

– Само собой разумеется, я читал некоторые ваши публикации, мадам Кассель. Блестяще. В Париже вы пользуетесь большим авторитетом. Для меня большая радость и честь лично познакомиться с вами.

– Мне тоже очень приятно, господин Соре.

Соре уселся на диван, точно посередине, оказавшись на одинаковом расстоянии от Дюпена и мадам Кассель.

Дюпен решил сразу приступить к делу:

– Что вы подумали, когда услышали о возможном существовании неизвестного варианта «Видения»?

Вопрос был задан совершенно непринужденным тоном, однако Мари Морган Кассель стремительно повернула голову в сторону комиссара. Шарль Соре посмотрел Дюпену в глаза и ответил точно таким же непринужденным тоном:

– Вы же знаете эту картину. Ну разумеется, знаете. Так вот, это поразительно. Это просто невероятное событие. Это просто сенсация – второе «Видение».

Теперь мадам Кассель в упор смотрела на Соре. Было видно, что она ошеломлена.

– Существует еще одна версия «Видения после проповеди»?

– Да.

– Вторая картина? Большая картина, подлинный, до сих пор никому не известный Гоген?

Было видно, что руки мадам Кассель покрылись гусиной кожей.

– Я видел эту картину. На мой взгляд, это еще больший шедевр, чем известная его версия. Она смелее, откровеннее, мужественнее, радикальнее. Оранжевый цвет – это же настоящая глыба. Нет, это просто невероятно. Все, что Гоген хотел выразить, все, что он мог выразить, он выразил здесь. Мы видим борьбу более отчетливо, мы видим реальное событие – такое же реальное, как монашки на переднем плане.

Дюпен не сразу понял, о чем говорил Соре.

– Вы говорите… Вы говорите, что видели эту картину своими глазами?

– Да, я ее видел. Я был в Понт-Авене. В среду. Мы с Пьером-Луи Пеннеком встречались в среду днем в отеле.

– И вы действительно лично, своими глазами видели картину?

– Я простоял перед ней полчаса. Она висит в ресторане, прямо у двери. Это было потрясающее зрелище – подлинный Гоген, неизвестная картина…

– И вы уверены, что это подлинник? Что это на самом деле Гоген?

– Я абсолютно в этом уверен. Конечно, надо провести научный анализ, проверить подлинность, но, на мой взгляд, это чистая формальность. У меня нет никаких сомнений в том, что картина подлинная.

– То есть картина, которую вы видели, ни в коем случае не является копией?

– Копией? Почему вы спрашиваете, как вы пришли к этой мысли?

– Я хочу спросить, не является ли картина работой какого-нибудь художника, написавшего ее в стиле Гогена? Ну, как делают все копиисты.

– Нет, ни в коем случае.

– Почему вы в этом так уверены?

– Господин Соре – корифей. Во всем мире нет более компетентного в этом вопросе специалиста, господин комиссар.

Соре был явно польщен этой похвалой.

– Благодарю вас, мадам.

Дюпен решил не рассказывать о копии, обнаруженной в ресторане, и мадам Кассель, очевидно, это поняла.

– Почему Пьер-Луи Пеннек позвонил вам и попросил приехать? Чего он хотел? Вы не расскажете мне, как протекал ваш первый разговор?

Соре откинулся на спинку дивана.

– Естественно, расскажу. В первый раз Пьер-Луи Пеннек позвонил мне утром во вторник, приблизительно в половине девятого, и спросил, сможет ли он доверительно поговорить со мной, так как речь идет об очень важном деле. Ему было необходимо абсолютное доверие. У меня в это время были срочные переговоры, и я попросил Пеннека перезвонить мне ближе к полудню, что он и сделал.

– То есть он сам перезвонил вам?

– Да, он позвонил, как мы и договаривались, около полудня и сразу перешел к делу. Он рассказал, что его отец завещал ему картину Гогена, о существовании которой до сих пор никто не знал. Он хранил картину десятки лет, а теперь хотел передать ее в коллекцию музея Орсэ, передать в дар.

Дюпен вздрогнул.

– Он хотел передать картину в дар музею?

– Да, таково было его желание.

– Но эта картина имеет невероятную цену. Речь идет о тридцати или даже сорока миллионах евро.

– Да, вы правы.

Соре сохранял полнейшую невозмутимость.

– И как вы отреагировали?

– В первый момент я не знал, как мне вообще отнестись к рассказанной им истории. Конечно, все это звучало фантастически, но я бы сказал, слишком фантастически для того, чтобы быть выдумкой. Да и какой был смысл выдумывать эту историю? Я подумал, что в худшем случае это обычная мания величия. Господин Пеннек настаивал на скорейшей встрече.

– Он не объяснил вам причину такой спешки?

– Нет, он вообще вел себя очень официально и сдержанно, и это было приятно. Я посчитал неуместным задавать ему личные вопросы. Знаете, нам, искусствоведам, приходится зачастую сталкиваться с весьма своеобразными характерами. Кроме того, дар музею – это не такое уж из ряда вон выходящее событие.

– Да, но необычна цена этого дара. Думаю, музей не каждый день получает такие подарки.

– Думаю, господин Оноре просто потерял дар речи, – произнесла мадам Кассель.

Шарль Соре с явным неодобрением посмотрел в ее сторону, потом снова обернулся к Дюпену и добавил:

– Оноре – это директор музея. Один из столпов современного искусствоведения. Я пока не говорил господину Оноре об этой истории. Пока не время. Мне не хотелось раньше времени гнать лошадей, надо было сначала взглянуть на картину и убедиться, что это действительно подлинный Гоген. Только после этого можно было всерьез обсуждать вопрос о дарении, условиях, времени и тому подобных вещах.

– И вы сразу же договорились встретиться – на следующий день?

– Собственно, мы с женой и без того собирались приехать сюда через выходные и задержаться на пару дней. Конечно, Понт-Авен расположен не совсем по пути, но и не очень далеко. Для нас это было даже удобно.

– И вы встретились непосредственно в отеле?

– Да, моя жена час гуляла по Понт-Авену, а я отправился в отель, где Пьер-Луи Пеннек уже ждал меня у стола регистрации. Он просил меня приехать между тремя и пятью часами. Мы с ним уединились в ресторане. Пеннек тоже проявил пунктуальность. Он уже назначил встречу с нотариусом для того, чтобы официально зафиксировать дарение картины в завещании. Передать картину он хотел уже на следующей неделе, причем сделать это он собирался в Понт-Авене. Ехать в Париж он не хотел. Он даже составил текст, который должен был висеть рядом с картиной. Это был рассказ об истории картины и отеля, рассказ о его отце и, естественно, великой Мари-Жанне Пеннек.

– Он хотел сделать доступной историю картины?

– Это было непременным условием. Причем очень скромным. Пьер-Луи Пеннек не хотел выпячиваться. Не желал никакой шумихи в прессе, никаких торжественных мероприятий – только маленькую табличку. Я сказал ему, что такую картину нельзя просто взять и в одно прекрасное утро повесить в такой музей. Это невозможно сделать без предварительного объявления и огласки. Само существование такой картины – это сенсация. Все начнут спрашивать, откуда взялась эта картина, – все – ученые, пресса, публика. Пеннек решил обдумать этот вопрос вместе со мной.

Дюпен старательно записывал слова искусствоведа в блокнот. Соре с явным неодобрением покосился на потрепанную тетрадку. Дюпен, не обратив на это внимания, задал следующий вопрос:

– Он рассказал вам историю картины?

– Только в самых общих чертах. Он рассказал, что его бабушка, Мари-Жанна, лично получила ее от Гогена в 1894 году, во время последнего приезда Гогена в Понт-Авен. Это была благодарность художника за все. Гоген всегда останавливался в ее отеле, а не в отеле мадемуазель Жюли. Прежде всего, говорил Пеннек, это была благодарность за четырехмесячную заботу после драки в Конкарно, когда кто-то оскорбил молодую яванскую подругу Гогена. Он был тяжело травмирован во время потасовки, и Мари-Жанна день за днем самоотверженно ухаживала за ним, пока он окончательно не выздоровел. То, что с тех пор эта картина столько лет провисела на стене в ресторане, просто немыслимо. Это фантастика.

– Вы были очень близки к истине, господин комиссар. – Мари Морган Кассель произнесла эту фразу очень задумчиво, глядя на Дюпена широко раскрытыми глазами.

Комиссар невольно поморщился.

– Вам не пришло в голову, что все это может оказаться важным для полицейского расследования, господин Соре? Я имею в виду, когда вы узнали об убийстве Пьера-Луи Пеннека.

Шарль Соре с нескрываемым удивлением посмотрел на Дюпена.

– Знаете, я привык в своей работе соблюдать осторожность и такт. Среди прочего, господин Пеннек очень просил меня не афишировать это событие. Впрочем, для мира искусства в этом нет ничего необычного. Самая суть нашей профессии – это, я бы сказал, сугубая приватность. Естественно, меня сильно взволновало сообщение о трагедии. Но и тогда для меня самым главным было сохранение доверительности. Это наша самая большая добродетель. Вероятно, наследники картины оценили мою деликатность. Это сугубо частное дело – обладание картиной. Решение вопроса о дарении и так далее. У нас очень строгий кодекс.

– Но…

Дюпен умолк. Не было никакого смысла продолжать этот разговор. Было ясно, что Шарль Соре не воспринял и не воспримет это событие как нечто экстраординарное. Ему было не важно, что он видел Пьера-Луи Пеннека за два дня до его убийства, его не волновало, что он узнал о картине стоимостью сорок миллионов, что – и для этого не надо было обладать сильным воображением – сама по себе такая картина могла послужить мотивом убийства, о котором он слышал.

– Когда должна была состояться передача картины?

– Мы хотели созвониться и согласовать дату. Но когда господин Пеннек провожал меня из отеля, он определенно говорил о следующей неделе. Он хотел скорее покончить с этим делом.

– Я полагаю, что господин Пеннек не стал посвящать вас в причины своего решения?

– Нет.

– И что он не стал рассказывать вам ничего, что могло оказаться важным – и оказалось таковым после его убийства?

– Речь шла исключительно о картине, о ее передаче в дар музею, то есть о процедуре. Я не ждал от него никаких объяснений и никаких историй. Я не задавал ему никаких вопросов. Я очень хорошо знаю свою роль в таких случаях.

– Я понимаю. Скажите, вам ничего не показалось странным или необычным во внешности или поведении Пьера-Луи Пеннека? Может быть, он нервничал. Вообще вам ничего не пришло в голову после вашей встречи?

– Нет. Мне было лишь ясно, что он не желает терять время. Он не проявлял ни беспокойства, ни торопливости, хотя настроен был очень решительно.

Дюпен утратил всякий интерес к разговору. Такое не раз с ним бывало даже во время важных бесед или допросов. Но он теперь знал то, что хотел узнать.

– Тысяча благодарностей, господин Соре. Вы очень мне помогли. Нам пора ехать, у меня еще дела в Понт-Авене.

Было видно, что Шарль Соре немного растерялся от такого внезапного прекращения беседы.

– Ну да, собственно, мне нечего добавить к тому, что я уже сказал. По телефону мы поговорили очень коротко, да и встреча наша была недолгой.

– Спасибо, еще раз большое спасибо.

Дюпен встал. Мари Морган Кассель была не меньше Соре удивлена таким неожиданным окончанием разговора. Но, подумав, она тоже поднялась с кресла.

– Но знаете, я бы тоже хотел кое-что для себя уяснить, господин комиссар.

– Естественно, слушаю вас.

– Кто унаследует картину – то есть кому она будет принадлежать после… после смерти господина Пеннека? Я читал в газете о его сыне.

Дюпен не видел никакой необходимости посвящать Соре в события сегодняшнего утра.

– Посмотрим, господин Соре. В данный момент я, к сожалению, ничего не могу вам сказать.

– Я исхожу из того, что наследники продолжат процедуру дарения, ибо такова была суверенная воля владельца. Будет справедливо, если этот шедевр будет принадлежать всему миру.

– Об этом я тоже ничего не могу сказать.

– То есть речь, по-видимому, идет о необходимости фиксации последней воли в завещании? Мне кажется, что для него это было очень важно.

Это был уже не вопрос. Дюпен понимал, куда клонит Соре.

– Я приеду к вам, если вдруг снова возникнет необходимость в вашей помощи.

Соре ответил не сразу.

– Да, конечно. До конца недели я буду здесь. Мы вернемся в Париж не раньше следующей субботы.

Соре проводил их до двери и довольно сухо попрощался.

Дождь все-таки наконец прекратился, хотя небо оставалось хмурым – низко над землей по-прежнему висели свинцово-серые тучи. Дюпену надо было немного пройтись, хотя он хотел как можно скорее вернуться в Понт-Авен.

– Давайте немного пройдемся – я хочу сказать, обогнем дом и подойдем к машине с другой стороны?

– С удовольствием.

Профессор Кассель все еще не могла окончательно прийти в себя.

Они свернули вправо и вышли на узкую дорожку, пролегавшую рядом с домом Соре в густых зарослях метровых рододендронов. По дорожке они пошли к морю.

– Это просто невероятно. Вы понимаете, что это значит? Эта история обойдет весь мир. В ресторане никому не известного провинциального французского городка обнаружен подлинный Гоген, который незамеченным провисел там больше ста лет. Шедевр, принадлежащий к самым значительным работам великого художника. Цена картины – сорок миллионов евро, и это – должна сказать – очень скромная оценка.

– И два трупа. Пока два.

Мари Морган Кассель задумалась.

– Да, вы правы. Да. Два трупа. Как это ужасно.

– Я понимаю ваше воодушевление. Но это совершенно разные вещи. Видите ли, в моей профессии мне всегда приходится видеть другую сторону. Другую сторону вещей, другую сторону людей. Для этого я здесь.

Некоторое время они постояли молча. Дюпен пожалел, что сказал это. Фраза показалась ему неуклюжей и неуместной.

– Как вам кажется, правдоподобно ли то, что рассказал господин Соре?

– Да, совершенно правдоподобно. Все сказанное им вполне соответствует тому, что сказала бы и я сама. Он вел себя по правилам мира искусства – об этом говорило все его поведение, все манеры, все его мышление и восприятие действительности. Я понимаю его и как специалиста, и как человека. Искусство – это очень своеобразный мир.

– То есть вы не считаете, что Шарль Соре мог убить Пьера-Луи Пеннека?

Мари Морган Кассель изумленно воззрилась на Дюпена.

– Вы думаете, он мог это сделать, комиссар?

– Я не знаю.

Мадам Кассель помолчала.

– Но вы считаете, что мы теперь можем уверенно исходить из того, что подлинная картина действительно существует? Шарль Соре не мог ошибиться?

– Нет. Ошибиться он мог только теоретически. Но лично я доверилась бы его мнению. Я уже говорила, что, пожалуй, во всем мире вы не найдете более опытного специалиста.

– Хорошо. Я вам доверяю.

Дюпен улыбнулся, и ему показалось, что его улыбка обрадовала мадам Кассель.

– Но мы, кроме того, имеем два трупа и кражу картины стоимостью сорок миллионов евро, картины, которой официально не существует. Мы можем положиться только на – скажем так – оценку Соре, который утверждает, что, помимо подделки копииста, висящей в ресторане, есть и подлинник.

Дюпен сделал паузу. Теперь он не улыбался.

– Какие у нас есть доказательства того, что существует не только та картина, которая сейчас висит в ресторане? Предварительная оценка Соре, его ощущение, что он видел оригинал? Этого недостаточно – во всяком случае, для суда. Человек, у которого в настоящий момент находится картина, может ни о чем не беспокоиться. Он похитил картину, которой не существует, не существует до тех пор, пока мы не возьмем ее в руки и не проведем искусствоведческую экспертизу, которая подтвердит, что это на самом деле Гоген.

– Кому, собственно говоря, принадлежит сейчас картина?

– Мадам Пеннек. С сегодняшнего утра это ее собственность. Это обычная наследственная практика. Теперь ей принадлежит отель, и поскольку в завещании нет никаких особых распоряжений, то и все, что в отеле находится. Пьер-Луи Пеннек уже не сможет внести в завещание никаких изменений.

– Значит, вопрос о дарении тоже повис в воздухе?

– Это будет решать мадам Пеннек.

Ожил мобильный телефон комиссара. Звонил Кадег.

– Мне надо ответить на звонок. Пойдемте в машину.

– Да, идемте. Я не могу прямо отсюда поехать в Брест?

– Часть пути я проеду с вами. Кадег?

– Да, господин комиссар. У нас тут пара неотложных вопросов. Где вы находитесь?

– Стою на берегу моря в Карантеке.

– В Карантеке, у моря?

– Именно так.

– Что вы там делаете?

– Что случилось, Кадег?

– Вам надо срочно связаться с Регласом. Он хочет поговорить с вами лично, как и доктор Лафон. Оба ждут вашего звонка. Это не терпит отлагательства.

Не дождавшись ответа, Кадег продолжил:

– Когда вы появитесь в отеле? Мы попросили мадам Лажу и Делона быть готовыми к встрече с вами. Андре Пеннека и Бовуа мы пока не нашли. С кем вы будете беседовать первым после визита к Катрин Пеннек?

– Мне нужна машина. – Дюпен ненадолго задумался. – Она должна ждать меня у первого кольца Бреста, если ехать от Морле. Хотя нет, подождите. Самое простое – это океанариум. Да, пусть машина ждет у океанариума. Оттуда надо будет отвезти мадам Кассель в университет.

Дюпен не раз бывал в брестском океанариуме и обожал его обитателей, особенно пингвинов. Да, в Бресте был великолепный океанариум.

– Мадам Кассель с вами?

– В половине пятого она должна быть в университете.

– Мне кажется, что вы должны немедленно посвятить меня и Риваля в ход расследования.

– Вы правы, инспектор Кадег. Вы абсолютно правы. До скорого.

На этот раз они ехали без задержек – все отпускники сидели в блинных и кофейнях. До океанариума они доехали за полчаса. В условленном месте мадам Кассель ждал тот же полицейский на той же машине, что и вчера. По дороге Дюпен и мадам Кассель почти не разговаривали. Как и по дороге в Карантек, Дюпен почти всю поездку проговорил по телефону. Доктор Лафон, как всегда, был немногословен. Он исследовал останки Луака Пеннека и доложил, что смерть наступила вчера вечером, а не сегодня утром. Причиной смерти, как и ожидалось, оказалось падение с высоты. Никаких других следов насилия или причиненных до падения ранений на теле обнаружено не было.

Реглас сказал, что рядом со следами Пеннека были, с «известной вероятностью», обнаружены следы другого человека – около края скалы, с которой упал Пеннек. Утверждать это со стопроцентной уверенностью невозможно, потому что дождь и ветер смыли практически все. Скорее всего дальнейшее исследование тоже ничего не даст, и идентифицировать эти следы едва ли удастся. Во всяком случае, уверенности, как показалось Дюпену, было меньше, чем в разговоре с Ривалем. Или, быть может, великий криминалист просто набивал себе цену.

Пока никто не сообщил о каких-то подозрительных событиях, происшедших вчера вечером или сегодня утром. Коллеги из Понт-Авена начали систематически опрашивать местных жителей, но пока не узнали ничего полезного. Дюпен, правда, ничего иного и не ожидал. Это был не тот банальный случай, когда можно опереться на такие вещи, как отпечатки пальцев, ворсинки ткани, следы обуви и показания случайных свидетелей.

Около четырех часов Дюпен подъехал к гавани и остановил машину неподалеку от виллы Пеннеков. Ему предстоял нелегкий разговор.

Дюпену пришлось долго ждать, прежде чем мадам Пеннек открыла дверь. Выглядела Катрин Пеннек ужасно – лицо осунулось, глаза без всякого выражения смотрели в одну точку, от безупречной прически не осталось и следа – волосы были растрепаны и спутаны.

– Простите, что мне приходится вторгаться к вам в такой момент, мадам Пеннек. Но если это возможно, мне надо поговорить с вами. Как же все это ужасно, и я сознаю, что своим приходом причиняю вам еще большие страдания.

Катрин Пеннек смотрела на Дюпена без всякого выражения.

– Входите.

Дюпен вошел. Катрин Пеннек, не говоря ни слова, направилась в дом. Дюпен последовал за ней и сел в кресло, в котором уже сидел вчера и позавчера.

– Я приняла успокаивающие лекарства и не знаю, буду ли в состоянии вести связный разговор.

– Во-первых, мадам Пеннек, я хочу выразить мои глубочайшие соболезнования.

Второй раз за последние сорок восемь часов он выражает соболезнования одному и тому же человеку. В этом было что-то призрачное и сверхъестественное.

– Благодарю вас.

– Это большая трагедия в любом случае.

Мадам Пеннек недоуменно посмотрела на Дюпена.

– Мы пока не знаем, был ли это несчастный случай или вашего мужа кто-то столкнул с высоты. Или… или ваш муж…

– Спрыгнул со скалы сам?

– Возможно, мы никогда не узнаем, что с ним произошло в действительности. Пока у нас нет свидетельских показаний. Нет и надежных следов. Вы же сами видели, какая погода была ночью. Так что пока мы можем лишь рассуждать.

– Я хочу знать, было ли это убийство, и если да, то пообещайте мне найти убийцу. Вам не кажется, что это тот же человек, который убил и моего свекра?

– Этого я пока не знаю, мадам Пеннек. В настоящий момент мы не можем сказать ничего определенного, и я не хочу вас обнадеживать.

– Надеюсь все же, что вы его найдете.

– Я не буду мучить вас долгими расспросами, но я должен обсудить с вами несколько деталей. Пожалуйста, расскажите мне о вчерашнем вечере. Когда…

– Муж вышел из дома около половины десятого и отправился на прогулку. Он часто прогуливается по вечерам, ходит к морю, на пристань, к пляжу «Таити», где стоит его лодка, иногда просто гуляет по нашему городку. Он любит гулять и делает это уже не один десяток лет. Он… – голос мадам Пеннек предательски дрогнул, – он любил гулять между Роспико и пляжем «Таити». Летом, в сезон, он обычно гулял там поздним вечером. Естественно, с позавчерашнего дня он очень плохо себя чувствовал и всю позапрошлую ночь не находил себе места, как, впрочем, и я.

– Вчера он ушел из дома один?

– Он всегда ходил на прогулки один. Я с ним никогда не ходила. Вчера он уехал на своей машине.

Голос мадам Пеннек зазвучал еще глуше.

– Он очень долго искал ключи, а потом сказал: «Я скоро вернусь».

– Сколько времени он обычно гулял?

– Обычно около двух часов. Вчера мы выходили из дома одновременно, поэтому я точно помню, когда он ушел из дома. Я поехала в аптеку в Тревиньон за снотворными таблетками, которые наш врач выписал нам обоим, чтобы мы не мучились от бессонницы. Раньше мы никогда не пользовались снотворным.

– Вы абсолютно правы. Не стоит подвергать себя напрасным мучениям.

– Вернувшись, я сразу легла спать. Мужу я положила таблетки на стол рядом с его кроватью. Они так и остались там.

– У вас разные спальни?

Катрин Пеннек окинула Дюпена возмущенным взглядом.

– Разумеется, иначе я бы уже утром заметила, что муж не вернулся домой.

– Да, я понимаю, мадам Пеннек.

– Вчера вечером не происходило ничего необычного. Все было как всегда – прогулка, ее маршрут, длительность. Все как всегда, если не считать того, что случилось.

Последнюю фразу мадам Пеннек произнесла умоляющим тоном, почти как заклинание.

– Я все понимаю, понимаю, как это ужасно. Я не буду больше докучать вам, но осталась одна очень важная вещь, о которой я все же хочу вас спросить. От этого зависит все расследование, и об этом мы еще не говорили.

Мадам Пеннек посмотрела комиссару в глаза. Дюпену показалось, что в ее лице промелькнула неуверенность, но, возможно, это было лишь поверхностное впечатление.

– Вы имеете в виду картину. Вы все знаете. Ну конечно, все дело в этой проклятой картине, все крутится вокруг нее, не так ли?

Голос Катрин Пеннек окреп.

– Да, думаю, что да.

– Сто тридцать лет она мирно провисела на стене. И что теперь?

Она осеклась и перевела дыхание.

– Никто никогда не говорил об этой картине и не смел говорить. Это было табу в семье Пеннеков. На этой тайне держалось все, вся семья. Даже после смерти Пьера-Луи Пеннека, вы понимаете? Это судьба. Такие большие деньги – это судьба, это злой рок. Вероятно, он был прав, сделав эту картину великой тайной. Только после того, как Пьер-Луи Пеннек решил подарить картину музею Орсэ, начались все несчастья. Наверняка вы об этом знаете, не правда ли?

Это был переломный момент, который неизбежно наступал в любом деле из всех, какие до сих пор приходилось расследовать Дюпену. В такие моменты из-под гладких показаний участников дела начинали проступать контуры истинных, зачастую неприглядных историй, которые все – и не только злоумышленники – старались до последнего момента скрыть.

– Да, мы знаем об этом намерении вашего свекра.

– Муж обсуждал с ним этот вопрос несколько дней назад.

– Пьер-Луи Пеннек рассказал об этом вашему мужу?

– Конечно. Ведь это семейное дело.

– И как ваш муж на это отреагировал? Как отреагировали вы?

Ответ был до предела ясным:

– Это было его дело, а не наше.

– Теперь картина принадлежит вам, мадам Пеннек. Она является имуществом отеля, которое вы унаследовали вместе с мужем, и теперь все это исключительно ваша собственность.

Катрин Пеннек молчала.

– Вы собираетесь дарить картину музею Орсэ? В конце концов, это была последняя воля Пьера-Луи Пеннека, хотя он и не успел оформить ее нотариально.

– Я уже думала об этом. Но сейчас я не в состоянии принимать важные решения. Я подумаю об этом через пару недель.

Было видно, что мадам Пеннек очень устала.

– Конечно, этим не надо заниматься сейчас. Я и так вас чрезмерно утомил. Вы очень мне помогли, но еще один, последний вопрос: кто знал об этой картине?