Текст книги "Клуб неисправимых оптимистов"

Игорь и Вернер сидели на банкетке, разговаривали о жизни и не участвовали в общем споре.

– Наверное, для вас это было нелегко, – сказал Игорь.

– Как и для вас.

– Главное, что мы живы, согласны?

– Да, нужно думать о будущем.

– Кому же быть оптимистами, если не нам?

День 30 мая 1956 года стал датой официального создания клуба. Единственным последствием случившегося с Вернером несчастья были периодические головные боли, и он больше никогда не говорил об избиении. На следующий день после возвращения памяти он вернулся к работе. Они с Игорем стали настоящими друзьями и часто приходили в «Бальто» играть в шахматы. Мешала общению только разница в биологических часах: Вернер был «жаворонком», Игорь – «совой». Игорь очень скоро влился в семью и приобрел привычку ужинать с Вернером, четой Маркюзо и Жаки. Он по-прежнему водил такси для Виктора Володина, но машину теперь забирал на Данфер, а не на площади Нации.

Придя в первый раз в «Бальто», Виктор увидел человека, которого подобрал полумертвым на улице Толбиак и отвез в больницу. Он потребовал, чтобы Вернер компенсировал счет за чистку белых чехлов. Игорь решил, что это шутка, но Виктор был совершенно серьезен. Вернер счел сумму завышенной, но выплатил Виктору все до последнего сантима и не позволил Игорю принять в этом участие. Каждый должен сам платить по счетам. Виктор Володин тоже заплатил – его не приняли в члены клуба.

* * *

Когда четырьмя годами позже Игорь рассказал мне эту историю, я отреагировал банально:

– Невероятно!

– Не существует эпитета, способного охарактеризовать эту историю, нет слов для описания существующего и непостижимого. Исцеление Вернера было непостижимым явлением, – объяснил мне Игорь. – Это заставляет нас ограничить значение нашего воображения, которое мы считаем безграничным, и задуматься о слабости воображаемого, которое часто путают с мыслительной способностью. В ГУЛАГе, геноциде, концентрационных лагерях и атомной бомбе нет ничего невообразимого. Они – плод человеческого сознания, они укоренены внутри нас, их чудовищность подавляет нас. Они выше нашего понимания, они уничтожают наше стремление верить в человека и сталкивают лицом к лицу с нашей темной стороной. По сути, это самые законченные формы нашей неспособности убеждать. Высшая точка нашей творческой силы. Можно вообразить невообразимые вещи, например путешествие в пространственно-временном континууме, можно угадать числа Национальной лотереи, встретить идеальную женщину или совершенного мужчину, заниматься абстрактной живописью, сочинять музыку… Можно представить себе все, что угодно, но только не это. Не чудесное исцеление. Тут все зависит от случая или удачи.

* * *

Проходя по улице Шампольона, я мог видеть Вернера. Кабина киномеханика нависала над тротуаром. Он часто открывал дверь, чтобы было не так душно. Патрон Вернера выкупил соседний кинотеатр, и теперь ему приходилось обслуживать оба зала. Работы у него стало вдвое больше, но, поскольку сеансы не совпадали, он справлялся. Когда выдавалась свободная минутка, Вернер выходил покурить на порог. Мы обменивались несколькими словами, он предлагал мне бесплатно посмотреть фильм, но я чаще всего отказывался. Иногда Вернер сообщал членам клуба, что будет крутить шедевр, который никак нельзя пропустить, и мы шли, хотя сидеть в его узкой будке было неудобно, да и проекционный аппарат издавал противный стрекот. Если зал не был полон, Вернер уговаривал свою приятельницу-билетершу пустить нас на откидные места. Иностранные фильмы с субтитрами, которые шли в кинотеатре Вернера, были нудными и многословными. Он комментировал их, испытывая возбуждение и восторг киномана. Я не решался признаться, что мне это неинтересно, и перестал ходить по улице Шампольона. Вернер оказался человеком чутким, все понял и больше меня не приглашал. Есть книги, которые до определенного возраста детям читать не следует. И фильмы, которые лучше не смотреть. Их можно не понять, пройти мимо. На такие книги и фильмы нужно вешать табличку: «Не смотреть» или «Не читать, если не успел пожить».

26

У станции метро «Кардинал-Лемуан» я встретил Шерлока. Он оторвался от чтения «Фигаро» и смерил меня грозным взором. Правдоподобного оправдания я придумать не успел.

– Почему вы не на математике, Марини?

– У меня очень болит спина, мсье, я поеду в больницу «Кошен».

– Хорошо, дружок, я вас провожу.

– Это может занять много времени.

– Будем надеяться на лучшее. Принесите записку от родителей. Кстати, туда удобнее добираться на двадцать седьмом автобусе, а не на метро. Получится быстрее.

Он не ушел, пока я не сел в автобус. Когда я оказался на месте встречи, Франка еще не было. Два призывника играли в настольный футбол и ужасно веселились. Я положил монету в блюдце и встал на позицию.

– Один играешь? – спросил тот, что постарше.

– Ты против?

Я не играл три недели, но чувствовал прилив сил и какой-то новой, незнакомой энергии и, по примеру Сами, пустил в ход все средства и приемы. Я был профессионалом и «делал» соперников как хотел. Шарики щелкали в благоговейной тишине. Я выиграл семь партий подряд, не удостоив соперников даже взглядом, и почувствовал, что начал уставать. Кто-то положил мне руку на плечо, я обернулся и увидел стриженного под ноль Франка.

– Здî`рово натренировался.

Мы сели на террасе. Было без четверти четыре. Франк поставил сумку на пол и сделал заказ:

– Кружку пива и лимонад с белым вином.

– У тебя голова как коленка.

– Ничего, волосы отрастут.

– Папа сейчас придет. Ты знаешь, куда тебя пошлют?

– Военная тайна. Никто ничего не знает. Можем оказаться в Алжире, Джибути или Берлине. Думаю, это будет Алжир. Там нужны унтер-офицеры.

– Сообщишь мне свой адрес?

Франк ответил не сразу.

– Нет.

– Почему?

– Не хочу, чтобы мама знала, где я. Пуповина перерезана.

– Ты пообещал написать Сесиль.

– Как у нее дела?

– Хочешь узнать новости – позвони!

– Прошу тебя, Мишель, не вредничай. Чем она занимается? Вернулась на факультет? Как ее работа об Арагоне?

– Она хочет все бросить.

– Это еще почему?

– А ты не в курсе? Сесиль несчастна и растеряна, не знает, что делать. Думает перейти на психфак.

– Что за бред? Она может получить диплом и преподавать литературу или языкознание. Психологу работу найти труднее. Нужно ее вразумить.

– Вот сам этим и займись. Меня она слушать не хочет.

Франк жутко разозлился. Он сидел, опустив голову, и нервно барабанил пальцами по столу:

– Я напишу Пьеру, пусть вмешается.

– Ты знаешь, где он?

– В Сук-Ахрасе. Психология – не ее конек.

– Когда будет писать Сесиль, пусть ни в коем случае не упоминает ни тебя, ни меня. Сесиль стала очень уязвимой и обидчивой, чужие советы дико ее раздражают.

– Вы подружились? Она… доверилась тебе?

– Сесиль больше не хочет о тебе слышать. И не спрашивай, как у нее дела.

– Ты должен о ней позаботиться.

– Не беспокойся. Ей никто не нужен.

– У нас с Сесиль общие взгляды. Она часто высказывается даже более радикально. Как Пьер. Война долго не продлится. Де Голль избавится от Алжира. Я скоро вернусь, и мы объяснимся. Сесиль будет мной гордиться. Между нами далеко не все кончено.

– Ты ее бросил, и этого она никогда тебе не простит. Если бы тебе хватило духу поговорить с ней, она бы поняла. А ты ударил в спину, как подлый трус. Сесиль вычеркнула тебя из своей жизни, не надейся, что она станет ждать.

– Извини, Мишель, но в женщинах ты не разбираешься. Они переменчивы, как погода весной. Сейчас Сесиль в ярости. Посмотрим, что будет, когда я вернусь.

Франк взглянул на часы:

– Шестнадцать двадцать пять. Ты правда предупредил папу?

– Он придет.

– Я должен быть на месте ровно в пять.

Франк попросил повторить заказ и предложил мне сигарету из своей пачки «Житан».

– Я не курю. Можно тебя спросить?

Франк не ответил, и я воспринял молчание как согласие:

– Зачем ты туда едешь? Они хотят независимости, исход борьбы предрешен.

– Ошибаешься. Партия проиграна, если соглашаешься вести ее на условиях противника. Не хочу об этом говорить.

– Как ты можешь так с нами поступать?

Франк молчал, подбирая слова: может, не знал, как сформулировать ответ, или вообще не хотел говорить на эту тему.

– Как ты понимаешь слово «революция»?

– Хочешь стать революционером?

– Нет времени объяснять. Нам никогда не удастся сделать равными богатых и бедных, так что каждый решает для себя один-единственный вопрос: на чьей ты стороне? В наше время невозможны мир, согласие, движение вперед, диалог и общественный прогресс. Пора действовать.

– Можно действовать постепенно, пытаться прийти к согласию и пониманию.

– Уважение придумали буржуа, так им проще добиваться своих целей. Пролетариев не уважает никто.

– Ты собираешься сражаться за интересы людей, которые плевать на все это хотели.

– Мир меняется. Народ устал. И не только во Франции – повсюду. Третья мировая война уже началась. На сей раз мы никому не позволим украсть у нас победу.

– Ты бредишь или принимаешь желаемое за действительное: бо́льшая часть народа не на твоей стороне.

– Мы с тобой по-разному мыслим, так что спор бесполезен.

Между нами выросла стена. Как я мог этого не заметить? Мы сидели, не зная, что еще сказать. Открылась дверь, лицо Франка просияло, и я обернулся: это был Ришар с большой сумкой на плече.

– Я больше не могу ждать, – бросил Франк, заплатил по счету, и мы отправились в Венсенский форт.

Призывников пропускали внутрь по повестке. Я искал глазами папу, но вокруг были только незнакомые лица. Мы дошли до подъемного моста и остановились.

– Должно быть, что-то случилось.

– Ничего не поделаешь, Мишель.

Он взял меня за плечи, прижал к себе, мы похлопали друг друга по спине, и ритуал прощания закончился.

– Береги себя.

Франк подхватил с земли сумку, и они с Ришаром подошли к дежурному. Тот проверил повестки и пропустил их через турникет. Франк не оглянулся. Мои часы показывали ровно пять. У меня защипало глаза, и я отвернулся.

У входа резко затормозило такси, из него вылез взбешенный папа, кинул в окно стофранковую купюру и рявкнул на шофера:

– Не умеешь водить, бери уроки! Впервые вижу такого болвана!

Отчитав бедолагу, папа кинулся ко мне:

– Где Франк? Неужели еще не пришел?

– Он уже внутри, папа.

Отец поднял голову и посмотрел на грозный черный форт:

– Не может быть!

– Почему ты опоздал?

– Чертова машина сломалась. Сцепление полетело. На выезде из Версаля. Дерьмовая тачка! Поди найди такси среди леса! Я голосовал – никто не остановился, прошел десять километров, и нате вам – такси! Водитель – размазня, не разгонялся выше сорока, тормозил на желтый! Думал, удавлю его!

Не дав мне ничего сказать, папа шагнул на подъемный мост. Я потащился следом. Он подошел к дежурному, но тот сказал, что поставлен проверять повестки новобранцев и может только вызвать дежурного офицера. Минут через пять он вернулся в сопровождении здоровяка, смахивавшего на Шери-Биби[99]99
  Герой популярного цикла французского писателя Гастона Леру (1868–1927). Беглый каторжник Шери-Биби, осужденный за чужие преступления, ставший затем главарем банды, знаменем анархистов, защитником обездоленных и в итоге, как водится, полицейским. Книги Леру вызвали к жизни многочисленные спектакли и фильмы.


[Закрыть]. Папа попытался объяснить, что случилось, но выбрал неверный подход: начал с визита в магазин в Версале – выгодное дельце, хоть и дороговато! – потом рассказал историю с машиной – вообразите, это чудо техники пукнуло и заглохло в лесу Марли! – и описал неумеху-шофера – уж если не везет, так не везет! На этом месте «Шери-Биби» остановил его, чтобы пропустить трех новобранцев:

– Вы мешаете нам нести службу.

– Я здесь из-за сына.

– Где он?

– Уже вошел. Я просто хочу обнять его на прощание.

– Обнять?.. Дело сделано, мсье, покиньте мостик.

– Я прошу всего пять минут.

– Вы находитесь на территории воинской части, уходите.

– Пять минут. Хода войны они не изменят.

– Никакой войны нет. Если не уйдете, вызову военную полицию и вас задержат.

– За что, скажите на милость?

– За то, что мешаете нам принимать рекрутов. Убирайтесь!

Я потянул папу за рукав, и мы ретировались на тротуар.

– Чертов тупица! – выругался папа. – Если все остальные не лучше, армии придется туго.

Сержант смотрел на нас сверху, папа вызывающе улыбался, но пронять солдафона не мог. Начался ливень, вояка отступил под козырек будки и насмешливо ухмыльнулся. Толпа рассосалась, а мы, двое одиноких тужил, стояли и мокли под дождем.

– Он ни за что не пустит нас к Франку, папа.

– Почему он решил так поступить?

– Не знаю. Пойдем, нужно возвращаться.

Впереди была чудовищная пробка: легковушки, грузовики, автобусы издавали немыслимый, оглушающий шум. Воняло бензином и выхлопными газами. Водители сучили ногами от нетерпения, дергались, тыркались, мешая друг другу, жали на клаксоны и обменивались «любезностями». Обычный затор под обычным парижским дождем, унылым и тягучим. Мы попытались взять такси, быстро поняли, что это безнадежное дело, и прошли два километра по авеню де Пари до Венсенских ворот, двигаясь быстрее безнадежно застрявших машин. Мы вымокли, но папа никак не хотел спускаться в метро и не оставлял попыток найти свободное такси.

– Я лет пятнадцать не ездил на метро и сегодня уж точно туда не вернусь.

Такси мы в конце концов поймали, но Париж был парализован.

– С машиной буду разбираться завтра, и «ситроену» мало не покажется.

– Папа… мне нужна записка для лицея.

– Зачем?

– Для Шерлока… ну, для мсье Массона, главного надзирателя. Я соврал, что поеду в больницу. Не мог сказать, что у меня брат-коммунист… Массон за Французский Алжир.

Папа не слушал, устремив пустой взгляд на залитое дождем лобовое стекло. Я заметил, что у него двигаются губы. Он что-то невнятно бормотал, потом спросил:

– Что он тебе сказал?

– Ничего интересного.

– Мог бы меня дождаться.

– Главное – ни слова маме.

Папа кивнул, словно так ему было проще запомнить.

– Ну что же, значит, будет так, и никак иначе, – прошептал он.

* * *

За ужином вдохновленная семинаром мама говорила без умолку, пытаясь заразить нас своим энтузиазмом. Папа ничего не ел и сделал несколько попыток перебить маму, чтобы поговорить на другую тему; я перепугался и устроил затяжной сеанс чихания.

Я неделю сидел дома и читал книги. Папа написал мне объяснительную записку для лицея. Жизнь вошла в привычную колею. Сесиль я не сказал ни слова, а она не задала ни одного вопроса. Мы чистили балконы и натирали паркет, иногда она задумывалась и застывала, и мне было ясно, о чем она думает. Я ждал, что Франк напишет ей, как обещал, и не хотел торопить события. Брату нужно было подумать, взвесить каждое слово, попытаться сформулировать все «как» и «почему», вымолить прощение, убедить Сесиль, что не все пропало и у них есть будущее. Прошли месяцы. Должно быть, любовь и революция – две вещи несовместные. Франк так и не написал Сесиль.

Январь—декабрь 1961-го

1

Марта Балаж была записной кокеткой и невыносимо скучала в Дебрецене, жалком провинциальном венгерском городишке, куда ее мужа Эдгара, главного инженера Мадьярских железных дорог, перевели в 1927 году, назначив на пост регионального управляющего. Марта тосковала по беззаботной жизни опереточной дивы и волнующему миру Оффенбаха и Легара, вспоминала, как перехватывало от страха дыхание перед выходом на сцену и как волновался зал во время исполнения коронных арий. Ей не хватало веселых товарищеских пирушек и долгих гастролей, когда артисты садились в поезд или автобус и ехали в Братиславу, Бухарест, Австрию или Германию. Она не могла забыть, как кружилась от оваций голова и тот случай в Загребе, когда ее вызывали семнадцать раз. В двух синих венецианских альбомах Марта бережно хранила газетные вырезки. Прочесть статьи она не могла по причине незнания итальянского, зато могла полюбоваться своим именем. В статьях из пожелтевших от времени газет восхвалялось ее легкое и подвижное сопрано и высокие ноты, которые могли бы открыть перед ней двери оперы – настоящей, той, где поют Верди и Бизе, если бы… если бы… она и сама не смогла бы сказать, чего именно ей не хватило – удачи, таланта или смелости. Марта могла бы продержаться на сцене еще несколько лет, если бы не испытывала панического ужаса перед будущим, не боялась закончить, как все пожилые расплывшиеся актрисы, которых сначала задвигают на подпевки, а потом и вовсе увольняют. Марта спохватилась вовремя, удачно вышла замуж и чувствовала себя гранд-дамой среди неотесанных мещанок Дебрецена, но, боже мой, до чего же она ненавидела этот гортанный выговор провинции Хайду-Бихар, населенной одними пентюхами да лесными медведями.

Изгнание Марте скрашивали две страсти – малыш Тибор, чья красота, милота и ангельская улыбка восхищали всех окружающих, и Франция. Марта побывала в Париже после войны и до конца дней помнила шесть безумных месяцев, показавшихся ей вечностью. Она выписывала «Иллюстрасьон» и «Ле птит эко де ла мод» и прочитывала их от корки до корки. Свет парижских набережных освещал жизнь Марты и трех ее подруг, которых она обратила в свою веру – быть парижанкой. Жить, разговаривать, есть и одеваться как настоящая парижанка. Марта культивировала утонченность во всех ее проявлениях. В стране, где верхом кулинарного искусства считалось переваренное рагу, она ухитрялась готовить по всем правилам высокой французской гастрономии и со временем стала несравненной поварихой. Она игнорировала насмешливые ухмылки местных дурех, одевавшихся у модистки с площади Арпад, считавшей Вену центром мироздания. Сама Марта заказывала туалеты у Мадлен Вьонне – она обожала ее юбки-конусы, крой по косой и очень гордилась, что Мадлен всегда поздравляет ее с Новым годом в самых дружеских выражениях. Марта первой в Венгрии постриглась под мальчика. Она с ума сходила по шляпкам с опущенными полями и продолжала традицию языка лент, хотя венгерские мужчины, все поголовно, были увальнями и считали, что шляпа на то и шляпа, чтобы прикрывать голову. Они понятия не имели, что лента с оборкой означает «красавица обручена», а роза призывает кавалера покорить сердце дамы. Марта зачитывалась французскими романами – она получала их от хозяина книжного магазина с улицы дю Бак, ее кумирами были Радиге, Кокто и загадочный пылкий поэт Леон-Поль Фарг. Они встретились на Монпарнасе, и у них случился короткий, но бурный роман. Этот веселый говорун знал в Париже всех, он показал Марте город и познакомил ее с Модильяни, Пикассо и Эриком Сати. Она как священную реликвию хранила сборничек любовных стихов, написанных для нее Фаргом, и все их знала наизусть. Марта и Леон-Поль переписывались целых два года, потом он перестал отвечать на ее письма, что нередко случается с поэтами-лириками.

* * *

Тибор Балаж заговорил по-французски раньше, чем на родном языке. Марте не удалось искоренить бесивший ее венгерский акцент Тибора. Она безжалостно дрессировала сына и даже написала письмо Кокто – у Тибора был голос дивной красоты – и попросила у него совета, но он, увы, не ответил. Марта решила, что это пройдет, когда мальчик вырастет и уедет жить в Париж. Она и мысли не допускала, что судьба может распорядиться иначе. Марта часами говорила с Тибором по-французски. Его отец не знал ни одного французского слова и терпеть не мог перешептываний жены с сыном, но противостоять Марте и ее парижским причудам не мог, хоть и морщился каждый месяц, оплачивая очередной – и немаленький – счет. Марта не только учила сына французскому, но и развивала его творческие способности. Тибора приняли в Консерваторию драматического искусства в Будапеште, его ждала блестящая карьера, но планам не суждено было сбыться – в Европе заполыхал пожар войны.

Марта была не из тех, кто отступает перед трудностями: после освобождения в Венгрии установился коммунистический режим, но Тибор все-таки стал ведущим молодым артистом театра, за него дрались все лучшие режиссеры. Десять лет Имре Фалуди, агент Тибора, устраивал для него постановки французских и немецких классиков. Тибор блистал в «Дон Жуане», «Беренике», «Лорензаччо» и «Князе Хомбурге». Кинорежиссеры, которым удавалось получить от государства деньги на картину, снимали Тибора в главных ролях. Он стал членом партии.

В 1952 году фильм Иштвана Тамаша «Возвращение ярмарочных торговцев», в котором снялся Тибор, был отобран на Каннский фестиваль. Критики приняли его благосклонно, зрители – прохладно. Состоялись жаркие дискуссии, деятели кино спорили, что именно снял Тамаш – изощренно-пропагандистскую картину или оду исчезнувшей свободе. Целую неделю Тибору прочили главный приз за лучшую мужскую роль трогательного мерзавца. Ему светил проход по красной ковровой дорожке под овации и вспышки фотоаппаратов. Все было возможно. Мир принадлежал Тибору, но потом показали «Вива Сапата!»[100]100
  «Вива Сапата!» – кинофильм режиссера Элиа Казана, вышедший на экраны в 1952 году. Фильм рассказывает о жизни и деятельности одного из лидеров Мексиканской революции Эмилиано Сапаты. Марлон Брандо за роль Сапаты получил приз лучшему актеру Каннского кинофестиваля 1952 года.


[Закрыть], и все актерские работы поблекли. Приз достался Марлону Брандо, а о Тиборе забыли. В ночь вручения Имре решил воспользоваться известностью Тибора и попросить политического убежища во Франции. Итальянские продюсеры предложили ему начать в сентябре съемки в фильме в жанре «плаща и шпаги», а в начале следующего года – в гангстерской саге. Сценарий был написан по мотивам романа Честера Хаймса. Тибор был в восторге. Гонорар предлагался не слишком щедрый, но с процентами от проката. Снимаясь в малобюджетном фильме, не следовало предъявлять слишком высоких требований, но это была реальная работа.

– А как же мама?

– Ты знаешь, что…

Тибор осознал, что никогда больше не увидит мать, если останется на Западе. Существует уровень падения, до которого не способен опуститься ни один человек. Тибор представил себе, как его оставшаяся в Дебрецене мать снова и снова спрашивает себя, почему любимый сын покинул ее. Скрепя сердце они вернулись в страну счастливых тружеников, Тибора встретили как национального героя, лучшего из артистов, жертву империалистической несправедливости и позволили наконец сыграть брехтовского Галилея.

Лишь единицы в Венгрии знали правду. Красавец Тибор, самый популярный актер страны, любимец всех женщин, был без памяти влюблен в своего агента Имре. У них был роман – страстный и тайный. В те годы партия не шутила с асоциальными типами и их антипролетарскими извращениями. Имре хватило ума женить любимого мужчину на своей ассистентке, разбив сердца миллионов венгерок и опровергнув ходившие на их счет слухи.

* * *

Свинцовое небо дало трещины. Неожиданно открылись неизведанные, пусть и крохотные, пространства, над которыми витал аромат свободы. Ты делаешь шаг. Ждешь свистка жандарма. Но жандармов рядом нет. Делаешь второй шаг, третий, идешь дальше и заходишь так далеко, что уже не можешь отступить. Нужно продолжать. Во что бы то ни стало. Это называется революцией. Тибор поставил «Жизнь Галилея» в Театре комедии в Будапеште. Он уже играл брехтовские роли, Имре получил официальное «добро», так что причин для беспокойства не было. Брехт был марксистским автором с добропорядочной репутацией, спектакль прошел три раза, и его запретили – без объяснения причин. Из-за нескольких глупых сопоставлений и неуместных параллелей между средневековой нетерпимостью и коммунистическим догматизмом. Раньше подобный запрет прошел бы совершенно гладко, но это случилось 16 октября 1956 года, в эпоху народных волнений и протеста против существующих порядков[101]101
  Венгерское восстание 1956 года (23 октября – 9 ноября) – вооруженное восстание против режима Матьяша Ракоши, прозванного «лучшим учеником Сталина». Восстание было подавлено советскими войсками.


[Закрыть]. Студенты на демонстрациях требовали отмены цензуры. За три дня Тибор превратился в символ попранных свобод. Он дал множество интервью, заявил о солидарности с бунтовщиками, прилюдно сжег партбилет и призвал соотечественников подняться на борьбу с властями. Он, как и все остальные, верил, что позорный режим доживает последние дни и вот-вот наступит свобода. Труппа в едином порыве решила играть «Галилея». Актеры каждый вечер открыто нарушали цензурный запрет в присутствии восторженных зрителей, которые то и дело прерывали представление, освистывая инквизиторов и устраивая овации великому итальянцу. Тибор не был героем. Жизнь не готовила его к роли знаменосца. Волна народного возмущения, охватившая всю страну, подхватила и понесла его. Четвертого ноября, когда советские войска вошли в Будапешт, он понял, что сопротивление бесполезно. Нельзя голыми руками сражаться с армией численностью в семьдесят пять тысяч человек, прибывшей усмирять братскую социалистическую страну на двух тысячах шестистах танках Т-54, оснащенных коаксиальными пулеметами. Героическое, отчаянное и совершенно бесполезное сопротивление продлилось одну неделю. Тибор отправился в Дебрецен за Мартой, но забастовка, исход населения и паника помешали ему добраться до матери. Шестого ноября людьми овладело безумие. Английские и французские парашютисты совершили высадку в Суэце, чтобы отбить канал. Русские и американцы цыкнули на них, они поджали хвост, русские пригрозили ракетно-ядерным обстрелом, и все забыли о том, что творилось в Венгрии.

Три дня Тибор и Имре замерзали в снегу на границе, а девятого ноября перешли в Австрию, оставив все, что имели, на родине. На деньги от продажи машины они прожили в Вене месяц, без всякой надежды найти работу в этом скучном «опереточном» городе, наводненном растерянными беженцами. «Меня знают в Париже», – с апломбом заявил Тибор, не забывший свой каннский триумф.