Текст книги "Удивительная жизнь Эрнесто Че"

– Почему, скажи на милость, ты ставишь свой успех выше ее артистической карьеры?

– Она работает без сна и отдыха. Играет в театре, без конца ездит на гастроли. В этой стране чертова прорва театров. Так что без дела она не сидит. А сейчас отказывается от любых предложений и уже месяц днем и ночью репетирует пьесу. Но мадам этого мало, ей, видите ли, требуются «новые вызовы»!

Кристине надоел алжирский театр, она мечтала о кино. В картине «Пепе ле Моко»[47]47
  «Пепе ле Моко» – художественный фильм 1936 г. режиссера Жюльена Дювивье, в главной роли – Жан Габен.


[Закрыть] у Кристины была роль в массовке, всего две сцены, но одна из них с Габеном. Больше она не снималась.

Кристина написала Габену, чтобы попросить совета, но ответа не получила. Побывала на студии в Бийянкуре, попробовалась на роль в костюмном фильме об эпохе Великой французской революции, о результатах ей не сообщили, и она убедила себя, что должна переехать во Францию, ибо только там можно добиться успеха. Решено: после премьеры пьесы и гастролей, если таковые состоятся, она отправится в Париж.

– Это будет катастрофа, если Кристина уедет. Я без ума от нее, понимаешь? Ты должен мне помочь, Йозеф.

Морис сочинил историю о некоем актере, который преклоняется перед театром и презирает кино. Он прочел массу интервью со знаменитостями в «Синемонд» и «Синеревю», и все они утверждали, что истинное искусство «прописано» на сцене. Морис был профаном, но звездам доверял, а они относятся к кино свысока, считают его способом заработать легкие деньги, эрзацем, которым занимаются те, кто провалился на подмостках, не понравился придирчивой публике, готовой освистать любого, не умеющего играть классику. Кино – искусство иллюзий, актер становится марионеткой в руках ловкача-режиссера.

– Если Рэмю[48]48
  Рэмю, Жюль (наст. имя – Жюль Огюст Сезар Мюрер, 1883–1946) – французский режиссер, актер театра и кино.


[Закрыть], Жуве[49]49
  Жуве, Луи (1887–1951) – французский режиссер, актер, педагог. С 1934 г. – руководитель театра «Атеней» (Париж).


[Закрыть] и Гитри[50]50
  Гитри, Саша (наст. имя Александр Жорж Пьер Гитри, 1885–1957) – французский писатель, актер, режиссер и продюсер.


[Закрыть] сходятся во мнении, им можно верить, разве нет?

Морис достал из бумажника сложенную вчетверо вырезку, аккуратно развернул и начал читать срывающимся от волнения голосом:

– «…Музыка расставляет нужные акценты, свет подсказывает зрителю, куда смотреть, умелый монтаж определяет за него, что он должен увидеть. Настоящий артист не нуждается в подобных ухищрениях, чтобы привлечь внимание сидящих в зале зрителей, которые ерзают, кашляют, вздыхают, аплодируют, свистят и трепещут, ибо артиста делает публика. В кино между артистом и его публикой стоит экран…»

– Вот это ты и должен объяснить Кристине.

– Но мы не знакомы!

– Я часто говорил ей о тебе, и она жаждет личной встречи. Завтра у нее премьера.

– Мне не хочется идти, я в театре скучаю.

– Но я прошу о дружеской услуге! Сделай над собой усилие.

– Если Кристина приняла решение, она никого не станет слушать. Ты действительно любишь эту девушку? Так женись на ней.

– Я об этом думал, но она против брака. Говорит, что семья – тюрьма для женщин, и хочет сохранить свободу.

– Феминистка! Тебе не повезло. По большому счету она права. Возможно, стоит представить дело иначе? Ты любишь детей? Хочешь завести семью?

– Она считает, что рождение ребенка закабаляет женщину, привязывает ее к домашнему очагу и это оскорбительно. Кристине нужен успех, она не собирается заниматься хозяйством.

– Ну так уговори ее! Белое платье, Мендельсон, медовый месяц в Венеции… Может сработать.

– Я соврал насчет своего возраста.

Услышав подобное признание, любая женщина обняла бы Мориса, утешила его, посмеялась и простила, однако реакцию Кристины никто не взялся бы предсказать.

Морис принадлежал к племени неисправимых бабников, волокит, трепачей, любителей сентиментальных историй. Некоторые ловеласы носят каблуки, другие – пиджаки с подкладными плечами, третьи зачесывают волосы с затылка на лысину или красят их в жгуче-черный цвет, Морис был завзятым вралем и мог этак небрежно (псевдонебрежно!) дать понять собеседнику, что он – тайный внук Рокфеллера (боже, какой у него трудный характер!), летчик-испытатель нового французского реактивного самолета (но об этом не следует распространяться, вы же понимаете!) или секретный агент на отдыхе (инкогнито, но вам я доверяю).

– Значит, тебе двадцать три? Невероятно! Ты и меня провел, – признался Йозеф.

– Я выгляжу намного старше, и для дела это неоценимое преимущество.

– Женщины – странные существа. Если переспишь с другой, она подумает: такова жизнь, все мужчины мерзавцы, придется смириться. Но вранья про возраст она тебе никогда не простит.

Из заводской кирпичной трубы поднимался белый дым. Пьянящий запах апельсинов обволакивал людей – их было четыреста или пятьсот, – собравшихся в бывшей промышленной зоне на бульваре Тьера. Морис и Йозеф пришли с приятелями, и сейчас те пытались убедить их, что «Амер Пикон»[51]51
  «Амер Пикон» – французская горькая настойка (биттер) с ароматом апельсина. Вырабатывается из апельсинов, горечавки, хинина и специй.


[Закрыть] помогает лечить малярию.

Установленный факт.

Поначалу французская армия заказывала значительное количество этого аперитива для лечения военнослужащих. Скептицизм Йозефа поражал его товарищей: только иностранец может быть таким недоверчивым.

– Лет сто или двести назад было отмечено благотворное действие сверхдозы хинной настойки, – сказал Йозеф. – Сегодня для достижения результата пришлось бы выпить сотни литров. Цирроз убил бы тебя прежде малярии.

Продолжить он не успел – толпа двинулась вперед, и они оказались в помещении заброшенного склада.

Театральный антураж отсутствовал напрочь. Не было ни афиши, ни билетной кассы, ни билетов, ни билетерши. Даже кресел, да что там – стульев и тех не было.

Зрители стояли плечом к плечу, входящие теснили переминающуюся на месте толпу. Мориса и Йозефа отнесло к столбу, еще полчаса публика старалась угнездиться в импровизированном «зале», потом двери закрыли, свет погас и установилась тишина.

Фонари рампы высветили служившее сценой возвышение без занавеса.

Навязчивый апельсиновый аромат заглушал запах табачного дыма – многие курили.

Беспросветная темнота.

Крики, стрельба, визг.

«Начало неудачное, театр любительский», – сделал первый вывод Йозеф.

Тусклый свет от свисающей со шнура лампочки падает на сцену. Крики становятся громче.

Йозеф вздохнул, спросил себя, сколько времени продлится спектакль в этом странном месте, и отреченно подумал: видимо, долго.

Грохот сапог, подобный кончерто аллегро или кавалерийской атаке.

По спине Йозефа пробежала дрожь. Его внимание привлекли трое мужчин и женщина в немецкой форме. Офицер, солдаты. На сцене не было ни декораций, ни мебели, лучи прожекторов светили на голую стену, создавая иллюзию кабинета, камеры, разгрузочной платформы с блоками и тросами, напоминающей пыточную комнату, ниши в стене.

Морис подтолкнул Йозефа локтем и шепнул:

– Вот она.

Кристина была безжалостна, методична, спокойна. Объявленный в розыск человек наконец арестован, но он ли писатель Каснер, один из руководителей разгромленной партии? Никто не может ответить, сохранилась всего одна мерзкая книжонка без фотографии на обложке (и зачем только сожгли остальные?).

Женщина молит Кристину о пощаде, взывает к человечности, та грубо ее отталкивает.

– Это Нелли, – прокомментировал Морис.

Час или два? Йозеф не знает, сколько продлилось представление, ему кажется, что совсем недолго. Он ошарашен, потрясен, такое с ним впервые. Морис первым начинает аплодировать, подавая сигнал остальным. Всеобщее счастье. Зрители хлопают до боли в ладонях, кричат «браво» – как еще они могут выразить свою благодарность?

Два прожектора освещают пустую сцену. Актеры не выходят на поклон, публика обижена, даже разочарована, люди встают на цыпочки: ну где же они, в самом деле?

Исчезли – ни актеров, ни театра. Остался только аромат апельсиновой цедры.

Толпа медленно вытекает из ангара.

– Ну как тебе? – спросил Морис. – Только честно.

Не дав Йозефу ответить, Морис сам пустился в рассуждения. Ему понравилась только Кристина – потрясающее удовольствие смотреть, как она двигается, как произносит текст, словно и впрямь верит в то, что говорит. Невероятная искренность. Без нее действо не имело бы никакого смысла. Пьеса не увлекает. Нечто вроде абстрактной живописи – ни логики, ни реализма. Морис мало что понял в этой перегруженной деталями истории. Кто есть кто на самом деле? Кто такой Каснер? Почему остальные с таким упорством ищут его и зачем все время кричат? Трудно выделиться в пустом пространстве, жаль, конечно, что у них нет денег на декорации, но можно было напрячься, извернуться, взять три деревяшки, какие-нибудь шторы, подмалевать тут и там. Лично он ни на секунду не поверил в правдивость действия, да и другие зрители, судя по перешептываниям, ни черта не поняли. Морис был обеспокоен будущим труппы – в Алжире спектакли ставят, чтобы развлечь публику, а не сбить ее с толку.

– Нужны неожиданные повороты, всяческие квипрокво и остроты, правильно?

Йозеф попробовал объяснить, что это новая форма театрального языка, что Мате уходит от традиционного театра, что для него важен политический контекст и он предостерегает людей, напоминая о том, что происходит в Германии, но Морис не сдавался:

– Скука смертная, два часа на ногах – это уж слишком!

Морису предстояло высказать свое мнение Кристине, и он откровенно трусил:

– Честность тут неуместна, приятель. Скажи ей вот что: тебя переполняют чувства, ты не находишь слов, она играла чудесно, публика счастлива.

– Ты прав. Повторю слово в слово.

С высоты своих двадцати пяти лет Альбер Мате проповедовал аскетические ценности во имя морали. Он заявлял, что искусство – это пропагандистский инструмент на службе буржуазии, коммерческий театр умер, нужно просвещать души, стать орудием культурного освобождения и нести политическое послание, не зависящее от идеологического содержания, информируя зрителей о социальной реальности, то есть история должна стать центром выражения, а драматургия – предпочесть индивидууму с его личной судьбой эпический масштаб событий.

Мате встретился с Мальро[52]52
  Мальро, Андре (1901–1976) – французский писатель, культуролог, герой Сопротивления, идеолог Пятой республики, министр культуры в правительстве де Голля (1958–1969).


[Закрыть] в 1935-м, когда тот приехал в Алжир представлять свой роман «Годы презрения», первую книгу о нацистском варварстве и посягательстве на человеческое достоинство. Мате испросил разрешения переделать роман в пьесу, и Мальро прислал телеграмму, состоявшую из одного слова: «Играйте».

В труппе Мате творческий процесс был коллективным и анонимным: имена авторов, техников, артистов не указывались, они не выходили на поклоны, не стремились к известности, получали мало или совсем ничего не получали, каждый зарабатывал на пропитание, но смыслом жизни был театр. За билеты никто не платил, но зрители могли делать добровольные пожертвования. Денег у них не просили, но помогали осознать свою гражданскую значимость и понять, как устроен мир.

У Падовани Мате был своим человеком, как-то раз он даже сыграл здесь спектакль.

Мишель принесла заказ и прервала разглагольствования режиссера. Йозеф, Морис и артисты начали передавать друг другу тарелки и принялись за еду. Посетителей пришло так много, что Падовани поставил им стол на открытой террасе. Декабрьская ночь была по-весеннему теплой, усеянное звездами небо отражалось на неподвижной морской глади.

Два цыганских гитариста Тони и Жанно кружили головы слушателям, собравшимся перед эстрадой. Сидящие на песке люди предавались беседе под звуки волшебной музыки.

Йозеф закрыл глаза. Мелодия пронзала ему сердце, опьяняла виртуозностью, у него кружилась голова, дрожали губы. Он встряхнулся, почувствовав на себе взгляд Кристины.

– Потанцуем? – спросил он.

– Под эту музыку не танцуют – ее слушают.

– А вот у меня затекли ноги, – вмешалась в разговор Нелли.

Она поднялась и протянула Йозефу руку. Нелли было все равно, что подумают о ней окружающие, она не придавала значения пересудам и сплетням «этих примитивных обывателей», стремясь подтвердить свою репутацию «плохой девчонки». Еще в школе она никогда не опускала глаз, если ей делали выговор, и даже огрызалась – «ну что за дерзкая нахалка!». Нелли курила на улице, выходила без шляпы, слишком громко смеялась, слишком ярко красилась и носила в обычной жизни сценические платья. Нет, Нелли не была шлюхой – она ломала комедию, делала что хотела и когда хотела.

– Придержи коней, – посоветовала Кристина, – у мсье сердечная рана.

Йозеф нахмурился, а покрасневший от неловкости Морис взглядом попросил у него прощения: «Ну что с нее возьмешь, женщина, она и есть женщина, все они трещотки и сплетницы, рассказываешь ей по секрету о горестях лучшего друга, заставляешь поклясться, что будет молчать, а она тут же передает все… двум-трем закадычным подружкам. Ничего страшного, конечно, не случилось, но теперь весь Алжир в курсе…»

Да, мужчины и одним взглядом могут многое сказать друг другу.

У Нелли были невероятные зеленые глаза и полное отсутствие чувства ритма, но она, как настоящая актриса, умела подчиняться партнеру, позволяя ему вести.

– Не грустите, – прошептала она и еще теснее прижалась к Йозефу.

Он повидал немало сентиментальных девиц и отвечать не стал, только улыбнулся в ответ самой сладкой из своих улыбок. Женщины обожают мужчин с ореолом любовных страдальцев, считают их особенными. Они умеют чувствовать, не то что неотесанные алжирцы. Немного тепла и нежности, и разбитое сердце забьется сильнее. У Нелли тоже был печальный опыт, негодяй бросил ее, как старый стоптанный башмак, потому что его семья сочла актрису недостойной – вы только подумайте! – их круга. Хуже всего, что он местный и они иногда пересекаются. «Не знаю, что бы со мной было без работы и помощи Мате, вот кто настоящий мужчина!»

Тони и Жанно отправились отдыхать. Зеленоватый свет, тихая музыка – серьезная музыка. Падовани считал делом чести «угощать» посетителей новинками, он обожал Бинга Кросби[53]53
  Кросби, Гарри Лиллис «Бинг» (1903–1977) – американский певец и актер, зачинатель и мастер эстрадно-джазовой крунерской (свинговой) манеры пения.


[Закрыть], Рэя Вентуру[54]54
  Вентура, Рэй (1908–1979) – выдающийся французский джазмен, продюсер, композитор, актер, сценарист. Известен как исполнитель французского оригинала песни «Все хорошо, прекрасная маркиза».


[Закрыть], Люсьен Буайе[55]55
  Буайе, Люсьен (1903–1983) – французская певица, прославилась исполнением песни «Говори мне о любви» Жана Ленуара.


[Закрыть] и Жана Саблона[56]56
  Саблон, Жан (1906–1994) – певец и актер. Во Франции его считали послом французской песни за границей.


[Закрыть], хоть у того и не было голоса. Рина Кетти[57]57
  Кетти, Рина (1911–1996) – французская певица.


[Закрыть] пела «Я буду ждать» со своим прелестным итальянским акцентом. Танцпол постепенно заполнялся парами. Нелли знала слова наизусть.

– Моя любимая песня. Вы прекрасно танцуете. Как ее звали?

– Предпочитаю все забыть.

Итак, два человека вступают в отношения.

Кристина радуется: ее лучшая подруга наконец-то вытянула счастливый билет. Похоже, этот парень – редкая птица, он холостяк, но не закоренелый, хорош собой, элегантно одет, не прижимист. Морис, знавший его по Парижу, утверждает, что он очень талантливый врач, а его бывшая подруга была прекрасна, как орхидея. Некоторые мужчины отлично умеют скрывать чувства, вот и этот не выглядит отчаявшимся, прячет печаль глубоко в душе. Да, что и говорить – уникум.

– Ты точно знаешь, что он не женат? – не успокаивалась Нелли.

У нее были свои соображения насчет того, как лечить Йозефа.

– Мужчинам нужно не танго, а кое-что другое.

Хитрюга Нелли задавала Йозефу осторожные, невинные вопросы. Как давно вы здесь? Вам нравится город? Чем вы занимаетесь на работе? Надолго здесь задержитесь? Она не хотела так сразу показывать, что он ей нравится, ей надоели скользкие типы и коммивояжеры, она ничего не понимала в биологии и еще меньше – в научных исследованиях, бросила школу, чтобы выучиться на портниху, дело хорошее, если начальница не старая карга. В детстве Нелли воображала себя Жанной д’Арк, спасительницей Франции, а теперь вот играла на сцене, и голос у нее был с хрипотцой – никак не удавалось бросить курить. О Чехословакии она ничего не знала и вообще мало где была.

– Говорите, там очень холодно? Ненавижу холод, я однажды была в Париже и чуть не вымерзла.

Нелли поделилась с Йозефом секретом: она старается экономить и обязательно накопит денег на манто из чернобурки или аляскинского зайца.

– Если хочешь сниматься, нужно ехать в Париж или Голливуд, так ведь? Я не тороплюсь, мне нравится ваш выговор, да, не смейтесь, местные мужчины говорят так, будто у них рот набит горячей картошкой, у меня вот нет акцента, правда? На сцене требуется идеальное произношение, тут Мате непреклонен, он говорит, что Береника[58]58
  «Береника» – трагедия в пяти актах французского драматурга Жана Расина. Премьера состоялась в 1670 г.


[Закрыть] с баб-эль-уэдским[59]59
  Баб-эль-Уэд – приморский квартал г. Алжира. (Прим. ред.)


[Закрыть] акцентом – оскорбление хорошему вкусу. В этой стране люди очень инертны, они застряли в Средневековье: мужчины ходят на службу, женщины сидят дома с детьми. Я их не перевариваю, Кристина тоже, мы не заводим романов с местными.

– Правда? – вежливо поинтересовался Йозеф.

Нелли не должна была вести себя подобным образом – так не поступают, и уж точно не на первом свидании, не во время первого танца. Что тут сработало? Особенный мужчина, ее страстная натура, влюбленные парочки рядом на площадке? Как кружится голова, народу сегодня – не протолкнешься… Руки вокруг шеи, глаза улыбаются, сердца колотятся, она этого хотела, все просто, он бы не посмел – слишком уж хорошо воспитан, с мужчинами так всегда, если они, конечно, не хамы, чехи, должно быть, застенчивы, она опирается на него, он слегка наклоняется, она не чувствует смущения, закрывает глаза, он касается губами ее губ, она целует его как женщина, которая испытывает желание, не как в кино, не «поцелуй в диафрагму»[60]60
  Поцелуй в диафрагму – монтажный прием в старом кинематографе: когда влюбленные, пройдя через все испытания, сливались наконец в нежном поцелуе, кадр целомудренно затемнялся.


[Закрыть], он крепко сжимает ее в объятиях, неожиданное и сладостное слияние тел.

Мате проникся к Йозефу дружескими чувствами, и его приняли в сообщество. Не случись этого, он бы так и остался приятелем Мориса, парижанином и любовником (очередным!) Нелли. Ему повезло: в колониальном городе Алжире не было других чехов, кроме него, а Мате бредил Прагой, преклонялся перед Кафкой и считал потрясающим совпадением тот факт, что Йозеф – тезка главного героя «Процесса».

– Это сходство – сущее проклятие, – признался Йозеф. – Я родился в тысяча девятьсот девятом, к тому моменту Кафка еще ничего не опубликовал. Я не считаю его истинно чешским писателем. Двуязычный человек пишет на языке сердца. Не знаю, на каком языке Кафка мечтал, но все свои произведения, как и Рильке, написал на немецком. Это доминирующий язык – язык людей, добившихся общественного признания, и Брод[61]61
  Брод, Макс (1884–1968) – чешский писатель, философ, публицист и журналист пражской школы. Друг, биограф и издатель Ф. Кафки.


[Закрыть] издал книги покойного друга в Берлине. Не все они переведены на чешский, так что ценят и любят Кафку только интеллектуалы.

– «Замок» только что вышел на французском. Это великий роман. Вы же не станете отрицать, что действие происходит в вашей стране?

– В оригинальной версии ни одна деталь не указывает на то, что события «Процесса» и «Замка» разворачиваются в Праге. Кафка самый «не пражский» писатель из всех наших литераторов.

– Думаете, местом действия может быть Африка?

– Почему нет…

– Алжир? Оран?

– Любое место. Кафку считают «загадочным» автором по одной простой причине: все его книги остались незавершенными. Романист, который не может закончить ни один роман, расписывается в творческой несостоятельности. Кафка хотел, чтобы после смерти его книги и рукописи сожгли, потому что знал им цену. Брод не выполнил волю друга, он предал его и счел своей миссией переписать, переделать наследие Франца. Почему, как вы думаете? Кафка не умел сочинить интригу, найти концовку и каждый раз, зайдя в тупик в лабиринте сюжета, откладывал рукопись на этажерку и переходил к другому тексту.

Морис напомнил Йозефу, что он должен вразумить Кристину, убедить ее отказаться от мысли сделать карьеру в Париже. За ужином Йозеф приступил к делу, решив зайти издалека, и поинтересовался планами девушки. Сидевший напротив Мате ответил, что их спектакль «Время презрения» получил отличную прессу и он только что подписал контракт на гастроли по Алжиру, потом они, возможно, повезут его в Тунис. Кроме того, он принял предложение «Радио Алжира» сделать радиоверсию спектакля. У Мате вообще было множество идей, но больше всего он хотел инсценировать «Братьев Карамазовых».

– Тридцать девятый может стать для нас удачным годом. Несмотря ни на что… – заключил он.

– Полагаете, будет война? – спросил Йозеф.

– Она уже началась, но мы этого не поняли.

Жизнь Йозефа омрачала тревога за отца. Каждую ночь он видел один и тот же сон и просыпался в поту и тревоге. От Эдуарда давно не было известий, и Йозеф не знал, доходят ли до адресата его собственные письма.

Он испытывал настоятельную потребность хоть изредка слышать голос отца. У него в квартире телефона не было, и он звонил в Прагу с Главпочтамта. Ждать приходилось часами, а поговорить с отцом удалось всего два раза – недолго, минут по пятнадцать. Йозеф и Эдуард словно бы оказались по разные стороны тюремных ворот, и обоим приходилось ждать, когда они хоть на мгновение приоткроются. Разговор по телефону дарил отцу и сыну невероятное счастье, снимая тяжесть с души, обоим казалось, что вечером они встретятся.

– Мадам Маршова кланяется тебе и спрашивает, въедешь ты когда-нибудь в квартиру в нашем доме, или она может ее сдать?

– Я пока не собираюсь возвращаться в Прагу, папа, у меня здесь интересная работа.

Йозеф расспрашивал отца о жизни, и Эдуард всегда его успокаивал: никаких проблем нет, немцев интересуют только заводы и фабрики, полковник, очаровательный человек, порекомендовал ему почитать Ницше и даже дал свою настольную книгу «Человеческое, слишком человеческое»[62]62
  Эта работа 1878 г. имеет подзаголовок «Книга для свободных умов». (Прим. ред.)


[Закрыть]. Они часто подолгу беседуют. Эдуард, как и все врачи, плохо разбирался в философии и никак не мог постичь, что это за тревожное, волнующее понятие – «химия чувств». Герхард (так звали полковника) объяснил, что он должен сублимировать свой инстинкт и покончить с метафизикой. Когда отец свернул разговор под тем предлогом, что ему нужно вернуться к чтению, Йозеф понял, что этот самый Герхард сидит напротив Эдуарда.

Чаще всего ожидание затягивалось до бесконечности. Сначала Йозеф брал с собой «Краткий курс энтомологии» и читал, сидя на лавке, или беседовал с товарищами по несчастью о непознаваемой тайне телефонной связи.

Других тем для разговора у посетителей почтамта не было.

Скорее всего, время ожидания никак не зависело от политических или военных обстоятельств, но полной уверенности в этом не было. Не один раз в моменты дипломатических кризисов и других угроз людей спокойно соединяли с Антверпеном, Севильей, Флоренцией или Гамбургом, а в минуты затишья связь отрубалась, и никто не знал почему.

Все «телефонные страдальцы» вскоре перезнакомились, но называли друг друга не по именам или фамилиям, а говорили просто «Франция» или «Бельгия». Когда Йозеф входил в зал, какой-нибудь итальянец или испанец (их на почтамте было больше всего) информировал его о положении дел: Голландия недоступна, как и Польша, немца маринуют с самого утра, а вот венгру повезло – Будапешт дали почти сразу. Кое-кто полагал, что дело не обходится без секретных служб (голословное утверждение!) и цензуры (одному Богу известно, какой именно), что виноваты погода на континенте (у них снег, а мы еще купаемся), алжирские телефонные сети (времен Первой мировой), армия, реквизирующая линии, бардак, устроенный Народным фронтом, троцкисты или английское правительство.

Они смотрели на огромные, висящие в глубине зала часы, и кто-нибудь то и дело спрашивал с тоской в голосе:

– Вам не кажется, что они спешат?

Невыносимой была не только тишина, но и ощущение полной беспомощности, и липкий страх, разъедающий душу за тысячи километров от дома. Главпочтамт закрывался в семь, и ожидание чаще всего оказывалось тщетным. Они выходили, прощались до встречи на следующий день, желали друг другу терпения и расходились в разные стороны.

Йозеф, отрывавший драгоценное время от работы, приходил на переговорный пункт раз в неделю, да и то если удавалось незаметно улизнуть после обеда. Он говорил себе: «Отчаянию нет места, отчаяться – значит оставить свой пост, стать предателем».

Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Люди не меняются.

Йозеф вернулся к привычному – парижскому образу жизни, и «помогла» ему в этом Нелли. Она смеялась по любому поводу – и Йозефу это нравилось, – говорила, что испила свою чашу несчастий до дна, и отказывалась о них вспоминать, клялась, что выбросила все из головы навсегда.

В число достоинств Нелли входил и дар убеждения. Она обожала доказывать окружающим собственную правоту, терпеть не могла, когда ей возражали, никогда не отступалась, спорила до хрипоты и так изматывала собеседника, что тот, истощив все аргументы, капитулировал. При этом Нелли не доверяла тем, кто слишком быстро сдавался.

– Ты поддаешься, так не пойдет!

Нелли была уверена, что любовные невзгоды подобны новым кожаным туфлям: сначала жмут, модель не та, кажется, еще чуть-чуть – и сдохну (хотя никто пока не умер от боли в ногах!). В любви все точно так же: раньше или позже, вдоволь настрадавшись, задвигаешь горькие воспоминания в угол и забываешь о них.

Всесторонне изучив проблему, Нелли пришла к выводу, что отчаяние неотделимо от одиночества, следовательно, следует избегать унылых людей и никогда не оставаться одной, для чего и нужны друзья – «лекарство от хандры».

Нелли часто замечала у Йозефа отсутствующий взгляд, спрашивала: «О чем ты думаешь?» – он рассеянно отвечал: «Ни о чем…» – и тогда она произносила шутливым тоном:

– Ау, дорогой, вернись ко мне из своей Праги.

Если и это не действовало, она не отставала:

– Ты должен общаться со своей бедой, задавать ей вопросы, заставить отвязаться. Говори с ней. Торгуйся. Пугай: если она решит, что ты хочешь с ней расстаться, пойдет на сделку.

Услышав эти речи впервые, Йозеф подумал, что нарвался на милую, слегка чокнутую фантазерку. Он таких уже встречал и предпочитал отделываться улыбкой, шуткой, пустой фразочкой типа: «Ну да, ну да, моя сладкая толстушка…»

А потом как-то раз, поздно ночью, когда Нелли похрапывала, положив голову ему на плечо, Йозеф заговорил с отцом, глядевшим на него из темноты и тоже мучившимся бессонницей. Они поболтали о банальных вещах, обсудили погоду и снабжение продовольствием, Эдуард проявил живейший интерес к работе сына, признался, что гордится им, и посоветовал не слишком «высовываться». Они договорились, что будут встречаться вот так, время от времени, и решили массу проблем.

Конечно, не все.

Йозеф не знал, видел он отца наяву или во сне, было их волшебное общение телепатическим контактом или игрой подсознания, но помнил все в мельчайших деталях, и это приводило его в смятение. Однажды отец рассказал, что полковник, обожавший Иоганна Себастьяна Баха, подарил ему запись «Гольдберг-вариаций»[63]63
  «Гольдберг-вариации» (1741) – одно из легендарных произведений И. С. Баха (1685–1750). Согласно версии его раннего биографа Иоганна Форкеля, вариации были написаны по заказу страдавшего от бессонницы российского посланника в Саксонии Германа Карла фон Кейзерлинга, покровительствовавшего Баху, для исполнения их (в качестве лечебного средства) личным музыкантом заказчика Иоганном Готлибом Гольдбергом – юным виртуозом и учеником самого композитора.


[Закрыть] в исполнении Ванды Ландовской, признался, что никогда не слышал ничего прекрасней, и они слушали их вместе, потрясенные, со слезами на глазах.

Нелли придумала теорию сродни архимедовой, применимую к горю и печали и всегда поднимавшую настроение и ей самой, и окружающим. Она задавала вопросы, на которые можно было отвечать только утвердительно.

– Твой отец тебя действительно любит? Он в первую очередь думает о твоем счастье? Он послал тебя в Париж, чтобы ты стал великим врачом? Он убеждал тебя поехать в Алжир? Тебе никогда не приходило в голову, что он отослал тебя ради твоего же блага? Он мечтает о том, чтобы ты был счастлив? Да, да и да, так в чем проблема?

По теории Нелли, чем глубже отчаяние человека, тем больше вопросов нужно задавать, и, если подходить к делу с умом, оно в конце концов отступит. Больше всего в этом торге со страданием Йозефа удивлял импровизаторский талант Нелли: у нее не было ни какой-то специальной методики, ни точного расчета.

Подруга Йозефа была убеждена: будущего нет, его придумали церковники, чтобы сломить волю человека, держать его на коротком поводке. Не зная, сколько времени кому из нас осталось, мы делаем что хотим и когда хотим и ничего не откладываем на потом. Задумаешься, засомневаешься – и все пропало. Нелли изгнала будущее время из употребления и никого не обременяла разговорами о гипотетических бедах.

Она никогда не говорила о своем прошлом и вела себя так, будто только что появилась на свет или страдает амнезией. Никто понятия не имел, где она родилась и росла, у нее не было воспоминаний. Она существовала здесь и сейчас, проживала каждый день с утра до вечера и спрашивала лишь о том, где они будут сегодня ужинать.

– Я мучаю тебя разговорами об отце, но ничего не знаю о твоей семье, – сказал ей однажды Йозеф.

– Мы вместе, и для нас не существует никого, кроме нас.

Нелли скрывала свое прошлое, бежала от будущего, а все остальные темы обсуждала с азартом, была всегда жизнерадостна и склонна к авантюрным эскападам и эпатажу. Впервые они с Йозефом схлестнулись из-за Атлантиды. Нелли свято верила в ее существование, убежденный картезианец Йозеф рискнул высказать сомнение.

– Спорим? – с вызовом бросила она.

– Что ставишь?

– Ночь любви.

Нелли обожала держать пари – и проигрывать, Йозеф тоже, но, когда она заявила, что не верит в случай, что все предрешено судьбой, а значит, нечего трепать себе нервы по пустякам, он не стал ее разубеждать. Нелли считала совершенно естественным, что две лучшие подруги влюбились в двух закадычных друзей – Йозефа и Мориса.

Это было предопределено.

– Совпадений не существует.

Нелли и Кристина жили вместе в прекрасной квартире с видом на Адмиралтейство (на двоих выходило недорого), в десяти минутах от Йозефа и Мориса.

С самого начала их знакомства Нелли часто оставалась ночевать у Йозефа. После Вивиан он ни с кем вместе не жил, а Нелли о ее привычках расспрашивать не стал. Их страсть была свободной, жгучей и неконтролируемой, но свиданий они никогда не назначали, чтобы не связывать себя.

– Увидимся…

Йозеф заходил за Нелли в театр, они часто ужинали вдвоем в ресторане на берегу моря и возвращались домой пешком, держась за руки, а если у него было слишком много работы, она прибегала к нему домой ближе к полуночи, четыре раза стучала в дверь (после первого пауза была чуть длиннее) и никогда не зажигала свет на площадке. Они находили друг друга в темноте на ощупь, притягивались, как два магнита, дрожа от нетерпения, и занимались любовью. Потом Йозеф долго лежал без сна, зажигал ночник и любовался обнаженным телом Нелли, растянувшейся на сбившихся горячих простынях.

По утрам он собирался и уходил очень тихо, чтобы не разбудить ее, она вставала около полудня, съедала приготовленный им завтрак и убегала, захлопнув дверь. Ключа от квартиры Йозефа у Нелли не было, она не собиралась к нему переселяться, чтобы не пришлось вносить поправки в «теорию о завтрашнем дне», а может, просто не хотела терять независимость.

Иногда Йозеф так увлекался своим микроскопом и пробирками, что забывал отпереть дверь, и Нелли не могла войти, но никогда не обижалась.

Бывали ночи, когда Йозеф гасил свет и ждал стука в дверь, но Нелли не появлялась, и он ни о чем не спрашивал, утешая себя мыслью о том, что «завтра тоже будет ночь».

По воскресеньям и понедельникам в театре не было спектаклей, и девушки приглашали Мориса и Йозефа на ужин. Они приносили две бутылки вина – розовую маскару либо красное тлемсенское (Кристина не любила смешивать, чтобы не болела голова).

Они не слишком утруждали себя готовкой. Кристина никогда не занималась хозяйством и очень этим гордилась. Она обожала дразнить Мориса и часто с вызовом заявляла, что мужчины годны лишь на то, чтобы открывать шампанское и консервные банки, клеить обои и таскать чемоданы. Кое в чем без них не обойтись – с природой не поспоришь, – но это не значит, что она должна возиться с кастрюлями, тряпками и веником.