Текст книги "Свидание у Сциллы"

Так оно и было, потому что он вновь обратился к своим собеседникам:

– Этот век ничего не стоит! Все, что опубликовано за сотню лет, заслуживает или костра, или суда.

Конец обвинения беспощадного Клауса Хентца. Поль Мессин, наследный президент одноименных издательств склонился над тарелкой и выглядел раздраженным. Реагировать – значит еще больше омрачать настроение, и без того недовольных гостей.

Я проскользнул как тень. Мессин повернулся ко мне спиной. Гости молчаливо истребляли десерт: сладко-соленое пирожное – шедевр за подписью Сциллы. Клаус сидит напротив Мессина, рядом с ним Антуан Форткаст, исполнительный директор издательств Мессина, а если добавить еще и Гайара – директора Soupirs, то в сборе самые влиятельные люди этих издательств.

Миновав их стол, я поддался искушению и обернулся. Клаус не ел и, увидев меня, окликнул:

– Матиас!

Поль Мессина бросил взгляд через плечо. Это он открыл меня и даже мой сайт. И вот Скриб перед ним. Имя было обещающим, а результаты сомнительными. Три опубликованные книги. Первую проигнорировала критика, но не публика. Первоначальный тираж? Не ищите, Поль. Три тысячи экземпляров и несколько переизданий. В общей сложности семьдесят шесть тысяч шестьсот. Бухгалтер настаивал на переиздании и, протягивая чек со многими нулями, пожелал успеха как у Корнеля.

Мессин вспоминал. «Загадка», первый роман Матиаса Скриба, был близок к успеху (не забудьте, Поль, переиздание в карманном формате). Мессин, конечно, этого не забыл. Он помнил все, включая продолжение. «Опасность» – мой второй роман – не достиг тиража и в десять тысяч. Критика убийственная. «Синдром вторичного романа…» Я не заметил волнующего нюанса между словами «вторичный» и «второй». Второй предполагает продолжение. Вторичный – как вторичное использование, – часть поточного производства. У Мессина пока не обеспокоились, но мое третье эссе «Река ада» уже сопровождалось настойчивыми советами ментора.

– Оставьте, пусть вылежится. Займитесь чем-нибудь еще, – советовали мне, но затем уступили, вспомнив успех первого романа. А был провал: продажа не превысила тысячи экземпляров.

Посыпались санкции. Мне предложили сократить тираж под предлогом реорганизации, издательской инерции, аналогий и не знаю чего еще. Пришлось передохнуть. «Пишите короткие тексты. Не зацикливайтесь. Лефур и его филиал «Воздушный шар» идеально подходят для вас». Рекомендовали писать рассказы, наверное, для того, чтобы публиковать мертворожденных. «Пообедайте с Лефуром. Познакомьтесь. Он потрясающий». Я в этом не сомневался. Смущало одно: «Воздушный шар» – филиал, который упоминают в подзаголовке и печатают малюсенькими буквами. Я мог бы резюмировать: тираж конфиденциальный. Меня выставили за дверь без лишних разговоров. Разрыв, издательство освобождает место настоящим писателям. Тактика ясна. Если я откажу Лефуру, то с сожалениями, объяснениями и попытками прийти к соглашению после долгого молчания объявят:

– Возможно, мы и ошибаемся, но ты свободен и можешь идти на все четыре стороны.

Однако, увидев меня сейчас, Поль Мессин положил вилку с салфеткой и протянул руку. Пока еще я был одним из его авторов. К тому же Клаус Хентц, известный философ, поздоровался со мной с явной симпатией. Поль Мессин чувствовал себя обязанным.

Я увидел на запястье президента серебряные часы, с которыми он никогда не расставался. Я знал, что на оборотной стороне корпуса выгравированы две переплетенные буквы «М». Часы принадлежали деду Поля Мессина – Марселю Мессину. Талисман, фамильный стяг, который на смертном одре доверил Полю дед, объявивший его, против всякого ожидания, продолжателем дела. Поль рассказал мне это по секрету, как и другим авторам, в те времена, когда «Загадка» побила все рекорды продаж. Тогда он опекал меня, ибо я внушал ему большие надежды. Мы обедали вдвоем. Задумавшись, Поль расстегнул браслет часов и рассказал о своем деде, скорее о том, что дед говорил о нем. Марсель считал, что возродится во внуке, и хотя Поль отличается легкомыслием и не имеет связей, но если примется за работу, то станет крупным издателем. Посмотрев на часы, Поль застегнул браслет. «Итак, за работу». Спектакль об избалованном наследнике был окончен.

– Вы тут?

Поль Мессин сделал вид, что это для него приятный сюрприз. Он приноравливался к тону Клауса, который поднял руку.

– Сюда!

Из-за того, что Хентц хотел этого, Мессин расщедрился:

– Проходите за наш столик.

Поль солидный издатель, сам себе хозяин, и мое неожиданное вторжение раздражало его. Все задвигали стульями, освобождая нам места. Радость встречи, общие приветствия, и Лефур, скромный начальник скромного филиала, выпал в осадок. Кофе за столом Мессина – такое не часто бывает.

Пока все обменивались приветствиями и рукопожатиями, Клаус не спускал с меня глаз. Он старался угадать причину моего беспокойства. Мессин принялся за свое ремесло и задал дежурный вопрос, демонстрирующий интерес к автору:

– Скажите нам, Матиас, когда появится ваша новая рукопись?

В его взгляде читалась уверенность, что у меня ничего нет. Это ничего, ничегошеньки, так у Скриба будет не всегда. Я ответил:

– В данный момент ничего нет.

Теперь Поль будет сравнивать мое «ничего» и «ничего» Клауса. Меня похоронят. Судьба подала мне знак, чтобы раззадорить мою параноидальную интуицию. Не дожидаясь моего ответа. Мессин повернулся к Хентцу. Догадайтесь зачем. И тут я передумал: у меня же есть название, начало романа, история философа, убитого из-за ужасной тайны. Конечно, этого мало, но мало – это больше, чем «ничего», которого от меня ждут.

– Я сейчас работаю, – уверенно сказал я.

И замолчал, поклявшись, что больше не добавлю ни слова. По физиономии Мессина я понял, что он не верит. У Матиаса Скриба ничего нет. «Название, назови название, и все, – шептал лукавый. – Он не будет расспрашивать. Ему наплевать». Невольно я добавил:

– Роман называется «Странный оптимизм…»

– Посмотрим, – безапелляционным тоном прервал меня Мессин. – Лефур нам расскажет. Не так ли, Антуан?

Это был категорический отказ. Полное пренебрежение. Я ничто. Впрочем, какая разница? Я спасал главное Придуманная история Клауса будет похоронена в самом дальнем углу памяти. Сохраню только название, потому что назвал его. К счастью, смерть Клауса Хентца существует только в моем воображении. Я уже собрался прощаться с присутствующими и с романом, когда Клаус вдруг выпалил:

– Рассказывай. Не о заглавии, а об интриге. – Он лукаво посмотрел на меня. Я покрылся холодным потом. Заглавие… Боже, заглавие! Ведь это он придумал его, а теперь вспомнил. Клаус все понял. – Расскажи, пожалуйста. Надеюсь, я имею право послушать?

Он горел нетерпением, забыв о присутствующих. Его роман произвели на свет. Клаус не пошевелится, пока не узнает, что скрывается за названием.

– Не бойтесь. Какие тайны вы скрываете? Хорошая новелла, которая покончит с патологическим пессимизмом Хентца. Может, получите премию Гонкура?

Мессин захихикал. Его глаза выражали садизм.

Я порылся в дальнем углу памяти, вспоминая план, который меня погубит и спасет одновременно. Ничего. Ничего не вспомнилось. Я сглотнул. Крыша поехала. А в мозгу звенело только одно слово: ничего.

каждого своя драма, моя драма жалка. Что мне делать с нетерпением Клауса или с презрением, которое я читал во взгляде Мессина? Ничего… Надо бы бросить фразу в манере Клауса. На моем месте он бы отрезал: автор волен говорить о том, что написал, где хочет и кому хочет. Прекрасная сентенция. Клаус встал бы – и привет компании. А я испугался. Обычное дело. Случай важнейший, а я пробормотал:

– Я работаю над романом. – После паузы добавил: – Полицейским.

Все ждали продолжения: «сенсационное преступление». Все-таки это было менее унизительно, чем простое «ничего», минуту назад готовое сорваться с губ.

– Где происходит действие? Пригород, Марсель, Чайнатаун? – осведомился Мессии.

Я взглянул на его отвисшую губу, выражающую сомнение. Полицейский! Матиас Скриб опускается все ниже и ниже. Я обвел взглядом команду Мессина. Сзади, появился официант: «Желаете кофе?» А дальше – тишина долгая тишина. Я посмотрел на Клауса, умоляя о помощи, умоляя заорать: «Хватит! Отстаньте, Мессин». Но он улыбался. У него тоже были вопросы. Я промямлил:

– Фоном я выбрал издательство.

Это было слишком. Присутствующие напряглись. Четыре слова – и Матиас Скриб стал интересен.

– Давайте дальше, – бросил Мессин, подавшись ко мне. Теперь он слушал меня. Я почувствовал слабость, мое «я» выросло. Я вызвал к себе любопытство. Сопротивление ослабело. Разве дурно рассказать о романе? В чем опасность? Смерть Клауса – только фантазия, фикция. Если я не посвятил Клауса в свои планы и подчинялся своему воображению, то все равно оставался исполнителем его замысла. Это его не смутит.

Меня надо немного ободрить, и я перестану сопротивляться. Клаус взял этот труд на себя.

– Итак, что за история?

Ему доставлял удовольствие разговор о герое, которым (Клаус догадывался об этом) был он сам. История придуманного Хентца рвалась на свет, рождалась. Я согласился.

– Ладно!

Я говорил, побуждаемый желанием заинтриговать, страхом разочаровать, радостью рассказать Клаусу, что я наконец понял его требования ко мне. Какой у меня славный мотор в голове. Ах! Как я блистал. Мои слова я не забыл. Они все возвращаются ко мне, и сейчас причиняют мне боль.

Я начал с философа. Нарисовал подробный портрет. Хвастун, врун, эксперт по легким остротам. Он так легкомыслен, так ничтожен, что возник вопрос: философ он или фальсификатор? Все обратили на это внимание, но вдруг в первой же главе его убивают. Озабоченный тем, чтобы не надоесть читателю, я приподнял завесу над правдой во второй главе, даже лучше – поразил ужасным разоблачением и остановился. Казалось, присутствующих захватил мой рассказ. Убаюканный иллюзией, что стою на пороге успеха, я собрался уходить. «Еще немного», – прошептал сатана. Я уступил и заговорил снова. Герой не был тем, кем казался. Философ-боксер скрывал в себе человека искреннего, бичующего лицемерие и ложь. Увы, оставалась эта проклятая первая глава, в которой он умирает. Убит! Я был в ударе. Я видел Бибу. Я жил моим романом.

– Почему его убили? – спросил Клаус.

Я не смотрел на него. Услышав его голос, я понял: он любит меня и ободряет. Его поддержка вдохновила меня, а голос подтолкнул вперед. Я должен был продолжать, поставить на место, покорить команду Мессина. Взобравшись на свое облачко, я видел только наследника и вспоминал, как он недавно смотрел на меня, как не верил в меня, какую боль я испытал. Надо было положить конец его самодовольству, отомстить за себя. Это пришло как озарение. Смерть философа основана на тайне, в которую замешан его издатель. Это была завязка драмы, история, так понравившаяся Клаусу: философ владеет ужасной тайной, она разорит издателя, если выплывет наружу. Потенциальный скандал будет так грандиозен, кризис так глубок, что издательство рискует низвергнуться в хаос – и прости прощай пятьдесят лет триумфа.

– Харибда! – завопил я. – Я выбрал для издателя имя Харибда! – Услышав этот псевдоним, придуманный мной интуитивно, дедушка бы расхохотался. Поль Мессин закусил губу. Теперь, заклеймив наследника, размер ума которого не превышал величины его каблуков, я перевел дыхание. Надо найти наказание, которое раздавит гада. Едва высказанная, эта проблема разрешилась. В моей книге тайна издателя была раскрыта. Автор был отомщен. Я сказал об этом тоном заговорщика. А так как не имел ни малейшего понятия, что это за тайна, добавил: – С остальным надо подождать две-три недели, я должен привести в порядок последние главы.

И замолчал, гордый собой. Присутствующие остались немы. Испытывая самодовольство, я подумал, что они покорены. Надо дать им время все переварить; для этого подойдет кофе. Я ждал, убаюканный позвякиванием ложечек. Мало-помалу возбуждение улеглось. Я искал сахар. Он стоял рядом с Клаусом. Я встретил его взгляд, который меня успокоил. Клаус казался удовлетворенным. Я беспокоился только о том, как бы Клаус не спросил: «А тайна? Тайна между автором и издателем? В чем она?» Я придумаю, конечно, но в данный момент у меня ничего не было, и это опять «ничего» угрожало моему триумфу. Я отвел взгляд. Мессин был задумчив. Я истолковал это в свою пользу.

Скомкав носовой платок, он посмотрел на Клауса. Без сомнения, Мессин ожидал, что тот выскажется первым. Не вызывало сомнений одно: Поль Мессин был ошеломлен. К его огромному удивлению, я произвел впечатление.

Чашки перестали дребезжать. Молчание затянулось. Лефур потянул одеяло на себя. Бравому директору понравилась моя история. Он хитро взглянул на меня, даже не упрекнув в сокрытии замысла, который, вероятно, считал основательно обдуманным. Я стал лошадкой в его конюшне. Форткаст, исполнительный директор Дома Мессин, рискнул признаться, что тоже находит замысел удачным. Для него это предмет торга. Ничего возвышенного. Мессина же раздражало вмешательство Форткаста. Его дело – цифры, а не критика. Цифры, поддерживающие благосостояние семьи Мессина. Сбежать бы в Тоскану, заняться загородным домом в Сент-Полье, где столько друзей, столько артистов, столько подписанных контрактов. Как можно дольше не слышать ни об акционерах, ни о банкирах, озабоченных прибылями. Вот чего бы ему хотелось. Но сегодня, как и всегда, Форткаст страдал оттого, что ничего этого не может.

Гайар, издававший Клауса Хентца, прищурился. Он наблюдал за Лефуром. Я был приманкой в борьбе двух издателей за роман. Если выиграет Гайар, меня поставят в престижную конюшню издательства Soupirs. Я осознал свою глупость. Минуту назад я наслаждался счастьем, не зная, что будет дальше, а разрушить гармонию способна одна-единственная точка. И эту точку поставил Мессин. – Мне нравится читать ваши рукописи. Первому. (Тишина). Раньше всех. Договорились?

Услышать такие слова от самого скупого на комплименты издателя означало победу. Это факт. Меня снова приняли.

Я закурил сигарету, чтобы скрыть переполнявшую меня радость. История, роман, о существовании которого я и не подозревал час назад. Струйка дыма превращалась в кольца, кольца улетали к портрету Жан-Жака Руссо, где я прочел хорошую новость: наступил конец мрачным годам, возвращается золотое время. Я преодолел это проклятое состояние: отсутствие вдохновения. Благодаря Клаусу и подсказанным им дьявольским идеям.

– Вы ничего не скажете, Клаус?

Форткаст вернулся к своим обязанностям. Я забыл о кольцах дыма. Клаус и Мессин о чем-то тихо переговаривались. Клаус прервал беседу и, не замечая Форткаста, смотрел на стол.

– Убийство интеллектуала издателем – это интересно. Хорошо бы узнать мотив. – У меня перехватило дыхание. Кольцо дыма расплылось. За что мне это? Мотив? Да нет его у меня. Клаус поднял глаза. – Итак?

Я открыл рот, чтобы набрать воздуха и почерпнуть идею. Вдохнул, легкие наполнились. Секунды проходили. Ничего. Пора выдыхать.

Клаус, заметивший мои маневры, наморщил лоб. Он понял, что вопрос останется без ответа. Чтобы окончательно уничтожить меня, вмешался Форткаст.

– Действительно, – сухо обронил он, – каков же мотив?

Был бы жив Клаус и не вмешайся Форткаст, я не сознался бы, что весомого мотива для убийства издателем писателя нет. Форткаст, не подозревая об этом, оказался причиной разыгравшейся трагедии. Услышав его вопрос, Клаус пришел мне на помощь:

– Не лезьте в это, Форткаст. Ненавижу ваш полицейский тон. Где вы находитесь? На аудиторской проверке, надоедаете со счетами в одном из филиалов?

Он раздавил сигарету о яблочную дольку сладко-соленого пирожного. Форткаст стал меньше ростом, глаза забегали, его поставили на место. Что такого он сказал? Просто повторил вопрос Хентца, ничего больше. Форткаст, как и я, не знал всей истории и правды, которая рождалась за столом. Он подумал, что чем-то несимпатичен этому успешному автору, чья последняя провокация, – грубый памфлет против религиозного фанатизма под названием «Без начала и конца» – превысил тираж в сто тысяч экземпляров. Клаус рассказал мне об этом по секрету. Такой успех, достигнутый в нужный момент, подтвердил, что философ, несмотря на все слухи о нем, для издательства – на вес золота. Форт-касту платили за то, чтобы он это знал. У него в руках счета. Остальное его не касается.

– Допрос закончен! Больше никаких вопросов. – Клаус нервно загасил непотухшую сигарету. Окурок плавил сахар на пирожном. Клаус искоса посмотрел на меня. – Доставь мне удовольствие, Матиас. Сохрани свой секрет, как это делает наш век. Не говори больше ничего!

Лефур счел за лучшее засмеяться. Сахар превращался в карамель. Запах успокоил нас. Инцидент был исчерпан. Клаус спас мою шкуру.

Морис, директор Сциллы, подошел и спросил, все ли в порядке. Мессин поблагодарил его. Форткаст выискивал ошибки в счете. Я посмотрел на часы, делая вид, что забыл о срочной встрече, и поднялся. Клаус тоже встал, за ним и все остальные. Поль Мессин надел зеленый плащ (цвет, как талисман, тоже от предка) и протянул ледяную руку. Форткаст оплачивал счет. Лефур приблизился ко мне.

– Поговорим снова о замысле. Ты мне расскажешь о секрете? А?

Я кивнул. Клаус ждал у дверей. Он обнял меня.

– Наконец-то ты меня послушался. И вот ты опять на коне. – И громко добавил: – Завтра увидимся!

Его глаза искрились жизнью. Он отодвинул тяжелую портьеру Сциллы и вышел. Занавес упал, и Клаус исчез.

Это последнее воспоминание, которое я сохранил о нем. Было это три дня назад. Клаус умер в тот же вечер, незадолго до полуночи.

А до этого был прекрасный полдень, майская пятница, на пороге выходных. Выходя из ресторана, я чувствовал удовлетворение. Устный экзамен выдержан. Оставалось главное: весь роман или почти весь был у меня в голове. Не хватало знаменитой тайны, но зачем беспокоиться? Надо забыть о Мессине, Клаусе, о других, освободиться от давления и лелеять свои мысли. Постепенно история покорится. Чтобы она упала в руки, надо дать ей созреть. Нуждаясь в укромном местечке, я выбрал террасу кафе в квартале Одеон. Заказал чай, спросил, где находится телефон. Разумеется, внизу, в конце лестницы, пахнущей жавелевой водой. Я проверил свой автоответчик. Был только один звонок от Ребекки, пресс-атташе издательств Мессина: «Позвони мне». Я позвонил. Она мой друг. Ее доверие смягчило болезненность критики, которая разнесла в пух и прах мою последнюю книгу. При каждой нашей встрече она размахивала статьями, убеждая меня, что оценки положительные. Одурачить меня не удалось, но Ребекка не хотела, чтобы я ссорился с критиками. Однако я тоже читал прессу.

Поистине волшебный день: телефон Ребекки был свободен. У нее было три минуты, две из которых, она плакалась на жизнь. Остальное время Ребекка сетовала на трудности работы и на критиков, читающих только других критиков, тогда как работы все больше и больше, а печатают Бог знает кого и все быстрее и быстрее. Несмотря на все, ей отказали в стажере. Таким образом, Ребекка находится в средоточии неописуемого беспорядка, что окончательно нарушило ее душевное равновесие. Ребекку заточили в насквозь прокуренную комнату, где гибнут ее зеленые растения, а утешает только одна мысль, что однажды она заберет их, громко хлопнув дверью, и смоется из издательских джунглей и от дикарей, мечтающих содрать с нее шкуру.

– Но я звонила тебе не за этим. – Она вздохнула. Я догадался, что приготовлено кое-что эффектное.

– А зачем? – Я знал: Ребекка ждет, что я проявлю нетерпение.

– Кристиан Уисклос звонил. Он в восторге от твоей книга. Ты приглашен в его передачу на будущей неделе. Станешь знаменитостью. – Ребекка расхохоталась. – Я это знала! Я всегда верила в тебя. – Действительно, день волшебный, потому что добрые вести сыплются, как. из рога изобилия. – Постарайся быть в форме, – закричала она. – Никакого сплина. Я хочу тебя видеть блестящим, полным идей.

Я уверенно подтвердил:

– А я такой и есть! Я снова начал писать.

– Прекрасно, – захохотала Ребекка. – Роман?

– Дьявольская идея. Скоро созрею.

– Поужинаем сегодня у меня. Подготовим твое выступление у Уисклоса. – И замолчала. Почти надолго. Вся ее жизнь – разговоры. – Расскажешь мне о будущей книге?

Я почувствовал бескорыстный дружеский интерес. Она беспокоилась обо мне.

– Заметано, – согласился я. – Ты будешь моим доверенным лицом.

Мне было так хорошо, что я взлетел по лестнице. Ребекка меня выслушает, поможет с романом, и никаких проблем. Вот сейчас я и придумаю, почему издатель убил автора, а вечером предложу ей мою тайну в подарок.

Прежде чем вернуться на место, я купил в киоске журналы, те, что читают и с начала, и с конца, и с середины: фотографии, заголовки, сплетни, несколько фраз. Иногда я задерживался на пикантных деталях в статьях о грешках известных людей, частенько отвлекаясь то на велосипедиста, то на ребенка в коляске, то на пешеходов. Я совершенно отрешился от происходящего вокруг.

Я предложил журналы девушке, которая пила газированную воду за соседним столиком. Она поблагодарила, отключила свой мобильный телефон и протянула руку. Я счел это знаком заинтересованности. На девушке было платье в цветочек и, когда она переворачивала страницы, груди под платьем двигались вместе с маргаритками на ткани. Ее обнаженные плечи и легкий пушок на руках ласкал теплый ветерок. Я посмотрел на рисунок карибского браслета, украшавшего ее правое запястье, заглянул в глаза девушки. Глаза были цвета карибского неба.

Она первая обратилась ко мне, показав обожаемую актрису на обложке, и посоветовала посмотреть ее последний фильм. Взглянув на часы-кулон девушки, я понял, что шесть часов пролетели. При небольшом везении мы могли бы добежать до зала Гомон в середине улицы Рене, проскользнув между автобусами. Я возьму ее за руку. Платье приподнимется. Какой-то мужчина присвистнет. Она засмеется, потому что ее ничто не смущает. Я уже гордился ее загорелыми ногами, но пришлось оставить мечты и забыть о вопросе, готовом сорваться-с языка: что вы сегодня делаете? Была Ребекка и ее ужин.

На лбу артистки с журнальной обложки я записал свой номер телефона. Девушка улыбнулась и протянула руку, прощаясь. Я приложился к руке, и она назвала свое имя: Мари. На переходе я обернулся: Мари звонила. Легкий укол в сердце. Я уже жалел, что согласился ужинать с Ребеккой.

Подъехало такси. Я сел в него.

– Куда? – Я назвал площадь Адмирала Колиньи. – Куда? – переспросил шофер.

Лувр-то он знает? Шофер ворчал, гладя огромную собаку, похожую на волка, растянувшуюся на полу. Дорога была слишком короткой, шофер почти ничего не заработает. Собака, слушая своего хозяина, поднялась и положила морду на сиденье. Время от времени она поворачивалась в мою сторону и смотрела стеклянным взглядом. Я опасался, что она набросится на меня, если я пошевелюсь.

Мы проехали бульвар Сен-Мишель, пересекли Сену. Собака не спускала с меня глаз, шерсть летала по всей машине. Стало жарко. Такси остановилось у церкви Сен-Жермен, я жил от нее в двух шагах. Я расплатился. К такси подошел японец, тащивший чемодан на колесиках и сумки Гермеса. Японец наклонился, и я услышал:

– Аэропорт Шарль де Голль, flight pleas.[2]2
  к рейсу, пожалуйста (англ.).


[Закрыть]

На что жаловался шофер? Ему повезло. Королевский маршрут! Я посмотрел на левый берег реки, где садилось солнце, и представил себе Мари и ее улыбку. Почему я не спросил номер ее телефона? Пожав плечами, я обозвал себя дураком. И тут снова всплыла моя книга. Я ощутил укол в сердце и замешательство, поглотившее тревожный сигнал. Я слишком далеко зашел: не успев обдумать сюжет, пообещал рукопись. Тайны, которая должна быть стержнем книги, не существует. Я с полной уверенностью обязался написать текст, и это еще больше осложнило мое положение. «Через три недели…» Я представил себе Ребекку: потемневший взгляд, сдвинутые брови.

– У тебя ничего нет, Матиас, ничего! Кто поверит, что издатель убил писателя? Вспомни Мессина. Возможно ли представить его убийцей?

Ребекка будет права. Поль Мессин слишком вежлив и учтив, чтобы вообразить его убийцей. Если я опять возьмусь за тайну – мотив преступления, – мне не совладать с проблемой. Издатель и автор могут разделять тайны, обмениваться ими, готовить втайне выход книги. Издатель и автор связаны между собой. Иногда они ценят друг друга. Тайна может объединить их, но не подтолкнуть к убийству.

Возле дома я признался себе, что хочу сказать Клаусу о своей растерянности. Удастся ли ему вывести меня из тупика? Опасаясь быть смешным, я отказался от этой мысли. Зная свою слабость, я решил не подниматься в квартиру. Я не устоял бы перед желанием умолять о помощи, но все же по позвонил ему и совершил роковую ошибку. Скоро узнаем почему. А в этот момент все казалось мне фатальным, хотя я не подозревал о том, что случится.

На площади Колиньи был бар «Курилка», где я и надеялся поразмышлять. Я прошел в центр зала, туда, где хозяйничала Мегвин, роскошная девушка. Она знала, что я пишу. Достаточно называться писателем, чтобы тебя холили и лелеяли. Мегвин приносила мне выпивку с ромом в стиле моих идей. От рома болела голова, но я не противился. Однажды она поведала мне о своих видах на театр. Только честность помешала мне соврать, что мое ремесло открывает все двери. Даже для нее. Она покраснела бы. У Мегвин не было никакого артистического дара.

Я пришел в «Курилку» не к Мегвин, а к столу в глубине зала, чтобы сесть и писать. Для этого надо только открыть ящик и достать листы бумаги, сложенные в ожидании клиента. Некоторые используют бумагу, чтобы писать письма, тщательно проставляя час, дату и место. «19 часов, пятница, «Курилка». Я пишу тебе…». Это приятно. Кроме того, предлагаются марки. Стол был свободен. Я взял лист бумаги и написал: «Странный оптимизм Рода человеческого». На другом листе я исписал тридцать строк. Текст неполный. Остановился на тайне. Подняв голову, я увидел, что Мегвин переводит взгляд с текста на меня. Она была в белом фартуке и протягивала ром-виски, который я должен был выпить. Я заметил, что она расстроена.

– Мне не следовало читать.

Я не видел в этом ничего плохого; Мегвин бывала задушевной.

– Можешь читать. Что ты об этом думаешь?

– Я жду тайны.

Она доверчиво посмотрела на меня, и я глупо улыбнулся. Мой ответ не был блестящим.

– Речь идет об ужасной тайне.

Мегвин вытаращила глаза.

– Потрясающе! – Она приоткрыла рот.

– Роман неподвластен времени.

– О!

Она собралась расспрашивать дальше, но ее позвали Я воспользовался этим, чтобы уйти и, приложив палец к губам, прошипел: «Тсс!» Мегвин кивнула. Я расплатился и вышел. Исписанные листы бросил в урну. Прошел час, а моя история не стоила ничего.

– Ничего!

Мой крик потонул в гуле толпы улицы Риволи, Я поднял руку, на мой призыв откликнулось такси. На этот раз шофер был один.

В полном молчании мы доехали до улицы Архивов и остановились у дома 78. За деревянными воротами находился мощеный двор. Ребекка жила в старинном монастыре Таллар. Когда-то в нем обитали монахини. Подрядчик превратил монастырь в мирское жилище. Ребекка занимала три кельи сестричек, переделанные в квартиру. Это суровое место очень ей подходило. Здесь, говорила она, чувствуешь себя монашкой, потому что их работа была призванием, а жизнь – жертвоприношением.

Стола у Ребекки не было. Почти повсюду пуфики, книги, а на фоне афганских ковров яркие безделушки и расставленные повсюду свечи: они заглушали запах ладана, пропитавший стены. Низкая мебель была сделана из деревянных ящиков, сохранивших надписи: tea, India, made in Katmandu, silk, flowers,[3]3
  чай, Индия, сделано в Катманду, шелк, цветы (англ.).


[Закрыть] – воспоминания о ее двадцати годах. Ребекка перевалила на пятый десяток в полном одиночестве. Думаю, она была замужем недолго и с тех пор жила только работой. Когда холостая жизнь особенно доставала, Ребекка брала бутылку белого вина и чокалась со звездами, проклиная писанину, укравшую ее лучшие годы. Однако Ребекка лукавила. У нее душа матери-аббатисы, сестры милосердия, поэтому она так предана работе и своим авторам. Жилище в доме 78 по улице Архивов было под стать этой женщине, считающей себя атеисткой.

В этот вечер было японское меню. Ужинали у нее поздно, в десять часов. Ребекка боялась накрывать слишком рано, убеждала приглашенных, что пресс-атташе всегда завалены работой, их донимают телефонные звонки, они все отстают от жизни, а она особенно. Труд пресс-атташе оплачивался плохо, рабочий день ненормирован, единственное преимущество – читать рукописи авторов раньше всех, но и это Ребекка делала позже других, что только прибавляло работы, опозданий и звонков, на которые она не отвечала. Измученная Ребекка плюхнулась на пуфик, набитый шариками, они перекатывались под кожаной обивкой и имитировали шум воды, стекающей с крыши. Ребекка посмотрела на свои мужские часы: пришло время накрывать, чем она и занялась. Теперь можно расслабиться.

– За тебя!

Ребекка приложилась к стакану. Я смело поднял свой, наполненный до краев саке. Из любопытства я в начале вечера сделал выбор в пользу саке и попался, потому что с каждым глотком саке усиливалась жажда. Пришлось запивать белым вином, хотя я понимал, что похмелье будет тяжелым. У меня была веская, но неблагородная причина пить и дальше аперитив, потому что до ужина Ребекка не расспрашивала меня о романе. По давно заведенным правилам, разговор начинался с обсуждения самых разных тем и никогда не останавливался на одной. Я имел право пожаловаться этом видел средство отдалить момент, когда придется отражать шквал ее вопросов.

К одиннадцати часам мы набросились на безвкусные кусочки жареной рыбы, украшенные хлебом, смоченным в пикантном соусе. Настал момент, когда разговор мог сосредоточиться на главном.

– Что это такое? Суши из чего? – Лучше подождать десерта (старые и перезрелые груши, очищенные и покрошенные в кислый сок), чтобы перейти к серьезным вещам. Первое – передача Уисклоса. – Ты слушаешь меня?

Хотя Ребекка прилично выпила, она оставалась в форме.

Ее советы касались манеры держаться в студии и остроумных словечек, которые я должен подбрасывать. Тактика строилась на простом маневре. Мне незачем ждать, когда Уисклос представит мою книгу. Надо только знать других приглашенных (она протянула мне список), прочитать книги, о которых будут говорить (они у нее есть), подготовить критику. Короче, вмешиваться в разговор, особенно если меня не спрашивают. Уисклос, благодарный за это, представит мою книгу прежде, чем подойдет моя очередь. Если повезет, покажет обложку. Необходимо все сделать в самом начале, потому что чем больше проходит времени, тем меньше внимания. Автор, представленный первым, заполучит максимум телезрителей, а они обеспечивают тираж. Автоматически. Ребекка планировала отправить телекопии крупным книжным магазинам, чтобы те поставили книгу в резерв и сопроводили ящики маленькой картонкой: «Показано у Уисклоса». В течение нескольких недель организуют раздачу автографов, лучше всего перед отпусками. Это идеальный вариант. Слухи, пересуды… Каков эффект от таких усилий? Случаи ренессанса уже бывали. Ребекка заставила меня размечтаться. И в моих мечтах, подогретых саке, я видел себя возрожденным автором. Я сглотнул. Моя карьера шла в гору.