Текст книги "Господин Дик, или Десятая книга"

Я понял ее жест два месяца спустя, когда мы получили второе письмо.

Моя драгоценная,

увы! Как долго успокаивается шторм и как тяжело бороться с ним в одиночку! (Эти слова он подчеркнул.) Надеюсь, что, по крайней мере, ваши берега он пощадил. А вот моей бедной хижине не поздоровилось: в ней капает дождь. В память о старых добрых временах не пошлет ли мне та, которая все еще носит мое имя, несколько капустных листков укрыться? (Далее следовал адрес «до востребования» в каком-то жалком селении на Северо-Западе.)

Обнимаю малыша.

Твой вечный должник

Робер Домаль

Как в прошлый раз, не проронив ни слова, мать достала те десять купюр и на следующий день послала их по указанному адресу. Больше никаких совместных дел у Катрин и Робера Домаля уже не было.

Что же касается меня, то обследование всех замков в доме – временем я располагал – не оставило у меня никаких сомнений в предназначении старого заржавленного ключа.

* * *

Не питая особых иллюзий, я все-таки очень хотел использовать все имеющиеся возможности. Я выбрал дождливый день – в дождь Неподвижная спала крепче, – я долго тянул сеанс усыпления Соединенными Штатами, чтобы надежнее подействовало, и после того, как раздались первые всхрапывания, ждал, не приступая к делу, еще добрых пятнадцать минут. Затем я поднялся, на цыпочках вышел из комнаты, затворил за собой дверь, подошел к буфету и, взяв с полки ключ, направился к лестнице на чердак. Но первая же ступенька предательски заскрипела, и, несмотря на закрытую дверь, повергший меня в оцепенение голос старухи прозвучал так ясно и отчетливо, что казалось, будто слова возникают прямо в моей голове:

– Еще один шаг, и ты можешь надолго попрощаться со своими солдатиками!

Я колебался не долее секунды, движимый той слепой силой, которая заставляет нас жертвовать целыми сундуками вполне осязаемых сокровищ ради крохотной щепотки чего-то неведомого. Не соблюдая уже никаких мер предосторожности, я протопал по остальным ступенькам и довольно долго возился с заедавшим замком, который наконец откликнулся на мое нетерпение тюремным лязгом. Дверь не поддавалась; удар плечом открыл ее, и я стал на ощупь искать выключатель.

– Итак, ты – там?

Я был теперь прямо над головой старухи. Ее голос все так же отчетливо доходил до меня сквозь трухлявое перекрытие. Но он изменился: в нем появился оттенок любопытства, даже зависти.

– Да.

Слабая, покрытая пылью лампочка оставляла дальние углы этой маленькой комнатки в полутьме.

– И что ты там видишь?

– В середине – матрас и… какое-то странное устройство. Похоже на… верстак.

– Это пресс. А вокруг?

– Ничего… Цветная бумага, какая-то странная… толстая… покоробилась вся.

– Это не цветная бумага, осел! Войди!

Переступая порог, я обо что-то споткнулся и растянулся во весь рост. Мое падение произвело странный звук, похожий на приглушенный треск: на полу не было ни настила, ни ковра, ни линолеума и никакого другого традиционного покрытия, там был какой-то толстый непонятный материал, отвратительный на ощупь, – что-то среднее между необожженным фарфором и костью; от запаха плесени у меня перехватило дыхание.

– Это книги! – сказала Неподвижная.

– Книги?

Действительно, книги. Эту слегка шершавую поверхность пола образовывали сотни книг. Книга лежали вдоль стен, друг на друге, как кирпичи, стопками, поднимавшимися до потолка; все были в обложках из одной и той же желтоватой бумаги и все были сцементированы сыростью, паутиной, пылью. Я встал на колени и попытался ногтями извлечь какой-нибудь отдельный экземпляр из этой компактной массы.

– До моей ноги мы с твоим дедом хорошо ладили. Он был не болтлив, я тоже… каждый занимался своими погремушками в своем углу. А потом случилось это с ногой… Сначала еще было ничего, он работал на фабрике… Трехсменка, сверхурочные – его почти и видно не было…

Наконец она поддалась. Раздался треск отламываемой куриной ноги. Книга повисла в моей руке мертвой птицей. Тетради не вываливались из переплета только благодаря избытку клея. Корешок, обложка – все было ровного желтого цвета: ни заглавия, ни имени автора. Обнажился прямоугольник дырявого перекрытия, между двух реек я увидел обращенное ко мне лицо старухи и различил на нем странную улыбку.

– На следующий день после ухода на пенсию он встал, устроил меня в кресле, как обычно, и сказал: «Я наверх». Он очистил чердак, я слышала, как он выкидывает вещи в сад прямо через слуховое окно…

– Какое слуховое окно?

– Да есть там, напротив двери. Книгами закрыто. А потом он затащил наверх матрас и переселился на чердак. Спускался только для того, чтобы поднять меня, дать мне поесть, помыть меня и уложить спать. Поначалу он ничего там не делал, только курил – я слышала, как он выколачивает свою трубку в пепельницу. Но очень скоро он принялся читать… читал все подряд, кретин! Все подряд, все, что печатали в этой «Зеленой библиотеке»… Это ему напоминало его детство!.. Какой болван! Уверена, что он ничего там не понимал, но больше уже ничего не делал, только читал с утра до вечера, валяясь на своем матрасе. Он их и не покупал, книги эти, тот еще был жмот! Он нанимался к людям чистить их чердаки и, когда находил что-то из «Зеленой библиотеки», тащил домой в старом ржавом тазу – всегда в одном и том же…

– Я его вижу. Он за прессом.

– Только и радости, что шуму от него не было. Даже стука его трубки я уже не слышала… пока у него не начало садиться зрение. Сначала-то хорохорился: «Это, – говорил, – хорошо, я теперь не так ясно тебя вижу!» Купил очки, потом лупу, но даже и с лупой видел уже только самые крупные заголовки… Пошел в больницу обследоваться. А ему и говорят: «Ничем помочь не можем. Это у вас болезнь „бычьего глаза"! Она вам разъедает нервы изнутри. Очками против нее ничего не сделаешь. В вашем возрасте эта болезнь прогрессирует медленно, так что ослепнуть вы никогда не ослепнете, но о чтении можете забыть!» Что же ты думаешь? На следующий день, смотрю, опять уходит из дому со своим тазом под мышкой. Говорю ему: «И что ты собираешься с этим тазом делать? Забыл про свой „бычий глаз"?» А он мне в ответ: «Пошла ты…» Я только потом поняла, когда появился этот пресс и все причиндалы… Он не мог больше читать книги, так он решил их переплетать, идиот! Поставил на чердак мотор и каждый день обрезал, подрезал, прошивал, прокладывал, проклеивал… Разговаривали уже только через потолок: «Кому все это надо? Они уже переплетены, эти твои книги! – Нет, я хочу их переплести сам… Так я еще могу к ним прикоснуться, и они становятся по-настоящему мои!» Башка уже не работала, дурак несчастный… Его болезнь разъела ему не только нервы, у него и мозги размякли!

Я отложил растерзанную книгу и оторвал от пола другую. Ее переплет еще держался, но на всем остались следы дедовской работы вслепую: форзац и титульный лист отсутствовали, тетради были вшиты вверх ногами, внутренние страницы обрезаны слишком коротко – зарезаны на добрых два сантиметра, и на них названия тоже не осталось. Кое-где были искалечены даже верхние абзацы, а фигуры на иллюстрациях обезглавлены. Бумага истлела, но я все-таки смог прочесть: «Глава первая. Прибытие. Все смешалось в замке Флервиль…»

– Я не раз слышала, как он визжал, когда нож шел косо. Но однажды он взвыл по-настоящему. «Ну что там у тебя еще, недоделанный? – Ничего. Я отрезал себе палец… И заметь, очень удачно: безымянный! Я теперь вроде как разведен!» И он пошел открывать слуховое окно, чтобы выбросить палец в сад… «Глава первая. Год 1866-й был отмечен неким странным событием; это необъясненное и необъяснимое явление, несомненно, осталось у всех в памяти…»

«Глава первая. Я начинаю рассказ о моих приключениях с того достопамятного утра одного из первых июньских дней года, Божьей милостью 1751-го, когда я в последний раз закрыл на два оборота ключа дверь родительского дома…»

Трескучие эффекты анонсов, неуклюжие затягивающие маневры – как в библиотеке Бордо; книги, которые я отрывал от пола, одна за другой раскрывали свои дешевые тайны. Злодеи точили ножи в углу сцены, герои сверкали улыбками, замышлялись заговоры, ухмылялись предатели, зулусы визжали, индейцы улюлюкали, пираты метали громы и молнии и пили ром, сверкали абордажные сабли, грохотали пушки. Убийства, спасения, проклятия, прощения, объятия в слезах – все это было так далеко от меня! Даже запыленный и заплесневевший чердачный пол, который я постепенно освобождал, казался мне куда более привлекательным!

– В тот день я поняла, что он действительно спятил! Больше я его вообще не видела: он договорился с соседкой, чтобы она приходила обихаживать меня утром и вечером. За продуктами он ходил раз в неделю; он ел руками – без приборов, без тарелок – и выкидывал объедки в окно. Вниз спускался только просраться. Закончив переплетать книгу, он ее укладывал; сначала клал их на пол, потом – вдоль стен. Голос его уже слышался глуше сквозь толщу этих книг. Он говорил: «Я прогрессирую! Я тебя уже не вижу, скоро я тебя и не услышу. Я строю мою крепость…»

«Бак не читал газет и не имел ни малейшего представления о том, что замышлялось в конце 1897 года не только против него, но и против всех ему подобных…»

«Только в конце марта, на закате месяца Орла черный медвежонок Ниуна впервые действительно увидел луну…»

Мокрый нос, слеза в глазу, потягиваются кошки и собаки, бабушки, сидя у камелька, рассказывают о принцессах. Удары хлыста, бурные ласки, и дети плачут, смеются, жеманничают или безобразничают изо всех сил, лишь бы привлечь к себе внимание. Дети! Они кишат повсюду, они множатся, не совокупляясь, и стареют, не взрослея. Но я был другой породы, и все это было мне глубоко отвратительно, ибо я не узнавал себя в их жалкой толпе. Я был настоящим ребенком, я хотел увидеть на этих страницах свое отражение.

– «Ну вот! Скоро конец! Я заложил это слуховое окно… В конце я заколочу и дверь и уже никогда не услышу разговоров ни о тебе и ни о ком другом! Я буду у себя!» Овощ!..

«Глава первая. Я появляюсь на свет.

Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой, должны показать следующие страницы».

Какой-то озноб пробежал у меня по спине. Я машинально бросил книгу в общую кучу, но не успела она долететь до пола, как я уже пожалел о своем жесте. Спеша возвратить ее, я обрушил всю груду, и теперь, встав на четвереньки, лихорадочно искал. На краткий миг мне даже почудилось, что я эту фразу нафантазировал, что она мне пригрезилась, – так сильно было впечатление чего-то знакомого, своего, уже виденного, уже думаного. Да, в продолжение нескольких секунд я воображал себя автором одного из самых великих романов, когда-либо написанных человеком. Но вот же она, черным по белому:

«Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой…»

Я крутил и вертел книгу по-всякому: что-то непременно должно было отличать ее от других. Тем не менее там была такая же бумага, такая же обложка и книжный блок был так же зарезан сверху и снизу. Я лихорадочно листал страницы, выхватывая тут и там обрывки фраз, которые, казалось, не принадлежали роману, а составляли послание, единственным адресатом которого был я: «появление на свет, весьма равнодушный к его прибытию», «к окутанным туманом дням моего раннего детства», «какое-то губительное дуновение, связанное с могилой на кладбище и с появлением мертвеца, потрясло меня», «она привезла с собой два внушительных твердых черных сундука…» И даже некоторые из тех пассажей, которые, со всей очевидностью, не могли относиться ко мне: «Родился я после смерти отца», «о его белой надгробной плите на кладбище» – будили во мне какое-то очень знакомое эхо, в котором смешивались воспоминания, грезы и кошмары. Очень сильное впечатление производили на меня и названия глав; в их простоте, в их успокаивающей, но непреклонной хронологичности: «Я появляюсь на свет», «Я наблюдаю», «Я начинаю жить самостоятельно, и это мне не нравится» – мне виделся какой-то предназначенный для меня шифр, и мне казалось возможным, просто передвигая палец, перемещаться по течению моей жизни, преодолевая пороги, которых я к этому моменту уже достиг, и провидя то неизвестное, что ожидало меня впереди.

Не отрываясь от книги, я спустился с чердака и открыл дверь. Удар тапка не смог выбить книгу у меня из рук. Не раздумывая, я поднял его и запустил в дальнее раскрытое окно. Потом с вызывающим видом встал прямо перед Неподвижной и, не скрываясь, углубился в чтение.

По всем юридическим раскладам, мне предстояло проститься с моими солдатиками как минимум лет на семьдесят пять.

– Никто точно не знает, от чего он умер, – снова заговорила она после долгого молчания. – Поскольку мне уже ничего не было слышно, я попросила вдову Консьянс подняться посмотреть… Он лежал поперек двери… Пришлось вызывать пожарных…

Я взглянул поверх книги. Она внимательно смотрела на меня. Поза ее была необычна: она вытянула шею в мою сторону; как понять ее взгляд? На мгновение мне показалось, что она тихо смакует приближение минуты своей мести, но в этом взгляде было словно бы что-то другое, и осторожный, почти неуверенный тон ее голоса подтвердил мое впечатление:

– И вот теперь читаешь ты, – и ты тоже…

– Да, – ухарски ответил я.

И выпятил грудь, как те первые христиане, которые даже на арене цирка не соглашались отречься от своей веры.

– Гм-гм… Мой отец был столяр. Я не любила заходить в его мастерскую, потому что там везде были стружки… Но однажды он взял в руку щепотку и сказал мне: «Видишь это? Это – след… Когда действительно что-то делаешь, всегда останется какой-то след…» С книгами следа не останется.

Наш первый разговор. Это показалось мне достаточным основанием для того, чтобы отложить книгу и задуматься. Но я ни на миг не забывал, что положение вещей изменилось именно благодаря ей – книге. Книга сделала меня значительнее. Я стал сильнее.

– И когда ешь, следа не остается…

– А дерьмо? Дерьмо свое ты куда деваешь?

– Да, правда, – согласился я. – Но когда спишь, то уже ничего не остается.

Ее очередь задуматься. Она закрыла глаза и, помолчав, сказала:

– Нет. Остаются сны. Во сне ты какаешь снами… но в книгах – чужие сны… А от чужих – никакой пользы. От книг – никакой пользы.

Я собирался ответить, что, даже если это правда, даже если от этой книги нет никакой пользы, я решительно намерен погрязнуть в этой великолепной бесполезности навсегда и готов пожертвовать для нее не только моими оловянными солдатиками, но и куда большим и что в любом случае я тоже не люблю стружек.

Но отворилась дверь, и на пороге появилась моя мать с тапком в руке.

Ничего не сказав, она пересекла комнату, чтобы водворить его на место. Старуха молчала; она не наябедничала ни про чердак, ни про тапок. А я был слишком взволнован, чтобы говорить. И все мы, как актеры времен немого кино, играли свои роли с преувеличенной выразительностью: суровая мать, погруженная в свои непроницаемые мысли, Неподвижная – бесстрастный deus ex machina,[4]4
  Бог из машины (лат.).


[Закрыть] одно слово которого – одно-единственное – изменило бы пути судеб, и я – живое воплощение пораженного громом.

Потом мать исчезла в кухне. Но я почувствовал в ее взгляде какое-то новое ко мне отношение, словно бы происшедшие события давали мне право, или налагали на меня обязанность, пожалеть ее. И я пошел вслед за ней, спрятав предварительно книгу под рубашку.

– Это я выкинул тапок.

Никакой реакции. Обескураженный, я вдруг ощущаю в кармане ключ и хватаюсь за этот холодный кусок металла:

– И еще – вот, я украл ключ.

Она берет его и кладет на место. Я сильно вспотел. Книга липнет к животу. Не зная, что еще сделать, я задираю рубашку и показываю ее:

– Я взял это на чердаке.

В бледном свете юпитеров ее глаз я всего лишь статист. Медленными движениями она начинает приготовление супа.

На следующий день после окончания уроков я подождал, пока разойдутся остальные ученики, и подошел к подиуму. Не слышавший моего приближения учитель вздрогнул. До этого момента я был так глубоко анонимен в общей массе класса, что встреча лицом к лицу, кажется, смутила его; он подозрительно вгляделся в мои утомленные черты и покрасневшие глаза: я читал всю ночь.

– Ну? Ты что-то хотел?

Я не взял книгу в школу из боязни, что потеряю ее или что ее у меня украдут, но я называю учителю имена персонажей и пересказываю два-три значительных места.

– Так что же, – сурово спрашивает он, – на твоем экземпляре нет автора и заглавия произведения?

Рассказать ему о пустой желтой обложке и плохо обрезанных страницах значило бы выдать ту мистическую связь, которая уже существовала между мной и книгой. Я предпочитаю солгать:

– У меня нет книги. Это из одной викторины.

Он аккуратно складывает в стопку кучку письменных работ, делает вид, что читает верхнюю, затем подчеркнуто сухо цедит:

– Диккенс. «Дэвид Копперфилд». Очень поверхностно, если тебя интересует мое мнение. Избыток пафоса, клише. В наше время такое уже не читают.

Я горячо благодарю его. Я преисполнен радости и гордости; едва ли он рассчитывал на подобный эффект.

* * *

– Иногда и от книг может быть польза.

За несколько месяцев дедов чердак раскрыл передо мной свои сокровища. Теперь мне уже достаточно было одного взгляда. Я без колебаний отличал смачный боровичок от бледных поганок: «Николас Никльби», «Оливер Твист», «Посмертные записки Пиквикского клуба» (сокращенный вариант, но тогда я этого не знал), «Рождественская песнь» – один за другим попадают в мой котелок. Скрудж с его скупостью, Джингль с его эллипсисами, Гримуиг с его знаменитым «готов съесть свою голову» стали мне ближе мальчиков и девочек моей школы, стали мне ближе моей матери: я засиживался с ними до глубокой ночи. А когда засыпал, уже они приходили ко мне, и утром я с сожалением покидал их трехмерный мир, чтобы до вечера влачить тусклое, плоское существование на бледной странице реальности.

Моим любимцем был Пип. Я сто раз перечитывал первую фразу «Больших надежд», я помнил ее наизусть. «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крегцении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть». Я завидовал этой непомерной привилегии. Я смотрел на себя в зеркало, я вглядывался в собственный взгляд и говорил себе, что, может быть, в самой глубине у меня тоже есть какое-то неизвестное таинственное имя – мое настоящее имя. Его только надо выпустить. Если я его открою, если мои губы произнесут его, передо мной развернется какая-то другая жизнь, как раскручивается катушка, когда потянешь за нитку. Вооружившись такой верой, я мог вернуться в книгу как один из ее персонажей, с одним из ее имен, мог развернуться в ней, перепрыгивая из главы в главу, и познать наконец упоительное ощущение объемности этого мира.

Но я ревновал к Пипу и по другой причине. Из-за Эстеллы.

Из-за жестокой, надменной, воспламеняющей Эстеллы. Из-за той, которая может одним взглядом заставить сходить с ума от любви и сгорать от стыда.

«– Так я красивая?

– Да, по-моему, очень красивая.

– И злая?

– Не такая, как в тот раз.

– Не такая?

– Нет.

Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила меня по лицу».

Я представлял себе Эстеллу в образе Матильды, той маленькой девочки из «Хороших детей». А я был одновременно Пип и клоун Бобо, со вздохами восторга позволяющий отрывать себе руки и ноги – в точности как Пип, который после каждой пощечины подставлял другую щеку.

Когда я уставал так, что уже не мог больше читать, я развлекался тем, что сравнивал своих героев, Копперфилда и Пиррипа, Пипа и Дэви. В темноте своей комнатки я без конца рассуждал, выясняя, кто из них двоих больше похож на меня. И на пороге сна они являлись мне стоящими по обе стороны от какой-то высокой двери; то был вход в огромный храм, выстроенный из слов. Портик, свод, колонны – все было из слов, и когда я протягивал к ним руки, мои пальцы проникали в них. Дверь раскрывалась, за ней был пустой зал; я медленно входил, с изумлением глядя на свои руки, превращавшиеся в слова. Ноги мои постепенно исчезали в плитах пола, я дышал словами, по моим артериям струились слова. И когда, в самый миг засыпания, я оказывался перед жертвенником, я уже весь превращался в слово.

Неподвижная подняла голову и проворчала что-то одобрительное. С некоторых пор атлас ее уже не интересовал, она предпочитала беседу.

– Я хочу сказать, что когда прочтешь много книг, то можно одну написать. Это какой-то след.

– Никакой это не след! Это слизь… как от улитки на листе.

– Например, – продолжал я, игнорируя возражение, – я мог бы написать книгу про тебя… только ты уж очень злая, никто бы не захотел читать такие вещи. И не поверили бы. Даже мисс Хэвишем иногда почти добрая…

Она взглянула на меня с удивлением, потом опустила глаза на раскрытую книгу, которую я держал в руках.

– Не знаю, кто такая эта твоя мисс Хэвишем, но уверена, что у нее-то были обе ноги… Когда у тебя две ноги, легко быть доброй.

– Мисс Хэвишем совсем обезножела. Однажды она хотела выйти замуж, и все уже было готово для праздника: платье, приборы, комната убрана. Но ее жених не пришел. Теперь мисс Хэвишем старая, но она этого так и не забыла и в комнате, где должна была быть свадьба, ничего больше не трогала. И там стоит пирог, покрытый паутиной. И она требует, чтобы Пип – бедный соседский маленький мальчик – катал ее в кресле вокруг стола, на котором этот сгнивший пирог. И чтобы отомстить мужчинам, она хочет, чтобы Эстелла, ее племянница, заставила Пипа влюбиться в нее, чтобы потом она разбила ему сердце. Но иногда чувствуется, что мисс Хэвишем могла бы и полюбить Пипа.

– Ха! – фыркает Неподвижная, отворачиваясь.

Тем не менее я чувствую, что она смущена, и, направляясь к телевизору, замечаю, что она провожает меня внимательным взглядом. Начало «Зорро». Я переключаю канал, и на экране появляется ринг. Энтузиаст-комментатор с сильным южным акцентом представляет борцов:

«…отвратительный Бетюнский Палач и его кровавый приспешник Джек Душитель против Геркулеса Дюваля, красавца атлета, действующего чемпиона Европы, и Молниеносного Рене, Маленького Принца из Жантильи, легендарный образец fair play!»[5]5
  Честная игра (англ.).


[Закрыть]

Кетч двое на двое; это Неподвижная любит больше всего. Я почти чувствую спиной, какая в ней происходит борьба.

«Потрясающий нельсон Маленького Принца! Несмотря на свои метр шестьдесят пять сантиметров, он сейчас просто разложил этого чудовищного Душителя и… не-е-ет! Душитель жмет ему пальцами на глаза, Маленький Принц воет от боли… Это запрещено! Господин рефери, прошу вас, сделайте же что-нибудь!»

– Сволочь! – гогочет Неподвижная. Затем, когда я слегка отодвигаюсь от телевизора, чтобы лучше видеть, обращается ко мне: – Ну? Чего ты ждешь? Иди садись.

– Куда? – осторожно спрашиваю я.

– Куда… сюда… ко мне на колени.

«Скандал! Это скандал… призываю зрителей в свидетели! Рефери ничего не говорит! Душитель усиливает нажим… уй-юй-юй! У меня самого глаза на лоб лезут… Маленький Принц тянет руку, чтобы передать эстафету Геркулесу Дювалю… Давай, малыш, ты почти… но нет, руки коротки! Геркулес рвется в бой на краю ринга, Палач издали смеется над ним, а Душитель… О-ля-ля, дети мои, это просто резня!»

Пятясь, я преодолеваю разделяющее нас расстояние. Неподвижная не отрывает глаз от экрана, словно все это естественно, словно я уже сотни раз сидел у нее на коленях. В самый последний момент я останавливаюсь, у меня колотится сердце.

– Я… тебе будет больно.

– Да нет, осел! Я в любом случае ничего не почувствую, она же деревянная… костяная!

С бесконечными предосторожностями я усаживаюсь одной ягодицей на Оклахому, другой – на Канзас. Неподвижная тянется к буфету – дверца у нее под рукой, – достает бутылку, сахарницу, маленькую коробочку печенья и щедро наполняет своей любимой смесью два стакана.

– Держи… макаешь печенье, чтобы оно пропитывалось, а когда чувствуешь, что сейчас упадет в стакан, – хоп! – ты его глотаешь!

Взвыла фабричная сирена. Спустя некоторое время на улице завизжали тормоза, заскрипели шины. Сквозь открытое окно до нас долетел глухой удар.

Я никогда еще не пил спиртного. Вино было терпким, сахар тошнотворным; печенье, пропитанное этой смесью, исчезало у меня во рту кусочками сна. Внутри разливалось какое-то странное и приятное тепло. Но с другой стороны, я подвергался мучительной пытке: мертвое колено Неподвижной врезалось мне в ягодицы, а я не осмеливался пошевелиться, боясь разрушить очарование минуты. Чтобы забыть о боли, я сосредоточился на вкусе вина, представляя, как оно медленно распространяется внутри моего тела и мои органы один за другим окутываются этим приятным теплом. В мою плоть вонзили иглу и тем же ударом впрыснули мощное болеутоляющее.

«А! этот гнусный Палач хочет поучаствовать в разделке добычи… Так и есть, Душитель передает ему эстафету… Бросок… контрбросок… нельсон! Конечно, Палач, это легко, когда твой противник ничего не соображает! И все-таки он борется, этот Маленький Принц… никогда еще ему не удавалось так оправдывать свое имя! Ах! как бы я не хотел оказаться сейчас на месте несчастного Геркулеса Дюваля, который смотрит на это избиение и ничего не может сделать…»

– Да полезай на ринг, балбес!

Я вдыхаю духи Неподвижной, я с необычайной отчетливостью слышу малейшее урчание у нее в животе, но я не вижу ее лица. Между нами молчаливый уговор: мы ни разу не встречаемся взглядами. Сидеть слишком неудобно, я чуть-чуть наклоняюсь в сторону Канзаса, чтобы разгрузить мою левую ягодицу, и заглатываю половину печенины. Я вспотел, у меня немножко побаливает голова. Я вижу странные пятна света: желтые и красные, они прилетают с улицы и крутятся на потолке. Мечутся какие-то тени; я слышу разные голоса: один говорит медленно и мрачно, другой – пронзительно и поспешно, третий, металлический, звучит издалека, прерывисто пришепетывая, но я ни секунды не сомневаюсь, что все три возникли в моей голове.

«Дааааа! Браво, Маленький Принц, ты это сделал! Отдыхай теперь, давай, пусть Геркулес сделает свою работу, а уж Геркулес поработает на славу, это я вам гарантирую… Нельсон… обратный пояс… Другая песня, а, Палач? Бросок, бросок… еще бросок… Смотрите-ка, господин рефери один не засчитал, но не будем лить слезы…»

Старуха аплодирует, и я следую ее примеру. Я испытываю потребность подвигаться, пошуметь. Я приветствую каждый бросок восторженным возгласом, а Неподвижная, почти в экстазе, выпивает свой стакан до последней капли и наполняет мой, невзирая на алиби печенья.

«Но и Маленький Принц тоже не остается без дела, могу вам сказать; у меня отличная позиция, я вижу то, чего не видят камеры… Там тоже жарко, за рингом! А вы как думали, у всякой fair play есть свои границы… Маленькому Принцу надо вернуть должок этому Душителю… О-ля-ля! это выглядит очень плохо… но по этому поводу мы тоже плакать не станем…»

Я, в свою очередь, тоже допил, и мы смеемся до слез. Жандарм, стоящий перед нами, не знает, что делать. Ему ничего не остается, как развести руками и смотреть вместе с нами кетч, ожидая, когда утихнет наше веселье. Стоящая рядом с ним госпожа Консьянс, наша соседка, до крови кусает пальцы и повторяет, как заезженная пластинка:

– Ахбожемойбожемой, ахбожемойбожемой, ахбожемойбожемой…

Позже, много позже, когда тело уже лежало в задней комнате, а мы молча сидели за столом, накрытым госпожой Консьянс, моя мать наконец удостоилась надгробного слова:

– Улицу не перейти! Курища! (Курица в очень большой степени; согласно Неподвижной, животное выдающейся тупости.) Если бы мы и у моста жили, она сумела бы утонуть…