Текст книги "Нефор"

10

Выпитое за день не возымело никакого эффекта, за исключением лёгкого похмелья, которое, накладываясь на общую слабость и простуду, переживалось как утро после долгого «ерша». Глупейшее состояние: похмелье без опьянения. Уходя в сон, Гарик копошился мыслями в новом для себя состоянии.

Внезапно возникший незнакомый, приятно-томительный порыв зудел под рёбрами, мешая провалиться в сон.

«Что вдруг произошло?» Он силился, но не понимал. «Откуда выступила, как пот, внезапная жажда мести? Или это жажда чего-то другого? Может, дело в Кате? Или в том, что она – сестра?» В конце тёмного коридора по-прежнему свисала с петель прогнившая деревянная дверь с табличкой «JPS». Пахло подвальной сыростью. Гарик взялся за дверную ручку и, учитывая предыдущий трип, на всякий случай приготовился к неприятному. Дверь протяжно застонала и, рухнув у его ног, подняла пыльные облака. В нос Гарику ударила свежесть городского лета, вокруг зашелестели по мокрому асфальту автомобили, и возник неоновый ночной проспект, усеянный огнями: красными, синими, зелёными, оранжевыми, фиолетовыми… Дождь спреем освежал лицо. Гарик закрыл глаза и вдохнул ни с чем не сравнимый запах промозглых ночных улиц. А когда их открыл, увидел перед собой гладко выбритое французское лицо с блестящими стёклышками на переносице. Лицо не выражало эмоций, а лишь кивнуло, предлагая пройтись по центру проспекта, между проносящихся бесчисленных фар, ослепляющих и радующих.

Гарик помнил этот серый костюм, помнил приступы сдавливающей тошноты, но сейчас почему-то ожидал не этого. Какая-то суть должна была проясниться в самые скорые минуты – слишком в точку попала атмосфера, она никак не могла сопровождать что-то болезненное. Он это понял и приготовился слушать.

С французом они медленно вышагивали мокрый асфальт, и Гарик ловил лёгкость каждого шага и каждой капли, падающей на лицо. Он видел ночные рестораны. В них, закинув одну на другую длинные ноги, наслаждались коктейлями роскошные женщины в вечерних платьях. Они кокетливо улыбались и покусывали губы, наматывая на пальцы кудри пышных волос. В воздухе проносились запахи кофе, сигар и будоражащих духов, от которых мозг тонул в усладе, окунаясь и вновь выныривая – до следующего наплыва. Неоновые вывески уютно прорисовывали жилы ночного города.

Серый человек дал Гарику возможность насладиться великолепием и мягко произнёс:

– Могу поздравить: с первой задачей ты справился. Как видишь, вторая себя ждать не заставила. Это дело такое, затягивает.

– Счастье-то?

– Принимать решения. Понравилось? Понимаю. В чём теперь копаешься? Чего хочешь?

– Хочу убить человека.

– Что-то не верится, – усмехнулся серый человек и насмешливо скосил глаз.

– Что хочу убить?

– Что хочешь именно этого.

Француз остановился и поймал на ладонь огромную, размером с шайбу, снежинку. Позволив полюбоваться собой несколько мгновений, она моментально расплавилась. Человек вынул из кармана пиджака белоснежный платок и вытер им пальцы.

– Такими темпами ты сначала ошибёшься, а уже после начнёшь просчитывать верные ходы, – прошуршал он платком.

– Что именно я должен просчитать? – искренне не понял Гарик.

– За что ты хочешь его убить?

– За друга.

– Он не был твоим другом. Он, если разобраться, всего-то кем для тебя и был – барабанщиком. Ты хочешь убить не того, кто отнял у него жизнь. Ты хочешь отомстить за боль, которую причинили ей.

«Плохой полицейский» в прошлый раз, сейчас серый человек вёл себя благожелательнее. Интонации его смягчились, стёкла очков дружелюбно поблёскивали, а смысл слов доходил лучше прежнего. Не было больно. Спокойная рассудительность обволакивала Гарика. Сознание прояснялось.

– Что вы из этого заключаете? – пытливо всмотрелся он в круглые стёклышки.

– Единственно возможное: ты хочешь убить, потому что любишь. Но не думаю, что такая формулировка тебе понравится.

Гарику действительно не понравилось. Но ему хотелось разобраться.

– Убить из-за неё? Нет, должно быть что-то ещё. Она лгала.

– Она не лгала. Она молчит и стыдится своей жертвы. И если ты заставишь её стыдиться ещё больше, ей будет больнее, чем ты можешь себе вообразить.

– Хотите сказать, это было всего раз?

– Ты и сам знаешь, что это было один раз. Просто по натуре своей жаждешь усомниться в том, кто спас тебе жизнь. Кстати, последний раз мы встречались, когда она занималась именно этим.

Внутри Гарика что-то сжалось, и он ощутил на холодном, мокром от дождя лице горячую соль слёз. Дождь сменился метелью и трясущим холодом. Ночной проспект покрылся снегом и замер. Француз испарился. Поднялся пронизывающий до дна души ветер, и миллионы ледяных иголок пронзили грудь.

Разбудил тёплый поцелуй в лоб:

– Ты весь горишь.

Катя сидела на кровати и, встряхивая градусник одной рукой, другой размешивала малиновое варенье в дымящейся чаем огромной кружке.

– Который час? – прохрипел Гарик.

– Семь часов утра, все спят.

Она поднесла кружку к пересохшим губам и засунула градусник под мышку.

– Тебя озноб колотил. И ты плакал.

– Да нет. Я ж простыл, у меня отовсюду всё течёт, – попробовал усмехнуться Гарик. – Ты давно пришла?

– Вечером, поздно. Раздела тебя. Кто же в одежде трезвый спит, чукча, – ласково улыбнулась Катя.

Гарик понял, что он действительно раздет и лежит под пуховым одеялом, которого у него отродясь не было.

– Я всё принесла, не волнуйся. Где тебя угораздило в разгаре лета?

– С Вентилем за город съездили. Под дождь попали, – почти прошептал он.

Брови Кати слегка приподнялись, словно в услышанном обозначилось какое-то стыдливое признание. Спустя молчание она громко вздохнула:

– Ведь сам говорил, что заболеваешь на раз. Неужели зонтик не взять – летом и за город.

Она вынула градусник, посмотрела и покачала головой:

– Всё, на неделю можешь о прогулках забыть. Будем лечиться.

– Ты сессию-то закрыла?

– На отлично.

Гарик притянул Катю к себе и прижался к мягкой прохладной щеке. В этот момент он снова проклял простуду, лишавшую обоняния, но точно знал, что комната пахнет сиренью.

Катя переехала к Гарику до выздоровления и снова принялась выхаживать его, снедаемого стыдом. Он ругал себя за неверие, за то, что чуть было не смалодушничал и не бросил её, способную принести свою чистоту в жертву чужой свободе. Был омерзителен сам себе и самому же себе клялся во что бы то ни стало оправдаться. Разумеется, в своих же глазах.

Между тем Гарик чувствовал, что в ЦДО что-то в нём отмерло. Какая-то часть его отвалилась, зарубцевалась и стала чужеродной, никак не желающей приживаться обратно. Он презирал Катю. Глубоко, но не выпуская это наружу. Всё понимая головой, даже принимая сердцем святость её жертвы, он не мог смотреть на неё как раньше и без конца бился сам с собой. Она подходила к нему, ласковая, и он принимал из её рук тёплый чай, краснея и проклинаясь. Стоило ей пропасть из поля его зрения, даже просто скрыться в кухне, как моментально образ её обращался в воображении Гарика в фантастический, неправдоподобный туман, будто и не существует её – Кати. И никогда не существовало, кроме как в его воспалённом мозгу.

Он и сам поражался тому, насколько быстро эти состояния сменялись, и, пугаясь неестественности ситуации, совершенно не находил покоя.

Он думал о том, врала ли Инга. «Зачем? Из ревности? Глупость! Я же своими ушами слышал про розовую кисточку. Может, она не так преподнесла? А что там было преподносить? Эта рыжая, если честно, вообще ни слова не сказала. Но, может, тем самым и выставила всё именно в таком свете, как хотела? Да что там было замышлять? Просто сказала правду». В таких мыслях прошла вся болезнь.

Постепенно Гарик привык к Катиной заботе настолько, что к моменту выздоровления принимал хлопоты и ухаживания кроткого создания как воздух, естественный и непременный. Выходив Гарика, не вынежившись досыта в его объятьях, в начале июля Катя вернулась домой. Покидая квартиру, она сделала движение поцеловать его, но Гарик, не поймав этого, молча закрыл перед девушкой дверь. Глаза её смиренно блеснули, и мягкие кеды заглушили медленно удаляющиеся шаги.

В те же дни вернулся из Петербурга Наумов, о чём Гарика моментально известил Дуст, не первый год мечтавший перебраться в столицу русского рока. Послушать новости Большого Андеграундного Мира из уст человека, только что приехавшего из самого его центра, было удовольствием экзотическим и мало с чем сравнимым. Закрыв за увешанной сумками Катериной дверь, Гарик набрал номер Марка. Тот изъявил бойкое желание немедленно встретиться и обмыть своё возвращение. Через двадцать минут с полным пакетом пива в одной руке другой рукой Гарик трезвонил в дверь Наумова.

Открыл нетрезвый человек с огромными цыганскими кольцами в обоих ушах, такими же огромными зрачками и без волос. В зубах его дымилась трубка. Человек определённо был не местный: с такими обручами в ушах по Градску долго не проходишь. Впрочем, трубка тоже… Гарик молча протянул ему пакет. Лысый учтиво приподнял невидимый котелок и жестом пригласил пройти. Пиво не взял.

В год распада «Ramones» и основания «Nickelback», когда весь мир заслушивался свежеиспечёнными «Load» и «Down on the Upside», Гарик вошёл в единственную комнату в радиусе сотен километров, где звучал новый альбом «Soundgarden», а хозяин квартиры знал, что такое бадлон, и мог объяснить разницу между бордюром и поребриком.

В углу этого андеграундного оазиса зарылось в диван полуголое смуглое тело с огромной синей копной волос на месте головы и тату на плече – от шеи до локтя. Комната была усеяна смятыми сигаретными пачками, пустыми пивными банками и редкими бутылками из-под портвейна. В центре комнаты возвышался захламлённый блестящими кассетами и дисками стол. Обновлённым здоровым носом Гарик отчётливо уловил сладковатый дым вперемешку с застарелым пивным ароматом.

Он сделал шаг в сторону кресел у окна и чуть не наступил на рваные джинсы, торчащие из-под стола. Одна штанина вяло почесала другую, и обе замерли. Пока Гарик пробирался к окну, стараясь не наступать ни на что живое, из сортира в комнату вплыл праздничный и поддатый Марк.

– Здоро́во, панкер!

Гарик оглянулся, всё-таки наступил на что-то пискнувшее и очень удачно, с разворота, приземлился прямо в кресло, звякнув пакетом.

– Незачем так орать. Что за тела у тебя тут разбросаны?

Наумов пробрался к гостю, пнув по пути рваные джинсы. Джинсы глухо простонали и втянулись под стол, освободив проход. Марк радостно хлопнул Гарика по плечу и принял из его рук бутылку «тройки». По обыкновению плюхнулся в кресло напротив и расплылся в пьяной улыбке:

– Видал, какой срач! Праздную!

Он пшикнул открывашкой.

– Заметно. Вполне праздничный срач. Что за событие?

– Вчера поминки. Сегодня наоборот.

– Кто помер, кто родился? Чьи это организмы, кстати?

Гарик завертел головой, высматривая, не покажутся ли в толще хлама ещё чьи-нибудь ноги или волосы.

– Там вот, – Марк выкинул палец в направлении стола, – кто-то из твоих, кажется. А это Лола.

Спящее на диване синеголовое тело промычало, потянулось, приняло сидячее положение и оказалось фигуристой девушкой в стрингах и короткой маечке с надписью «L.S.D.». Из-под букв L и D выпирали крупные соски. На градскую тусовщицу Лола не походила.

– Доброе утро! – проорал Марк.

Синевласая вяло кивнула, не открывая глаз, и зашлёпала в туалет босыми загорелыми ногами с разноцветным педикюром.

– Это где ж ты такую нашёл? – с завистью осклабился Гарик. – Не из наших же.

– С собой привёз. И приятеля её. На кухне трубку долбит, похоже. Арсений!

На этот раз Наумов гаркнул так, что тело под столом от громкой внезапности пустило ветры. В дверях нарисовалось внимательное интеллигентное лицо. К серьгам и трубке прибавились ленноновские очки-кругляшки. «Как у моего француза», – подумал Гарик.

– Знакомься, Сеня, – воодушевился Наумов, – Игорёк. Наш человек.

Арсений изобразил учтивый поклон и, улыбаясь, удалился обратно в кухню. Марк махнул рукой и перевёл смотрящие в никуда зрачки на Гарика:

– Рейверы. На фестивале познакомились. Две недели назад. Лола с тех пор штаны натягивать не успевает.

Гарик приподнял брови:

– Понимаю. Кого поминали-то вчера?

– «Тамтам» поминали, – пьяно взгрустнул Марк. – Наш сибиджиби закрылся. В апреле ещё. И Курёхина. На днях буквально.

Он достал из кармана неожиданную пачку «Мальборо» и уверенно заключил:

– На месте «Тамтама» когда-нибудь музей будет. Или памятник. Совершенно точно говорю.

И Марк впал в минутную летаргию.

Магнитофон замолчал, доиграв новый альбом «Soundgarden», и щёлкнул кнопкой. Наумов очнулся, подорвался и поменял кассету.

– Видал, сколько я музык всяких привёз – весь стол завален! Даже у Зи-Зи-Топа в его ларьке этого ещё нет, – проклацал он, и из колонок заскрежетал свежепривезённый с невских берегов «Evil Empire».

Марк, пританцовывая, вернулся в кресло и закурил. В комнату вошла Лола. Она, одновременно бессмысленно и задумчиво, посмотрела на Гарика, почесала кислотную шевелюру и, ни слова не говоря, зарылась в диван. Приятное лицо скрылось под крашеной синевой.

Следующие полчаса Наумов рассказывал о клубе, в котором, как во взбесившейся утробе, чуть ли не каждый сейшн рождались новые модные группы. Он говорил про рок-н-ролл и наркотики. Потом про наркотики и рок-н-ролл. И снова про наркотики, ярым ненавистником которых видел Марка Гарик в прошлый раз. Рассказывал про «русского Кобейна» по имени Рэтд и про то, как две недели назад на питерском рок-фестивале он – Наумов – стал свидетелем «Русской Альтернативной Революции». Говорил про «Tequilajazzz», про «Джан Ку», про «Кирпичей» и «Military Jane». И, потрясая сухим кулаком, возвещал эпоху новой альтернативы, накрывшей страну долгожданным медным тазом фирмы «Paiste».

Гарик наблюдал за Лолой, развязно вытянувшейся на диване. Потягивая пиво, он не слышал Наумова: кроме стрингов и задравшейся выше груди маечки, на девушке не было ничего.

Тусовщицы Градска редко отличались подобным сложением. Гарик подумал, что, наверное, было бы неплохо когда-нибудь переехать в Петербург. При условии, что все неформалки там похожи на эту. Лола казалась спящей, но быстро вздымающаяся грудь не врала.

– Гарик! Гарик, мать твою! Оглох? Пива дай, говорю.

– Прости, я не расслышал. Ты бы дикий музон этот убавил малость.

– Эта группа называется «Ярость против машины», и её нельзя слушать тише. Ты вообще слышал, о чём я говорю?

– Не ори, девушка спит.

– Я говорю, знаешь, почему люди искусства чаще всех остальных торчат?! – проорал Наумов.

– Не задумывался.

– Зря! – приподнявшись, он ткнул Гарика пальцем в плечо. – Гопник и художник под кайфом переживают не одно и то же. Врубаешься?

– Не совсем.

Лола сладко потянулась и просунула большой палец между бедром и стрингами. Гарик ощутил сухость во рту и откупорил следующую бутылку.

– Воображение у художника богаче, дубина! И под наркотой оно стимулируется. Гопнику скучнее. Ему что нажраться, что нанюхаться – один хрен. Видел бы ты, какие я под грибами… Да трахни ты её уже, боже мой!

Гарик тихо вздрогнул и громко изумился.

– А ты думал, она здесь вроде картины на стене? Затем и прибыла. Давай. Она тебе как родному сделает.

Наумов поднялся, сгрёб пакет с пивом и удалился на кухню. Лола щурилась на Гарика распутными глазами и перебирала длинными пальцами волосы. До встречи с Катей избегавший женского общества, Гарик не двигался и озадаченно смотрел на идеально сложенную девицу, которой можно было овладеть, не сходя с места. Что и вышло буквально: не дожидаясь, пока гость обретёт решимость, Лола подползла к нему на четвереньках, цокнула серьгой в языке об зубы и расстегнула его джинсы.

11

Июль удивил обилием дождей и полным отсутствием тополиного пуха, которым город обычно покрывался как снегом, вызывая приступы аллергии и пожары.

Красивые голоногие девушки бегали под дождём и вкусно пахли. Их влажные волосы вились, по лицам тонко сочилась тушь, и они казались ещё красивее и голоногее. Беззащитно вжимая голову в плечи, они семенили каблуками и жались к домам, пытаясь укрыться от капель под узкими козырьками стоков. Гарик сидел на подоконнике, наблюдал за ними и курил. Окна наумовской квартиры распахивались на центральную городскую площадь.

Он курил и думал. Не о дожде, не о дождливых девушках, не о минете и проколотом языке.

И не о Кате.

В нём ничего не переменилось и не перевернулось. Будто ценностный термометр лопнул от перегрузки и перестал функционировать. Плохое не казалось плохим. Что такое хорошо, он сейчас вообще не знал. Но именно отсутствие перемен стало переменой: он не чувствовал ничего. Совсем. Ему даже не было плохо. Ему никак не было.

Дождь зарядил лет на сто. Однородное, как цемент на ногах утопленников Мичигана, небо свинцом накрывало Градск и походило на необъятный пресс, опускающийся на лоснящиеся улицы.

В комнате давно стояла тишина: кассетник зажевал плёнку и выключился. С кухни долетали обрывки песни:

 
Исполнен предпоследний приговор,
Все взносы за апрель вознесены,
И сны висят над прорубью весны.
Столетний дождь.
 

Гарик докурил и выбросил в дождь бычок.

 
Это звёзды падают с неба, окурками с верхних этажей.
 

В ванной журчала душем Лола. На кухне, по обыкновению углубившись в стол, спал Марк. У окна, эстетски развалившись, задумчиво курил под дягилевский голос Арсений. Он приветливо улыбнулся показавшемуся на пороге Гарику и протянул ему дымящуюся трубку. Гарик вежливо отмахнулся и по-хозяйски уселся за стол, попутно вынимая из спящей руки Наумова початую бутылку. Пригубил выдохшийся суррогат и поморщился.

– Не любишь пиво? – проницательно улыбнулся Арсений.

– Пиво – очень люблю.

Он отыскал свой пакет в ногах Наумова и вытянул оттуда пару зелёных «троек».

– Будешь?

Арсений кивнул. Даже то, как он кивал, выдавало в нём чужеземца.

– Тебя ещё менты не тормозили? – смерил петербуржца взглядом Гарик и протянул ему бутылку.

– Нет.

– Странно.

– Почему?

– Для наших мест слишком экстремально выглядишь. Будь я ментом, подумал бы, что ты малолеткам в школах дурь толкаешь.

– Серьёзно?

– Для наших мусоров «неформал» и «наркоман» – одно и то же.

Арсений даже перестал коптить трубкой.

– Ты по городу-то прошёлся хоть десять минут? Или, кроме вокзала, ещё не видел ничего?

– Мы с Наумычем и Лолой сюда от вокзала пешком пришли.

Гарик удовлетворённо и убедительно кивнул:

– Тогда ты точно – либо наркоман, либо эталон похуизма. Хотя, наверное, просто чужак. Очень не рекомендую тебе одному из дома выходить.

– Вот как? – Бровь слегка изумилась над толстой оправой.

– А девочке твоей – тем более.

– Она не моя девочка.

– Нет?

– Нет. Она сама по себе девочка. Своя собственная.

– Как вас в нашу дыру-то занесло? Чем это тело вас заманить сумело? – срифмовал Гарик и толкнул Наумова в плечо. Наумов хрюкнул и внушительно захрапел. Арсений равнодушно пожал плечами, зарылся руками в карманы и зашуршал.

– А почему бы и нет? – Он потянулся. – Лето, жара, рок-фест прошёл, до «Казантипа» ещё месяц.

– До чего?

– Забей, – махнул Арсений и вынул из кармана целлофановый пакет с зелёно-коричневой субстанцией.

– В общем, от нефиг делать. Я понял, – попытался закрыть тему Гарик.

– Надоело в нашей провинции торчать, захотелось куда-нибудь…

– Стоп, – не понял Гарик, – а вы откуда?

– Из Питера. – Арсений сосредоточенно набивал трубку содержимым пакетика.

Пиво чуть не вышло у Гарика носом.

– Чего?!

– А что? – спокойно не поняло лицо между двух огромных серёг.

– Это Питер – провинция?!

– Беспросветная, – отсёк Арсений и принялся раскуривать трубку.

Гарик выжидательно вглядывался в странное петербургское существо и пытался уловить юмор. Арсений поймал вопросительный взгляд:

– А что для тебя провинция?

– Для меня?! Мне интересно, что такое провинция для тебя!

Питерец затянулся и задержал дыхание. Когда выдохнул, в его глазах мутнел туман.

– Провинция, брат, не в одинаковых домах и отсутствии фонтанов с клубами. Она – в людях.

Обычно напускной философский тон слегка раздражал Гарика. Фальшь коробила его как ребёнка, но сейчас он её не ощутил и поверил лысому.

– В людях? А то, что вне людей, по-твоему, роли не играет?

Арсений мрачно ухмыльнулся:

– Ты, наверное, считаешь, что провинция – по определению – это отсутствие чего-то большого и важного?

– А ты так не считаешь?

– Нет. Провинциальность – это самостоятельное качество. Как глупость, дерзость… Или добродушие. Или злопамятность. Можно родиться с ним или без него. Если оно есть, то только врождённое.

– Может, мы с тобой под этим понимаем разные вещи?

– Ты «Программу „А“» смотришь?

– Разумеется, – воодушевлённо заёрзал на стуле Гарик.

– Там недавно эфир был с «Наутилусом». Смотрел?

– Не припомню.

– Крутили концерт «Крылья» с симфоническим оркестром, а в перерывах интервью шло, в прямом эфире. Так вот, вдумайся. Сидит в прямом эфире самая популярная в стране группа, в самом полном составе – даже с Кормильцевым – и у тебя есть возможность дозвониться в эфир и задать абсолютно любой вопрос. Ты бы, например, что спросил?

– Мне спрашивать нечего, я бы с ними бухнул с удовольствием.

– Ну вот видишь. То есть вопросов у тебя – тьма тьмущая. И точно есть о чём поговорить.

– Ну, допустим. И что?

– А то…

Арсений глубоко затянулся и замер, закрыв глаза. С кашлем вытолкнул из себя дым, и веки его влажно заблестели.

– А то, говорю! Первый же дозвонившийся в студию босяк знаешь что спросил? Я дословно тебе озвучу.

Арсений начинал активно жестикулировать. Громкость его голоса заметно повысилась.

– Ну?

– Я, говорит, хотел бы задать вопрос от всего Московского радиотехнического колледжа имени Расплетина. У меня вопрос к Славе Бутусову: с чем связана ваша причёска новая и почему именно такая? Ты понимаешь? Прочувствуй. Ещё раз по слогам: с-чем-свя-за-на-ва-ша-при-чёс-ка!

Он с чувством ткнул пальцем воздух. Гарик умилённо хмыкнул:

– И что ответил?

– Бутусов-то? А что он мог ответить – он же Бутусов. Честно сказал, что причёска ни с чем не связана, кроме как с естественным физиологическим процессом роста волос. Но ты понимаешь?! Дозвониться в прямой эфир, обойдя чёртовы тысячи звонящих, которым есть что сказать, и, дозвонившись, поинтересоваться у популярнейшего человека, который почти никогда не даёт интервью, что у него на голове! Тебе это как, очень столичным кажется?

На слове «очень» Арсений сделал ударение и театрально мотнул лысиной. Гарик расслабленно улыбался и похлёбывал пиво. Петербуржец затянулся в последний раз и как-то неожиданно обмяк. Веки его набухли и налились красным. Он вытряхнул трубку в раковину и наполнился безмятежностью. Как кисель опустился на стул, с минуту помолчал, глядя перед собой, и уже спокойно продолжил:

– Мне отец рассказывал одну историю. В части, где он служил, был прапорщик такой, по прозвищу Гоголь. Складом заведовал. Однажды напился с корешем – таким же прапором – до безобразия и решил жену разыграть. На складе гроб оказался старый, времён непонятных. Вот эти двое взяли фотоаппарат – вещь по тем временам редкая – и давай друг друга в гробу фотографировать. В жизни, мол, всякое бывает, глядишь, и такие картинки пригодятся. Кредитору послать можно от имени семьи или ещё что. В общем, так они в процессе фотосеанса и отрубились оба: один с «Зенитом» на шее, и второй как лёг в позу, так и уснул. С утра в гробу проснулся и едва в штаны не наложил. Вся часть со смеху чуть не померла, до сих пор вспоминают. Моментально Гоголем прозвали. Понимаешь: мо-мен-таль-но! Вот какой уровень образования был. И объяснять не нужно было никому, почему Гоголь. А сейчас – видишь, что интересует народ? С чем связана причёска на голове поэта. Тьфу!

Арсений совсем загрустил и залпом прикончил бутылку. В ту же секунду из его рук выросла новая.

Шум душа прекратился. Арсений громко откупорил пиво. Одновременно с этим щёлкнула задвижка ванной комнаты, и через секунду Гарик ощутил влажную прохладу рук, обвивающих шею. Язык с серьгой лизнул его в ухо, и ему почудилось, что в комнату ворвался запах сирени. Он зажмурился и, будто от удара током, вскочил, отвязываясь от вьющихся смуглых рук, обернулся и увидел перед собой огромные зрачки Лолы. Она обхватила его голову ладонями и приблизилась к пьяным губам. Волна отвращения и тошноты подступила к самому горлу. Брезгливо содрогнувшись, Гарик отшвырнул девушку, и лицо его исказилось презрением. Непреодолимое омерзение к себе вскрылось как язва, до последнего момента не дававшая о себе знать. Внезапно прорвавшись, она вывалила килограммы гноя, мгновенно пропитавшего весь организм, отравляя кровь и вызывая густую клейкую тошноту. Лола лежала на полу и непонимающе хлопала ресницами. Гарик испуганно завращался по сторонам. Арсений полусидел-полустоял и напоминал пружину. Казалось, сейчас он вскочит и бросится скручивать психа. Глаза его напоминали сосредоточенность санитара, неотступно шагающего за буйнопомешанным. Хищный взгляд сменился волнением, когда Гарик опустился на пол и растерянно обвёл Лолу с Арсением дёргающимися зрачками. Гости обступили его и заботливо заглянули в скомканное лицо.

Голоса их отдалялись, уходя в плотную пелену, поглощавшую свет и звук. Гарик напрягал слух и старался разобрать слова, смешавшиеся вокруг в сплошную, вязкую, обволакивающую массу. Краски расплывались, лица Арсения и Лолы напоминали размазанные пятна на детском рисунке, к тому же лишённые резкости. Он почувствовал, что находится в невесомости, и не ощутил под собой опоры. Страх начал вливаться в каждую клетку перфорированного мозга, бурля ядовитой кислотой. Казалось, ещё немного – и он не сможет сдержать крика. Перед глазами крутился мутный калейдоскоп, лишённый всякой симметрии и смысла. Хлёсткий удар по щеке привёл в чувство.

– Бес! Ты чего, Бес!

Дуст тряс его за плечи и брызгал в лицо чем-то прохладным. Это его ноги торчали рваными джинсами из-под стола час назад в комнате за стеной. Глаза его тонули в алкоголе.

– Дуст? Ты? – сбивчиво забормотал Гарик.

– Бледный как смерть, блин! Может, тебе это… Врача как бы?

Гарик отмахнулся и зашарил по карманам. Дуст аккуратно вставил ему в зубы сигарету и поднёс зажигалку.

– Чё это было-то? Обморок? Не обморок? С какого типа это…

Гарик молча поднялся, склонился над раковиной и ополоснул лицо. Три пары глаз молча фокусировались на нём, и только ровный храп Наумова разделял тишину на такты. Закрыв кран, Гарик натянул улыбку:

– Рад знакомству.

И вышел из квартиры.

Дождь отыграл, и кое-где зияли островки подсохшего асфальта. Градск сжимал духотой.

 
На мокром тротуаре уже сухая плешь.
Солнце греет землю – меня греет hash.
 

Смятение и ощущение катастрофы не покидало Гарика. Его существо словно кто-то пинал, бесцельно гоняя ядро смысла из угла в угол. Он пытался заарканить ответ, но тот, словно скользкий моллюск, резво увёртывался и растворялся в темноте рваных мыслей, чувств и событий.

Вопросов было не счесть. Откуда взялось презрение к той, что влилась в него светом? Почему он не винит себя за мерзкое предательство с пирсингованной кислотницей? Что произошло на кухне? Не сходит ли он с ума? И откуда взялась эта неуёмная жажда мести? А главное – что за странная связь между первым и последним? В голове копошились миллионы мелких червей.

Он должен увидеть Катю. Ему нужны её руки. Он привык к её рукам. Он ни разу не пробовал быть с одной женщиной целую жизнь, но других рук его душа не приняла бы. Душа, как часовой, стоит на страже, не пропуская грязь в тайну глубин своего лона. Она может спать в самые огненные минуты буйства плоти, но никогда не потерпит посягательства на теплоту любящих рук, на нежность верного голоса, на запах родных волос.

Это и ударило его, это – помутило сознание. Такие приступы самоотвращения часто бывают последним, что успевает осознать здоровый рассудок. Следующие за этим годы жизни могут обратиться тысячелетним существованием в качестве объекта для инъекций галоперидола.

Да, именно это с ним и произошло. Если бы Гарик знал, что был на грани пожизненного безумия, то сейчас он наверняка уверовал бы во всех известных ему богов – разом.

Он чувствовал себя слизью. Тошнило и рвало – как тошнит и рвёт человека, впервые совершившего убийство. Это осознание ужаса заставляет очиститься – хотя бы желудком – и подкашивает ноги. Ноги Гарика шли сами.

За последние месяцы он почти полностью утратил страсть к музыке. Тяга к сочинительству пропала. Возник вакуум. В плотность этой пустоты и вошла Катя, тихо расставив в каждом уголке пустого лабиринта весенние букеты. Нежность, исходящая от каждого её жеста и взгляда, действовала как морфин на ракового больного.

Размышляя, Гарик не заметил, как упёрся в подъезд Катиного дома.

Почти теряя сознание, он поднялся на четвёртый этаж и позвонил. Леденящая испарина волной окатила тело, и Гарика вырвало на щербатый бетон лестничной площадки. В ноги ударила слабость, колени подогнулись, и, подкошенный, он рухнул у Катиной двери. Последнее, что поймал его заплывающий взгляд, был кусок ясного неба в окне лестничного пролёта и яркая солнечная вспышка, заискрившая в самом уголке глаза. Дальнейшее было то ли бредом, то ли сном: чудились голоса, лицо будто заледенело, и казалось, что оно вот-вот потрескается и рассыплется, как капля принца Руперта, на миллион ледяных осколков. И в этот миг сознание его угасло окончательно.

В следующую секунду он увидел себя лежащим на кровати. И снова Катя обтирала его лицо, снова беспокойно вглядывалась в его глаза, снова гладила его волосы.

Гарик притянул её к себе ватными руками, уткнулся в её плечо и разрыдался.

Так он не плакал никогда. Он стенал и всхлипывал. Слёзы не кончались и душили слова. Тем не менее главное слово до Кати донеслось. Она обнимала его, сердце её сжималось до треска. Сама еле сдерживая подступающие ниагары, она шептала: «За что, мой хороший? Хорошо, я прощаю, прощаю. Всё будет хорошо, успокойся, родной. Я прощаю, прощаю».

Она не знала, что прощает. Но простила.

Она простила ему всё в тот момент, когда встретилась с ним мартовским вечером в «Поиске». В день, когда музыка ушла из его жизни, в неё вошло то, что единственно несло в себе смысл, но чего он так и не научится любить. И он потеряет это. И будет терять раз за разом.

Да, она простила. Но устала.

Измождённый и обезвоженный, Гарик почувствовал облегчение. Он пообещал Кате, что придёт завтра и расскажет что-то важное, имея в виду новости об убийстве Кости, прижался распухшим лицом к щеке воплощённой чистоты и покинул её дом, ощущая спиной Катин взгляд. Взгляд усталости.

В щёлке почтового ящика что-то белело и напоминало письмо. Гарик открыл дверцу и вынул абсолютно чистый конверт. Он поднялся в квартиру и вскрыл его. Внутри оказалась фотография. С неё на Гарика щерилось лысое бордовое лицо с изломанной переносицей. На оборотной стороне коротко значилось: «Ул. Южная, 12–10. Тел. 2-16-35».