Текст книги "Дешевая литература"

Глава третья, в которой я знакомлюсь с дикой природой

К моменту, когда моя жизнь наконец приобрела хоть какие-то черты рутинности, прошло около месяца учебы. Меня изрядно напрягала либеральная пропаганда (хотя они называли её новой левой волной), наступающая ультрафеминизмом и абсолютным расизмом по отношению к белым, но я терпел, мне надо было получить диплом.

Не проходило и лекции, чтобы мы не обсудили white privilege, white male suprimacism и патриархальный мир, который не даёт развиваться женщинам и цветным, не говоря уже про цветных женщин. К истечению месяца учёбы мне заебалось слушать, как девушка, между прочим медсестра из Индии, всерьёз убеждала всех, будто её не берут на работу именно из-за цвета кожи. Группа ей вторила, ободряюще похлопывала по плечу. Профессор Луи, между прочим тоже медик, поддерживал её речами в духе, мол, она же ещё и женщина, что вообще ограничивает шансы.

Мне было невдомёк, не задумывались ли они хоть на секунду, что основная проблема вообще не в цвете кожи, а что её интеллект оставлял желать лучшего. И если для менеджера или маркетолога это даже преимущество, то для медика – противопоказание к работе.

В те редкие минуты, когда мы всё же обсуждали медицину, эта медсестра не могла ответить ни на один, вообще ни на один, даже самый простой вопрос. Например, когда мы обсуждали фармакологию и помощь людям в состоянии интоксикации, она понятия не имела, что такое half-life субстанции или что такое route of administration. Спрашивала у меня, я ей помогал. Наверняка, в её голове, я знал всё это только по тому, что был белым эксплуататором женщин, представителем доминантного класса членоносцев. Оспаривать это было бы бесполезно, к тому же, мне было легко ей помочь. Хотя иногда это переходило всяческие рамки, например, она понятия не имела, какое у человека давление в норме, тоже спросила меня. Пришлось рассказать.

Говорила она по-английски хуже меня, зато бойко рассказывала о всех невзгодах несправедливого и давящего на неё мира. В переводе это означало: оценки за assignments будут выше.

Подобных жертв, страдающих от гнета белых мужчин, было в моей группе очень много. От их речей, причём в основном продуцируемых преподавательским составом, я начинал уставать. Но всё же в первые месяцы сфокусировался на главном – алкоголе и заведении новых знакомств.

Я обживался, ходил по злачным местам, пару раз пересёкся с одногруппниками вне учебы, познакомился с жёнами остальных, познакомил всех со своей. Окружающее всё ещё казалось забавным, полуреальным приключением, хоть и утомившим.

С другой стороны, ну где бы я ещё мог представить, что на семейном ужине за столом будут колумбийцы, девушка из Мумбаи и пара парней с юга Индии. Все они учились со мной, были нашего с женой возраста, нацеленные на иммиграцию, серьёзные, работающие люди, в основном медбратья или медсёстры. Только я и моя жена выделялись – мы были из академической среды Петербурга. С дипломами, пафосом и высокомерностью, которую прятали даже если люди начинали говорить откровенную чушь.

– А у вас есть лепра?

– Лепра? Нет, в советское время ещё победили.

– Я просто работал с больными Лепрой.

Сэмюэль брезгливо оглядывал селёдку под шубой. Мы с женой приготовили русский стол, как нас и просили. Селёдка под шубой, водка, оливье. Тогда, в разгар зимы по новозеландским меркам, то есть в середине августа, всё это смотрелось сюрреалистически, вызывая острые ассоциации с Новым годом.

– И как? Нравилось?

– Да, очень. Это очень сложная работа, но мы работали хорошо. Очень хорошо.

Сэмюэль никак не мог найти на столе хоть что-то отдалённо похожее на его привычный рацион. Колумбийцы же ели уверенно, не пропуская тостов и даже не особо шокируясь селёдкой под шубой, обычно производящей неизгладимое впечатление на иностранцев.

Наблюдать было забавно, как милые индусы из Керала, Сэмюэль и его друг даже не пытаются выдавить из себя толерантность. На празднике культуры Керала, который прошёл в кампусе в первые недели обучения, случился забавный курьёз. На фестивале, как полагается, было много угощений. Все эти яства напоминали по внешнему виду еженедельную блевотину вашего кота. Вот вы раньше наверняка думали, что это такое ваш кот там наблевал, а это он угощает вас южноиндийской кухней. Но основная проблема на фестивале культуры Керала была даже не в этом. К кошачьей блевотине не давали столовых приборов, то есть вместе с текущей подливой и кашеобразным нечто не выдавали ни вилок, ни ложек. Тогда Хуан (мой колумбийский камрад) попросил Сэмюэля найти хоть что-то, символизирующее эволюцию человека, а тот ему ответил, дескать, Хуан должен проявить уважение к традициям Южной Индии и жрать руками. Хуан ел, извинившись за дерзость. Я нет.

У нас же в гостях Сэмюэль не ел, кривился. Я подумал напомнить ему про толерантность, но быстро вспомнил, что толерантным нужно быть только если ты белый. Хуан же, напротив, был в восторге от русской кухни, может не от самой кухни, а от ложек и вилок, которых было вдоволь. Не знаю, но ел он с аппетитом.

– Да, много работали с лепрой. В Индии настоящая эпидемия в отдельных регионах.

Слушать про лепру было занимательно, потому что в голове рисовались всё те же чумазые развалины, кишащие индусами, которые непременно жрут руками жидкое карри.

– А как лечили, если ты говоришь, что там нет больниц?

– Ну, больниц мало, но это и не самое главное.

– А что самое главное?

– Вера. Например, у нас в Керала есть гуру. Знаешь слово «гуру?

Я покивал. Я знал слово «гуру». И даже знал, что Сэмюэль будет рассказывать. Он с гордостью достал смартфон и показал видео. На съёмке демонстрировался метод песнопения, сдобренного отваром из красноватых ягод. Оказывается, именно эта смесь лечила лепру лучше всякого институционального подхода.

– Слушай, а как вы замеряете, что это эффективно?

Сэмюэль рассмеялся.

– Ты опять за своё. – Он постоянно спрашивает это у преподавателей в колледже.

За столом в большинстве случаев всем было наплевать на наши разговоры. Эмма, жена Хуана, почти не говорила по-английски, девушка из Мумбаи, Сансия, была восемнадцати лет отроду и не интересовалась ничем, где не было бы слова «секс», а моя жена просто кушала. С нами общался только Хуан, который улыбнулся и покивал, поддерживая Сэмюэля. Бесхребетный толстячок боялся оскорбить всякого, даже непроглядного идиота.

– Серьёзно, как вы можете знать, что это работает? Вы замеряли до и после лечения? Какие результаты ваших песен и ягод?

– Ты всё время это спрашиваешь, но это не важно для медицины.

Меня передёрнуло, я жизнь потратил, чтобы точно знать, что это пиздец как важно.

– Нет, друг мой, это важно.

– Нет, не важно

– А что тогда?

– Важно, чтобы люди были довольны. Люди решают – помогает им это или нет. Луи же тебе объяснял на паре. Он преподаватель, наверное, уж больше тебя понимает!

Я сдался. Поэтому мы стали говорить о других вещах, а вскоре и вечер подошёл к концу, все разошлись.

Подобные разговоры и вечера смешивались, забывались и оставались где-то глубоко внутри, накапливаясь раздражением и чувством презрения. Так шло моё вживание в Новую Зеландию, вместе с попыткой вживления в меня парадоксальной идеологии, отрицающей здравый смысл.

* * *

Дни начинали тянуться караванами, длинной вереницей одинаковых понедельников и пятниц, состоящих из института, магазинов, рассылок резюме, получения отказов, лёгкой тревоги. Дни выстроились в линию прямо передо мной в ожидании, когда я их всех проживу. Без остатка.

В один из таких дней я вышел из своего пристанища. Ветер тут же облепил плотно моим же собственным плащом, залез под него, пропитал водолазку и кардиган от Boss Orange, которые я покупал ещё в Питере, где одежда означала статус. Не застегнувши воротник, я шёл под горку. К остановке электрички, которая должна была донести меня прямиком до института. В тот момент я ещё не знал, что моя история – это история не про иммиграцию, а история одной обсессии.

Обсессия – это постоянно возникающее навязчивое желание или мысль, которую ни прогнать, ни принять, ни удовлетворить нельзя. Ты совершаешь всё время компульсии, то есть попытки избавиться от навязчивой идеи, создаёшь ритуалы, чтобы успокоить себя, унять тревогу, но это не помогает.

Например, вы всё время думаете: а выключили ли вы дома утюг? Эта мысль не оставляет. Тревога нарастёт. Вы возвращаетесь домой проверить, выключен ли утюг. Выключен. Выходите из дома, но мысль всё равно сжирает. Казалось бы, глупо беспокоиться, вы же только что проверили, вы на сто процентов уверены, что всё хорошо, но мысль не уходит. И вы опять идёте обратно проверять, перепроверять и так до бесконечности.

В моём случае речь не об утюгах. У меня и утюга не было на съёмной квартире. Но болезненная обсессия всё же развилась, стремительно и беспощадно.

Всё началось с момента, как я впервые посетил потоковую лекцию, где училось несколько групп, а не только моя с Хуаном.

– Здорово.

– Здорово.

Мы пожали руки, и этот милый медведь почти тут же начал спрашивать, разобрался ли я, как сдавать в электронной форме дипломные и контрольные. Хуану было тридцать шесть лет, а он трясся над тем, какую ему поставят оценку.

– Не, дружище, пока не разобрался. Полно времени, мы же только начали.

Ответ мой Хуана не успокоил, взгляд его стал блуждать, наполнился паникой школьницы. Колумбиец жаждал доебаться до кого-нибудь более ответственного, чем я, но никого из нашей группы видно не было.

Мы побродили по этажу в поисках аудитории.

Мимо с книгами под мышкой сновали молоденькие девчонки из местных. По возрасту можно было легко отличить иностранных студентов от местных, потому что иностранцы раньше тридцати годиков туда приезжали редко. То ли копили деньги, то ли чтобы рвануть в Новую Зеландию, и вправду нужно было отчаяться, а это случается уже после тридцати. Продираясь меж юных новозеландок, особо не церемонящихся, но очень вежливо толкающихся, мы добрались до аудитории. Оказалась закрытой.

– И что теперь?

У Хуана натурально округлились глаза. В его роговых очках это выглядело совсем комично. Небритое, слегка полноватое лицо, сползшее вниз тело, изувеченное женатой жизнью, пузико, на которое он натягивал клетчатый свитер – все выдавало в нём моего будущего приятеля. Я был уверен на сто процентов, что ничего фатального не случится, даже если мы, двое взрослых мужчин, не найдём нужный кабинет в первый потоковый день, но Хуан паниковал:

– В расписании сказано, что должно быть здесь, как так? Надо пойти в Learning commons (деканат), надо пойти в поддержку иностранных студентов…

Он говорил это прямо мне в ухо, трогая за плечо. Я терпел. Он был мне приятен как человек. Да и к тому моменту я уже знал, что это латиноамериканская штука – трогать человека, которого едва знаешь, если с ним говоришь.

– Да расслабься, сейчас найдём кого-нибудь и спросим. Или пиво пить пойдём.

– Нет, так нельзя. Нам обязательно надо в Learning commons.

– Закрыто?

– Да, у тебя тут пары?

Девушка подошла к нам ближе. Она не была в моём вкусе. Высокая, почти моего роста, крупная, коричневокожая женщина. И когда я говорю крупная, не подумайте, что она толстая, вы бы сами облились слюной, увидев её бёдра. Она держалась очень уверенно. Волосы у неё были короткие, с прикольной чёлкой впереди. Обычно мне не нравились такие.

– Пошли, я знаю, где пары, раз не тут.

Внутреннее убранство того кампуса, где проходили потоковые лекции, далеко не фестиваль high-tech-дизайна, как основной building в Porirua. Здание скорее напоминало офисную помойку, где-нибудь на площади Ленина: гипсокартон на стенах, вытоптанный ковролин и мокрые подтёки от ботинок.

Девушка шла впереди. Её бёдра, обтянутые чёрными легинсами, покачивались из стороны в сторону, напоминая с каждой амплитудой, что я женат. Мысль вдруг резко стала навязчивой: «я женат, я женат» – но я смотрел не отрываясь на её задницу.

Мы шли куда-то вглубь сырых коридоров, прошли мимо столовки с запахом кофе, перебивающим плесневые ароматы стен, мимо библиотеки, мимо зоны отдыха, где на мешках-креслах валялась пара азиаток с Macbooks. Мы шли прямо по шлейфу её духов, а я шёл, как осел за морковкой, привязанной ко лбу.

«Завернуть бы куда-нибудь за угол, может в туалет, закрыться в кабинке и просто потрахаться», – мелькнула мысль. Жаль, но так не бывает даже в фильмах, даже в самых тупых порнорассказах, на которые дрочишь, если нет нормального интернета, так вообще не бывает.

– Вот, здесь должно быть.

Обернулась. Кажется, я тогда не успел поднять глаза от её форм. Она только улыбнулась, а может, и улыбалась до этого. Наши взгляды пересеклись.

– Сюда?

– Сюда-сюда.

Дверь поддалась. Внутри тихонечко говорила преподаватель, на слайде за её спиной был мозг человека с подсвеченными лобными долями. Девчонка, проводившая меня и Хуана до аудитории, тут же отделилась от нас, пробралась через ряды к своей компании. Она была из старшекурсников. Тот потоковый предмет был последним, который им оставалось сдать перед выпуском с программы, а для нас с Хуаном – началом учёбы.

Мы сели за первый стол. Столы были сдвинуты вместе, в длинные ряды, человек по восемь, но никто не сидел за первым. Всем хотелось позалипать в телефоны где-нибудь поглубже в зале, а мне же стало реально интересно, что будет рассказывать на паре новая лектор.

Преподаватель оказалась на удивление милой. Индианка этнически, родом из Лондона, переехала в Веллингтон много лет назад, вместе с мужем психотерапевтом. Эти истории о себе она травила прям по ходу лекции. Много лет практиковала врачом-фармакологом, на курсе собиралась рассказывать, как работать с людьми, пострадавшими от хронического использования наркотиков или алкоголя.

Анита Графмон – так ее звали. Пухленькая, очень активная. Она за первый час лекции ни разу не произнесла и слова о социальной справедливости, феминизме и белых привилегиях, что дало повод полагать, что Анита – крутая. Определённо, Анита Графмон выглядела, держалась и преподавала как настоящая женщина – достойно, не прибедняясь, последовательно и логично.

Пару раз мы с ней заговорили. Говорить было одно удовольствие. Приветлива, адекватна, умна, а если вы не знали, то именно эти качества делают женщину собеседником. Тот год был её первым годом преподавательской деятельности и при любой возможности Анита кидалась в дискуссию со студентами. За время учёбы за рубежом (восторг, восторг! за рубежом!) я успел отвыкнуть от нормальных лекций и научной дискуссии, поэтому с жадностью кидался на интеллект Аниты, точно голодающий на хлебные крошки.

К нашей дискуссии временами подключалась и другая индианка, та самая, проводившая нас с Хуаном до аудитории. Стоило мне поделиться опытом, как она тут же вставляла реплику, при этом посматривая на мою реакцию. За словом в карман я не лез, и мы устраивали лёгкие перепалки, в конце которых индианка неизменно хмыкала. Анита Графмон не мешала нам, а после коротких дебатов я сидел и думал, посмотрит ли та девушка на меня ещё раз или нет.

«Я женат…я женат, – мысль засела в голове. – Боже мой, да я не знаю даже имени! Имени её не знаю! Мы только переглядываемся на паре и у неё легинсы обтягивают жопу! Что с тобой не так?!»

Но, кажется, этого оказалось достаточно, чтобы свернуть мне башку. Единственное, чего я хотел в тот момент – спросить, как её зовут.

Я был жалок.

Глава четвёртая, в которой я заболеваю

Шли дни. Некоторые такие же, некоторые по-другому. Мы посматривали на женщин в институте, искали работу, возвращались домой к жёнам и завязали в быту по колено.

На сердце моём с рождения была выбита надпись «Сделано в России» – поэтому мотор, не переставая, барахлил. Барахлил он ещё и от того, что русский мужчина состоит всецело из сердца и хуя, а для обоих составляющих в иммиграции много нового и вкусного, только нельзя женатому.

Я перепроверял свою больничную карточку, неизменно числилось: «Женат» – в графе хронические болезни. Я пролистывал рекомендации лечащего, чёрным по белому: «постельный режим только с женой».

Всё это не сильно заботило бы меня, но я зачем-то всё-таки узнал имя той индианки с потоковой лекции. Ее звали Маниша. И после этого я уже не мог перестать думать о ней.

Иногда мы встречались двумя семьями с Хуаном и Эммой прямо посреди недели, чтобы выпить и разнообразить жизнь. Наши жёны нашли общий язык и каким-то непостижимым образом пересказывали друг другу самые сложные истории, притом что Эмма две трети времени говорила только на испанском. Но они отлично друг друга понимали.

Мы же с Хуаном слышали, как наши жёны поют песнь тридцатилетия уже в унисон, и немного грустили. Они говорили о правильных, понятных, человеческих мелочах: как собрать денег, как планировать недельный, месячный, годовой бюджет, как продлить визу, родить детей. Мы с Хуаном обычно слушали это молча, наблюдая за дрейфующими айсбергами в бокалах с виски, не способными потопить «Титаник».

Если мы выпивали наедине, то за выпивкой обсуждались бабы, похождения прошлого, тоска по pussy и, вообще, захватывающие вещи. Не знаю, думали ли вы когда-нибудь, но брак – это максимально несексуальное состояние. Жена не имеет pussy. Муж не имеет dick. Вместо этого вы имеете обязательства, а обязательства имеют вас – это уроборос брака.

Однажды мы с Хуаном изрядно перепили, даже мне, с русской печенью, с утра было тошнотворно тоскливо. Как раз в то утро вновь пришлось идти на учёбу, и я оказался на перекрестке, совершенно не в фигуральном смысле слова. Буквально.

Иммигрантской побитой собакой я стоял у обочины. Меня сервировали и подали к столу не в своей тарелке, и, поглядывая с подозрением на корейцев, я опасался, что не побрезгуют. Русская борзая собака становится мягче и беззубее в непривычной среде и отлично сгодится с ким-чи в качестве гарнира.

Мой колумбийский друг перешёл дорогу, так нелепо и мило в свои тридцать шесть выглядящий. Его пузико, старомодный свитер и толстенные очки-хамелеоны оставались единственным и почти не сменяемым луком. В прошлом он действительно читал лекции у себя в стране для молоденьких дамочек, по глупости выбравших курс психологии в университете, теперь же он учился со мной в медколледже вместе с чуваками, которые после слов «методология» или «парадигма» могут и оскорбиться.

Голова гудела, хотя я был моложе, да и пил меньше, чем Хуан Давид, а именно так его назвали родители при рождении, что, на мой вкус, было хуже имени Хуаныч, которым я его прозвал.

– Здорово, мужик.

– Здорово-здорово.

Подъём был крутой, и с каждым шагом я чувствовал, как в висках ещё плещется вчерашнее пиво, а плескалось оно шумно, ведь служило запивоном к вискарю. Хуану было проще – он просто умирал рядом. Мы даже остановились передохнуть и попить воды. Старичку было совсем непривычно делать такие физические трюки с утра пораньше, тем более после попойки.

– Помнишь, ты говорил, что тебе нравится девчонка из группы? Китаянка.

– Говорил.

За день до этого мы с Хуаном в подробностях обсуждали писечное ассорти в колледже.

– Покажешь сегодня?

– Я не в её вкусе, Юджин.

– Как ты это понял? Ты с ней заговаривал вообще?

– Нет, просто знаю.

– Как ты можешь знать, Хуаныч. Попробуй подойди, это проще, чем кажется.

– А сам чего тогда не подойдёшь к девушке, которая тебе нравится?

– К которой?

– Come on! Ты понял, к Манише.

Я не ответил, но тут же пожалел, что пьяным трепал лишнего, в том числе и о своей тайной секс-фантазии.

Маниша всё же оказалась в моём вкусе. Это стало понятно спустя пару недель обучения на общем потоке. Она держалась сверхуверенно, альфа, что сказать. Её постоянные перепалки со мной на парах, кроткие улыбки и, конечно, кожа. Экзотическая, тёмная. Маниша была произведением искусства, особенно задница. Ноги её всегда были обтянуты легинсами настолько плотно, что точности форм позавидовал бы Роден. Жаль, старичок Огюст не дожил до моей иммиграции в Новую Зеландию, возможно, он сотворил бы нас с Манишей в мраморе. «Мыслитель, прячущий эрекцию», и статуя Маниши, которую мы бы назвали: «Camaltoe». «Мыслитель» и «Camaltoe». Мы были бы идеальной парой.

До самого лектория мы с Хуаном больше так и не заговорили. Лекция вновь была потоковой, и все мусорные сливки своих обществ тянулись вереницей в аудиторию. Медсёстры, психологи, врачи, соцработники – все те, кто любым способом пытался иммигрировать, получить ссаный диплом и найти по нему работу.

Пару вновь вела Анита Графмон. Она улыбнулась нам с Хуаном, приглашая сесть поближе, чтобы при возможности подискутировать. Она была приятной женщиной и, кажется, единственной, в чьём образовании я тогда ещё не разочаровался. Анита Графмон, как и обычно, рассказывала про особенности влияния наркотиков на работу мозга. Поскольку мы понятия не имели, в какой из сфер нам придётся убирать утки с испражнениями, то все книжные знания в мире казались уместными и слушать было интересно. Анита, к слову, не чуралась приводить примеры из личного опыта. В аудитории в целом собрались люди исключительно профессиональные в вопросе употребления наркотиков, что навевало воспоминания об ошибках молодости и бэдтрипах.

Маниша и её группа сидели поодаль, для них уже минул почти год жизни в иммиграции, так что надежд на американскую мечту в Новой Зеландии не осталось, чай не Америка, поэтому только безразличие читалось на их лицах.

Хотя, если быть до конца честным, мне было сложно прочесть что-либо на лицах китайских студентов. Я никогда не мог прочесть вообще ничего на их лицах, и дело не в расизме в духе «они все на одно лицо» – нет.

Дело в том, что даже когда мы обсуждали репрессии в КНДР, китайским студентам всегда было невдомёк, о чем это я толкую. Они не отрицали их наличие, наоборот, отлично знали о расстрелах, лагерях, убийствах, но не понимали моей тоски перед гибелью человека. Одного, одинокого такого человечка, со всем его нутром и надеждами. Наверное, с тех самых пор мне стало казаться, что на их лицах, расплющенных тоталитаризмом, с раскосыми глазами антигуманистического дракона, мне никогда не удастся прочесть того, что казалось важным, – человеколюбия.

Короче, я не знал, что за душой у китайских студентов. Всем же остальным не было никакого дела ни до Аниты Графмон, ни тем более до её предмета. Из заинтересованных в учёбе были только я, Хуан и сама Анита Графмон.

Хуан по-прежнему, не смотря на сданные на отлично первые assignments, переживал о каждом новом задании. Я получал оценки не хуже, да и не мудрено, учились-то мы в шараге, но я вообще не парился об учёбе. В принципе, после года обучения, который и предполагала переподготовка на младший медперсонал, нам с равной вероятностью могли выдать и дипломы сварщиков начального разряда, потому что обучение было в равной степени полезно медработникам и сварщикам на одном уровне – на ноль.

Так и выглядела обратная сторона пафосного и дорогого образования за границей, во всяком случае в Новой Зеландии. Платили мы в основном за то, чтобы просто въехать и попытать удачу, как в казино. Шансы выиграть были. Правда, и без штанов оставляли почти всех.

Кстати, о бесштанности. И, тоже кстати, о нейрофизиологии и биохимии. Я и Маниша переглядывались. Постоянно. Перестрелка велась без потерь, но раньше я не паниковал, а в тот день отчего-то никак не мог выдержать ее взгляда.

Я улыбался, какое-то время смотрел на неё в ответ. Обычно девушки отводят взгляд, играя стесняшку, но ту индианку было не прошибить. И даже моя обаятельная улыбка с нелепыми кривыми зубами, пользовавшаяся неизменным успехом у женщин, не работала. Маниша продолжала смотреть на меня, как кавказец на девушку в короткой юбке из окна «Приоры», как школьник на декольте учительницы, как одинокая женщина на сериалы по телеку – она смотрела не отрываясь.

Глаза отводил я, делая вид, что срочно нужно проверить, не случилось ли чего на экране телефона. Телефон неизменно показывал время. Сообщений не было. И так каждый раз, стоило ей вновь посмотреть на меня, я неизменно мог сообщить местное время любому поинтересовавшемуся.

Так проходила очередная пятница женатого врача-иммигранта из России. Нет бы быть как скучный профессор психологии из Медельина: переписывать конспект со слайдов, мечтать о китаянке, тихонечко дрочить на неё в ванной, пока жена не слышит. Будь я таким, жить стало бы спокойней, привычней и, самое главное, правильней. Но под миномётным обстрелом индийской артиллерии, я уже не хотел правильно и спокойно, я хотел повоевать.

Lunch break означал, что настало время обсуждать с Хуаном, в какой бар пойти вечером. Колумбиец предложил тот же самый, что и на прошлой неделе. Причин отказывать не было, но я всё же спросил:

– Будешь звать азиатку? (Я использовал: «will you invite the Asian one»)

Он только покачал головой и опять промямлил: «Я не в её вкусе». Asian one сидела сразу возле Маниши, имени китаянки я тогда ещё не знал.

Все разошлись на ланч, на кофе. И делая вид, что это исключительно для Хуана, дескать, приглашу китаянку вместе с остальными, я вышел из аудитории. Как школьник, ей-богу.

Библиотека находилась на третьем, там же и кафе. Перестрелка взглядами не прошла бесследно, и в глазах у меня всплывали черты лица, жесты, пальцы, которые чертили в воздухе тёмные полосы от лакированных ногтей. Мой корабль получил пробоину, сперма из хранилищ хлынула в верхние отсеки, замутняя зрение.

«Капитан! Капитан! Возьмите себя в руки! – крикнул боцман-хуй. – А то нам удачи не видать».

«Спокойно, боцман!» – ответил мозг пенису.

«Я не рулевой, я не могу рулить! – паниковал боцман-хуй. – Капитан! Возьмите себя в руки, мы же проскочим мимо!»

Но я уверенно держал штурвал.

«Какого черта я должен отводить взгляд?! Я женатый, уверенный, опытный мужчина. Мне в принципе всё равно, откажется она или согласится, даже если скажет да, не буду с ней мутить по-настоящему, я же не такой».

Все эти мысли бесновались в голове, никак при этом не успокаивая, и я уверенно направил корабль на рифы, вместе с боцманом-хуем, уже спланировавшим абордаж.

Пролёты лестничные с запахом выпечки не успокаивали, тревога, бившаяся внутри, – азарт самой жизни. Я был капитаном дальнего плавания и неуверенным девственником одновременно. Шёл я по лестнице, уже готовый, и это затягивало. Тело моё потеряло контроль. Связист в голове пытался дозвониться до диспетчерской, где ещё оставались сознательные люди, но канал связи был заблокирован. Террористы, в виде откуда-то взявшегося подросткового бунта, взяли полный контроль над судном. Сердце в груди взволнованным пассажиром стучало в каркас рёбер.

Меня стащило вниз по лестничным пролётам на третий, где рядом с кафе и зоной отдыха обычно тусовались Маниша и ее mates. Сидели они там и тогда. Стоило выйти на этаж, как индианка тут же меня заметила.

– Привет.

– Привет.

Разговор в их компании прекратился, и все просто смотрели на нас. Цирк с двумя львами без загонщика. Мне было не ясно, кто из нас охотится, а кто делает вид, что добыча. Зрители ждали, но исход был предрешён. Наверное, злость, а может и тоска по холостяцкому запалу, взяла верх. Заговорив с ней, я вдруг перестал волноваться, точно школьник, приглашающий девочку куда-нибудь. Я был безработным, взрослым мужчиной из России и в любой день недели был свободен настолько, на сколько себе может позволить женатый человек, то есть, спросив у жены разрешения, я был свободен на сто процентов.

– Что делаете сегодня после занятий?

– Ничего не делаем, предлагай (на самом деле, Маниша сказала: «You tell me»).

– Well, пойдём выпьем?

– Alright, куда?

– В бар.

– В бар, как неожиданно. В какой?

– Недалеко, я покажу.

– Окей. Я пойду. Вы пойдете guys?

Альфа-самка слишком много о себе думала. Я видел, как она, наверняка хрупкая и ранимая внутри, прячется под непробиваемой уверенностью. Мне хотелось вскрыть, заглянуть внутрь и одновременно, чтобы она всегда оставалась такой. Меня будоражила охота, хоть и соглашалась она легко.

Я ей нравился? Не знаю.

Я ей нравился так же, как она мне? Определённо, нет.

Но в тот момент истории я уже начинал заболевать странным безумием, я впервые пригласил Манишу в бар. Она согласилась.

* * *

Я не знаю, в какой момент личностной истории мальчики перестают дёргать девочек за косички, чтобы привлечь внимание. Завуалировано подобное происходит в любом возрасте, в форме шуточек или флирта. И я не знаю, как чувствуют себя настоящие альфа-самцы, когда они удаляются прочь. Наверняка не так, как чувствовал себя я.

Внешне, чисто со стороны, меня ничто не выдавало, но отойти от Маниши оказалось не так просто. Мне казалось, что двигаюсь я неестественно, будто в плечи вставили вешалку для одежды. Я ощущал деревянные руки, нелепо колышущиеся по обе стороны от туловища, и не знал, будет ли нелепо выглядеть, если спрячу их в карманы. Походкой обосравшегося мачо я удалялся, чувствуя на себе взгляды.

Миновав пару полок с книгами, всё ещё в зоне поражения её взгляда, я встал в очередь к кафетерию. Впереди урчали люди. Они были, как всегда, дружелюбны и настойчиво приветливы. «Ур-ур-ур», – говорили они друг другу и милой старушке за кассой. В этом ворковании угадывались пожелания хорошего дня и прочая англосаксонская поебень. Пахло кофе.

В Новой Зеландии все понтуются на национальном уровне. В России тоже: армией, флотом, ракетами, силой и величием – правда, мир уже знает, что это только пародия на красную державу, никто особо и не верит. Новозеландцам же с их рекламными понтами ещё верили, поэтому многие считали, что в Веллингтоне отличное качество продуктов, высокий уровень жизни, великолепный кофе. Вот, мать вашу, как должна работать пропаганда: на внутренний и внешний рынок. Все же уверены, что в Зеландии просто рай на земле, не так ли?

– Good morning, how are you?

– Good-good. How are you? May I have one flat white please? No sugar.

Я – робот с программой вежливости и адаптации к новым условиям. Я – ракета, летящая по заданной траектории: новое гражданство.

Я больше не смотрел в сторону Маниши, просто нашёл уединенное место за столиком. Столы там были ещё хлеще, чем в общепите на Ваське. Иммиграция быстро лишает чувства идеализации забугорного мира. Вот ты сидишь, вроде как спокоен, у тебя есть права человека и даже возможность найти работу, за которую будут платить, но рукава липнут к поверхности стола, вокруг куча улыбчивых идиотов, и, кажется, в Питере было точно так же, только идиоты хмурые.

Достаточно быстро подтянулась и остальная группа. Будущие медсёстры и врачи окружили единственную замызганную микроволновку, а замызгана она была знатно. Поверьте моему опыту, даже если бы вы подогревали в ней французские деликатесы, то на выходе получилось бы кари – настолько она воняла. Если быть откровенным, за жизнь я нюхал не так много микроволновок, но, пожалуй, та была самая вонючая в мире. Моих одногруппников это не смущало. Думаю, наоборот, привлекало. Шоколадные покорители нового мира рычали индийскими акцентами, столпившись вокруг микрушки (подтекста не понять, если вы никогда не говорили на английском с индусом). Хотя какой английский, о чём это я?! По большей части общественные места в колледже были English-free zone, и для свободной коммуникации надо было выучить малаялам (так они произносили название своего языка).