Текст книги "Дешевая литература"

Женя Силин
Дешёвая литература

В качестве предисловия

Эта история началась, да и закончилась, в довольно странное время. Написание происходило в режиме онлайн, прямого эфира. Все ляпы я записал, виражи не планировал заранее, а чем закончится, и сам не знал. Ах да, чуть не забыл, посвящается моему другу РА и моему деду АБ. Они оба любили жизнь вопреки здравому смыслу.

Часть первая. Обучение

Глава первая, в которой я такой мягкий

Как я и сказал, время выдалось странное, и моему поколению вдруг стало нечего терять. Кого бы я ни встретил, каждый в свои 25–30 всё ещё искал себя, эволюционируя в блогера, дизайнера, маркетолога или другого творческого нонконформиста. Подобная трансформация помогала слабо, и мы искали… и искали…и вновь искали себя. Вечно возвращаясь и повторяясь к немому восторгу старины Фридриха. Терять нам и вправду стало нечего, кроме цепей: ноутбука, смартфона, ненавистной работы, мужей, жён и ещё молодости, которую не замечали. Всем нам не хватало то ли репрессивной системы, то ли мировой революции, то ли великой цели, то ли просто денег. Понять было сложно. И я не понимал.

Самое забавное, что весь этот кавардак приключился с нами только из-за неудачно выбранного момента. Дело в том, что момент, когда мы появились на свет, вообще не располагал для таких авантюр, как деторождение. Двадцатый век отторг нас, будучи в предсмертной агонии, выплюнул из влагалищ бывших пионерок и не дал ничего взамен. Homo soveticus утратили великую империю и впали в глубокий экзистенциальный кризис, попутно, чаще поневоле, эти homo стали нашими родителями. К своим двадцати пяти они уже не искали себя, нет. Они рожали, рожали, рожали нас… Достаточно бездумно и легкомысленно, если рассудить, ведь дело было не хитрое – взять да родить, а жить предстояло нам.

После нашего рождения история известная: мы жили как могли, а как не могли – тоже жили. Повырастали сорняками на земле Русской и, напоминая керуаковских героев, скитались из глубинки в Питер/Москву и обратно.

Я тоже вырос в глубинке, на севере. Мать с отцом работали каждый на двух работах, поэтому я переехал в Питер, выучился на врача. Устроился терапевтом за тридцать пять тысяч рублей в месяц в районную поликлинику, и жизнь моя стала днём сурка по имени Иван Денисович. Парадокс: в то время вокруг нас всё ещё разлагалась советская система и пахло старостью, прям отчетливо пахло Владимиром Путиным. От этого запаха крысы бежали с корабля, и я последовал их примеру.

Первым делом попрощался. В моменты прощаний улыбка моя кислая, точно у девки, которую ты целуешь сразу после кунилингуса. Девушка, может, и не протестует, но что-то между вами уже не то и никогда не будет как прежде. После моих прощаний точно так же – как прежде уже не будет.

Я стоял во дворе своего дома в Петербурге, прощаясь с другом детства перед долгой разлукой. Лето тогда выдалось холодным, меня немного потряхивало, несмотря на количество выпитого. Тело зябло.

Мой друг протянул руку, обнялись. Его жена тогда сказала: «Ой да ладно вам уже». Я понимал, что она хотела поддержать нас, но прозвучало немного обидно.

Пожали руки. В рукопожатии перед разлукой чувствуешь кожу другого человека. Сухая. В груди на сквозняке болталась лампочка и постепенно перегорала. На следующее утро я улетел из России.

* * *

Я – только точка времени в пространстве. В местах, где меня нет, времени не существует. Стоит закрыть за собой дверь, и всё.

Моё присутствие в три часа дня 14 июля 2017 года обнаружилось в аэропорту города Веллингтон, Новая Зеландия. Я был с женой. Пилигримы двадцать первого века, заново открывающие новый свет. Мы стояли с сумками, натирающими ладони, ноги в кроссовках вспотели, и наши ступни влажно холодели в предвкушении дорог не пройденных. Мы чем-то напоминали саму Россию: слишком хорошо одеты, слишком пыжились показать, чего стоим в цивилизованном мире, построенном англосаксами.

Иммиграция моего поколения – нечто качественно новое. Ни белая, ни советская, ни диссидентская, мы вообще толком и не иммиграция в старом смысле слова, даже не волна из девяностых, готовых давить и давиться, голодных и нищих.

Нет.

Мы совершенно иные. Иммигрантам нашего поколения только кажется, что они спасаются с тонущего корабля, на самом же деле просто ищут себя. Экономика? Политика? Умоляю вас! Instagram – вот причина современной иммиграции. Иммигрируя, ты получаешь неиссякаемый ресурс для instagram-фоточек, что является целью жизни для львиной доли населения.

Возможно, поэтому иммигранты моего поколения не испытывают культурного шока. Никто из нас не выбирался из-под железного занавеса, никто не бежал от НКВД, поэтому с первых же дней нас встречала только простота. Просто чужая страна с чистого листа. Работающие подъёмники для инвалидов, улыбающиеся британцы, эволюционировавшие в kiwi (так себя называли местные), и дух дауншифтинга встречали с самого трапа.

Но, несмотря на простоту, первые дни в иммиграции сложносочинённые. Буквально ко всему добавляешь союзы, реальность дополняется. Ты встречаешь людей, но общающихся на разных языках, с другими правилами приличия, по-другому показывающих свою расположенность, не говоря уже о других цветах кожи, с другим запахом, другими манерами, и всё это протекает в безумном темпе, проносится мимо тебя быстрее, чем ансамбли столиц в окне такси из аэропорта к отелю.

Ну и язык. Конечно же язык.

Вы когда-нибудь заговаривали на английском впервые? Ни в классе, ни с репетитором, ни в дружеской беседе в баре, а по-настоящему? Мой дед АБ, увидь он меня говорящим по-английски в первые дни иммиграции, сказал бы: «Не можешь срать – не мучай жопу». И я был бы рад не мучить жопу, но заговорить тогда было необходимо, жизненно необходимо. Это очень неприятное чувство, когда не можешь говорить. Причём это боль в равной степени и для тебя, и для окружающих. Люди, общающиеся с тобой, они как бы видят, как ты мычишь и бьёшься в агонии, но помочь никак не могут. Им становится неловко, они пытаются слиться, а ты, как припадочный, перебираешь все времена английского языка, попутно пытаясь просунуть кончик языка между зубов, чтобы звук «th» звучал сносно. Слюни текут во рту Иорданом, мочка уха краснеет – зрелище не для слабонервных.

Короче, поначалу было крайне дискомфортно заговаривать с людьми. Мой первый же разговор с работником аэропорта напомнил первый день в школе.

Первый школьный звонок – праздник знаний, мать его так. Я стоял тогда на школьной линейке, в костюме за последние, сэкономленные батей, деньги (а ведь он мог бы их пропить). Рука моя слишком мала и не приспособлена для формальностей жизни, еле держит огромный букет цветов. Букет тоже куплен на последние, сэкономленные матерью, деньги (а ведь она могла купить тени для век). Рука саднит, ведь букет должен показать всю серьёзность намерений моих родителей подкупить завуча сразу, прям с первого дня. Ладонь вспотела, я перехватываю уже пожухлые стебли, они потекли какой-то зеленоватой кашицей. В момент я осознаю, что букет именно такого размера, чтобы выигрышно смотреться на фоне второго подбородка будущей классной. Перехватываю букет снова, уже окончательно смирившись с тем, что рука теперь пахнет первым учебным днём.

Школа – это сраный фарс, маскарад уродцев. В первый же день там я научился ценить деньги, ибо стало очевидным, что вместо бабочки на резинке и струй пота по спине и вправду было лучше купить бухла бате и косметичку матери. «Всё, теперь ты стал школьником, ты взрослый», – улыбнулась тогда моя мама, и я понял, что это тоже ложь, но урок вынес.

– Ну не так плохо ты и говорил.

– Думаешь?

– Да, норм, хотя бы говорил. Я вообще не могла слова вспомнить. – Моя жена очень поддерживала меня в первые дни нашей иммиграции.

Какое-то время поскитавшись по выглаженным полам аэропорта, мы наконец нашли нужный выход к стоянке такси. Позже я узнал, что доехать можно было ровно за девять долларов с человека на автобусе, но тогда мы просто поймали иракца.

Ёлочки освежителя не было, ковриков на сиденьях, остро пропахших сочными пердежами, к сожалению, тоже. Уюта аэропортного такси не создавалось, зато это вернуло нас к реальности – всё, мы не дома.

Вместо стандартного набора таксиста у водителя в салоне болталась арабская вязь, картинка мечети на приборной доске, и сам он сиял золотой улыбкой. По нашему акценту он понял, что мы новая волна тех, кто с высокой вероятностью составит ему конкуренцию на линии Uber, но его это нисколько не смутило.

Я указал адрес, он забил в навигатор. Навигаторы в такси лишили иммигрантов моего поколения массы крутых историй, потому что мы просто поехали в правильном направлении. Тривиально, по выделенным motorway со средней скоростью в 100 км/час, и через пару разговоров прибыли в Lower Hutt, спальный одноэтажный район Веллингтона, где и должен был располагаться кампус моего института.

– Так вы из России?

– Да, из Санкт-Петербурга.

– О, я учился там.

– В Петербурге?

– Нет, в России! В советское время в Москву бесплатно отправляли.

По дороге этот придурок вихлял знатно, и история про замечательный Советский Союз никак не могла скрасить вождения, начало подташнивать. Он вспоминал о величии красной державы, о том, как всё было замечательно в его родной стране, пока Советы были при делах, и как он ненавидит американцев.

– А здесь?

– Что здесь?

– Здесь вам нравится?

– Да, здесь хорошо. Спокойно, хорошо. Я здесь уже четырнадцать лет.

За четырнадцать лет он научился говорить уверенно, но всё равно хуже, чем я, только сошедший с трапа самолета. В каком-то смысле, это была удачная встреча, потому что комплекс неполноценности из-за английского начал спадать.

Машина забралась на невообразимую высоту по серпантину холма и завернула в аккуратный дворик трёх домов, со всех сторон окружённый отвесными склонами и вечнозелёными кустарниками. Ветер кренил машину, а шелест листвы было слышно даже в салоне. Зима в Веллингтоне мне нравилась.

Наш иракский водитель притормозил напротив тридцать первого дома по Atahu Grove, напротив которого уже стояла миниатюрная старушка коричневого цвета в разноцветной рубашке и каких-то шароварах.

– Hi, how are you?

– Pretty good, and you? – автоматически ответила старушка и подошла чуть ближе.

– Ванида.

– Евгений.

Она чуть сморщилась и наклонилась, давая понять, что подобные лингвистические выкрутасы – это слишком.

– Юджин, друзья зовут Юджин.

Это повторить она смогла, даже с первой попытки.

– Покажите им тут всё?!

– Прошу прощения?

– Они из России. Представляете, из России к нам приехали.

Водитель закончил разгружать багаж и попытался поддержать разговор, но Ванида не ответила.

– Советский Союз. Mother Russia!

Иракец помахал нам на прощание, сел за руль, рывком уехал. Ванида спросила, откуда этот мужик родом, и добавила, что он очень странный. А мы с женой стояли на ветру, зимой, в Новой Зеландии, на краю света. Врач из Петербурга и его супруга-юрист. Вокруг холмы и зелень, милая старушка предлагала нам чаю и пройти в дом поскорее. Наши волосы были растрёпаны, а ступни затекли с самолета.

Мы с женой переглянулись. Мы улыбались друг другу. Мы добрались туда, в нашу новую жизнь, в новые приключения. Нам выпала ещё одна возможность прожить жизнь круто и не так, как все. Приключение начиналось. Мы были счастливы.

* * *

Так мы поселились на холме.

Это было наше первое пристанище, весьма временное. Моя жена валялась на диване, страдая от простуды и акклиматизации, а я рылся в интернете, подыскивая подходящие квартиры для аренды. Хотелось студию, где-нибудь в центре города, чтобы зажить не в убогой комнатушке на первом этаже шикарного дома Ваниды, а в убогой комнатушке в центре.

Жизнь наша в первые недели была сносной по меркам иммиграции. Потому что мы были сытыми потомками двухтысячных. Не нам, а нашим родителям достались и карточки продуктовые, и бандиты на улицах, и сокращения на работах, и невыплаты зарплат. Нашему же поколению достались только артефакты советской эпохи. Мы отучились в постсоветских школах, постсоветских университетах, на наш век запаса советского хватило, поэтому мы крепко стояли на ногах.

Да, мы прошли жернова множества плоских умов: через учительниц, чьё призвание унижать и карать, врачих, директрис, прокурорш, тупость и жестокость армии, гопников на улицах, наркотики по подъездам и шприцы на лестничных площадках, но всё же, в сравнении мы были сытыми детьми постсоветской эпохи.

Взращённые потреблением и комфортом, мы снимали модные квартирки через Airbnb на первое время и могли позволить себе, скопив денег и заняв у всех родственников, первые месяцы в иммиграции прожить без ужаса голодной смерти, а истории про один чемодан, связку апельсинов да двадцать долларов в кармане по прилёте в Нью-Йорк канули в Лету.

Днями я бегал по городу, по старой привычке всё время беспокоясь. Оформлял документы для института, пытался завести банковский счёт, найти жильё, а вечерами расслаблялся по-новозеландски. Милая старушка Ванида ежедневно покупала пару бутылок Pinot Noir, ставила что-нибудь съестное в духовку и всячески располагала к ассимиляции вновь прибывших. Поэтому, стоило вернуться с привычного фронта перманентного стресса, начиналась no worries.

«No worries» – это выражение kiwi сделали национальным кредо. Его использовали в качестве прощания или выражения согласия. Дословно обозначает «не волнуйся», вроде как расслабься и be happy. Не советую подобным образом попытаться распрощаться с кем-нибудь в России, там быстро объяснят, кто тут волнуется, но в Зеландии no worries – это норма.

Ванида жила вместе с Джоном, её мужем. Очень милые люди, несмотря на промозглую погоду и собачий холод. Шах и мат, любители связи характера и климата. В таком климате русские бы не переставая ныли, а если русский человек начинает ныть, то с высокой долей вероятности становится украинцем, но в kiwi-стоика всё равно не превратится.

Алкоголь делал своё дело и в первый же винный вечер выяснилось, что Ванида переехала в Зеландию в далеком 1975-м с Фиджи. Первым делом она сменила самое главное – мужа. Старого фиджийца на новенького британо-ирландца – Джона. Джон же вырос прям там, в районе Lower Hutt, никогда не выезжал за пределы страны, а первое своё интернациональное путешествие совершил частично, пусть и лучшей своей частью, побывав белокурым пенисом в предместьях Фиджи.

Джон был милым старичком, хоть и наивным, как и все kiwi. Будучи молодым парнем, в 1976-м он не знал, что иммигрантки – это клещи. Доминантно помещая свою белую задницу промеж ляжек цвета молочного шоколада, он думал, что Ванида говорит ему чистую правду. Про грубого мужа-фиджийца, про мечты учиться на школьного учителя, про любовь с первого взгляда. Джон тогда не мог знать, но клещи все одинаковы, что из Восточной Европы, что из Азии. Они присасываются к кошельку, сердцу и мозгу и вызывают сильное чувство привязанности, в тяжёлых случаях даже влюблённости. После инкубационного периода, адаптировавшись к новому климату, клещи сбегают к более богатому лоху. А если и не сбегают, то переносят тиф – всю свою родню. Джону не повезло, с ним случился второй вариант.

Старик показывал нам тифозные фотографии с семейных праздников, где единственной белой вороной был он сам, потому что его родители никогда к ним не приезжали.

Кроме фотографий, как и любой старик, Джон любил воспоминания о юности. Мне было невдомёк, как можно проводить юность, если нет ни дворов, ни драк стенка на стенку, ни убогого обшарпанного подъезда, но Джон уверял меня, что было круто.

Он вспоминал, как мальчишками они убегали купаться в океане в любую погоду, даже ранней весной, а я не мог этого представить. На сморщенном, местами весьма припухшем от винопития лице, блуждала ностальгическая улыбка. Ему было грустно и светло от воспоминаний о былом счастье, и эти чувства мне были понятны. Чувства старика, вспоминающего прошлое. Тогда я впервые понял, что эмоции одинаковы на любом конце земного шара, но события их порождающие, – совершенно иные.

– Ещё вина?

Я вспомнил, что постельное бельё, которое Ванида заботливо выдала, пахнет бадьяном и специями. Вспомнил, как конденсат капает с оконной рамы подоконника на промокший палас, вспомнил влажные простыни у нас в комнате и не отказался от бокала густого Pinot Noir.

Потом мы с женой спустились вниз, к себе в подвальчик. Окно было почти во всю стену, и мы видели чернеющие зелёные холмы Новой Зеландии. Мы уже знали, что если подняться выше по холму, то увидим залив океана.

Моя жена покашливала. Новый свет встречал по-доброму, не без трудностей, но по-доброму. Как раз то, на что мы и рассчитывали. Денег у нас было достаточно, скопили за долгие три года в России, чтобы осуществить мечту.

Погасили свет, забрались под одеяло и через какое-то время нагрели постель, обнявшись. Ощущение физической усталости и полного морального истощения от разговоров на английском и холода вокруг сказалось, и мы провалились в сон, чтобы проснуться в новой жизни.

Глава вторая, в которой я иду в шарагу

Стоило заговорить по-английски, как я физически ощущал, что мне требуется инвалидность по причине тяжёлой речевой дисфункции. Если возможно одновременно заикаться, шепелявить, тянуть слова и мычать, то я делал всё сразу.

В первые недели в иммиграции, я попал в совершенно непривычную для себя ситуацию – я чувствовал себя жалким.

Я – ваш забитый одноклассник.

У каждого в школе был такой ребёнок, чьи родители были ущербны, поэтому мечтали сделать из ребёнка успешного человека. Дома таких детей ждал ремень за каждую тройку, поэтому их жизнь была бесконечным унижением: у доски, перед учителями, среди одноклассников. Дома из них выбивали дурь за каждую провинность, так что они были отличниками по учебе и неудачниками по жизни. Подобные истории происходят постоянно, потому что учителя и родители верят, что самое главное в жизни – решить уравнение и помнить, как звали няню Пушкина. Только это вообще не самое главное. Самое главное в жизни – чувство собственного достоинства. Но чувство собственного достоинства мешает получить золотую медаль, так что тут или – или.

Я же никогда не был таким, наоборот, всегда оставался троечником, и родителям было наплевать на оценки, поэтому ощущение неполноценности мне было не знакомо до неполных тридцати лет, пока не переехал в Зеландию. Ремень меня дома, конечно, не ждал, но чувство ущербности переполняло, стоило забыть пару слов на английском.

В первую же неделю оказалось, что кампусы моего колледжа разбросаны по районам города, а не только в Lower Hutt. Особенно мне понравился кампус в Porirua, недалеко от ЖД-станции.

Porirua – район Веллингтона, и если верить карте, то может показаться, что это район города. На самом же деле, Porirua – район жопы, непосредственно дырка.

Как и подобает дырке в заднице, Porirua всегда находился в центре событий и служил чем-то вроде резервации для маори (коренного населения Новой Зеландии). На станцию эту я прибывал каждое утро и каждый же вечер уезжал обратно. На новых, откондиционированных электричках, скоростных, аки прогресс белых людей. Это были самые белые электрички в мире, однако, по мере приближения к станции Porirua, в них оставалось все меньше светлых лиц. Честно сказать, мне очень нравилась та дырка в жопе. На моём маршруте на учебу не было игрушечного одноэтажного благодушия, а было вполне нормальное гетто. Гетто всюду, на чём нельзя сделать деньги. Поэтому единственным местом в Porirua, где гетто заканчивалось, был медколледж.

Денег с иностранных студентов институт собирал достаточно и для привлечения клиентов (читай лохов) построили отличный кампус. Дизайн, ремонт, персонал – high class, fucking royal. Стильно, ведь капитализм не может выжить без рекламных постеров, прикрывающих нищету. Поэтому тот кампус был очень крутым, настоящей потёмкинской деревней имени Давида Риккардо. Будем честны – работало, деревушка подкупила даже меня, особенно в первый визит.

Помещения светлые, выстроенные в high-tech-стиле, с большим количеством перегородочек, прозрачных стен и металлических конструкций, поддерживающих лестницы и переходы между этажами. Всюду лифты, доступ к компьютерам, зоны отдыха, библиотека, в которой можно брать книги, просто приложив студенческую карточку к считывающему устройству. Милая кафешка: маффины, отличный кофе, картошка фри, салаты, по запросу еду сделают веганской. Тогда я ещё не понимал, что с веганством все строго: нет веганского меню – получи протест студентов против администрации.

Первые дни в медколледже мне запомнились. Впечатлений было много, и, каюсь, как русский иммигрант, поначалу я испытывал чувство собственной неполноценности. Проявлялось подобное только в общении с европейцами. Встречаясь с французами или немцами, я автоматически признавал себя гражданином второго сорта. Априори, до всякого разговора с ними, я пасовал внутри. Мне было стыдно за своё происхождение, потому что русский – значит дикарь. По правде говоря, надменное отношение чувствовалось и с их стороны по отношению к России, но это было объяснимо. Мой же стыд за родину был впитан с гайдаровским молоком, и потребовалось какое-то время, чтобы отойти от либерального трепета перед Европой.

Как бы то ни было, в первую неделю я погрузился в мультинациональный и мультикультурный дух Новой Зеландии. Как нигде в мире, в веллингтонской шараге для младшего медицинского персонала было очень пёстро.

Первыми новыми приятелями стали колумбийцы, несколько ребят из Индии и француз Джо. С последним общаться было особенно забавно. Он всё время врал. Прям не мог остановиться. Последний раз я слышал подобное, опять же, ещё в школьные времена. Ну помните, эти чемпионы секса, вернувшиеся с каникул после восьмого класса. Они рассказывали такое, как будто побывали не у бабушки на даче, а на лучшем секс-курорте мира. О да, в классе всегда находился человек, вернувшийся с каникул не только не девственником, а, судя по рассказам, порно-актёром. Уже тогда, в юности, мне было очевидно, что эти истории – чистейший пиздёж. Иначе к таким «бабушкам» на каникулы летали бы секс-туристы со всего мира, а не только мои одноклассники.

Примерно такими же нелепыми звучали истории Джо. Слушая его, мне было невдомёк, как парень к своим двадцати девяти может нести такую ересь? Но француз не понимал, что все вокруг понимали, что он, мягко говоря, приукрашает. Может, оно и к лучшему, истории он травил уморительнейшие.

Но в целом – мне очень понравились первые недели учёбы.

Ещё дома, в России, я представлял себе именно такую сказку об иммиграции. Приключения, новые знакомые, друзья со всего мира, карьера.

В Петербурге, глядя из окна больничного кабинета на небо цвета поребрика, я мечтал уехать из непроглядной туманной нищеты и мороси. И мечтая, я представлял себе всё так, как шло в первый месяц жизни в Новой Зеландии. Мои мечты казались сбывшимися.

* * *

Как и полагается, чувству сказки не суждено было длиться сколь-нибудь долго. Люди, окружавшие меня, перестали быть такими уж интересными с течением времени, а темы разговоров исчерпались за месяц. О вечном или литературе там никто не говорил, поэтому ко второму месяцу учёбы стало тотально скучно.

Я пытался сосредоточиться на учёбе, но изо дня в день мы обсуждали культуру. Традиции. Религию. Духовные практики. Социальную справедливость. Главное – никакой медицины. И всё это происходило на парах в медицинском колледже. Слово «культура» стало определять мой день вместе с чувством холода. И если к тому, что помещения не отапливаются, а на улице плюс пять градусов, я привык быстро, то к разговорам об уважении к меньшинствам привыкнуть не мог.

Разговоры о толерантности к геям, лесбиянкам, цветным и (внезапно) женщинам велись не в качестве факультатива, даже не на конкретной паре, а на всех занятиях вообще. В редкие моменты, когда, по неведомой случайности, нам все же показывали слайды с информацией по оказанию того или иного вида медицинской помощи, я немного оживал. Но это случалось редко и, как правило, не вызывало ажиотажа среди аудитории. Всем хотелось обсуждать вопросы первостепенной важности, вопросы, в которых любой идиот может быть экспертом, – вопросы социальной справедливости и антидискриминационного движения.

Например, разбирая депрессию, как её распознать, к кому направить пациента и какой тест можно провести, преподаватель обратился к статистике. Оказалось, что женщины страдают депрессий чаще мужчин. Этому он посвятил минут шесть своей лекции, остаток часа в аудитории шло обсуждение причин, почему женщины страдают депрессией чаще (спойлер: из-за гнёта белых цисгендерных мужчин).

Я был вообще не против обсудить подобное, но не каждый же день! Тематика дискриминации казалась мне очень заезженной, абсолютно очевидной. До того как приехать в Новую Зеландию, я давал клятву, и в клятве у врачей нет оговорок, что надо помогать всем, кроме анальных проходчиков, цветных и мерзких женщин. Я бы помог каждому человеку, как и любой врач, но меня пытались убедить, что без занятий по терпимости, я останусь варваром. От этого временами я сильно уставал.

Однако подобные дни летели быстро, от лекции к лекции. В основном занятия вели двое: женщина, ее звали Гейли, и мужчина-маори, звали его Луи. Гейли по большей части рассказывала про геев и случаи дискриминации сексуальных меньшинств в медицине. Изо дня в сраный день. Луи больше фокусировался на мире духов, рассказывая о традиционных методах лечения, которые чудесным образом работали в мире маори.

Я привык. Серьёзно.

«Я торжественно клянусь, что буду принимать пидора как спасителя своего! Клянусь, что к людям, ещё не определившимся какого они пола, я буду использовать слова, не обозначающие их гендера. Клянусь!»

Всё. Готово. После этого я мог работать младшим медработником в Новой Зеландии, остальные знания – мелкие частности.

В аудиторию я приходил раньше остальных, чтобы не толпиться в очереди опаздывающих. Парни из Индии не считали нужным приходить до начала занятий и обычно подтягивались минут через пятнадцать после. Хотя нет, не парни из Индии, только парни с конкретного региона Индии – Керала.

Бог мой Шива, как же они меня бесили. Они всегда с шумом врывались в аудиторию, продолжали базарить на своем языке, не сбавляя голоса. И выгнать их не представлялось возможным.

Почему, спросите вы?

Потому что это не толерантно к другой культуре. Однажды студенты сослались на то, что не могут понять английский, поэтому вынуждены говорить на родном языке, а преподаватель их выгнал, тем самым дискриминировав. Это реальный случай, закончившийся увольнением препода, правда, не в моем храме терпимости, в другом институте, но наши профессора рисковать не хотели. Поэтому всем приходилось ждать, пока жители Керала хоть немного утихнут.

После чего профессор мог продолжить проповедь тоталитарного мультикультурализма, которую почему-то называли лекцией. И это тоже было бы ничего, но извечный гомон – малая часть проблемы. Самая жара начиналась ближе к обеду, когда ребята из Керала доставали ланч-боксы. Без церемоний, не выходя из аудитории, открывали их, затем собирались вокруг пары заблаговременно сдвинутых столов прям в классе и включали видео, с музыкой. Под этот аккомпанемент они обедали. Едят жители Керала руками, если вдруг кто не знал, тоже в аудитории, капая на столешницы и непременно чавкая (так они показывают, что вкусно).

И всё это в высшем учебном заведении, за границей. В эти минуты я вспоминал своих друзей, которые всегда восхищались заграничным образованием, ведь всем известно: в Рашке – говно, за бугром – круто.