Текст книги "Добровольные галерщики. Очерки о процессах самоуспокоения"

При таких условиях самоуспокоительный прием использует моторику и перцепцию, поскольку ментальная деятельность в виде регрессии, имеющей адаптивное направление, развита недостаточно. Нет никаких следов саморазрушения или самонаказания. Аутосадистический аспект самоуспокоительного приема скорее соответствует фазе, предшествующей садомазохизму, – вывод, доказательство которого Марти находит во второй фазе анальной стадии, по Абрахаму. Это аутоэротическая фаза, «предшествующая двойному возвращению, дающему выход садомазохизму», как определяет ее П. Марти в работе «Индивидуальные движения жизни и смерти» (Marty, 1976, р. 92), фаза, «во время которой субъект наслаждается „влечением захвата“, влечением, в котором он упражняется на себе самом». Как справедливо считал Жиллибер, эта фаза соответствует аутосадистическому аутоэротизму.

При обсуждении понятия аутосадизма Д. Брауншвейг и М. Фэн соглашаются, что мнение Ж. Жиллибера согласуется с тенденцией создать единое целое, выявленное Фрейдом в отношении сновидения. Следовательно, эта тенденция к воссоединению «сыграет свою роль в организации передачи нервного импульса, соединяющего постпубертатные следы с мнестическими следами инфантильной сексуальности, вовлекая в это движение и ресексуализированные элементы периода латентности» (Marty, 1997, р. 994). Этот пункт кажется мне существенным, и случай Рокки дает нам такой клинический пример. Его отрочество отмечено тенденцией к соединению в одно целое, к психической интеграции всех допубертатных травматизмов и постпубертатной проблематики.

Однако и Д. Брауншвейг, и М. Фэн расходятся здесь во мнении с Ж. Жиллибером, который считал, что аутосадизм играет роль только в формировании комплекса кастрации. По их мнению, он задействован и при расщеплении Я, которое является механизмом отрицания кастрации. Д. Брауншвейг и М. Фэн пишут: «Расщепление Я приводит к связыванию и даже к сочленению, воссоединению того общего, что можно найти в двух противоречивых тенденциях. Расщепление Я воссоединяет, сочленяет то, что было расчленено».

Эта точка зрения проливает свет на позицию, согласно которой аутосадизм – субститут эдипова аутоэротизма, хотя Жиллибер недостаточно их разграничивал. Итак, я думаю, что самоуспокоительный прием можно считать приемом «воссоединения расчлененного». Он не появляется, когда послание об угрозе кастрации передается в хороших условиях, хорошей матерью, способной выражать свое беспокойство. Прием возникает лишь тогда, когда материнское послание отрицается матерью, когда это послание вызывает сексуальное возбуждение.

Д. Брауншвейг и М. Фэн считали, что именно отсутствие беспокойства матери при ее восприятии аутоэротической деятельности своего ребенка мешает передаче материнского послания в виде угрозы кастрации. Эту точку зрения можно было бы распространить и на самоуспокоительный прием, чьим источником также являлось бы отсутствие беспокойства. Там, где беспокойство матери отсутствует, самоуспокоительный прием служит обузданию возбуждения и характеризуется навязчивым повторением и запрограммированностью. Он нацелен на изгнание возбуждения путем использования особого моторного поведения. Самоуспокоительный прием является чем-то вроде фетишистского ответа на отсутствие материнского беспокойства, что фиксирует термин «сочленение расчлененного».

Некоторые индивиды, не успев установить связь между первой эдиповой фазой и второй постпубертатной фазой, несмотря ни на что и вопреки всему пытаются все-таки посредством своих самоуспокоительных приемов восстановить чувство непрерывности, используя для этого тело и моторику, прибегая тем самым ко второму пути разрядки возбуждения – поведенческому. Это, по-моему, и есть случай одиночных гребцов. Другим все же удается сформировать первофантазмы, которые позволяют интегрировать натиск влечений в сексуальность. Именно это иллюстрирует случай Рокки, который переходит от аутосадизма к садизму, что является признаком смешения, сплетения влечений; именно переплетение, соединение влечений и составляет основу ментализированного психического развития.

Глава II. Сокрушенные взрослые – гибнущие младенцы
(Размышления о самоуспокоительном использовании опасности и страха)

[8]8
  Впервые опубликовано в: Revue française de psychanalyse. 1994. № 3.


[Закрыть]

Поиск облегчения иногда принимает любопытные формы. Некоторые взрослые и дети используют действия, направленные на возврат к спокойствию через повторяющийся поиск возбуждения, как способ защиты Я, описанный в предыдущей главе. Они ожидают «расслабления» от моторных или перцептивных действий, что является главной клинической характеристикой того, что мы с Клодом Смаджа называем самоуспокоительными приемами[9]9
  Smadja C., Szwec G. Argument // Revue française de psychosomatique. 1993. № 4.


[Закрыть], хотя мы с ним и изучаем разные аспекты этого понятия в контексте предложенного Мишелем Фэном (Fain, 1992) различия между тем, что успокаивает, и тем, что доставляет удовольствие. К. Смаджа (Smadja, 1991, 1993) показал их значение в психопатологии повседневной жизни взрослого. Что же касается меня, то я больше интересовался теми пациентами, которые используют самоуспокоительные приемы, включающие в себя физическую боль и даже граничащие с травматофилией, а также теми, кто ожидает успокоения от истощения той автоматизированной машины, в которую превратилось их тело из-за вынужденного механического повторения. Эти клинические особенности, как мне казалось, были близки к состояниям одиночных гребцов, и тогда я постарался ответить на вопрос: «Что подталкивает человека к тому, чтобы превратиться в добровольного галерщика?» Сейчас я хочу вернуться к одному весьма необычному аспекту этого удивительного машиноподобного поведения, а именно к стремлению пережить состояние беспомощности; его можно считать компульсией, которая отчетливо просматривается в поведении разного рода «добровольных галерщиков».

Что побуждает человека добровольно искать «экстремальные» ситуации, ситуации погибели, отчаяния, страдания, где он сталкивается с чувством ужаса?[10]10
  Этот вопрос можно расширить, включая сюда многочисленные мотивации, толкающие самых разных людей к авантюрам и к рискованным занятиям. Я ограничусь здесь теми, которые в повторяющихся ситуациях опасности ведут себя, как моторные и ментальные машины, не останавливаясь при этом на описании всех граней авантюрной личности. Итак, я возвращаюсь к «добровольным галерщикам», особенно к тем, кто использует самый странный из самоуспокоительных приемов – ужас.


[Закрыть]

Компульсия пережить кошмар

Журнал «Explora – terre» (1993, № 2) опубликовал статью, посвященную двум французским участникам «Кэмел Трофи» 1993 года, организованного «в жидком аду Саба, малайзийского штата, расположенного в северной точке Борнео. Этот кошмар является мечтой, за которую они цепляются вот уже пять месяцев. Пять месяцев отборов, пять месяцев мучений…» В статье сообщается, что только во Франции 20 000 кандидатов желают пережить такой кошмар, чтобы «ошалеть от мучений» прежде, чем будут отобраны, и чтобы еще больше «ошалеть от мучений» затем в испытании, которое будет еще хуже предыдущего ада.

Большинство из этих кандидатов на мучения можно отнести к категории забияк, задир, авантюристов, культивирующих и демонстрирующих все признаки мужественности. Как и для «задавал», описанных Мишелем Фэном (Fain, 1990), было обнаружено, что им необходимо все время любой ценой поддерживать форму и видимость, равняясь на идеал группы, идеал, не допускающий проявлений слабоволия, когда «выставление напоказ „промаха“ тут же трактуется как выставление напоказ кастрации». Отсюда проистекает стремление демонстрировать вовне такие достижения, которые не могут быть достигнуты в принципе ввиду постоянной установки на новый результат, хоть не на много, но обязательно превышающий прежний. Здесь мы находим один из мотивов того, что «спортсмены-экстремалы» называют «превзойти свои возможности» – постоянное стремление добиваться все новых и новых достижений.

Источником какого поведения является утраченная способность психически с помощью вытеснения справляться со страхом, вызванным угрозой кастрации. Угроза кастрации усиливается еще за счет постоянного присутствия в их сознании фантазма о желании иметь ребенка от своего отца, что ведет к необходимости постоянно и всеми средствами подтверждать, что ты не являешься предметом презрения, что ты настоящий мужчина и что все это происходит с использованием поведения, вызванного «их страхом превратиться в женщину» (Fain, 1990).

В тех случаях, о которых я расскажу подробнее, достижения отнюдь не исключают беззащитности. Речь идет о том, чтобы подойти к беззащитности как можно ближе, познать худшие ее проявления, чтобы оказаться в такой ситуации, когда сама жизнь находится под угрозой. И тогда достижение будет состоять в том, чтобы «тем не менее» найти в себе силы и сделать такое действие, совершить такой поступок, которые все же позволят выжить. Поведение, таким образом, отражает состояние, в котором господствует страх, находящийся по эту сторону угрозы кастрации, угрозы, репрезентация которой в психике отсутствует, а поведение удерживает этот страх кастрации в стороне, в расщеплении.

Настоящей целью спортсменов высокого класса является желание «ошалеть от беспомощности», но она часто скрыта от них самих уловкой в виде интереса к соревнованию или достижению блестящего результата. Все это занимает лишь мизерную долю того времени, которое посвящено интенсивной тренировке, побуждаемой стремлением к повторению. Я на минуту оставляю в стороне вопрос мазохизма и мазохистических проявлений для того, чтобы напомнить о другом аспекте, а именно о диспропорции между подготовкой и осуществлением. Она сразу же заставляет вспомнить об индивиде, чье предварительное сексуальное удовольствие, которое он находит в возбуждении, будет сверхинвестировано в плане удовлетворения в сексуальное наслаждение[11]11
  Это то, что Фрейд в «Трех очерках по теории сексуальности» называет «нормальной сексуальной целью».


[Закрыть]. Это нечто вроде нескончаемой эрекции, исключающей наслаждение, которая подпитывает попытку разрядки напряжения через само напряжение.

Не разрядки ожидают «добровольные галерщики» от повторного приведения тела и чувств в напряжение, а возврата к спокойствию (даже через истощение). Искомое успокоение напоминает, скорее, то, что ищут дети, не достигшие половой зрелости, чье сексуальное напряжение не может быть удовлетворено в оргазме. Такое успокоение больше напоминает то, чего ждут некоторые младенцы, которые для того, чтобы заснуть, яростно бьются головой о стены и предметы. Эти случаи наводят на мысль о том, что мы имеем дело с последствиями недостаточности материнского ухода и укачивания.

Преждевременно развитое самовспомогательное поведение

Эта форма успокоения напоминает поведение младенцев в возрасте до года, которых приводят на консультацию из-за нарушений сна или из-за экземы и которые никогда не искали успокоения в подоле у матери. Такие младенцы отказываются идти на руки к своей матери, а, оказавшись там, извиваются до тех пор, пока она их не возвращает на прежнее место. В кабинете они все время находятся в движении, а иногда их моторная гиперактивность сопровождается еще и стремлением произвести как можно больше шума. Довольно часто их аутоэротическая деятельность недостаточно развита, и можно констатировать существование такого предпочтительного самоуспокаивающего приема, как ритмическая компульсивная деятельность, или самоуспокаивающее использование некоторых повторяющихся действий. Эти неласковые младенцы не только не ищут успокоения у матери, но даже, похоже, избегают любого контакта с ней.

По мнению Джулиет Хопкинз (Hopkins, 1992), «с девятимесячного возраста избегающие свою мать дети не реагируют положительно на желание матери контактировать с ними; они не ласковые, не липнут к ней, а дают нести себя как мешок с картошкой». Позже неприятие ребенком матери проявляется в более активном отвергающем мать поведении с приступами гнева. Когда начинается психотерапия матери и ребенка, нередко обнаруживается, что такие матери боятся прикоснуться к своему ребенку. Иногда причиной этого является боязнь навредить ему, как это было в одной семье, которую я наблюдал, где у матери была экзема рук. Страх может быть связан также с опасением, что младенца можно заразить, как в другом случае материнской экземы, приведенном Джулиет Хопкинз[12]12
  Леон Крайслер (Kreisler, 1981) также опубликовал наблюдение за одним ребенком двадцати двух месяцев, который вел себя как настоящий «вихрь» и чья мать также страдала от экземы рук. Он описывает у этого ребенка «невроз пустого поведения», который может оказаться преформой «невроза пустого поведения», описанного Пьером Марти у взрослого. Я предлагаю здесь несколько другое объяснение, поскольку, как я считаю, часто у возбуждения этих неустойчивых и неласковых детей можно обнаружить некий «вектор». Они избегают подола именно своей матери, но могут охотно забраться на колени к отцу или даже консультанту, которого они впервые видят (см. также главу VIII).


[Закрыть].

В странном поведении младенца, отвергающего свою мать, моторная активность используется им для того, чтобы справиться с возбуждением, которое он чувствует при контакте с матерью и которое та не способна унять. Эти случаи привлекают наше внимание к материнскому посланию, которое может содержать бессознательную агрессию. В других случаях мы сталкиваемся не с нарушенными объектными отношениями «мать – ребенок», в которых мать не в состоянии успокоить своего ребенка, а с обстоятельствами, не зависящими от самой матери, такими как ее госпитализация или длительная физическая боль, которую она не может успокоить.

Я выдвигаю гипотезу, что моторное поведение такого младенца можно назвать «преждевременно развитым самовспомогательным поведением»[13]13
  «Самовспомогательное» по отношению к состоянию беспомощности, с которым оно борется.


[Закрыть], поскольку оно нацелено на то, чтобы ребенок обрел независимость от матери, когда он еще не достиг определенной степени зрелости. Это связано с отсутствием у ребенка способности эффективно использовать галлюцинаторное удовлетворение, с недостаточным развитием у него аутоэротических действий и в целом возможностей символизации. Младенец, преждевременно отвергающий свою мать, ищет возможность успокоить свое возбуждение при помощи другого возбуждения, на сей раз моторного. Ввиду того, что оно носит повторяющийся характер и исключает мать, это не аутоэротическое действие – это самоуспокаивающий прием. Он может сопровождаться, а иногда и заменяться самоукачиванием, самоубаюкиванием, которое способно принимать такую неистовую и саморазрушительную форму, как в случае битья головой о предметы.

Именно интериоризация смертоносной инвестиции, переданной матерью при ношении своего ребенка, определяет появление самовспомогательного поведения, которое развивается преждевременно и которое является преформой самоуспокоительных приемов через поиск возбуждения[14]14
  Я также предполагаю, что у ребенка это преждевременное и чрезмерное использование поведения эквивалентно тому функционированию взрослого, которое Пьер Марти назвал неврозом поведения.


[Закрыть]. В данном пункте я присоединяюсь к двум гипотезам Мишеля Фэна. Сначала к гипотезе «преждевременного императива», которая, как мне кажется, клинически подтверждается теми случаями младенцев, которые я здесь описываю. Затем к той гипотезе, согласно которой раннее саморазрушительное поведение детей, бьющихся головой о стенку для того, чтобы заснуть, – это форма «интернализации» укачивания и его успокаивающего возбуждения, эквивалентная «чистой культуре инстинкта смерти» (Fain, 1992). По мнению Фэна, ее корни находятся в оператуарном качестве укачивания трудно засыпающего младенца, которого мать таким образом желает поскорее усыпить.

Речь идет о случаях, когда материнское послание содержит больше проявлений инстинкта смерти, чем эротического влечения и влечения самосохранения. В этом случае у ребенка появляется меньше возможностей для бисексуальной идентификации, возможностей, которые определяют существование движений регресса, дающих место мыслительной активности в противовес регрессу, остающемуся строго поведенческим и выражающемуся на уровне перцепции и моторики, как при самоуспокоительных приемах. Это преформа будущей триангуляции, «разделяющей» психику матери от психики ее ребенка и от других инвестиций, что является решающим моментом для возникновения последующих регрессий.

Следует отметить, что данная проблема имеет межкультурный характер. Все техники успокоения и убаюкивания: ношение детей на спине в Африке, укачивание подвешенной люльки на расстоянии при помощи веревки в Алжире, покачивание гамака в Бразилии – позволяют матери заниматься еще чем-то одновременно с укачиванием (либо дают возможность замещающему ее объекту делать это, когда она занята).

Какие бы занятия матери не прерывали ее близость со своим ребенком, будь то работа по хозяйству или полевые работы, или ее желание встретиться с мужчиной, главными вопросами всегда являются дозированность этих расставаний, стремление матери отделаться от ребенка, а также манера подобных расставаний, которая может быть более или менее оператуарной.

Не без удивления приходится констатировать, что популярность исследований укачивания в Соединенных Штатах привела к появлению почти оператуарных методов. В одном из опытов двухмесячные младенцы помещались в люльки с моторным приводом, позволяющим задавать различные амплитуды и частоты укачивания. Другие работы были посвящены оценке влияния направления и типа движения на эффективность укачивания. Читая подробные описания различных исследовательских процедур, можно увидеть, что они нацелены на открытие секрета идеального успокоительного укачивания, которое перемещало бы младенца в пространстве с наилучшими параметрами – в хорошем ритме, в правильном направлении и с оптимальной эффективностью. Все это делается в отрыве от тех вариаций, которые могла бы привнести мать, отвергая при этом любой контакт и, следовательно, любое влияние с ее стороны и сводя укачивание лишь к вопросу качества вестибулярной стимуляции. О чем умалчивают экспериментальные данные, так это о том, что же интериоризируется младенцем, которого укачивают таким научным способом при помощи мотора вместо матери.

Эта параллель с «успокаивающей машиной» присутствует в большом числе самоуспокоительных приемов, которые представляют собой самоукачивание в действии; они включают в себя то, что было интериоризировано из двойного материнского послания при укачивании – эротического послания и манифестации влечения к смерти. Обе части двойного послания материнского укачивания связываются во время регресса, что дает пространство для хорошо ментализированной работы мысли, которая способна успокоить. Это успокоение, о котором в предыдущей главе я говорил, что его можно найти, играя в дочки-матери с самим собой, предполагает интериоризацию «достаточно хорошо носящей», «достаточно хорошо укачивающей» и успокаивающей матери. Но когда дела обстоят иным образом, эта фантазматическая деятельность, поддерживающая игру «в дочки-матери», дает сбой, и тогда устанавливается репрезентативный вакуум. Тогда применяется запрограммированное повторение, превращение себя самого в автоматическую машину для самоукачивания. Однако эта игра является гораздо более смертоносной: механический ребенок укачивается механической матерью, и именно механика предназначена успокаивать. Такая механическая машина оснащена самоуспокоительным приводом, пытающимся вновь обрести материнское укачивание, убаюкивание, телесное и материальное, использующее перцепцию и моторику, материнское укачивание, которое не смогло обеспечить психическую интроекцию материнского убаюкивания достаточно хорошего качества.

Таким образом, данный прием использует влечение к смерти, недостаточно смешанное с влечением к жизни (обычно влечение к жизни и влечение к смерти находятся в смешанном и связанном состоянии), выбирая для этого путь поведения для того, чтобы проделать ту работу по связыванию, которую фантазматическая деятельность не смогла выполнить из-за недостаточности, дефицитарности психического пути. Но эта попытка может привести лишь к тупику, и бесконечное повторение самоуспокоительного поведения несет в себе, как я уже ранее указывал, отпечаток влечений, развязанных, рассоединенных на психическом уровне.

Такой регресс с психического уровня на поведенческий, как мне кажется, часто характеризует функционирование тех, кто находится в поиске экстремальных ситуаций. Повторяющаяся моторная деятельность иногда выглядит, на мой взгляд, как карикатурно преувеличенное самоукачивание, как при прыжках с резинкой со скал или при прохождении пересеченной местности на внедорожниках, или при раскачивании одиночного гребца в легкой лодке на бушующих волнах посреди океана. Во всех этих случаях трудность задачи состоит в том, чтобы выжить после такого мощного укачивания, которое способно усыпить до смерти…

Неуравновешенные младенцы, отказывающиеся от ласки своих матерей, предпочитают скорее переживать кошмар одиночества, нежели травму из-за страха, от которого они не находят успокоения возле матери, являющейся к тому же его источником. Они предпочитают выходить из ситуации сами, а не рисковать взбираться на руки к матери, оказавшейся недостаточно надежной. Они предпочитают быть теми, кто «бросает» свою мать или нападает на нее, а не рисковать прожить свою жизнь пассивно, в роли жертвы материнских проявлений инстинкта смерти. В своем возрасте они являются уже маленькими задирами или, может быть, будущими «выжившими».

Человек, который плавал под водой

Господин Х, безусловно, был таким ребенком. Уже будучи взрослым и лежа на кушетке, он спрашивает себя о том, каковы же были причины, из-за которых уже с самого раннего возраста он отказывался от всего, что предлагала ему его мать. Возможно, потому, что этого было слишком мало, говорит он себе сейчас, или, может быть, потому, что этого было слишком много… Он старается вызвать ассоциации, и тогда образуются связи: поведение переоценивается в контексте эдипова конфликта (желание обладать ею целиком, слишком сильное желание) и в контексте защиты от страха кастрации.

Наряду с этим у господина Х всплывают еще и другие травмирующие воспоминания сразу о двух разных событиях, произошедших очень быстро одно за другим, когда ему было около четырех лет: сначала об общем наркозе с применением маски, а затем о том, как его толкнули в воду, когда он не умел плавать. Впоследствии у него развился страх анестезии, запаха эфира, падений в пустоту, падений, которые постоянно снились ему в кошмарах. У него также сформировалось поведение, которое можно рассматривать как контринвестицию: он ныряет с большой высоты в воду, а затем плывет под водой, до последнего задерживая дыхание, доводя себя до изнеможения. Такое свое поведение он называет «расслаблением». Он хочет получить в результате этой деятельности господство над тем, что могло его так сильно напугать в то далекое время. Однако ни фобии, ни проводимые им контринвестиции не дали ему достаточно средств для того, чтобы хоть немного связать пережитое травмирующее возбуждение. Поэтому вот уже тридцать лет как он прыгает в пустоту и плывет, задержав дыхание, каждый день, и, по возможности, в одиночку. Таким образом он повторяет погружение в бессознательное с маской под общим наркозом и сцену, когда его толкнули в воду. Но, как говорит он сам, для него особенно важно успокоиться, то есть истощиться, и повторить свой травматический опыт, чтобы попробовать совладать с ним раз, еще раз и еще раз, и так каждый день. Кстати, он достиг высокого уровня владения своим телом в воздухе и в воде, но, по-видимому, ему все равно этого недостаточно.

Марафонец

Другой мой пациент, господин З, является невольным марафонцем. Ему под пятьдесят, он много пьет и курит, и у нет абсолютно никакой спортивной подготовки. Он несколько полноват, скорее всего, по причине злоупотребления алкоголем. При таких отнюдь не атлетических данных он иногда вдруг решается взять да и пробежать в одиночку марафонскую дистанцию в 42 километра. Удивительно, что он и свою повседневную жизнь также проживает как марафонский бег. У него есть торговый бизнес, где он работает по тринадцать часов в день или более. Там он постоянно занят и гиперактивен, не дает себе никакой передышки или простоя. Иногда он доходит до значительного физического истощения, но продолжает работать, и каждый новый день у него вновь начинается таким же образом. Он мне говорит, что «изматывается», и кажется, что его мысли полностью заняты конкретными задачами. Он ведет себя так, будто запрограммирован делать все время одни и те же жесты и движения, стереотипно выстраивать отношения с клиентами. В его жизни преобладает рутина, включающая, в частности, и жесткие потасовки с некоторыми посетителями, среди которых бывают и проходимцы, вытаскивающие ножи. Господин З дерется, когда это необходимо, как сознательный служащий, выполняющий свою тяжелую работу. Он не прибегает ни к повышению цен, ни к браваде, как это обычно делают «хвастуны», и не извлекает никакой пользы и славы из этих потасовок.

Во время сеансов он чувствует, что ему трудно находить ассоциации и что эта деятельность плохо сочетается с его моторным роботизированным способом функционирования и оператуарным мышлением, которые доминировали у него перед этим. Он описывает свое состояние как что-то вроде раздвоения между его работой, которая не оставляет ему «времени думать», и сеансами, где ему предписано думать.

Мысли, которые посещают его во время сеансов, часто бывают отголоском того, что уже было реально пережито им на работе, от чего, по его словам, он никак не может «отделаться», как это не удавалось и Шарло, герою романа «Современное время», который и после работы на заводе, где он весь день завинчивал болты, не может остановиться и продолжает и дома совершать характерные движения завинчивания. Сны господина З также содержат сцены, в которых повторяются реально пережитые эпизоды его жизни.

Однажды он вернулся после одной из потасовок очень спокойным и сказал мне: «Именно тогда, когда я ощущаю адреналиновую разрядку, моя голова становится на место». И действительно, после таких разрядок господин З выглядит на сеансах совсем по-другому. У него получается «оторваться» от своей работы, он способен ассоциировать. У него появляется, наконец, прошлое, воспоминания, на которые он ссылается, будущее, о котором он может помечтать. В этом состоянии он становится чувствующим и мыслящим человеком, который старается передать мне свои репрезентации и свои проработки.

Однако такое психическое оживление длится недолго, и господин З довольно быстро снова погружается в привычное состояние хронического психического застывания. Он лишь ненадолго выходит из него по случаю новой потасовки. Эти моменты «адреналиновых разрядок» более плодотворны с точки зрения ассоциативного материала и вызывают у него воспоминания, в частности, о серии очень серьезных несчастных случаев на автостраде, в которых он пострадал и неоднократно находился в шаге от смерти.

Господин З прошел через серию аварий – мне потребовалось некоторое время для того, чтобы это понять, – и каждый раз ему удавалось выжить. Он плохо отличает одну аварию от другой; он их подсчитывает, классифицирует, в попытке их хоть как-то различить, установить хронологию, создать себе историю. Он несколько раз побывал в длительной и глубокой коме, находясь между жизнью и смертью. Возможно, что нить, которую он старается восстановить, устанавливая хронологический список аварий, направлена на реинтеграцию разрывов, пустых мест, которые эти периоды потери сознания, эти пробелы мышления, подобно скобкам, создали в его ощущении своего бытия. Для него речь идет о том, чтобы снова попытаться присвоить себе эпизоды своей жизни, не закрепившиеся в его сознании.

Господин З старается связать эти несчастные случаи в осмысленный порядок, но именно это ему как раз не удается. Хронологический список должен заполнить брешь, которая появилась из-за недостаточности связывания, отсутствия игры по связыванию и развязыванию репрезентаций в психическом пространстве, которое функционирует в регистре влечения к навязчивому повторению «по ту сторону принципа удовольствия» и все время напоминает о травматическом состоянии.

Запрограммированное повторение, являющееся его образом жизни, оказывается одним из его симптомов, как и повтор «адреналиновых разрядок». Похоже, что они состоят из приступов диффузной, но очень интенсивной тревоги-отчаяния, граничащей с паникой. Подобные моменты ужаса нужно понимать как симптом травматического состояния, а не как его причину.

Господин З начинает испытывать подобные ощущения во время марафонов, которые он пробегает безостановочно; все это усугубляется возрастом, потреблением алкоголя и табака. Иногда он сталкивается со смертельной опасностью, находится на гране своих физических сил, но даже изможденный он все-таки не останавливается. В психическом плане он также ужасно страдает. Он бывает в полном отчаянии, испытывает чувство безнадежности, почти как потерпевший крушение, ощущает угрозу смерти. Он по-своему достигает этих ситуаций крайней опасности, «ада», о котором говорят приверженцы любых видов выживания.

Конец марафона является для него Голгофой, когда он пытается заставить запрограммированную в нем машину торжествовать победу над человеческим существом, которым он является.

Так он ищет успокоения, борясь при помощи специфического возбуждения с другим травматическим возбуждением, в рамках адского повторения, где моторное поведение используется в качестве самоуспокоительного приема[15]15
  Некоторые бегуны трусцой или марафонцы дополняют моторный прием самоуспокоения еще и перцептивно-сенсорным, беря с собой в дорогу плеер.


[Закрыть].

Пережитое отчаяние, непреодолимое влечение к повторению, выраженное в такого рода моторном и перцептивносенсорном поведении, и психический спад напоминают функционирование при травматическом неврозе. На мой взгляд, повторение состояний ужаса, отчаяния и полного крушения свидетельствует о фиксации на травме и о стремлении (тщетном) избавиться от нее. Искомое состояние опасности воспроизводит инициальную травматическую ситуацию, когда вновь Я угрожает перегрузка функции по связыванию возбуждения. Повторение травмы является попыткой связать психически эту прожитую, но не пережитую травму.

В случаях, о которых я говорю в данной главе, симптомы травматического невроза почти в точности повторяют приведшую к травме ситуацию; именно эту конфигурацию внешней травматической ситуации симптомы и возвращают. Это тоже навязчивое повторение. В случае господина З совокупность аварий, коматозных состояний и реанимаций, а также многочисленные провалы памяти явно не позволяют осуществить точную внешнюю локализацию травматических событий. Не исключено, что катастрофа, которую он пережил, связана, прежде всего, со взаимоотношениями родители – ребенок, которые были сильно нарушены в раннем детстве, в частности, из-за тяжести смертоносных инвестиций. Из редких рассказов и ассоциаций, касающихся его детства, следует, что господин З был воспитан замкнутым и молчаливым отцом, пребывающим преимущественно в подавленном состоянии, и матерью, которая била его и очень часто отсутствовала, так как болела и лежала в больницах. Следует отметить, что хотя у него и присутствуют переживания избиваемого ребенка, с которым плохо обращались, это не привело к первертной мазохистической сексуальности. Одно из немногих хоть сколько-нибудь теплых детских воспоминаний касается встречи со своей матерью в больнице, где она находилась из-за болезни и где он встретил ее, поскольку сам был госпитализирован и должен был быть прооперирован из-за аппендицита. Эта аффективная пустота, которая, похоже, сопровождала его в детстве (в той степени, в какой его удалось воссоздать) воскрешает образ ребенка, брошенного на произвол судьбы, находящегося в состоянии беспомощности. Он постоянно испытывает желание доказать себе, – коль скоро нельзя ничего поделать, – что, когда находишься в крайней опасности, всегда существует последний шанс для выживания. Я полагаю, что господин З, как и другие приверженцы экстремального поведения, является травмированным взрослым, который старается оказать помощь отчаявшемуся младенцу, которым он был когда-то. Такие люди ищут невозможную ретроактивную абреакцию в надежде вновь испытать пережитые ими состояния отчаяния и страдания, оставившие в них свои глубокие отметины[16]16
  В период прохождения своей психотерапии господин З в очередной раз попал под машину. Он несколько дней находился в коме, а через некоторое время после того, как он очнулся, его срочно прооперировали по поводу незамеченного до того внутреннего кровоизлияния. После анестезии у него появился островок облысения. Сам факт, что данное соматическое нарушение часто ассоциируется с пережитым ужасом и часто как бы замещает несостоявшийся травматический невроз, будет рассмотрен мною в следующей главе.


[Закрыть].