Текст книги "Мальчик из Брюгге"

ГЛАВА 4

Дойдя до «Журавля» на рыночной площади, Ян замедлил шаг, чтобы успеть полюбоваться необычным сооружением. Его всегда приводила в изумление эта внушительная деревянная конструкция. Свисающие с неба тросы, равномерно раскачиваемые ветром, вызывали желание отойти подальше. Осторожность не мешает… Вдоль скоса круто наклоненной крыши выделялись десятки выстроившихся в ряд изображений голенастых птиц, которые и дали название этому подъемному механизму.

Внимание Яна переключилось на два огромных полых колеса с зубцами, расположенных слева и справа от основания. Сейчас они были неподвижны. Но с прибытием первой галеры, по сигналу ответственного, начнут вращаться, приводимые в движение людьми, находящимися внутри. Они часами будут шагать на месте, заточенные в деревянную окружность, тогда как над их головами пеньковые тросы опустятся на палубу судна, чтобы освободить его от груза.

«Журавль» был символом Брюгге, таким же как и шлюзы в Дамме. Не было подобного ему ни в самой Фландрии, ни в других странах. Вокруг царило возбуждение, необычное в это время года. Люди деловито суетились, сталкивались, торговцы расставляли свои лотки, менялы – столы. Приукрашивались таверны, готовясь к встрече с великим событием – открытием ярмарки. В виде исключения она должна была начаться в этом году на два месяца позже.

Ян постоял в нерешительности, не зная, куда направиться. Сигнальный колокол объявит о наступлении комендантского часа не раньше чем через два часа. Возвращаться в дом на улице Нёв-Сен-Жилль ему совсем не хотелось. Ван Эйк, должно быть, углубился в полотно Ролина, так что общаться можно будет только с Филиппом, Петером или Маргарет. Мачеха, считая Яна бездельником, наверняка воспользуется случаем, чтобы подкинуть ему нудную работенку. На это она мастерица. Нет. Ему совсем не хотелось возвращаться так рано. В душе все еще оставался неприятный осадок, терзавший его с самого утра.

Вокруг него деревянные фасады и окна обменивались тем же возбуждением, которое уже стихало, собираясь утонуть в водах Рея. Неожиданно Ян решился. Он поднялся на площадь Бург, прошел ее, проследовал набережной Розер, углубился в лабиринт улочек и, взлохмаченный от быстрой ходьбы, очутился перед Ватерхалле. Возведенное над Реем, это здание служило прибежищем городских моряков. Именно здесь с галер сгружали товары, перенесенные с тяжелых судов, задержанных сильным течением в верховье реки и остановившихся во внешней гавани. Здесь же, соприкасаясь планширами, они загружались сукнами из Ипра или Поперинге, скульптурным камнем из карьеров Турне и тысячью других вещей.

Давно уже, наблюдая за их маневрами, Ян заучил название каждого судна, их водоизмещение и даже некоторые типы судов: лозебойг, скарпуаз, зегбот, скута… Несмотря на разницу в размерах, количестве весел или рулевого управления, все они могли доходить до центра Брюгге, до рыночной площади – туда, куда не пробилась бы ни одна тяжелая галера. У Ватерхалле стояли и прогулочные лодки, на которых можно было проплыть по всему Рею или до устья Цвина. Ян заметил одну из лодок, готовую отчалить от набережной. Он спрыгнул в нее и чуть не угодил в воду. Матрос выругался и заставил его сесть на скамейку.

Было тепло и безветренно. Излучины Рея слегка рябились маленькими волнами от плывущих навстречу или обгоняющих яликов. Миновали церковь Сен-Вальбурге и здание канцелярии суда. Вскоре показался шпиль колокольни Святого Спасителя, строгие очертания монастыря бегинок, нависшего над озером Амур, и большое устройство, служащее для распределения питьевой воды по городским колодцам. Доплыли до шлюза. Как только двойные ворота шлюзовой камеры закрылись, из семи затворов с клокотанием и лопающимися пузырьками пены стала поступать вода. Покачиваясь на волнах, лодка незаметно поднялась поближе к небу. С одной стороны возвышалась каланча, с другой – высокие башни Термуйдена, Оостеркерке и Лиссевеге, словно маяки, выстроившиеся в одну линию вдоль побережья. Пройдя шлюз, вошли в Лив, канал, ведущий в Слейс.

Слейс был прекрасной мечтой…

В окрестностях порта волны дюн отбрасывали на поверхность моря пастельные тени. Вдали, за устьем, вибрировало открытое море, линия горизонта казалась растянутой до бесконечности невидимыми пальцами. Ян чувствовал, что по-настоящему он живет только здесь, где насыщалось жизнью его тело. Оно впитывало в себя все – от солоноватых запахов моря до ласковых прикосновений водяной пыли, от хлопанья парусов до междометий матросов, от глухого стука корпусов о предохранительные брусы до ностальгического плеска волн. От всего этого он ожидал чуда. Ян упал на край деревянного понтона и, болтая ногами, вволю упивался окружавшей его жизнью.

Однажды один моряк произнес фразу, навсегда отпечатавшуюся в его памяти: «У кораблей, как и у людей, есть своя история…»

У этого кога, с носом в форме ложки и квадратным парусом, привязанным к длинной бом-рее, история была уж точно. Из какой части света прибыл он? Вероятно, с островов Фриза, если только не из Балтийского моря. Верно одно: он был последним из почти исчезнувшего семейства таких судов, так как коги все реже и реже появлялись в Слейсе. Одним словом, они отличались от остальных своими корпусами со стыками внакрой, они гордо выставляли напоказ печать порта приписки: Ярмут, Дувр, Гастингс, Ла-Рошель, демонстрируя крепкую, молодцеватую корму в форме башенки.

С тех пор как Ян начал ходить в порт, он научился с первого взгляда угадывать происхождение судна. Основным отличительным признаком являлись ванты: если они были снабжены блоками и длинными талями – значит, это латинское судно; если на них были выбленки, то судно прибыло с севера. Среди других открытий Яну особенно запомнилось одно, сообщенное ему однажды португальским моряком, касающееся удивительного изобретения, называемого «магнитным камнем», который всегда поворачивался к северу. Имея его, суда уже не могли заблудиться, в тумане или темной ночью. Им чаще всего пользовались моряки Средиземноморья, реже – моряки северных морей: небольшая глубина акватории позволяла им ходить по лоту.

Ян окинул взглядом причалы, потом снова посмотрел на корабли. Не может быть, чтобы этот мирок когда-нибудь исчез! Вместе с ним умрет Слейс – и Брюгге тоже. Старые моряки, умеющие читать по пене, знали это. Они знали об ужасной язве, день за днем, неделя за неделей разъедающей устье: песчаные наносы. По последним слухам, власти намеревались прорыть канал к Бланкенбергу. Но осуществится ли когда-нибудь этот проект? Несмотря на непрекращающуюся очистку речного дна, некоторые лоцманы очень неохотно соглашались проводить суда в Цвин, а другие предсказывали, что если занос русел песком продолжится, придется подвозить товары к городу на тендерах с мелкой осадкой, а может быть, и на телегах! Чем станет Брюгге без моря? Ян представил порт, занесенный песком, и кладбище галер, навечно увязнувших в песке. Конец света.

Но пока Брюгге и Слейс еще жили. Только сейчас в порту тихо подремывало больше тридцати судов. Маловато, конечно. Бывало, Ян насчитывал их свыше четырехсот. И это только после одного прилива! Но самым радостным событием было прибытие в порт венецианских галер. Как правило, они приходили в начале сентября.

Они возвращаются… По всему побережью стоит колокольный перезвон. На горизонте возникают галеры. Маленькие точки, затерянные в море, растут, становятся уверенными в себе кораблями. Вот они! До них еще несколько кабельтовых, но уже ясно различаются люди, суетящиеся на палубах, изображение льва святого Марка, золотом вышитое на флагах. Флагманский корабль гордо возглавляет флотилию, направляющуюся к Слейсу, трепетно и напряженно ждущему ее, словно женщину. Сколько их? Десять? Пятнадцать? Впрочем, какая разница, поскольку все знают, что содержимое трюмов утолит их мечту на весь год.

Совершив длительное путешествие вдоль берегов Испании, Португалии, Западной Европы, они засыплют город золотом и серебром, зальют кипрскими винами, осыплют сушеными фруктами, покроют финикийскими тканями, венгерской пушниной, хлопком-сырцом и тканями из него, воском, гуммиарабиком, наполнят город волшебными ароматами, щелком и венецианским стеклом, медом из Нарбонна и винами из Гаскони. Пройдут осень и зима, флотилия терпеливо будет ждать благоприятного времени года. И в одно прекрасное утро снимется с якоря, держа курс на Серениссиму. Через год она вернется. Наверняка. А точнее – месяца через два…

Вдруг встрепенувшись, Ян вскочил. Черт побери! Он совсем позабыл зайти к сьеру Корнелису за пигментными красителями, заказанными Ван Эйком. Он бросился к пристани, моля святого Бавона послать ему барку, отплывающую в Брюгге.

* * *

В час, когда мальчик пробегал по улице Слепого осла, заходящее солнце уже огибало шпиль колокольни, клочки тумана кое-где плавали над скользкой мостовой. Стараясь защититься от невидимой угрозы, Ян покрепче прижал к груди ящичек, взятый у Корнелиса, и прибавил шагу; он неосознанно страшился наступающей темноты, ненадежного неба.

Когда Ян подбежал к арке, перекинутой между двумя низкими домами, ему показалось, что в одном из окон вызывающе вырисовывается человеческий силуэт. Ян вздрогнул, и в этот момент его нога наткнулась на что-то. Не удержавшись, он по инерции пролетел вперед и упал на брусчатку, сильно ударившись лбом и едва не потеряв сознание. Ругая себя и все на свете, Ян поднялся, подобрал свой драгоценный ящичек и оглянулся на предмет, о который споткнулся. Сначала он ничего не увидел; на улице уже было темно. Потом он различил ногу, торчащую из штанины из мягкой кожи.

Ян отодвинулся, поднимая взгляд от ноги к пояснице, от торса к лицу. От ужасного зрелища он отпрянул так резко, что чуть снова не упал.

Это было страшное лицо, испугавшееся своей смерти. Мука отражалась в искаженных чертах, но самыми ужасными были глаза. Глаза скелета. Пустота. Выколотые глаза со сгустками спекшейся крови так пристально уставились на Яна, что он почувствовал, как они проникают в душу.

Горло было разрезано от уха до уха. Труп прислонили спиной к стене, и его можно было принять за упившегося пьяницу; руки беспомощно свисали вдоль тела. Казалось, что это один из тюков, потерявшихся в тумане на набережной Слейса. К этой мрачной картине добавлялась одна деталь: рот мертвого мужчины был забит зеленоватым порошком, в котором Ян узнал веронскую глину.

Оцепенев, он не мог отвести глаз от этого зрелища, оно словно загипнотизировало его, повергло в состояние какого-то патологического гипноза. Ян впервые увидел мертвеца. Раньше он думал, что это нечто развлекающее, но мертвый человек наполнил его самыми худшими опасениями. То ли от гула колокола на колокольне, то ли от шарканья сабо, звуки которых приближались со стороны улицы Слепого осла, то ли от проливного дождя, в который превратился моросящий дождик, но Ян вдруг очнулся, нашел силы выпрямиться и помчался со всех ног подальше от мертвеца с выколотыми глазами.

Никогда он так быстро не пробегал расстояние, отделявшее его от улицы Нёв-Сен-Жилль. Оказавшись перед дверью, Ян что есть силы забарабанил в нее кулаками. После бесконечного ожидания дверь открылась. На пороге, уперев руки в бока, в подвязанном фартучке стояла Маргарет. Она смотрела на него со смесью удивления и укора. Ян не дал ей времени вымолвить ни слова, проскользнул мимо, пробежал через вестибюль и, задыхаясь, ворвался в мастерскую. Там он нашел Ван Эйка и Петруса Кристуса.

– Меестер Ван Эйк! Я видел его… мертвеца… с выколотыми глазами! Он…

Недоуменные складки появились на лбу художника.

– Что ты плетешь? Обычно от тебя никогда не слышишь оправданий. Ты хоть знаешь, который час?

– Клянусь, это правда! Я видел его, действительно видел!

Ван Эйк и Петрус настороженно посмотрели друг на друга. Художник взял из рук мальчика ящичек:

– Для начала спрячем это сокровище. А теперь отдышись и внятно объясни, в чем дело.

Ян возбужденно начал детально описывать свое приключение, стараясь ничего не упустить. Когда он закончил, выражение лица художника изменилось. Из несколько беззаботного оно стало серьезным.

– Решительно… он подходит все ближе… Антверпен, Турне, сегодня уже Брюгге.

Сообразив, что в мастерской стемнело, мэтр попросил:

– Петрус, да зажги же наконец свечи. Ничего не видно.

Молодой человек поспешил зажечь несколько свечей, стоявших в подсвечниках из желтой меди, и заметил:

– И на этот раз – человек из наших… собрат…

Ван Эйк возразил:

– Погоди, дружище! Даже если это и произошло, то ни о чем еще не говорит.

Его голос звучал спокойно, но чувствовалось, что мэтр очень напряжен. Он продолжил:

– Кто может толкнуть кого-то на убийство художников? Если только речь идет о художнике. Зачем?

Петрус, похоже, колебался:

– А… если ответ есть у вас?

– Какая ерунда!

– Мы говорили об этом вчера вечером. Две первые жертвы были вам знакомы. Возможна ли какая-либо связь между ними и вами?

– Разумеется, такая связь существует, и она называется живописью. Вот и все.

Петрус открыл рот, собираясь возразить, но Ван Эйк тут же продолжил:

– Впрочем, если в сознании убийцы установились другие связи, я могу из этого вывести только одно: следующая цель – я.

– Ну что вы… – замялся Петрус. – Это не…

– В любом случае бесполезно строить догадки о том, чего не знаешь. А также, как я заметил, ничто не доказывает, что третьей жертвой является кто-то из наших. – Более непринужденным тоном он проговорил: – Посмотрим-ка лучше, что Ян принес нам от Корнелиса, и не дай Бог, чтобы он что-нибудь разбил при падении.

Ван Эйк поставил ящичек на стол, осторожно открыл и вынул из него десяток многоцветных флакончиков, заткнутых пробковой корой. Взяв один, он протянул его к свету свечи. И тотчас пламя отразилось на стеклянной поверхности, оживив зернистый порядок красивой коричневой охры.

– Полюбуйся, Петрус, качеством этой обожженной сиеннской глины! Оно превосходно. Должен признать, что этот прохвост Корнелис не имеет себе равных в добывании самых лучших красителей.

Он схватил другой флакончик, заискрившийся голубой лазурью.

– Уверен, тебе неизвестно, откуда берется эта чудесная ляпис-лазурь. Она приходит с края света, из мест таких далеких, что туда нужно добираться годами. Бадасхан! По слухам, камень был привезен очень давно одним венецианским купцом по имени Марко Поло. Краска эта прилипает так прочно, что мне хочется думать, будто в ней заключены частицы вечности.

В наступившей тишине Ван Эйк вынул флаконы и поставил их в ряд перед собой: черный цвет, извлеченный из обугленного побега виноградной лозы, темно-красный кварц из Синопа, желтый из Неаполя, розовая глина, аурипигмент…

– Для простых смертных цвет – всего лишь цвет. Мы же, художники, знаем, что в каждом содержится закодированный язык и каждый имеет свою индивидуальность. Ограничить себя одной видимостью – значит, думать, что все шансы наших полотен являются побочными трех основных красок: синей, красной и желтой. Но мы видим, что комбинации, полученные с помощью двух основных красок, не идут ни в какое сравнение с натуральными красителями, щедро предоставляемыми нам природой.

Он умолк, осмысливая свои слова. Однако, судя по всему, ни Петрус, ни Ян по-настоящему и не слушали его. На лице мальчика еще читался страх, пережитый им недавно.

– Мои слова явно вам не по нраву, – заметил Ван Эйк.

– Вы ошибаетесь, – возразил Петрус. – Однако вот-вот начнется комендантский час. А дом Лоренса находится на другом конце города.

– Я понимаю… – Мэтр уложил красители в ящичек и продолжил: – Не задерживайся, уходи… Попасть в руки сержантов патруля – мало удовольствия…

Петрус спешно попрощался и ушел. Ван Эйк убрал последний флакон и пробормотал, словно размышляя вслух:

– Решительно, Брюгге сейчас – неподходящее место для жилья… – Затем он обратился к Яну: – Ты не забыл, что завтра на рассвете мы уезжаем в Гент? Надеюсь, дышится там легче…

ГЛАВА 5

Там были равнины, насыщенные водой, и большие лужи – грозные первопроходцы враждебного моря, изо дня в день старающиеся отомстить несдающимся польдерам[11]11
  Осушенные участки маршей, защищенные дамбами от затопления морскими волнами. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Ряды тополей, уставшие бороться с ветрами. Бесконечно монотонная дорога лентой стелилась к отчаянно плоскому горизонту. Вдобавок ко всему существовало опасение встретиться с выскочившими из укрытий грозными головорезами. Эти разбойники, возглавляемые знаменитым Родриге де Вилландрадо, не только сделали своей вотчиной Шарльё, ставшее их логовом, но вот уже год как обложили настоящим налогом большие города вроде Ньи или Оксонна. Говорили, что к ним примкнули и крестьяне. По новым слухам, герцог, запутавшийся в дипломатических интригах, сначала смотрел на их безобразия сквозь пальцы, но теперь решил бросить войска против этих нарушителей закона. Пока что дороги были безопасны только зимой. И не без причины: они были непроходимыми.

Так что Ян и Ван Эйк с большим облегчением увидели впереди серую верхушку прямоугольной дозорной башни, упирающуюся в низкое молочное небо.

Спрятавшись за фортификационными сооружениями, омываемыми спокойными водами реки Лис, город, казалось, дышал изобилием и безмятежностью, но за этой маской скрывался бунтарский, неукротимый дух. Сам герцог почувствовал это на собственной шкуре, когда потребовал переплавлять деньги, ходящие во Фландрии, с целью чеканить из них новые золотые и серебряные монеты, оставляя треть их в весовом исчислении в городской казне. Жители Гента отреагировали очень быстро: шумные процессии, штурм тюрьмы ткачами, убийство муниципальных служащих. Кончилось тем, что герцог был вынужден умерить свой аппетит и ссыпать в собственные сундуки только седьмую часть веса фламандских монет. Таким образом, жизнь Гента состояла из потрясений, возмущений, с короткими периодами спокойствия.

Церковь Сен-Жан приютилась между рынком и укрепленным замком не жившего в нем местного сеньора, прозванного коренными жителями Жераром-дьяволом, вероятно, из-за его багрового цвета кожи. Ван Эйк с кожаной котомкой на плече взошел по ступеням паперти и застыл перед порталом. Казалось, он не решался войти.

– Что с вами? – обеспокоенно спросил Ян.

Художник поднес руку ко лбу; у него кружилась голова.

– Столько воспоминаний связано с этим местом. Все, что я пережил здесь, уже стерлось из памяти, но крепко засело только главное из моей жизни: Хуберт, мой брат. Не знаю, что останется от меня в истории живописи, но складывается впечатление: если что-либо и сохранится, то именно здесь, в церкви Сен-Жан.

Глубоко вздохнув, Ван Эйк вошел внутрь. Приблизившись к алтарю, он зажег все свободные свечи, сразу высветив великолепный интерьер.

– Смотри!

Двенадцать дубовых панно, двенадцать развернутых створок, поражающих прославленным великолепием.

Складки ткани, рельефно облегающие камень, волнующее кружево бронзовой чаши со святой водой – все дышало совершенством, на всем ощущалось божественное дыхание. Ни разу за свою короткую жизнь Ян не сталкивался с подобным собранием красот. Бог, рай, ад, которыми Кателина прожужжала ему уши, – все было здесь. Достаточно протянуть руку, чтобы потрогать все это.

– Это… что-то необычное… – заикаясь проговорил он.

Определение показалось ему слабым. Но какими словами он мог бы выразить свое восхищение?

– Подойди. Я открою тебе один из секретов этого запрестольного украшения. Взгляни внимательнее на эту створку. Видишь двух всадников?

Ян направил указательный палец на более молодого:

– Эти раздувшиеся ноздри, эти выдающиеся надбровные дуги… Да это же вы! Только потолще, чем на автопортрете, который вы написали несколько месяцев назад. Да, это точно вы!

– У тебя острый глаз. Правильно, с тех пор я немного похудел. Меня совсем замучили эти нескончаемые поездки с поручениями герцога.

– А этот, постарше, он кто?

– Мой брат Хуберт. Он был на двадцать лет старше меня. – Продолжая, мэтр провел указательным пальцем слева направо: – Эти запрестольные украшения являются квинтэссенцией всего, что содержится в наших Евангелиях. Внизу, в центре, в ореоле святого духа, из жертвенного агнца стекает кровь в чашу. Левые створки символизируют справедливость и праведность, створки справа – воздержание и умеренность. Ты можешь удостовериться, что задний план не имеет ничего общего с пустыней. На нем изображена средиземноморская растительность, вдохновившая меня во время пребывания на Иберийском полуострове. А там, сверху, в центральной части – Всевечный Отец. Божественную фигуру окружают святая Дева и святой Иоанн Креститель. Рядом – наши прародители во всей их наготе: Адам и Ева. Когда мы закончили работу, то с удивлением подсчитали, что изобразили более двухсот персонажей.

– Кто это мы? – удивился Ян.

– Брат и я.

Ван Эйк опустился на колени, развязал свою котомку и достал из нее кисть из волоса куницы, закрытую чашечку и флакон с венецианским терпентином. Перед удивленным Яном он принялся разбавлять серебристую краску, находившуюся в чашечке.

– Я боялся, что краситель высох. Слава Богу, этого не произошло.

Удовлетворенный смесью, он протянул кисть Яну.

– Держи. Будешь следовать моим указаниям.

Мальчик, похоже, не понял.

– Но я едва умею рисовать!

– Рисовать не придется. Садись на пол. Ты будешь писать текст под мою диктовку, здесь, внизу внешней поверхности створок.

Ян сделал, как велел мэтр.

– Pictor Hubertus e Eyck major… – медленно начал Ван Эйк.

Неуверенным почерком мальчик стал воспроизводить слова на деревянной поверхности. Он так опасался жирных накатов краски, что потратил бесконечно много времени на написание нескольких строчек.

– Готово, – объявил художник. – Теперь можешь встать.

С вспотевшим лбом Ян вполголоса запинаясь прочитал:

Pictor Hubertus e Eyck major quo nemo repertus incepit. Pondus quod Johannes arte secundus frater perfecit Jodocus Vijd prece fretus. Versus sexta mai vos collocat acta tueri. Ho это невероятно! – ошеломленный, вскричал он.

Он только что осознал смысл этих слов.

– Художник Хуберт Ван Эйк, лучше которого нет на свете, начал, а Ян, уступающий ему в искусстве, завершил труд, оплаченный ему Иодокусом Виждом. В шестой день мая вы приглашаетесь на осмотр сделанного.

– А ты не такой уж плохой латинист, как я думал.

– Кто этот Иодокус Вижд?

– Из городских властей. Староста церкви Сен-Жан. Это он заказывал и оплачивал роспись алтаря.

– Если я правильно понял, вы, как художник, считаете себя «ниже» брата?

– Он мой учитель. Наш общий учитель. Все, чему я научился, я научился у него. Без него я был бы ничем.

Ян показал на алтарь:

– Ничем?

– Большая часть этих створок расписана не мной, а Хубертом. Но я настолько приблизился к его манере, что ничто уже не сможет нас разделить. Его рука стала моей рукой, его мастерство – моим. Вот почему сегодня я хочу почтить его память. Я не желаю, чтобы последующие поколения считали, будто я вел себя неподобающе и присвоил вещь, принадлежащую другому. Я приложил руку к этому шедевру, но основная его часть сделана Хубертом. Кстати, речь идет не только о запрестольном украшении. Многие картины, созданные моим братом, в будущем могут быть приписаны мне. – С некоторым напряжением в голосе Ван Эйк продолжил: – Есть еще одно творение, правда, не такое значительное, как алтарь, но и оно может быть при писано мне.

– Какое?

– Часослов, заказанный Хуберту Гийомом Четвертым. Миниатюры в нем уникальны.

– Я никогда не видел его на ваших полках. Где вы его прячете?

– В надежном месте.

– То есть?.

– В надежном месте…

Настаивать было бесполезно. Ян уже привык к тому, что художник, не отличаясь откровенностью, тщательно хранил свои тайны.

Сильное волнение охватило мальчика. Он был потрясен откровениями Ван Эйка, горд его признанием в любви к своему брату, восхищен смирением мэтра.

– Ваш поступок делает вам честь. Но я все же считаю вас королем художников. Ваш брат, очевидно, был гениальным. Однако ничто гениальное не сравнится с настоящим гением. Если даже завтра я стану художником, буду работать не покладая рук, отдамся душой и телом искусству искусств, я до конца дней своих не смогу сравниться с вами. У меня нет жизненного опыта, но, прожив рядом с вами, я пришел к выводу, что в области искусства есть два вида творцов: просто люди и люди, отличные от них. Вы относитесь к последним, мэтр Ван Эйк. Клянусь вам!

Легкая улыбка тронула губы художника. Он наклонился к Яну, обхватил ладонями его виски и долго смотрел на него. Его лицо выражало сдерживаемое волнение, которое передалось мальчику без слов. Казалось, все, что ни один из них не сумел сказать за тринадцать лет, вдруг выразилось в этом немом диалоге. В Ван Эйке читалась грусть, связанная с воспоминанием о смерти Хуберта, и мальчик так искренне разделял ее, что становилось еще больнее. Угадывались также и вопросы, сомнения художника на закате жизни. А на губах Яна трепетало слово, так долго удерживаемое внутри, и все фибры его души выталкивали его на свободу. На одном выдохе он произнес:

– Отец…

Глаза Ван Эйка затуманились. Он привлек мальчика к себе, крепко обнял, и они долго стояли так, не говоря ни слова. Им не было нужды договариваться, они знали, что отныне над ними не властны ни время, ни вынужденная разлука.

Оторвавшись от Яна, Ван Эйк сложил в сумку чашечку, кисточку и венецианский терпинтин:

– Ну, пошли…

* * *

Они недолго искали постоялый двор «Рыжий петух», в котором уже останавливался мэтр. Передав заказ хозяину, он отошел и задумчиво прислонился к стене.

В зале было шумно, сильно пахло пивом и бордоским вином. Магистратура запретила азартные игры, но в дальнем углу из-за занавески слышались возбужденные голоса игроков, резавшихся в триктрак или в кости. В помещении было сумрачно, свет и тень переплетались, однако можно было различить красноватые лица вязальщиков, болезненные – валяльщиков, ученые лица нотариусов, толстощекие физиономии торговцев и ломбардских банкиров. К шуму смеющихся голосов примешивался запах мочи от передников некоторых неряшливых красильщиков с въевшейся в кожу пальцев голубой пастелью и индиго.

– Скажи-ка, Ян, – неожиданно спросил художник, ты чувствуешь себя счастливым дома, среди нас?

Застигнутый врасплох вопросом, мальчик помолчал, потом ответил:

– Да. – И тут же уточнил: – Потому что и вы там.

– Знаешь, Маргарет иногда слишком строга, но ты не обижайся. У нее переменчивое настроение. Думаю, в глубине души она любит тебя.

Печальная улыбка скользнула по губам Яна. Хорошо бы, чтобы такая любовь, если, конечно, она есть, проявлялась без подобных нюансов.

– Честно говоря, она никогда не любила меня как мать. Как она любит Филиппа и Петера.

– По-моему, ты слишком требователен. Мать есть мать. Ее не заменить.

– Отца тоже. Только…

– Да?

Ян опустил голову, не осмеливаясь продолжать, затем, почти умоляюще, спросил:

– Вы меня любите, верно?

Художник с силой сжал руку подростка:

– Я люблю тебя, Ян. Так же, как Филиппа и Петера. – Пытаясь разрядить обстановку, он шутливо бросил: – Но я художник! У меня много присущих художникам недостатков!

Ян откусил от краюхи пшеничного хлеба и внезапно спросил:

– Мои родители живы, как вы думаете?

Ван Эйк удержался от резкого движения.

– Что ты сказал?

Мальчик повторил вопрос.

– Что тебе ответить? Думаю, да.

– Не могу сказать про отца, но уверен, что матушка моя жива. Я даже убежден, что она живет в Брюгге.

Ван Эйк тревожно посмотрел на него:

– Откуда такая уверенность?

– Иногда я чувствую, что она где-то рядом, так близко, что я мог бы коснуться ее.

– Ну вот! Я и не предполагал в тебе таких мыслей.

– И все-таки они есть. Когда они рвутся наружу, я впадаю в ярость.

Ян замолчал, чувствуя, что сказал лишнее.

– Продолжай, – подбодрил внимательно слушавший его Ван Эйк. – При чем тут ярость?

– Вы помните Лилию?

– Гм… да. Это кошка, которую мы приютили.

– Верно. Вы помните, как она защищала родившихся у нее котят, как выпускала когти, когда я пытался взять их у нее? Вот видите, – с горечью заключил мальчик, – даже животные не бросают своих малюток…

Художник не ответил сразу. Он приподнял кружку с пивом, повертел, ловя отблески света оловянной поверхностью, провел пальцем по пене, поставил на стол.

– Ты заблуждаешься, Ян. Заблуждается всякий, кто судит не зная. Что тебе известно об этой женщине? Ничего. Это все равно что судить о моих картинах понаслышке, никогда не видев их. Ты с презрением говоришь об отказе от ребенка… Но знай, что подобный отказ иногда может свидетельствовать о самой прекрасной любви. – Его голос отвердел, и он вдруг с неожиданной силой отчеканил: – Не осуждай, Ян! – И более спокойно: – Мать – тем более! Никогда нельзя осуждать мать. Кто может знать о ее беде, тоске, отчаянии?

Зрачки мальчика потемнели. Лицо уже не было детским, на нем проступила взрослость. Ян молча размышлял. Мысленно он вновь переживал те ночи, когда рисовал в своем воображении лицо с матовой кожей, пряди каштановых или черных волос, как у него, одну из тех женщин, виденных им на таинственной миниатюре, обнаруженной в мастерской художника. Ночи напролет Ян мечтал о той, которая склонялась над ним, нежно гладила лоб, пока он не засыпал, и оказывалась рядом при пробуждении.

– Возможно, вы и правы, – наконец признался мальчик. – По правде говоря, я не задал бы этого вопроса, если бы только…

– Да?

– Если бы только Маргарет хотя бы делала вид, что любит меня.

Ван Эйку нечего было возразить. Он пристально взглянул на мальчика, молча высказав свою тайну: Маргарет была скупа на любовь.

За ужином не было произнесено ни слова. Погруженный в свои мысли, Ян едва замечал встревоженные взгляды, время от времени бросаемые на него Ван Эйком.

Когда они вставали из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам, художник спросил:

– Скажи, тебе хочется спать?

– Не очень.

– Тем лучше.

Повернувшись, он направился к выходу.

– Куда вы идете?

– Прогуляться. Тепло… Лето быстро пролетает… Надо пользоваться каждым днем.

Вечер оказался на удивление теплым и мягким; небо было безоблачным. Редко выдаются во Фландрии такие вечера, когда взору открыты каналы и основания колоколен. Они наугад пошли по улочкам и очутились перед церковью Сен-Жан. Ван Эйк остановился. На мгновение Ян подумал, что алтарь опять влечет мэтра, но тот, долгим взглядом окинув здание, показал на небесный свод:

– Видишь ли, Ян, что бы ни случилось, говори себе, что там, вверху, есть звезда, заботящаяся о каждом из нас. Человек по-настоящему никогда не бывает одинок. Он просто забывает об этом. – Немного охрипшим голосом он продолжил: – Завтра начнется твое обучение.

Мальчик вздрогнул.

– Вы считаете, что я смог бы стать компаньоном? Как Петрус и другие?