Текст книги "Мальчик из Брюгге"

Жильбер СИНУЭ
МАЛЬЧИК ИЗ БРЮГГЕ

То, о чем я успел тебе рассказать…

ГЛАВА 1

Флоренция, июнь 1441 года

Усилилась жара, свирепствовавшая над Тосканой с начала лета. Казалось, что от пьяцца делла Синьория до собора Санта-Мария дель Фьоре движешься в густой, пышущей жаром мари. Даже колокольня будто осела, словно начиная плавиться, и ее облицовка из зеленого и розового мрамора уже выглядела одноцветной; горячее солнце перемешало краски, словно в яичнице-болтунье.

Стоя на коленях перед дверью, ведущей в баптистерий[1]1
  Помещение для крещения в христианском храме. – Примеч. ред.


[Закрыть] Сан-Джованни, Лоренцо Гиберти, чей лоб блестел от пота, наложил последний листик позолоты на профиль Каина.

Несмотря на почтенный возраст – шестьдесят три года, – в движениях его руки не чувствовалось слабости. Рука была тверда, как и сорок лет назад, когда он соревновался с известнейшими художниками города.

Неукоснительное правило требовало, чтобы законченное произведение в точности повторяло первоначальную дверь, изготовленную три четверти века назад другим скульптором, Андреа да Понтедера, а весь ансамбль, как и тогда, был составлен из двадцати восьми панно. Результат превзошел ожидания комиссии экспертов. Гиберти выиграл конкурс и завоевал право сделать вторую бронзовую дверь для того же баптистерия.

За двадцать лет Лоренцо создал шедевр, и вся Флоренция воздала хвалу его гению.

Сегодня он знал, что истинным шедевром, венцом его жизни золотых дел мастера и скульптора должна стать эта третья дверь в глубине Санта-Мария дель Фьоре. Семнадцать лет он работал над ней. Единственным желанием Лоренцо было, чтобы смерть дала ему отсрочку, необходимую для завершения самого значительного его произведения. И все же одному Богу известно, доказал ли он до этого свою исключительную способность к творческому созиданию. Лоренцо мог не хвастаясь утверждать: «Мало найдется значительного в нашей стране, к чему я ни приложил бы руку, создавая или руководя работами».

И как всегда, критиков нашлось предостаточно. Не возвратил ли он жизнь бронзе, такому дорогому материалу античности, которую до сих пор использовали для мелких поделок? А античность, в свою очередь, не несла ли на себе в глазах глупцов отпечаток язычества? Складки одежды его святого Матфея вызвали много резких замечаний. Лица, выгравированные им здесь, вызвали негодующие вопли разъяренных девственниц только потому, что Лоренцо придал им симметричность, свойственную античной композиции.

Как убедить закоснелые умы, что все источники знания существовали в Древнем Риме, в Древней Греции и не было ничего богохульного в желании вытащить на свет мирские скульптуры и восстановить писания Плиния, Платона, Апулея, Сенеки? Как объяснить им, что настало время обновить язык скульптуры, покончить с присущей ей экспрессией, такой манерной и тяжеловесной?

Лоренцо встал, в последний раз осмотрел лицо Каина. Удовлетворенный, сделал знак своим ученикам, что пора передохнуть. Он смотрел, как они веселятся на Соборной площади, и по странной ассоциации идей вспомнил об удивительном предмете, который увидел накануне, ужиная у своего друга Микелоццо: «astrolabium», или «ловец звезд», – прибор, позволяющий определить высоту звезды. Уверенной, спокойной надеждой наполнилось сердце Лоренцо. Этим молодым людям, разбегающимся по улицам Флоренции, и в голову не пришло бы, что на свете существуют «ловцы звезд», тех звезд, о которых заведомо известно, что они мертвы, тогда как они никогда не переставали скрытно пульсировать.

Лоренцо утер платком лысину и направился к таверне «Орсо».

– Синьор Гиберти!

К нему быстрыми шагами приближался юноша лет пятнадцати. Лоренцо он не был знаком.

– Ведь вы синьор Гиберти?

Лоренцо подтвердил.

– Меня прислал маэстро Донателло.

– Донато? Я думал, он в Лукке.

– Он вернулся, поручил мне передать вам, что ждет вас в своей мастерской.

– Прекрасно. Скажи ему, я с радостью навещу его, но сначала пообедаю.

Юноша стоял против света, который слепил глаза. Поэтому Лоренцо не сразу уловил смысл того, что произошло.

В тот момент, когда он собирался войти в таверну, юноша покачнулся и попытался уцепиться за его руку. Гиберти раздраженно передернулся. Он не терпел фамильярности, считая ее свидетельством отсутствия уважения, и отшатнулся. Его собеседник тяжело осел на пол, с глухим стуком ударившись лбом о каменную плиту. Лоренцо озадаченно застыл на месте, не зная, как поступить. В итоге он решил помочь юноше подняться и, коснувшись его, увидел кип-жал, вонзившийся тому между лопаток и мерцающий, словно головня. Вертикально. Вокруг лезвия, засевшего в теле, уже расплывался красный круг.

Побледнев, Гиберти бросил растерянный взгляд на площадь и заметил фигуру, бегущую в направлении Арно. Сумасшедший, что ли?

Их сразу окружили любопытные. Один из них, которого Лоренцо видел словно в тумане, встал на колени около лежавшего юноши. Мужчина, очевидно, аптекарь, осмотрел рану, пощупал пульс на горле и удрученно произнес:

– Мертв… – И, серьезно глядя на мастера, добавил: – Вам здорово повезло, синьор Гиберти.

– Почему?

– Я был свидетелем всей сцены: метили в вас. Не в него.

Брюгге[2]2
  Город в Западной Фландрии (в совр. Бельгии). – Примеч. пер.


[Закрыть], в тот же день

Запах дымящегося масла отравлял дом. Приносимый ветерком из палисадника, он проникал повсюду, разъедая ноздри.

Служанка в отутюженном платке, завязанном под подбородком, и с деревянным ведром в руке выбежала из дома, сердито крича на Яна:

– Я никогда не привыкну к этой вони!

Стоя возле непонятного приспособления, напоминающего котел, тринадцатилетний мальчишка глубокомысленно заметил:

– Представь, я тоже! Неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие вдыхать эту дрянь и пачкать руки в липкой жиже!

Служанка тряслась от возмущения.

– К чему столько возни, чтобы нарисовать обычную картину? Для чего так разогревать льняное масло?

Ян едва не задохнулся от негодования:

– Обычную? Ты считаешь картины мэтра Ван Эйка обычными?

– В конце концов, это всего лишь картины. Как бы красивы они ни были, они не заслуживают того, чтобы ради них травились этой вонью.

– А ты хотела бы, чтобы мэтр использовал мочу или кровь молодого козла?

– Глупости!

– Нет, не глупости! Этими веществами древние художники связывали краски. Я читал.

– Ты! С тех пор как мэтр научил тебя читать, ты принимаешь все написанное за слова Евангелия.

– Не гневайся, но это так. Я даже нашел один рецепт, составленный на основе истолченных пчел, смешанных с известью.

– Какая мерзость! – поморщилась Кателина.

Ян невольно улыбнулся. Напрасно она бушевала; ее перламутровые, почти розовые, щеки, круглое, как полная луна, лицо, золотистые волосы, подоткнутые под платок или бархатный чепчик, лучились добродушием. Да и что Ян мог испытывать к ней, кроме бесконечной нежности? Ведь это она заботливо стелила ему постель, поправляла сползшее одеяло, просиживала около его кровати целые ночи, когда он болел, всегда готова была встать неприступной стеной между ним и горестями мира. Такое лицо могло быть – Ян был в этом уверен – только у матери, которой он не знал.

– Берегись! Масло сейчас загорится!

Ян отскочил.

– А, ч-черт! Мэтр рассердится.

Он вытер о штаны измазанные маслом пальцы и бросился к кучке старых тиковых лент, которыми быстро обмотал ладони.

– Что ты делаешь? Ты с ума сошел?

Не слушая ее, не обращая внимания на языки пламени, вздымающиеся к небу, он подбежал к котлу, схватил за ручки тигель с бурлящим маслом и с трудом поставил его на траву.

– Рехнулся! Ты мог обжечься!

– Действительно мог…

– Тебе известно, чем кончаются все эти выходки?! – И решительным тоном Кателина добавила: – Я пойду и обо всем расскажу Ван Эйку!

Идти ей не пришлось. Художник уже спустился в палисадник и направился к ним, держа в руке ковш.

– Позвольте вам заявить, – бросилась в атаку Кателина, – если хотите гореть в аду, не рассчитывайте на меня; я за вами не пойду. Когда-нибудь вы подожжете дом!

Ван Эйк захохотал, словно она несла вздор.

– Ну-ну, сохраняйте хладнокровие. В худшем случае сгорят только мои работы. Ведь это всего лишь картины…

Служанка покраснела. Она сердито вскинула ведро на плечо и пошла к дому.

– Sic transit gloria mundi[3]3
  Так проходит земная слава (лат.).


[Закрыть]… – с ученым видом пробор мотал художник.

Он опустился коленями на траву и внимательно рассмотрел масло.

– Очень хорошо, Ян. Плотность мне кажется подходящей. Подождем, пока дым развеется и жидкость охладится.

Мальчик кивнул и с беспокойством взглянул на Ван Эйка. Никогда еще он не видел у него такого осунувшегося лица. Темные круги под глазами и загар были следами его недавнего путешествия в Португалию. Особенно выделялись бороздка на щеке и впадинка под скулой. Понятно, что в шестьдесят лет выносливость уже не та… Сердце невольно сжалось.

Никогда не замечаешь, как стареют любимые тобой люди, вот и Ян до этого момента ничего не видел: ни ставшую тяжелой походку, ни замедленную память, ни морщинки, наложенные временем. Любимые люди как бы не имеют прошлого, они вне времени. И если они первыми попали в поле нашего зрения, значит, существовали вечно. Ни Кателина, ни Ван Эйк не могли умереть.

– Думаю, тебе удалось прочитать манускрипт, который я дал тебе перед отъездом?

– «Schoedula» [4]4
  Теофил. «Рассуждения о разнообразии искусств» (лат.).


[Закрыть]?.. Признаюсь, не без труда.

– Это означает, что твой латинский оставляет желать лучшего, потому что язык монаха Теофила предельно понятен. Мои уроки должны были помочь тебе стать талантливым латинистом. Очевидно, я что-то упустил.

– Совсем нет! – запротестовал Ян. – Я просто плохо усвоил некоторые комментарии. Этот Теофил, он…

– Мы еще поговорим об этом, – оборвал его художник. – Полагаю, можно начинать.

Он медленно влил в тигель содержимое ковша, который держал в руке: лавандовое масло. Мальчик удивился. Впервые художник изготовил подобную смесь.

– Вот увидишь, так будет лучше. Летучая лаванда быстро испарится, и на полотне останется лишь тонкая пленка прокипяченного масла. Более того, я подметил, что комбинация обоих масел гораздо устойчивее на полотне, тогда как одно кипяченое масло склонно расплываться.

«Да, мэтр всегда будет поражать меня», – подумал Ян.

Взять хотя бы этот странный котел, придуманный им для разогревания масла на открытом воздухе: причудливое приспособление, составленное из разнородных деталей, похожее на большого черного майского жука. Какой удивительный человек! По здравом размышлении, возраст ему не помеха, так как творческий гений Ван Эйка беспрерывно обновлял его внутреннюю молодость.

Всякий раз, когда он писал картину, то возрождался, а возрождаясь, давал новую жизнь. Под его пальцами обычные льняные полотна, простые ореховые панно превращались в ослепительные солнца. Персонажи и формы возникали из ничего; вспоминался тот отрывок из Библии, который когда-то читал мальчику художник; в нем было писано, что Бог создал человека из куска глины.

– Ну а теперь пусть смесь отстоится. Пойдем, мне хочется посмотреть, как ты загрунтовал холст.

* * *

Повернутая окнами на юг, мастерская утопала в ярком солнечном свете, она вся пропиталась стойким запахом экстракта канадской драцены и венецианского скипидара. На длинном деревянном столе аккуратными рядами выстроились чашечки для разведения красок, кисти, ящички с пигментными красителями и – несколько в стороне – мраморная доска для растирания красок, на которой, словно шахматный король, стоял порфирный пест. Справа возвышалась впечатляющая дубовая массивная дверь, снабженная толстой задвижкой, достойной охранять самые сказочные сокровища.

Ян взял панно, прислоненное к ножке стола, и протянул его Ван Эйку. Тот бегло осмотрел беловатый слой, покрывавший поверхность, и недовольно поморщился:

– Ты плохо просеял и очистил гипс. Сколько времени ты выдерживал его, прежде чем наложить на панно?

Мальчик поколебался.

– Около недели.

– Ошибка. Тебе нужно было дать ему отстояться в ступе по крайней мере месяц и ежедневно менять воду.

Он подошел к одной из стен, снял с нее холст и вернулся к Яну.

– Вот удачная грунтовка! Гипс лежит равномерно и гладок, как слоновая кость. Как ты сможешь набить руку на зернистом грунте? Ничто не должно стеснять твои движения. Вспомни, что говорил Альберти: «В руке художника даже ножницы должны превратиться в кисть, летающую подобно птице».

Подкрепляя слова делом, мэтр установил холст на мольберт, взял ивовый уголек. Несколькими штрихами он нанес овал, потом – нос, глаза, рот, углы губ.

Ян, поначалу недоверчиво смотревший па получившееся изображение, воскликнул:

– Да это же я!

– Ну конечно, ты.

Ван Эйк стал штриховать рисунок.

– Когда рисуешь, всегда располагайся в полосе умеренного света; солнце должно светить слева. Идеально позабыть на несколько дней о рисунке, чтобы вернуться к нему с нейтральным видением, заретушировать там, где тебе кажется необходимым, и укрепить контуры. Но сегодня мы сделаем исключение.

Мэтр взял чашечку, развел в ней замысловатую смесь из желтой охры, черного пигмента и веронской глины, обмакнул в нее кончик кисточки и наложил на рисунок серые смягченные тона, добившись светлых только за счет прозрачности фона. Делал он это с изумительной уверенностью, начиная от заднего плана и постепенно приближаясь к центру. Закончив эскиз, мэтр отошел на шаг, его лицо выражало удовлетворение.

– Но это уже чудесно! – пришел в восторг Ян.

– Модель или картинка? – пошутил Ван Эйк. – Увы, дальше продолжать мы не можем. Первый набросок дол жен стать абсолютно сухим, только после этого к нему добавляют более яркие мазки. Позднее, когда твой шедевр будет закончен, останется защитить его от влияния времени. Иди за мной.

Он шагнул к дубовой двери, но тотчас остановился, раздосадованный.

– Я оставил ключ в сумке. У тебя должен быть дубликат.

– Разумеется. Вы знаете, что я никогда не расстаюсь с ним.

Ян торопливо порылся в небольшой сумочке, висевшей на его поясе, и достал из нее ключ, блеснувший на солнце. Он вставил его в замок и нажал на створку, повернувшуюся на петлях.

Здесь было священное место Ван Эйка. Его «собор», как он называл. Там находились самые неожиданные предметы, среди них была и печурка высотой с локоть, сделанная из горшечной глины, со стенками толщиной три-четыре дюйма; в середине поблескивало квадратное стеклянное окошечко. На ореховом столе выстроились реторты, большой перегонный аппарат, поддон, в котором стояли склянки с сероватыми жидкостями, баночки с порошками пепельного цвета, испещренными желтыми и черными пятнышками, от которых исходил сильный запах мускуса. У постороннего, попавшего в это место, зародилось бы подозрение, что художник ведет торговлю с какой-то нечистой силой.

Ян помнил, как Ван Эйк впервые привел его сюда, помнил и невразумительный ответ на его удивленный вопрос. Приняв таинственный вид, приложив указательный палец к губам, художник прошептал: «Малыш, надо уметь молчать о том, что знаешь». Яну пришлось удовлетвориться этой загадочной фразой.

Вся задняя стена была уставлена полками, на которых разместились бесчисленные манускрипты с заумными названиями: «Tabula Smaragdina» [5]5
  «Закон изумрудов» (лат.).


[Закрыть], «Speculum Alchimiae» [6]6
  «Об алхимии» (лат.).


[Закрыть] некоего Роже Бакона, тут же были и трактаты о живописи, хорошо известные Яну, – «Schoedula Diversarum Artium» монаха Теофила, «De pictura» [7]7
  «О живописи» (лат.).


[Закрыть], написанный тосканцем Леоном Баттиста Альберти, или «Libro del’arte» [8]8
  «Книга об искусстве» (лат.).


[Закрыть] Сеннино Сеннини, очень редкий, по словам Ван Эйка, экземпляр. Были тут и красноречивые свидетельства любознательного ума: соображения об изготовлении золотых и серебряных изделий, скульптуре, ремесле краснодеревца и даже вышивании. Как только приходили визитеры или натурщики, «собор» закрывался, и никто ни под каким предлогом не мог войти туда.

Ван Эйк подошел к столу и показал мальчику склянки: одну с маслянистой жидкостью, другую – с мускусной эссенцией.

– Все зависит от равновесия. Если ты не добавил в масло нужной меры, твой лак испорчен. А плохой лак это обреченная картина. Ты помнишь о той неприятности, которая случилась со мной несколько лет назад?

– Как не помнить? Вы были в такой ярости в тот день, что Кателина и я подумали, будто вы бросите в огонь все свои картины.

Ян вспомнил эту сцену с такой ясностью, словно она произошла вчера. Стоял жаркий августовский день. Солнце бушевало над Брюгге. Мэтр воспользовался жарой, чтобы дать высохнуть своему последнему полотну (портрет его жены Маргарет) на открытом воздухе. К концу дня оно растрескалось посередине. Ван Эйк поклялся тогда, что не успокоится до тех пор, пока не найдет решения. Подобная катастрофа никогда не должна повториться.

– Ян!

Голос художника вернул его к действительности.

– Наблюдай, как накладывается лак.

Он взял картину, положил ее плашмя на стол. Это произведение всегда волновало Яна. На нем была изображена молоденькая девушка, брюнетка лет семнадцати с чистым лицом мадонны и почти черной радужной оболочкой глаз. Полуголая, она стояла около таза из желтой меди, поставленного на ларь, и, казалось, зачерпнула немного воды правой ладонью. Ее обнаженность частично прикрывалась небольшим количеством ткани. Сбоку от нее находилась молодая женщина в красном платье и белом чепчике. Она держала за горлышко большой стеклянный сосуд в форме груши. На переднем плане спала собака. Интерьер представлял собой комнату, ярко освещенную через широкое окно, напротив него висело выпуклое зеркало, в котором отражались обе фигуры. Согласно присущей Ван Эйку манере все светлые части были чудесным образом выражены гладкими и прозрачными наслаивающимися мазками.

– Этой картине лет пятнадцать. Я всегда считал ее незаконченной, потому что в свое время не покрыл лаком.

Перед зачарованным взором мальчика мэтр начал священнодействовать над холстом. Его рука легко двигалась вдоль картины, совершая мелкие кругообразные движения; она ласкала линии, нежно касалась бедер, маленькой торчащей груди, ляжек. Можно было подумать, что через контуры, очертания, изгибы, округлости он проникал пальцами в плоть. Остановился мэтр лишь тогда, когда посчитал слой лака совершенно гладким и нанесенным равномерно.

– Вот… Теперь полотно будет жить вечно. Я хотел бы…

Он прервался, потому что в мастерскую ворвалась Кателина.

– Прошу прощения, но там вас спрашивал сьер Петрус Кристус.

– Петрус? Сейчас приду.

Ван Эйк повернулся к юноше.

– Выходим.

Ян тщательно запер дверь «собора» и спросил:

– Пока вас не будет, мне прибрать мастерскую?

– Нет. Лучше работай над своим рисунком. – Он по казал на портрет мальчика. – Воспроизведи его. Надеюсь, ты будешь достойным копировщиком!

ГЛАВА 2

Ян взял холст и поднял его перед собой, словно зеркало.

Кто скрывался за этим портретом? Тринадцатилетний мальчуган с матовой кожей круглого лица, обрамленного черными как вороново крыло волосами, с большими миндалевидными глазами, тоже темными. Эти черты отличали его от двух ребятишек Ван Эйка, розовеньких, как цветы боярышника. Откуда он взялся? Ван Эйк нашел его пищащим в корзине на пороге у своей двери. Было тогда младенцу несколько часов от роду. Художник тотчас постарался найти кого-нибудь, кто опознал бы новорожденного. Мать, отца… Все напрасно. Может быть, он свалился с дозорной башни?.. За неимением лучшего мэтр, который еще не был женат, оставил ребенка у себя, дал ему свое имя, вероятно, из-за недостатка воображения, а толстушка Кателина, родом с севера, взялась воспитывать его.

Очень скоро, когда мальчик чуть подрос и начал понимать язык взрослых, ему объяснили тайну его рождения. Он запомнил только слово «подкидыш», и оно отдавалось в его голове рокотом барабанов во время процессии в честь Святой Крови. Утешая его, Ван Эйк часто рассказывал ему историю Моисея, которого в корзине пустили в плавание по реке Нил, а в дальнейшем он познал великую судьбу. Но Яну совсем не улыбалась великая судьба, да и Цвин, расширенное устье реки, продолжавшей жизнь Брюгге в море, вовсе не походил на Нил.

С тех пор он обращался к Ван Эйку не иначе, как «мэтр»; между ними установилась недосказанность. Позднее, когда Яну шел пятый год, Ван Эйк женился на Маргарет Ван Гитофанге. Яна представили молодой женщине (она была моложе художника лет на двадцать), и он сразу понял, что счастливого будущего у него не будет. И оказался прав. Маргарет невзлюбила его. Рождение первого ребенка, Филиппа, осложнило их разногласия и вынудило Яна поменять комнату, в которой он до этого жил, на мансарду. И сегодня все восставало в нем против этой женщины, непредсказуемой и неуравновешенной, словно Северное море.

Если в первое время Ян и испытывал страдания, то очень быстро его эмоции укрылись за неприступной стеной. На него не действовали ни обиды, ни несправедливости, ни грубые окрики. Он сносил их спокойно, тем более что Ван Эйк поддерживал его на свой манер, относясь к нему с особой нежностью. Иногда даже – что уже многое значило – мэтр давал понять, что предпочитает его своим родным сыновьям. Именно Ян, а не Филипп, работал рядом с мэтром и постигал секреты его искусства. Ван Эйк сам научил его читать и писать, заставил освоить латынь, язык ученых людей, а не отправил в школу Сен-Совер или Сен-Донатьен. Сотню раз он мог бы избавиться от Яна, отдав его на попечение города, и его возили бы в коляске, чтобы вызвать сочувствие какой-либо сострадательной души. Но никогда, Ян был уверен в этом, подобная мысль не мелькнула в голове мэтра.

Яну нравилось, как тот двигается, нравилось мимолетное движение руки, касающейся его волос. Упрекнуть его он мог лишь в слишком явной сдержанности. Часто у Яна возникало неосознанное желание прижаться к Ван Эйку, почувствовать его объятие и замереть, впитывая тепло его тела. Но что-то, чего он не мог определить, мешало ему. Однажды за ужином художник на примере южан и северян объяснял, что существовало большое различие в проявлении их чувств. Первые, говорил он, подобны бурным речкам, быстро выходящим из берегов и так же быстро высыхающим, тогда как вторые тоже похожи на реки, но текущие основательно и оплодотворяющие все вокруг. Ван Эйк был, без сомнения, такой рекой.

Как и любой подмастерье, Ян выполнял самую разнообразную работу: подмести мастерскую, вымыть пол, следить за варкой лака и клея, а самое главное – изготовлять кисти, что являлось настоящей каторгой. Для начала надо было с особой тщательностью рассортировать волоски щетины, убедиться, что они выросли на домашней белой свинье, предпочитаемой Ван Эйком, а не на черной. Затем надо было их уровнять и соединить связкой, намазанной клеем.

Взвесив все, Ян отдал предпочтение беличьим хвостам. Правда, и эта работа не приносила радости. Ведь надо было собрать волоски в пучки разной толщины, чтобы вставить их в предварительно защищенные ручки из гусиных или голубиных перьев.

Растирать краски порфировой ступкой – тоже работенка не из легких: растолочь их в порошок, добавляя колодезной воды или прокипяченного масла. Это требовало многих часов труда и ангельского терпения. Ян никогда не забудет, как он целый день измельчал в порошок два фунта маренового лака! Ко всему прочему эта работа не терпела небрежности. От излишка масла пигмент мог пожелтеть, особенно если его слишком перелить в порошок свинцовых белил. Чересчур большое количество краски загрязнится при контакте с воздухом. В общем, требовалось все делать быстро, иметь наметанный глаз, поддерживать состав в достаточно жидком состоянии, чтобы он хорошо ложился на камень. После всех этих операций оставалось только разлить краски по небольшим оловянным или стеклянным чашкам, в строгом порядке уложить сосудики в ящичек и накрыть их крышками, чтобы в них не проникла пыль.

Но через несколько месяцев открылись новые горизонты. Из подмастерья Ян перешел в разряд компаньонов. В течение тринадцати лет – таков был срок обучения всех молодых художников – Ван Эйк растолковывал ему суть, законы и посвящал его в тайны искусства искусств, недоступные простому смертному. Он указал Яну королевский путь, если тому вздумается создать «шедевр» и преуспеть в этом; ведь это прямая дорога к достижению заветного звания «мэтра». А потом… кто знает? Возможны слава, почет, уважение. Да вот только вопрос: хотел ли Ян всего этого?

* * *

– Петрус, друг мой! Какое счастье вновь увидеть тебя!

Петрус Кристус встал со скамьи и горячо пожал руку хозяина. Долговязый, какой-то легкомысленно воздушный в камзоле из тафты, он был полной противоположностью Ван Эйку, который, несколько сгорбленный под тяжестью лет и накрывавший лысую голову драпированным капюшоном, был воплощением справедливости, прямоты и мудрой зрелости.

Кристус была не настоящая фамилия, а прозвище, которым наградили его друзья из-за того, что еще юношей он любил рисовать «Christus – beeld», то есть лики святых. Сегодня, в двадцать шесть лет, в расцвете сил, по его первым работам можно было предсказать наличие в нем истинного таланта.

– Присаживайся… Вина выпьешь?

– Нет, спасибо. Моя прозорливость не вынесет этого и отразится на находках. Я уже иссяк.

– Полагаю, ты приехал из Байеля? Дорога длинная, что и говорить. Во Фландрии все путешествия, независимо от расстояния, кажутся мне бесконечными. Распутица зимой и летняя пыль, туманы, ливни и ураганные ветры, похоже, объединяются, чтобы замедлить время.

Петрус согласился со старшим.

– Но зато, – продолжал Ван Эйк, – я настаиваю, что бы ты отужинал с нами.

– С радостью принимаю приглашение. Как поживает Маргарет? Дети?

– Малыши быстро растут, а жена цветет. И все же осмелюсь заверить… – Он зашептал с наигранным видом заговорщика: – Кроме Филиппа и Петера, у меня есть приемный сын Ян. У него поразительные способности. Правда, Петеру нет еще и пяти… Лучше поговорим о тебе. Чего нам ждать от твоего присутствия в Брюгге?

– Немножко везения, надеюсь. Посланец герцога Бургундского пригласил меня представиться в Принценхофе. Думаю, это приглашение связано с моим прошением, которое я отослал еще осенью… – Петрус смутился, но продолжил: – Тяжелые времена настали для нас, художников. Особенно для таких, как я, которые никак не могут выйти из тени. Зарабатывать живописью нелегко даже на одного человека, и все оборачивается кошмаром, когда этот человек обременен семьей. Хочется надеяться, что герцог окажется настолько добр, что возьмет меня под свое покровительство.

– Понимаю твое положение. Оно мне знакомо. Мне здорово повезло, когда на меня посыпались милости наших фландрских сеньоров. Вчера – в Бинненхофе в Гааге, под покровительством Жана де Бавьера; сегодня – и уже вот пятнадцать лет – числюсь оруженосцем на службе у герцога Филиппа. Он не откажет тебе в поддержке. Его щедрость и истинная любовь ко всему, что имеет отношение к искусству, знакомы всем. Но тем не менее знай, что в Брюгге его сейчас нет и вернется он только дней через десять.

– Эту новость, увы, я узнал по приезде. Но я подожду. У меня нет другого выбора.

– У тебя есть где поселиться? А то…

– Не беспокойтесь, у меня в Брюгге друг, и он согласился меня приютить. Его зовут Лоренс Костер.

– Его имя мне не так уж незнакомо. Он, кажется, не фламандец, а нидерландец?

– Он родом из Гарлема и только что снял дом в Брюгге.

– Насколько я понимаю, он интересовался тем, что некоторые называют «искусством искусственного письма».

– Это больше чем интерес; это навязчивая идея! Вот уже много лет Лоренс Костер имеет склонность к воспроизведению текстов печатным способом с применением подвижных букв. Он даже убежден, что будущее письма при надлежит этим новым штуковинам, пришедшим к нам из Катая[9]9
  Катай, или Катэй, – так в средние века называли Китай. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Придумали их, говорят, арабы. Называются они бумага.

– Это очень интересно. Я всегда считал, что граверное печатание уже отживает. Нужно искать новое решение возникающих проблем. А их накапливается немало.

– Бесспорно. И я не сомневаюсь, что Лоренс отыщет его.

– А ты? Над чем сейчас ты работаешь?

В глаза Петруса вкрался огонек нерешительности.

– Об этом и говорить не стоит. Я ищу. Ищу себя. Бывает и подавленность, бывает и возбуждение… Обычная участь всех начинающих художников, не правда ли?

– И начинающих, и маститых! Мне знакомы эти приступы тоски, разъедающие душу и заставляющие сомневаться во всем. Эта болезнь неопределима, не переболевший ею не может ее понять. Подумать только, существуют моралисты, убежденные в том, что художник ничего не вкладывает в свое творение, будто он оторван от него и эта оторванность запрещает ему страдать! Единственный совет, который я позволю себе дать, – продолжай, упорно борись, не поддаваясь слабости. Только такой ценой ты создашь истинный шедевр.

Кристусу оставалось лишь признать справедливость слов мэтра. Но если бы даже ему захотелось поспорить, он отказался бы от этого в силу разницы в возрасте и, главное, из-за испытываемого им глубочайшего почтения к Ван Эйку. Он, несомненно, был самым великим, «королем художников», как окрестил его граф Фландрии. Жаль, что Петрусу не удалось поработать рядом с ним. Всеми своими познаниями в живописи он обязан своему отцу Пьеру. Судьбе было угодно, чтобы четырьмя годами раньше у одного нотариуса из Байеля – его родного города – он увидел полотно Ван Эйка. Это было открытием. С тех пор Кристус постоянно искал встречи с художником. Она состоялась благодаря одному другу, члену магистрата городской управы, жившему в Брюгге. Это случилось год назад, в знаменательный день. И теперь он не упускал ни единой возможности встретиться с мэтром, отметиться печатью его гения. Кристус усвоил манеру живописца, и теперь трудность заключалась в том, чтобы оторваться от Ван Эйка, дабы не скатиться в то наихудшее, что может произойти с художником: копирование.

Сменив тему, он поинтересовался:

– Я вот все думаю о герцоге. Вы и вправду приближены к нему, не так ли? Числясь оруженосцем, вы являетесь придворным художником, его любимцем.

– Да, есть такая привилегия. По этой же причине, когда семь лет назад Маргарет родила сына, герцог оказал нам честь, став его крестным отцом. Отсюда и имя Филипп. К чему этот вопрос?

Петрус вздохнул.

– Трудно признаться, но я вам немного завидую. Такой меценат!

Ван Эйк снисходительно улыбнулся:

– Эй, Петрус, долой меланхолию! Тебе тоже привалит счастье. Я займусь этим. Поговорю с герцогом, похлопочу за тебя. Ты доволен?

Не дожидаясь ответа, он встал.

– Есть хочется. Этот аромат с кухни сбивает меня с мыслей. Пойдем. – На ходу он крикнул: – Ян, Филипп, Петер! К столу!

* * *

В столовой витали запахи супа из кервеля и оплывавших восковых свечей. Хотя наступил июнь, в камине пылал огонь. Горящий торф отбрасывал желтоватый свет на убранство столовой. Здесь – горка, украшенная резными столбиками, там – резной сундук на высоких ножках. Оба сына уже сидели за столом. Ян вошел последним, поприветствовал их поднятием руки и, не дожидаясь ответного приветствия, на которое и не рассчитывал, сел справа от Филиппа, старшего. Семи лет последнему никак не дашь. У мальчика было крупное бесцветное лицо с впалыми щеками. Казалось, он постоянно погружен в какие-то мечты. Что касается Петера, то он был вылитый портрет матери: продолговатое лицо, темно-русые волосы, поджатые губы, безвольный подбородок.