Текст книги "Последние дни наших отцов"

17

Кроме общих курсов в Бьюли, будущие агенты получали специализацию в зависимости от того, какие способности выявил в них следивший за их успехами офицер. Фрэнка, Фарона, Кея и Пэла обучали промышленному саботажу, Станисласа и Клода – взлому, Эме – обнаружению сил противника, Толстяка – белой и черной пропаганде. Жос, Дени и Лора готовились стать радистами – пианистами на сленге Управления. Связь на местности представляла собой сложную систему шифрованных радиопередач с помощью подпольных релейных передатчиков, установленных в оккупированных странах и позволявших напрямую связываться с Лондоном, передавать данные или инструкции. Далеко не всех агентов специально обучали тонкостям связи.

Одиннадцать стажеров, поделенных по будущим специальностям, виделись все реже; теперь они встречались только в свободное время.

Однажды под вечер, вернувшись в домик Секции F, курсанты обнаружили, что Толстяк и Клод валяются в спальне. Пьяные. Часом ранее бедолаги случайно столкнулись в безлюдном доме, и Толстяк вытащил маленькую фляжку виски.

– Где ты это раздобыл? – спросил Клод.

– Спер у голландцев.

– Я не пью…

– Чуть-чуть, Попик. Ради меня. Ведь мы скоро расстанемся.

– Я никогда не пью.

– Тебе в любом случае придется пить вино во время мессы. Так скажи себе, что это твое церковное винишко.

Клод дал себя уговорить. По дружбе. И они выпили. По глотку, потом по второму, по третьему. Захмелев, обменялись парой шуток, потом снова приложились к фляжке. С громкими воплями поднялись в спальни, и Толстяк натянул халат Станисласа.

– Я Фарон, я бабенка! Славная телочка! Люблю наряжаться!

Он разгуливал между кроватями. Клод было засмеялся, но сразу опомнился – не стоило больше насмехаться.

– Не смейся над Фароном, – сказал он. – Не надо больше так делать.

– Фарон – мудак.

– Нет, Толстяк. Мы теперь не такие, как раньше.

Толстяк снял халат. Они долго молчали. Пьяные в стельку, друзья в растерянности смотрели друг на друга, и вдруг их охватила невыразимая грусть, а спиртное придало ей пафосную ноту.

– Я буду по тебе скучать, Попик! – простонал гигант.

– Я по тебе тоже, мой Толстяк! – всхлипнул кюре.

Они обнялись и прикончили фляжку. Когда курсанты их обнаружили, оба спали прямо на полу. Сперва все веселились. Но ровно до того момента, как в дом вошел лейтенант Питер и крикнул с первого этажа:

– Учения! Учения!

Инструкторы из Бьюли убедили Лондон прислать самолет, чтобы потренировать навыки по разметке зоны выброски парашютистов. От Секции F лейтенант Питер выбрал наугад для участия в учениях двух курсантов – Клода и Толстяка.

Дени и Кей поспешно спустились вниз отвлечь лейтенанта.

– Учения? – в панике переспросил Кей, чувствовавший ответственность за каждого члена группы.

– Не ты, – ответил лейтенант. – Клод и Толстяк.

– Только они двое?

– Ответ утвердительный. Жду их через десять минут в доме главного командования.

Кей поперхнулся: если это учения с огнестрельным оружием или ножом, нетрезвые парни точно кого-нибудь укокошат, если прежде не убьются сами.

– Может, лучше мы с Дени? – неловко предложил он.

В глазах лейтенанта мелькнуло подозрение. Приказы не обсуждаются. Тем более Кеем.

– Ты что мне тут устраиваешь, Кей?

– Ничего, сэр. Пойду их позову. Это какие учения?

– Наведение ЛА.

У Кея немного отлегло от сердца. На худой конец, всего лишь грохнется бомбардировщик.

– Сейчас им скажу, лейтенант, – повторил Кей, чтобы Питер ушел.

Фарон и Фрэнк разбудили их пощечинами и холодной водой, Пэл и Эме помогли переодеться и почистить зубы, Лора побрызгала духами, чтобы отбить запах спиртного, а Дени и Жос стояли на стреме в столовой на случай, если лейтенант вдруг вернется.

И вот под конец дня, в подступающих вечерних сумерках, курсанты следили в бинокль, как Клод и Толстяк, пьяные, но усердные, вместе с голландцами и австрийцами участвуют в учениях по наведению ЛА. Их плачевного состояния никто не заметил.

– Ну что с них взять? – вздохнул Кей.

– Никакого с ними сладу, – добавил Станислас.

Они засмеялись.

В эту минуту бомбардировщик “Уитли” королевских ВВС летел над Бьюли, и пилот в кабине чертыхался на растяп-курсантов. Толстяк в полумраке махал с земли карманным фонариком, неверно передавая самолету букву азбукой Морзе. Клод, которому было поручено держать связь с экипажем по S-Phone, сидел в нескольких десятках метров от него, слушал брань пилота на неверный опознавательный код и в отчаянии твердил: Sorry, sorry, we are français. I repeat, we are français[7]7
  Простите, простите, мы французы. Повторяю, мы французы (англ. и фр.).


[Закрыть].

* * *

На третьей неделе февраля курсантов стали учить безопасности на задании. Им объяснили, как устанавливать контакты на местности, налаживать связи, находить убежище или надежное место. Затем рассказали о методах работы местной полиции и немецкой контрразведки. Их учили, как отрываться от слежки, что делать в случае ареста, как вести себя на допросе. Им пришлось вынести одно из худших испытаний – по-настоящему противостоять надзирателям в форме СС, которые приволокли их в жуткую мрачную комнату, целый день над ними беспощадно издевались и избивали. Ибо одним из главных условий выживания агентов было сохранение легенды, предоставленной УСО и подкрепленной фальшивыми документами. Они должны были предусмотреть все, особенно детали: любой пустяк, вроде незнания как работает система нормирования во Франции, мог вызвать подозрения и разоблачить их. Агент мог выдать себя, попросту заказав черный кофе – в кафе и так подавали только черный кофе, молоко было по карточкам. А потому всем, даже курсантам-французам, разъяснили мельчайшие подробности повседневной жизни в оккупированной Франции.

В самом начале марта, под конец третьей недели в Бьюли, война приблизилась к ним как никогда раньше. Одиннадцать стажеров узнали процедуру отправки на задание: инструктаж в Лондоне, затем отъезд на секретный аэродром королевских ВВС. Парашютирование назначалось в полнолуние, в течение двух дней до или после него, в зависимости от метеоусловий, – пилотам предстояло ориентироваться на глаз. После приземления на оккупированной территории агент должен был сразу закопать парашют и прыжковый комбинезон лопаткой, закрепленной на щиколотке, тем самым превратиться в простого безымянного гражданина, по крайней мере с виду. И присоединиться к группе встречающих бойцов Сопротивления, которая с нетерпением поджидает его. Так у агента начнется новая жизнь.

* * *

Обучение подходило к концу. На исходе четырехмесячных тяжелейших испытаний курсанты Секции F готовы были стать агентами УСО. Они, конечно, чувствовали облегчение, но, проводя вместе последние вечера в столовой, в своем домике в Бьюли, тосковали. Устроили прощальный вечер, сказали друг другу “До скорого!”, обменялись пустяковыми подарками на память из личных вещей – ничего другого они подарить не могли. Четки, книжка, карманное зеркальце, амулет. Толстяк отдал фляжку голландцев и красивые камушки, которые по такому случаю набрал на дне ближайшей речки, а Фарон вручил Толстяку маленькую лису, которую сам вырезал ножом из елового чурбачка.

Около полуночи, когда большинство курсантов пошли спать, Пэл поймал за локоть Лору:

– Погуляем в последний раз? – шепнул он.

Она кивнула и повела его в парк.

Они шли долго, рука в руке, полные любви. Ночь стояла прекрасная. Они шагали по опушке леса, растягивая прогулку, и Пэл в приливе храбрости дважды снимал с Лоры перчатки и целовал ей руки. Она блаженно улыбалась, ругая себя за дурацкую улыбку, за то, что не притворилась безразличной, а Пэл, скованный робостью, думал: “Поцелуй ее сейчас, дурак!”. И она горела нетерпением: “Поцелуй меня сейчас, дурак!”.

Когда они вернулись, в доме стояла тишина и покой. Все остальные спали.

– Пошли, – шепнула Лора, не отпуская его руку.

Поднялись на второй этаж, вошли в пустую спальню. В комнате царил приятный сумрак; они прижались друг к другу, она заперла дверь на ключ.

– Не шуметь, – шепнула девушка, кивнув на соседние комнаты, где спали курсанты.

Они слились в едином порыве. Пэл положил руки на бедра Лоры, сжал ее тонкую, хрупкую талию, потом его руки нежно заскользили вдоль ее спины. Лора потянулась к его уху и выдохнула:

– Хочу, чтобы ты любил меня, как Толстяк Мелинду.

Пэл хотел что-то сказать, но она приложила два пальца к его губам:

– Только ничего не говори.

Он поцеловал пальцы, прижатые к его губам, она положила голову ему на плечо, потом встала на цыпочки, дотянулась до его лба и, не отрывая взгляда, поцеловала его в щеку, дважды, и наконец в губы. Сперва легким касанием, потом дольше – затяжные страстные поцелуи в приятном тепле спальни. Они легли на кровать, и в тот вечер Лора сделала Пэла своим любовником.

Расстались лишь под утро. Напоследок крепко обнялись в темноте.

– Я люблю тебя, – сказал Пэл.

– Знаю, дурачок, – улыбнулась Лора.

– А ты меня?

Она состроила прелестную гримаску:

– Очень даже может быть…

Повиснув у него на шее, она поцеловала его в последний раз.

– Теперь иди. Пока нам обоим не так жалко. Иди, но чтоб быстро вернулся.

Пэл молча послушно скрылся в своей спальне. Ей он сумел сказать, что любит ее, а вот отцу – никогда.

18

Курсантов разделили. Однако на этом учеба в четвертой школе не закончилась: оставалось выполнить последнее задание в боевой обстановке. За несколько дней будущим агентам, без документов и всего с десятью шиллингами в кармане, предстояло самостоятельно провести самую настоящую операцию – экзамен на все, чему их научили в Бьюли: встретиться со связным, выследить цель в городе, добыть взрывчатку, войти в контакт с некоей ячейкой Сопротивления и при этом уйти от слежки наблюдателей УСО.

Пэл получил приказ устроить фиктивную диверсию на Манчестерском канале. Сидя в маленькой комнатке в Бьюли, до ужаса напоминавшей “Нортумберленд-хаус”, он должен был всего за два часа запомнить все детали задания, наскоро изучив бумаги в картонной папке. На операцию отводилось четыре дня. Ему также велели заучить номер телефона на экстренный случай. Если его задержит полиция и ему не удастся сбежать либо освободиться своими силами, он мог связаться с УСО: оно подтвердит местной полиции, что арестованный – агент британских спецслужб. Воспользовавшись этим номером, курсант избегал тюрьмы за терроризм, однако его карьера в УСО на этом заканчивалась.

Два часа прошли, и сердце у Пэла забилось чаще. Он получил последние инструкции у какого-то офицера, потом к нему зашел лейтенант Питер и положил руки ему на плечи – как Каллан в Лондоне, как отец в Париже, – чтобы подбодрить. Пэл в ответ попытался отдать честь, а после крепко пожал руку славному лейтенанту.

* * *

Он поехал на попутках. Сесть на поезд без билета значило нарываться на неприятности. В кабине рефрижератора, уносившего его в Манчестер, Пэл позволил себе подремать: неизвестно, когда снова можно будет поспать, надо было пользоваться случаем. Прислонившись головой к стеклу, он думал о товарищах – Эме, Толстяке, Клоде, Фрэнке, Фароне, Кее, Станисласе, Дени и Жосе. Увидит ли он их снова?

Он думал о Лоре.

Он думал об отце.

Он думал о Сливе, Дантисте, Цветной Капусте, Большом Дидье, о всех остальных, обо всех агентах всех национальностей, рядом с которыми жил в Уонборо, Локейлорте, Рингвэе и Бьюли. Думал о них, обычных людях, выбравших свою судьбу. Были среди них красивые и некрасивые, сильные и послабее, одни в очках, другие с сальными волосами или кривыми зубами, третьи стройные и красноречивые. Были среди них робкие, гневливые, одинокие, тщеславные, скорбные, буйные, ласковые, противные, щедрые, скупердяи, расисты, пацифисты, счастливые, меланхолики, флегматики; кто блестящий, кто невзрачный; ранние пташки и гуляки, студенты, рабочие, инженеры, адвокаты, журналисты, безработные, грешники, дадаисты, коммунисты, романтики, эксцентрики, восторженные, храбрые, трусливые, доблестные, отцы, сыновья, матери, дочери. Всего лишь обычные люди, ставшие сумеречным народом ради спасения гибнущего человечества. Стало быть, они еще верили в род человеческий, несчастные! Несчастные.

На оживленной трассе Южной Англии Пэл читал свои стихи – стихи, которые повторял про себя много раз; он еще не знал, что скоро станет читать их снова, на борту самолета, тайно уносящего его во Францию. Стихи о мужестве, стихи с пригорка рассветных курильщиков.

 
Пусть откроется мне путь моих слез,
Мне, души своей мастеровому.
Не боюсь ни зверей, ни людей,
Ни зимы, ни мороза, ни ветра.
В день, когда уйду в леса теней, ненависти и страха,
Да простятся мне блужданья мои, да простятся заблужденья,
Ведь я лишь маленький путник,
Лишь ветра прах, лишь пыль времен.
Мне страшно.
Мне страшно.
Мы – последние люди, и сердцам нашим в ярости недолго осталось биться.
 

Часть вторая

19

Середина декабря. Девять месяцев прошло с тех пор, как завершились занятия в последней школе. После полудня уже стемнело: день был короткий, один из тех смурных зимних дней, когда из-за внезапных ранних сумерек теряется ощущение времени. Морозило. Машина двигалась медленно с выключенными фарами, раздвигая тьму. Вокруг угадывались голые поля и луга, и шофер без труда находил дорогу: ночь стояла светлая, лунная, идеальная для визуальной навигации самолетов.

Человек в кепке рядом с шофером нервно теребил предохранитель пистолета-пулемета “Стэн”, трое других пассажиров теснились на заднем сиденье. Каждый слышал, как колотится сердце соседа, – у всех они бились учащенно. Только Сабо сидел с беззаботным видом. Пэл рядом с ним до хруста сжимал пальцы в кармане брюк: чем дольше он размышлял, тем больше убеждался, что группа встречающих подготовлена плохо. Нельзя было ехать всем вместе: стоило предусмотреть две машины или послать вперед разведчика на велосипеде. В одной машине они могли попасться первому же патрулю. Да и оружия маловато. Кроме мужчины с пистолетом-пулеметом, у него и у Сабо были служебные кольты, а у шофера – старый револьвер. Недостаточно. Им нужно было послать по крайней мере двоих стрелков со “Стэном”. С французскими полицейскими они, наверно, справятся, а вот с немецкими солдатами – нет. Сабо заметил тревогу молодого агента и незаметно ободряюще кивнул ему. Пэл немного успокоился: Сабо человек опытный, прошел обучение для ответственных за встречу самолетов королевских ВВС.

После того как некоторые встречающие стали водить все свое семейство поглядеть на посадку, или, еще того хуже, вслед за группой являлось полдеревни, дабы прибытие английского самолета прошло в атмосфере народного празднества, британцы выпустили строжайшие инструкции. Отныне всех ответственных за встречу обязали пройти недельный курс в Тангмере под руководством пилотов 161-го эскадрона ВВС, и из Лондона пришел приказ: никаких родных, никаких друзей. Только члены группы, обеспечивающей посадку, каждый строго на своем месте. В противном случае пилот мог пристрелить нежелательных лиц, а то и вообще улететь обратно не приземляясь.

Но и Сабо, несмотря на внешнее спокойствие, изрядно нервничал и в душе ругал себя на все корки. Как он мог быть таким неосторожным! Даром что во время учебы в разных местах все детали рассматривались вдоль и поперек, работа на местности – другое дело. Они получили по Би-би-си сообщение, что вечером прибудет самолет. Сперва он колебался: не хватало двух человек, которые обычно обеспечивали безопасность посадки. Но выбора не было – вылет уже дважды откладывался из-за неблагоприятных погодных условий над Ла-Маншем. Он заменил двух стрелков одним, надежным, но неопытным. И теперь жалел об этом, особенно слыша раздражающие щелчки, когда человек на переднем сиденье теребил свой пистолет-пулемет: нервный стрелок – скверный стрелок. А их безопасность во многом зависела от него.

Наконец грузовик остановился на обочине неизвестно где. Пятеро пассажиров бесшумно вышли. Шофер вытащил из бардачка старый револьвер и, заткнув его за пояс, остался у машины, весь обратившись в зрение и слух. Сабо повторил приказ двум другим подчиненным, и те скрылись на гигантском поле, стоявшем под паром. Первый стрелок залег в сырой траве на холмике метрах в двухстах и, зарядив “Стэн”, следил в прицел, не появится ли в темноте что-то подозрительное. Второй, помощник Сабо, воткнул в землю три фонаря, разметив полосу в форме буквы L, верхняя точка которой указывала направление ветра. Сабо, с выключенным фонариком в руке, проконтролировал, насколько точно выполнены его указания и еще дважды проверил направление ветра. Пэла охватило тревожное нетерпение. Сабо поглядел на часы, подождал еще несколько минут, потом приказал зажечь огни. В один миг пустынное поле превратилось в посадочную полосу, и Сабо гордо оглядел свой тайный аэродром. Участок шириной в двести – триста метров и длиной почти в километр был одним из лучших в округе для посадки самолетов: однажды здесь даже приземлялся бомбардировщик “Хадсон”. Для Уэстленд “Лайсендер”, прилетающего сегодня вечером, хватило бы и половины полосы.

Следуя указаниям ВВС, Пэл и Сабо встали у оконечности буквы L; помощник остался поодаль, слева от них. Они ждали. Время тянулось еле-еле. Пэл, стоя неподвижно в ночи с чемоданом у ног, чувствовал себя как никогда уязвимым; правой рукой он поглаживал рукоятку кольта.

Одинокий шофер вдали от полосы дрожал от холода и страха, револьвер уже давно его не успокаивал. Он не любил стоять вот так, один. Помахал рукой человеку со “Стэном”, но тот не ответил. Ему стало еще тоскливее.

Медленно, невыносимо медленно прошло еще десять минут. Сабо, до тех пор сдерживавший беспокойство, без конца оглядывался через плечо на стрелка и шофера: случись что, они могут не среагировать. Почему он не перенес полет? Страх, давивший на всех, еще усилился, когда чирикавшие в голых кустах птицы вдруг смолкли. Не к добру.

Самолета все не было. Человек со “Стэном” крикнул Сабо с пригорка, что никто уже не прилетит, пора уходить, пока на них не наткнулись немцы. Сабо резко велел ему замолчать. Он уже готов был отказаться от затеи – их того гляди схватят.

И вот наконец ночную тишь нарушил легкий гул. Над самыми верхушками деревьев показался силуэт Уэстленд “Лайсендер”. Сабо включил фонарик и передал азбукой Морзе опознавательный код. Самолетик описал в небе круг, заходя на посадку с подветренной стороны, и легко приземлился на импровизированной полосе. Это был самый опасный момент: шум мог привлечь внимание патруля, надо было действовать быстро. “Лайсендер” поравнялся с Пэлом и Сабо, развернулся в конце полосы вправо, носом к ветру, не заглушив моторы, готовый взлететь. Дверца кабины открылась, оттуда вылез какой-то мужчина, Сабо почтительно поздоровался с ним. Должно быть, прибыла важная персона. Пэл, не теряя времени, забросил чемодан в кабину и пожал руку Сабо:

– Спасибо за все.

– Удачи.

– Удачи вам всем.

Пэл вытащил свой кольт и протянул его Сабо:

– Пусть тебе послужит.

– А самому не понадобится?

Пэл нашел в себе мужество улыбнуться:

– Мне другой дадут.

Он втиснулся в крохотную кабину и захлопнул дверцу. Пилот, не теряя времени, повел “Лайсендер” по полосе – на земле он пробыл не больше трех минут. Самолет набирал скорость, для взлета ему требовалось всего метров четыреста. Пэл смотрел в иллюминатор на необъятные просторы. Настал декабрь, и он возвращался в Лондон. Наконец-то.

* * *

Они вышли из дома, сливаясь с темнотой. Здесь, на красивой двухэтажной вилле с огромным окном, смотрящим на море, и со своим выходом на пляж они провели сутки – день и ночь. Пять силуэтов молча шагали по песку, каждый нес чемодан. Первым шел ответственный за встречу судов; в чемодане у него лежал S-Phone. Перед выходом в ночь он проверил каждого из четверых отбывающих агентов – у них не должно быть ни светящихся предметов, ни шляп. По светящимся предметам группа могла быть обнаружена с расстояния в сотни метров, а шляпы могли слететь, потеряться и выдать тот людской круговорот, что регулярно происходил здесь, на пляже.

Маленькая колонна шла по песчаному берегу у самой кромки воды. Через несколько часов они сгинут, а их следы смоет прилив. У гигантской скалы в форме обелиска они растворились в темноте. Ответственный достал из чемодана S-Phone и включил его. Теперь надо было ждать. Самый тягостный момент. Ждать долго, не сходя с места. Без всякой защиты.

Канонерка в трехстах метрах от побережья замедлила ход, капитан заглушил основные моторы, оставив лишь вспомогательные. Корабль шел почти бесшумно, оставляя едва заметный след. Было приказано не только молчать, но даже не курить. Канонерка вышла из Торки. Трое агентов, отплывающих во Францию, прибыли из Лондона вместе с сопровождающим два дня назад и поселились в маленькой прибрежной гостинице под видом солдат в увольнении. Для полноты картины им даже выдали военную форму. Потом они как ни в чем не бывало сели в маленьком порту на обычный корабль, а под покровом ночи, вместе с герметично упакованным багажом, тайно перебрались на одну из канонерок УСО. Корабль направился в сторону Франции, на крыше рубки смутно виднелась антенна S-Phone.

Капитан связался по S-Phone с берегом – все было в порядке. Судно встало на якорь, закрепленный не на цепи, а на канате: рядом стоял один из членов экипажа с топором, готовый в любую минуту его перерубить. Спустили шлюпку, и трое агентов в защитных накидках, предохранявших от брызг, которые впоследствии могли их выдать, уселись в нее. Шлюпкой управляли двое матросов, бесшумно орудовавших веслами.

Четверо отбывающих агентов нервничали на пляже у кромки воды. Через полчаса лодка наконец оказалась на берегу и была вытащена на песок, последние метры ее тянули матросы, спрыгнув в воду. Никто не произнес ни звука. Трое прибывших скинули непромокаемую одежду, бросили ее на дно шлюпки и вместе с ответственным удалились в сторону виллы, а эти четверо расселись в лодке; та сразу отчалила и исчезла в ночи.

Спустя сорок минут они поднялись на борт, и канонерка вышла в открытое море. Вся операция заняла чуть больше часа. В темноте виднелся тонкий, изящный женский силуэт. Облокотившись на поручни, женщина смотрела с кормы на удаляющийся французский берег. Громадная тень, стоявшая рядом, с бесконечной деликатностью обнимала ее за плечи.

– Домой едем, Лора, – сказал Толстяк.

* * *

Фарон в тревоге метался по квартире. Нервно ходил из комнаты в комнату, заглядывал то в дверной глазок, то в окно гостиной; шторы были задернуты, свет выключен, чтобы его не заметили. Несколько раз проверил, хорошо ли закрыта дверь, прочно ли держатся шипы, которыми он усилил петли. Он вконец вымотался. Отныне он в розыске, это точно, но никто по крайней мере не видел его лица. Он собрал кое-какие вещи в гостиной, погладил металлическую рукоять любимого браунинга и для храбрости постоял перед зеркалом, делая вид, что стреляет. Если за ним придут, он перебьет всех. Потом пошарил на кухне в поисках еды, нашел в шкафу две банки консервов и повалился с ними на диван. Вскоре он уснул.

* * *

Подлетая к Англии, Пэл перебирал в уме события последних месяцев. Дни на войне тянулись долго. Он никогда не забудет свой первый прыжок с парашютом. Дело было в апреле. Падение показалось ему более долгим, чем на тренировках в Рингвэе, на самом деле оно было явно короче. Стояла прекрасная светлая ночь, круглая луна разбрасывала блики света по лужицам на земле. Вокруг царил такой покой.

Он приземлился на незасеянном поле. Цветы одуряюще пахли, из прудов, чей блеск он видел с небес, слышалось веселое кваканье. Чудесный весенний вечер. Было почти тепло, легкий ветерок доносил из близкого леса дивные ароматы. Он был во Франции. Неподалеку смутно виднелись фигуры двух агентов, заброшенных вместе с ним: Риар, ответственный за задание, и Дофф, радист, уже копошились на месте приземления. Пэл отцепил от щиколотки лопатку и закопал свой комбинезон, шлем, очки.

Риар был американцем из Лагеря Х в Онтарио, учебного центра УСО для Северной Америки. В свои тридцать два года он имел долгий опыт работы на местности, сперва в качестве военного, затем агента УСО. Его отец был консулом в Париже, сам он в детстве провел там несколько лет и владел французским в совершенстве. Это был приятный, крепко сбитый, коротко стриженый человек с круглым лицом, в маленьких очках и с ухоженной бородкой. Неизменно исходившее от него невозмутимое спокойствие зачастую сбивало собеседников с толку; при первой их встрече в Лондоне Пэл за него испугался. Но за несколько дней подготовки к совместному заданию проникся к нему огромным уважением.

Адольф по прозвищу Дофф, на три-четыре года моложе Риара, имел двойное гражданство – австрийское и британское – и свободно говорил по-французски; последние полтора года он был радистом Секции F. Привлекательный, изящный, обаятельный, с легким характером, он, однако, отличался сильной нервозностью и успокаивал себя более чем сомнительными шутками.

Все трое вылетели с базы Темпсфорд в Бедфордшире, откуда совершал все полеты 138-й эскадрон королевских ВВС, задействованный в операциях УСО. Перед отъездом они встретились с полковником Букмастером, новым главой Секции F, англичанином, бывшим генеральным директором “Форда” во Франции. Ночь была тихая. “Удачи вам”, – сказал Букмастер, раздавая подарки. Пэлу достался портсигар, полный. Букмастер всегда дарил маленький подарок отъезжающему агенту: во-первых, в знак дружбы, а во-вторых, вещи могли пригодиться для обмена. Сам портсигар почти ничего не стоил, зато сигареты были ценным товаром.

– Я не стану их курить, – сказал Пэл, давая понять, как тронул его этот жест.

– И очень зря, – улыбнулся Букмастер.

Темпсфорд был, безусловно, самым секретным и самым важным аэродромом ВВС. Для пущей безопасности ему придали облик большого луга, главным зданием служило старое гумно Gibraltar Farm, с виду – настоящий сарай. Здесь агенты проводили последние минуты перед вылетом. Никто, даже обитатели соседней деревни, не имел понятия о том, что происходило у них под самым носом. Пэла, Риара и Доффа сопровождал сотрудник УСО, офицер воздушной связи. Он выдал им план полета, проинструктировал, затем осмотрел груз, который они везли. А кроме того, в последние мгновения на британской земле передал им две упаковки таблеток: бензедрин, который при необходимости не даст им уснуть, и таблетку L – таблетку самоубийства, цианистый калий на случай провала.

– Пилюля “дай дуба”! – воскликнул Дофф, взяв крошечную капсулу в каучуковой оболочке.

– Она и для убийства годится? – поинтересовался Пэл.

– Только для убийства тебя самого, – спокойно и равнодушно ответил Риар. – Может статься, тебе захочется умереть.

– Пилюля “дай дуба”! – веселился Дофф.

С помощью таблетки L провалившийся и схваченный агент мог совершить самоубийство, чтобы избежать пыток в подвалах абвера или не выдать важные сведения.

– И как скоро сдохнешь? – спросил Пэл.

– Через минуту-другую.

Пока они разговаривали, Дофф в глубине сарая притворялся, что проглотил пилюлю, – катался по земле и громко стонал.

Они сели в самолет.

Первым из “Уитли” на французскую землю должен был прыгать Дофф; встав над люком, он крикнул диспетчеру: “Я Адольф Гитлер! Ахтунг, боши! Hitler, mein Lieber!” Риар, поглядев на него с досадой, заверил Пэла, что для того это нормально.

Когда после приземления они снова сошлись на пустынном лугу, Дофф для храбрости держал в руке кольт-сорокапятку. А через несколько секунд едва не подстрелил разведчика, шедшего к ним от группы встречавших. Риар, разразившись потоком грязных ругательств, потребовал от пианиста прекратить баловаться оружием – явно не в первый раз. Потом из темноты вынырнули люди и быстро погрузили в два фургона дюжину тяжелых контейнеров с грузом, сброшенным вместе с троицей пассажиров. Пэла, Риара и Доффа отвезли в надежное место, а разведчик проверил, до конца ли уничтожены последние следы их прибытия.

Они провели во Франции всего несколько дней – только чтобы осмотреться и помочь принявшей их ячейке Сопротивления разобраться с пистолетами-пулеметами “Стэн”, которые были частью груза. Пэл восхищенно слушал, как Риар разъясняет все о поломках “Стэна”, подражал его позам, жестам, интонациям. Когда-нибудь и он станет опытным агентом, ответственным за задание. Затем они перешли границу в Базеле и оказались в Швейцарии. Главной их задачей было обеспечить надежный канал отхода в Великобританию через Швейцарию, Свободную зону[8]8
  Имеется в виду Свободная зона на юге Франции.


[Закрыть] и Испанию. Они провели какое-то время в Берне, где находился один из филиалов УСО, поставлявший по своему каналу швейцарские станки для нужд английской военной промышленности.

В Берне Пэл и Дофф поселились вместе в гостинице в центре города. Риар снял номер в другом отеле. Правила безопасности требовали, чтобы они жили по отдельности и не показывались вместе в общественных местах. Каждое утро Пэл встречался с Риаром на променаде вдоль реки Аре и проводил с ним большую часть дня. Дофф ограничивался своей ролью радиста и не принимал прямого участия в миссии. К Пэлу он присоединялся вечером, за ужином. Он ценил общество юноши. И когда оба, валяясь на узких кроватях в тесном гостиничном номере, курили швейцарские сигареты, Дофф рассказывал Пэлу о себе. Однажды ночью он заговорил о том, что такое страх.

– Здесь не Франция. Во Франции страшно все время, каждый день, каждую ночь. Знаешь, что такое страх?

Пэл кивнул. С самого приземления его как тисками сжимала глухая тревога, не отпускавшая до сих пор.

– Я его почувствовал сразу, как мы прилетели. В первый же вечер.

– Нет, это все дерьмо собачье. Я про страх, который грызет тебя изнутри, мешает спать, мешает жить, мешает есть и никогда не дает передышки. Страх, настоящий страх затравленных, ненавидимых, опозоренных, затоптанных, изгнанных, непокорных, страх тех, кому грозит смерть, если их узнают, хоть они и невелики птицы. Страх жить. Иудейский страх.

Дофф закурил и предложил сигарету Сыну.

– Ты уже блевал от страха, Пэл?

– Нет.

– Ну вот. Когда будешь блевать от страха, тогда и узнаешь по-настоящему, что это такое.

Они помолчали.

Потом Дофф заговорил снова:

– Ты первый раз на задании, да?

Пэл кивнул.

– Вот увидишь, самое тяжкое – не немцы, не абвер, а люди. Если б приходилось бояться только немцев, это была бы пара пустяков: немцев за версту видно, у них плоские носы, белесые волосы и грубая речь. Но они не одни, да и не были никогда одни: немцы разбудили демонов, призвали людей к ненависти. Ненависть популярна и во Франции – ненависть к другому, темная, унизительная, так и хлещет изо всех: из соседей, друзей, родных. Может, даже из наших родителей. Нам нужно остерегаться всех. И это самое тяжкое. Минуты отчаяния, когда тебе кажется, что некого спасать, что все так и будут друг друга ненавидеть, что большинство будут убиты только за то, что они есть, и только самые скрытные, те, кто лучше всех спрятался, умрут от старости. Эх, брат, как тебе будет больно, когда выяснится, как часто ближние заслуживают ненависти – даже друзья, даже родители, я ж говорю. А знаешь почему? Потому что они трусы. И однажды мы заплатим за это, заплатим потому, что нам не хватит храбрости восстать, криком кричать о величайшей мерзости. Никто не хочет кричать, никто – людям крики поперек горла. На самом деле не знаю: то ли поперек горла, то ли хуже горькой редьки. Только тех, кто кричит, бьют – просто так, чтобы бить. И никто вокруг не возмутится, никто не поднимет шум. Так всегда было, есть и будет. Безразличие. Самая страшная болезнь, страшнее чумы, страшнее немцев. Чуму изведут, а немцы смертные, рано или поздно передохнут. Но безразличие не победить, по крайней мере легко. Безразличие – вот причина, почему мы никогда не будем спать спокойно; и в один прекрасный день мы потеряем все не потому, что слабы и нас раздавили те, что сильнее, но потому, что были трусами и ничего не сделали. Война есть война. И на войне осознаешь самые ужасные истины. И худшая из них, самая невыносимая – то, что мы одни. И всегда будем одни. Одинокие из одиноких. Навсегда одинокие. Но жить все равно придется. Знаешь, я долго думал, что всегда найдутся люди, которые нас защитят, другие. Верил в этих других, в эти химеры, воображал, как они, сильные и отважные, придут на помощь славному угнетенному народу. Но таких людей не существует. Посмотри на УСО, посмотри на этих людей, так ли ты представлял себе мужество? Я – нет. Я вообще не думал, что придется идти на войну. Я же не умею воевать, я никогда не был драчуном, сорвиголовой, храбрецом. Я ничто, и я здесь только потому, что не нашлось никого другого…