Текст книги "Лев"

XI

То, что они принадлежали именно к этому народу, я понял сразу, несмотря на свой ограниченный опыт в этой области. Путешественнику ничего не стоит перепутать далууо, умбу, вакамба, кикуйю, меру, кинсигов и многие другие черные племена, населяющие Кению. Но если ему хоть раз попадались в пути – на широких ли, плоских, как стол, равнинах или в знойной бруссе – масаи, он уже не сможет забыть или с кем-то их перепутать.

Их легко узнать по величавой походке, ленивой и в то же время стремительной, по запоминающейся элегантной посадке головы, по особой манере носить копье и накидывать на тело кусок материи, одновременно прикрывая и обнажая его. И по характерной таинственной красоте черных африканцев, неведомо когда и какими тропами пришедших с берегов Нила. По неизменно присутствующей в жестах и чертах лица безрассудной, инстинктивной храбрости. А главное – по горделивой, абсолютной, несказанной свободе народа, который не завидует никому и ничему, потому что поросшие колючим кустарником безлюдные пространства, убогий скот и примитивное оружие, которое он изготовляет из железа, добытого в пересохших руслах рек, удовлетворяют все его потребности, и потому что он достаточно горд, чтобы не стремиться оставлять на земле людей ни домов, ни могил.

Два масая, возникшие в поле зрения, шли по кромке территории лагеря с гордо поднятой головой и прямым затылком одинаково быстрым, беззаботным и легким шагом. Хотя один из них был стариком, а другой мораном. Так называют юных воинов, которые согласно уходящей в глубь веков традиции, выходя из отрочества, становятся объектом самого большого почитания в клане и в племени и в течение нескольких лет не имеют других забот, кроме как быть отважными, прекрасными, постоянно похваляясь этими своими достоинствами. Основным признаком этого привилегированного состояния является их шевелюра.

Во всей Восточной Африке, где аборигены, как мужчины, так и женщины, с самых первых и до самых последних дней своего существования ходят с бритой головой, только одни мораны на протяжении всей их племенной весны позволяют своим курчавым волосам расти, как им вздумается, не прикасаясь к ним никакими режущими инструментами. Поэтому стоит волосам закрыть лоб, как за ними тут же начинается тщательнейший уход. Из некоторых растений извлекается сок, благодаря которому освященные волосы растут быстрее и приобретают большую жесткость. Их заплетают в тонкие, как лианы, косички, а затем переплетают еще между собой, создавая пышную волнистую массу. Потом их смазывают коровьим жиром. Они становятся плотными, блестящими. После чего их пропитывают и покрывают снаружи красной грязью и глиной. Тут уж не шевелюра венчает головы молодых масаев, а бесподобная материя, похожая одновременно и на сплетенных окаменелых змей, и на неопалимую купину, и на медный шлем, спереди острым клином доходящий до косматых бровей, а сзади опускающийся на черный затылок.

Старик и моран направлялись к моей хижине.

Я сказал Бого:

– Попроси-ка их остановиться.

– Но… господин… но… – пробормотал Бого.

Видно было, что под бесчисленными морщинами лицо его стало буквально серым.

– Но это же ведь масаи, – закончил он убитым голосом.

Бого принадлежал к племени кикуйю. И он хорошо знал, что эти скитающиеся по бесплодным землям пастухи, эти неприкаянные и жестокие, рождающиеся воинами кочевники испокон веков опустошали, выжигали, сносили с лица земли селения его оседлого народа. Англичане остановили эту резню, это точно. Но несколько спокойных лет недостаточно, чтобы вытравить из памяти накапливавшийся веками ужас.

– Я с тобой, Бого, – тихо сказал я ему. – Да и рейнджеры со своими карабинами не так далеко.

– Вы правы, господин, – прошептал Бого.

Но когда он обратился к масаям, голос у него был совершенно ватный.

– Квахери, – произнес Бого.

Это было явно какое-то приветствие.

Взгляд голых черных людей, прикрытых всего лишь спускающимся с плеч куском ткани, лишь скользнул по черному человеку, одетому как белые. Однако потрескавшаяся кожа Бого сразу приобрела еще более светлый оттенок серого цвета. Их взгляд содержал столько презрения, что это было уже даже не презрение, а смертельное отвращение. Так смотрят на гусеницу, которую давят и тут же про нее забывают. Бого конечно же принял новые обычаи. Но ведь масаи остались прежними.

– Квахери, – произнес я в свою очередь.

Морак ждал, что будет делать старик. Старик посмотрел мне прямо в глаза. Разумеется, я не был ровней ему. В моих жилах текла другая кровь, а под луной просто не мог родиться человек, который стоил бы масая. Но я был белым, я был на этой земле чужестранцем. А значит, можно было проявить ко мне вежливость, не унизив собственного достоинства.

– Квахери, – произнес старик с высокомерной благосклонностью в голосе.

– Квахери, – произнес моран безучастным голосом с безучастным выражением лица.

Старый масаи держался так же прямо, как его длинное копье, которое он вонзил перед собой отрывистым движением руки.

А моран опирался на свое оружие обеими руками. Но поскольку он по-прежнему прижимал его сбоку к туловищу, торс его и шея томно изогнулись. Очевидно, он хотел дать понять, что, когда даже старый вождь масаев вынужден проявлять вежливость, он со своей шевелюрой имеет право и даже обязан вести себя вызывающе. А может быть, просто инстинкт ему подсказывал, что такая его поза лучше, чем какая-либо другая подходит его удивительной красоте.

При взгляде на юное тело эфеба и атлета, на котором блестящая черная кожа обтягивала длинные, тонкие, изящные, но необыкновенно сильные мышцы, было ясно, что такой вот небрежный, легкий изгиб как нельзя лучше выявляет мягкую мощь этого безукоризненно сложенного тела. Что же касается лица, покоившегося на полусогнутой обнаженной черной руке, и, казалось, освещенного изнутри золотыми отблесками, то благодаря крупным пунцовым губам, прямому жесткому носу, большим, блестящим от истомы и горящим от ярости глазам, благодаря, наконец, венчающей его массе расплавленного красного металла, оно сочетало в себе жестокость маски с какой-то сонной нежностью.

Подобной блистательной красоте в самой счастливой фазе ее расцвета все позволялось и все принадлежало. Моран предоставлял восхищаться им, столь же невинный, изысканный и свирепый, как черная пантера, которая, потягиваясь на солнце, обнажает когти своих бархатистых беспощадных лап. Что можно требовать еще от жизни?

– Как его зовут? – обратился я к старику через Бого.

Моран не соизволил ответить. Но старик сказал вместо него:

– Ориунга.

И добавил:

– А меня зовут Ол Калу.

Потом он задал мне короткий вопрос и Бого перевел:

– Он хочет знать, зачем вы приехали сюда.

– Из-за зверей.

Ол Калу опять что-то сказал.

– Он не понимает, – сказал Бого. – Ведь здесь их нельзя убивать.

После небольшой паузы я в свою очередь спросил, что делают в заповеднике два масая.

– Мы ищем пастбища для скота и место, чтобы устроить жилье для своих семей, – ответил Ол Калу.

Прижимаясь щекой к руке, а рукой опираясь на копье, моран лениво и самоуверенно смотрел на меня сквозь свои обрамленные длинными ресницами полуприкрытые веки.

Снова возникла пауза. Но теперь я не знал, что еще сказать. Прощаясь, старый масай поднял руку. И от этого движения жалкий кусок ткани, свисавший с его плеча, скользнул в сторону и полностью раскрыл его тело. Тут я увидел огромную борозду, прорезавшую его тощую, сухую плоть от того места, где начинается шея, и до самого паха. Шрам с глубокими впадинами, гребнями и вздутиями цвета копченого мяса и свернувшейся крови выглядел чудовищно.

Заметив мой взгляд, Ол Калу сказал:

– От львиных когтей не может защитить кожа даже самых лучших щитов.

Старик выдернул из земли копье и задумчиво осмотрел его. Оно было очень длинным и увесистым, но изумительно сбалансированным. Заостренное с обоих концов, перехваченное посредине металлическим цилиндром, сделанным по руке воина, оно могло, когда нужно, служить и дротиком. Ол Калу покачал им, держа его в одной руке, а другой рукой провел по своей жуткой ране. Он сказал:

– В те времена белые не вмешивались в игры моранов.

Ориунга открыл глаза под своим шлемом цвета красного золота и улыбнулся. У него были ровные, острые и сверкающие хищным блеском зубы.

– Заискивай перед белыми, если тебе так хочется, – говорила старику его беспощадная улыбка. – Ты уже давно перестал быть мораном. А я моран сейчас и могу вести себя вызывающе. Мое удовольствие – вот мой единственный закон.

Старик и юноша удалились своим беспечным, стремительным шагом. Когда они отошли достаточно далеко, их два силуэта с копьями на плечах стали напоминать строгостью своих линий и красотой движений доисторические рисунки на скалах и в пещерах.

– Какие будут приказания, господин? – спросил меня Бого.

В этих местах, где жили люди еще более странные, еще более скрытные и недоступные, чем дикие звери, мне уже было больше нечего делать.

– Будем укладывать вещи, чтобы завтра отправиться, не теряя ни одной минуты, – сказал я Бого.

XII

В настоятельном приглашении Сибиллы Буллит на чашку вечернего чая меня привлекало лишь одно: возможность еще раз увидеть Патрицию. Однако когда я пришел в бунгало, девочки „там еще не было.

– Сейчас еще светло, а Патрицию, пока солнце не сядет, домой не загонишь… она у нас девочка с поэтическим настроем, – сказала Сибилла, издав короткий нервный смешок.

Она надела шелковое цветастое платье, открытое на груди и на спине, туфли на высоких каблуках, жемчужное ожерелье. Немного чересчур торжественно одетая по столь незначительному поводу, она была и накрашена и надушена тоже немного чересчур.

Такие же изменения произошли и в ее голосе, в ее манере держаться. Не то чтобы они стали какими-нибудь фальшивыми или деланными. Но в них появилась какая-то немного напускная живость, какая-то обязательная веселость, и голос стал чуть выше, а жесты обрели некоторую поспешность, то есть были все признаки того, что хозяйка дома заранее решила блистать сама и заставить блистать других.

Столько стараний, столько приготовлений в честь какого-то, можно сказать, прохожего, в честь совершенно незнакомого человека! Надо полагать, потребность в обществе обострилась у нее в уединении до такой степени, что уже сам факт моего присутствия придал взгляду Сибиллы (черные очки исчезли) лихорадочный блеск.

Буллит надел белый полотняный костюм, тщательно отутюженный и накрахмаленный. Галстук был в полоску. Смоченные, причесанные, плотно облегающие массивный череп рыжие волосы резко подчеркивали суровость и тяжеловесность его лица. Он казался чем-то раздраженным и угрюмым.

– Не беспокойтесь, малышка придет вовремя, – сказал он мне.

Я даже не произнес имени Патриции и ничем не выдал своего разочарования, вызванного ее отсутствием. А они стали говорить о ней, оба, причем сразу друг за другом. Такое было ощущение, что они продолжали, через меня, диалог, начатый до моего прихода.

– Как бы то ни было, но мы не станем ждать нашу покорительницу бруссы, чтобы начать пить чай.

И она опять рассмеялась тем же немного напряженным смехом, которым встретила меня, когда я вошел.

Из гостиной мы перешли в столовую. Там присутствовали все атрибуты, необходимые для церемониального чая в чтущем славные традиции английском доме: чайник из старинного серебра, такие же кипятильник и кувшинчики; старинный фарфоровый сервиз; кружевная скатерть и вышитые салфетки; молоко, лимон, поджаренные ломтики хлеба, кексы, апельсиновый мармелад, клубничное варенье, маленькие бутерброды с честерским сыром и многое другое, чего и не упомнишь…

А в хрустальной жардиньерке посреди стола стояли гвоздика, анютины глазки, анемоны, короче, как раз те слабенькие и бледненькие европейские цветы, которым утром поверяла свою тоску Сибилла.

Я сказал молодой женщине:

– Я просто даже и не знаю, как мне благодарить вас за такой прием.

Она воскликнула:

– О! Ну что вы, что вы! Мне так приятно, что появилась, наконец, возможность извлечь на свет божий те несколько приличных вещей, которые у нас есть. Ну а что касается сладостей, то с банками это просто.

Сибилла опять засмеялась все тем же смехом, который она, очевидно, считала наиболее подходящим для нашей встречи, но тут заметила, что я смотрю на жардиньерку, и остановилась.

– А! Вы имеете в виду мои цветы, – медленно произнесла она.

Голос ее впервые стал тихим, глубоким, искренним, а в глазах, избавленных от парадного блеска, я вновь увидел то милое выражение, которое временами возникало в них утром.

– Можно бы уже садиться за стол, – сказал Буллит.

Двое черных лакеев в белых, стянутых у щиколоток шароварах и в таких же белых длинных туниках, подпоясанных малиновыми-кушаками, пододвинули стулья. Один из стульев пустовал.

Голова Сибиллы повернулась к окну и возвратилась в положение настолько стремительно, что я даже, скорее всего, и не заметил бы этого движения, если бы Буллит не произнес со всей нежностью, на которую только был способен:

– Ну полно, милая, ты же видишь: еще совсем светло.

– Уже не совсем, – прошептала Сибилла.

– Дорогая, – произнес Буллит с коротким смешком, – возможно, наш гость с удовольствием выпил бы чашечку чая.

Сибилла встрепенулась, выпрямилась, дотронулась, сама того не сознавая, до своего жемчужного ожерелья и улыбнулась:

– Сколько кусочков? С молоком? С лимоном? – спросила она.

И снова голос ее прозвучал как-то не так и улыбка была менее непринужденной. Сибилла вернулась к своей роли, и вроде бы она все еще нравилась ей.

– Кекс у меня великолепный, – говорила она. – Мне присылают его из Лондона, и мармелад тоже. Угощайтесь, угощайтесь. Ужин ведь у вас наверняка будет скромный. Я же знаю, как это обычно бывает, когда мужчины путешествуют одни.

Наливая чай Буллиту, а потом себе, молодая женщина продолжала все в том же духе. Затем, дабы соблюсти в беседе любезное равновесие и выделить мне в ней причитающуюся мне часть, она спросила о том, какое у меня осталось впечатление от прогулки по Королевскому заповеднику.

– Пейзажи просто великолепны, – сказал я. – И я видел очень много животных… издалека.

Я покосился на Буллита, но он в этот момент смотрел в окно, наблюдая, как сгущаются за окном сумеречные тени.

– Животные как раз издалека смотрятся лучше всего! – воскликнула Сибилла. – Особенно газели. Вы знаете, у нас есть одна газель, прирученная, такая крохотная, ну просто прелесть.

– С Цимбелиной я уже познакомился. Мы очень подружились.

– Джон, – сказала Сибилла Буллиту, – ты бы рассказал…

Она не закончила, потому что Буллит по-прежнему сидел, глядя в сторону окна. Сибилла что-то отрывисто приказала лакеям. Один из них принялся задергивать шторы. Другой нажал на кнопку и…

– Нет, нет! – закричала Сибилла.

Она подняла вверх руку, словно собираясь надеть очки, спохватилась, что очков нет, и вместо них прикрыла глаза пальцами, раздвинутыми в виде веера.

– Свечи, Джон, прошу тебя, – сказала она нетерпеливо.

На круглом столе стояли два больших серебряных подсвечника, явно старинных. Буллит зажег свечи. И на отполированном временем серебре, на прозрачном фарфоре, на слабеньких цветах, на голубоватых шторах заиграл радостный, успокаивающий свет.

Неужели возможно, неужели это было правдой, что прямо за порогом этой вот комнаты, уединенной как убежище или как иллюзия, начиналась брусса, брусса людей и диких зверей?

Мне вспомнились старый Ол Калу и моран Ориунга.

– К моей хижине сегодня подходили два масая, – сказал я. – Мне они показались просто великолепными. Особенно юноша. Он был…

– О! Нет, я вас умоляю, не надо о них, – воскликнула Сибилла.

Она уже не думала о своей роли. В ее голосе появилась истерическая нотка. Казалось, я вдруг впустил воинов-варваров в комнату с голубоватыми шторами, освещенную мягким пламенем свечей.

– Я знаю их, – продолжила Сибилла, поднося Руки к вискам. – Я их знаю даже больше, чем хотелось бы. Эти тела, голые, как у змей, эти шевелюры, эти глаза, как у сумасшедших… И они опять пришли сюда!

Несмотря на то что все окна снизу доверху были зашторены, Сибилла бросила на них отчаянный взгляд и прошептала:

– Что со мной будет… Это и так уже ад для меня.

Буллит резко встал. Что он собирался делать? Он и сам не знал. Он стоял посреди комнаты, неподвижный, немой, громадный, неловкий в своей праздничной, плохо пригнанной к его костям и мускулатуре одежде, словно скованный ее крахмалом. На его лице под влажными, приглаженными волосами застыло поразительное выражение человека, который чувствует себя безнадежно провинившимся, но не понимает, в чем же состоит его вина.

Сибилла увидела, в каком он находится состоянии, и ее любовь пересилила все остальное. Она быстро обогнула стул, взяла руку Буллита и сказала:

– Милый, прости меня, это нервы. Я ведь только из-за Патриции. Но я прекрасно понимаю, что другая жизнь для тебя невозможна.

Буллит снова сел, словно избавленный от наваждения. Сибилла тоже вернулась на свое место. Внешне все, казалось, пришло в норму. Игра в прием могла и должна была продолжаться.

– Джон, – сказала Сибилла тем тоном, который предписывала ей эта игра, – почему бы тебе не рассказать нашему гостю какие-нибудь случаи из твоей охотничьей практики? Я убеждена, что они его очень заинтересуют.

– Ну разумеется, сейчас расскажу, – сказал Буллит.

Он сделал бы что угодно ради Сибиллы после того, что Сибилла минутой назад сделала для него. Однако внезапная радость может нарушить ход мыслей с таким же успехом, как и страдание. Буллит потянулся было рукой к волосам, потрепать их, но почувствовал, что они влажные, отдернул руку, как от огня, и сказал:

– Я вот думаю, с чего бы начать.

– Знаешь, – посоветовала Сибилла, – расскажи, например, историю, которую ты мне рассказал в тот день, когда мы с тобой познакомились.

– Конечно, конечно! Прекрасно! – воскликнул Буллит.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Это случилось в Серенгетти лет десять назад. Дальше все пошло как по маслу. Речь шла о том, как он воевал со стаей львов-людоедов, отличавшихся невероятной хитростью и дьявольской свирепостью. Буллит рассказывал хорошо и просто. Кроме того, в его рассказе присутствовала какая-то особая вибрация оттого, что, обращаясь ко мне, он по сути говорил для Сибиллы. Сначала она, как и положено гостеприимной хозяйке дома, думала лишь о том, какое впечатление производит рассказ на меня. Однако" вскоре ее внимание отвлеклось от меня. Ее руки и ее лицо успокоились. Во взгляде появилось то лучезарное простодушие, которое делало ее глаза еще более красивыми. Сибилла слушала и видела не Буллита, развлекающего ненароком на один вечер заглянувшего гостя. Она видела того Буллита, каким он был десять лет назад, более легкого телом, более тонкого и задорного лицом, без хрипоты в голосе, без красных прожилок в глазах. Только что встреченного впервые Буллита, застенчивого великана с запахом бруссы на одежде и ореолом опасностей над челом, Буллита, белого охотника в блеске его славы. Ну а он рассказывал свою историю для только что приехавшей из Европы юной девушки, простодушной, восторженной и жизнерадостной, которая слушала его на утопающей в цветах веранде отеля «Норфолк», в баре ресторана «Сиднэй», в салонах «Мутайга-клуба», слушала так, как никто и никогда его не слушал, смотрела так, как никто на него никогда не смотрел.

Иногда Сибилла шепотом напоминала Буллиту, что он пропустил какую-то деталь или чересчур сжато рассказал какой-то эпизод. Во всех случаях эта деталь или этот эпизод подчеркивали мощь, свирепость, сообразительность хищников, а следовательно – неустрашимость и ловкость Буллита. И вот, ведомый и вдохновляемый молодой женщиной, он опять обретал вкус крови, он снова ходил по бруссе, снова был великим истребителем животных. Но при этом сам рассказ об этих опасностях и утомительных переходах, о погонях в непроходимых колючих зарослях, об обмене мнениями с голыми черными следопытами, об изнурительных и рискованных засадах звучал для Сибиллы и Буллита как сладостные признания в любви, которая и не думает умирать.

Внезапно Буллит резко замолчал посреди фразы, а Сибилла привстала на стуле, и лицо ее побледнело, сделалось серо-восковым. Где-то в бруссе – очень далеко? совсем близко? – раздался вопль, протяжный и страшный, похожий одновременно и на грозное рычание, и на жалобный стон; он возник и все звучал, звучал в этой комнате с закрытыми окнами. И пока он не иссяк, никто из нас не шевелился. Но как только он смолк, Сибилла бросилась к окну, раздвинула шторы. Солнце уже село. На землю спустились сумерки, которые в тропиках длятся одно мгновение. Тени густели.

– Джон! Джон! – сказала Сибилла. – Уже темно.

– Ну еще не совсем, милая, еще не совсем, – ответил Буллит, подойдя к жене.

– Никогда, еще никогда Патриция не задерживалась в лесу так долго, – сказала Сибилла. – А ночь наступает, ночь…

Сибилла резко отвернулась от окна. Ей было невыносимо наблюдать, как темнота с каждой секундой усиливалась, густела, словно какой-то черный дым. В открытое окно залетел первый вечерний ветерок. Пламя свечей заколебалось.

– Джон! Ну сделай же что-нибудь! – воскликнула Сибилла. – Возьми с собой боев, рейнджеров и найди Патрицию.

В этот момент послышалось и повисло в воздухе все то же рычание, которое мы только что слышали, более слабое на этот раз, приглушенное, но все же отчетливое и по-прежнему грозное. Сибилла прижала ладони к ушам. Буллит задернул шторы, отгораживаясь от надвигающейся темноты.

– Джон! Джон! – закричала Сибилла.

– Иду, – сказал Буллит.

Но тут дверь как бы сама собой распахнулась и в комнате появился Кихоро, черный, переломленный в пояснице, испещренный шрамами, одноглазый, сделал один шаг и остановился. Не говоря ни слова, он мигнул Буллиту своим единственным глазом, обозначил беззубым ртом некое подобие улыбки и исчез.

Сибилла с криком радости, таким протяжным, что он похож был скорее на стон, упала в кресло. Широкая ладонь Буллита коснулась ее лица, где не осталось ни единой кровинки.

– Ну вот видишь, дорогая, – произнес он очень тихо, – все в порядке.

– Конечно, – прошептала Сибилла, глядя поблекшими, опустошенными глазами.

Она окинула взглядом стол, кружевную скатерть, вышитые салфетки, старинный фарфоровый сервиз, серебряный чайник, где продолжала кипеть вода. К ней вернулись силы. Она сказала:

– Джон, будь добр, сходи за Патрицией. Девочке пора попить чаю.