Текст книги "Лев"

VIII

Десятка два соломенных хижин, скрытых высокими деревьями, использовались для проживания персонала заповедника: охранники служащих, слуг и их семей. В зданиях, построенных с большим запасом прочности, находились электрогенератор, ремонтная мастерская, запасы горючего, склад продовольствия и одежды.

Население деревушки незамедлительно окружило Буллита. Рейнджеры носили форму: хлопчатобумажные куртки цвета хаки с большими металлическими пуговицами, такие же шорты и фески, а на поясе – патронташи. Механики были в тряпье, слуги – в длинных белых туниках, подпоясанных на талии синими кушаками, скрибы – в европейских костюмах, включая галстуки. На хлопчатобумажных платьях женщин самые резкие, самые ядовитые и самые взаимоисключающие цвета вполне успешно сочетались. Дети же были просто голые.

Прием, оказанный Буллиту, не оставлял никаких сомнений. Рыжего великана, хозяина Королевского заповедника, встречали в деревне как нельзя более доброжелательно. Его приветствовали радостными криками и песнями. На негритянских лицах сияли простодушные дружеские улыбки.

Буллит бросил мне взгляд, который означал: «Ну вот, видите… несмотря на кибоко… несмотря на мое приключение в Родезии».

В его глазах отражалась непоколебимая вера, так хорошо знакомая мне по моим беседам с пожилыми колонистами и их сыновьями, вера в естественное превосходство белой расы и в неполноценность народов-детей, которые якобы уважают и любят только силу. Я не разделял подобных убеждений. Их можно было считать приемлемыми, пока в них верили сами африканцы. Теперь этому пришел конец. Правда, еще встречались отдельные люди, сильные личности, которые, благодаря своему характеру и какому-то высшему инстинкту, вроде бы поддерживали эту веру. Да и то лишь в глубине изолированных, затерянных районов, куда не докатились еще волны новых идей. Время не стояло на месте, уже пришло время для установления новых взаимоотношений между людьми с разным цветом кожи. Однако я бы напрасно потерял время, которого мне и так оставалось слишком мало, если бы ввязался в спор с Буллитом. Он не стал бы меня слушать. У него была своя истина.

Буллит с шутками, весело раздавая звонкие шлепки, разогнал оглушительно галдевшую толпу, ласково покатал в пыли носками своих сапог довольных голых ребятишек. Потом собрал рейнджеров. Атмосфера мгновенно изменилась. Застыв с вытянутыми по швам руками и сдвинутыми пяткам, охранники молча выслушали его указания и рассыпались по хижинам.

– Ну вот, дело сделано, – сказал мне мой спутник. – Теперь всю неделю, пока масаи пробудут здесь, мои люди ни на миг не выпустят их из своего поля зрения.

Я спросил:

– А вы позволяете им жить в заповеднике?

– Мы вынуждены их терпеть, – ответил Буллит. – Во-первых, территория всегда им принадлежала, а во-вторых, неудобств от них не очень много. Обычно они держатся в специально отведенных пастбищах.

– Тогда зачем надо так строго за ними наблюдать?

– Из-за львов, – ответил Буллит. – У масаев по традиции считается особенно почетным убить льва, имея при себе только копье и нож. Правительство колонны запрещает это делать. Но они тайком все-таки пытаются. Многие не возвращаются. Но им это безразлично. (Буллит пожал плечами.) Как, впрочем, и мне. Несколькими неграми меньше, даже если это и масаи… Но я против того, чтобы они увечили мне моих львов.

Рейнджеры выходили из своих хижин с карабинами в руках и снаряженными патронташами на поясе и рассеивались в бруссе.

Я собрался было возвращаться к себе. Но Буллит сказал:

– Еще минуту подождите… У меня есть одно небольшое дело к электрикам.

И он зашел в сарай, где постукивали моторы.

Тут чернокожие ребятишки стремительно и бесшумно, явно, повторяя уже не раз осуществленный маневр, собрались по обе стороны от выхода. И когда Буллит вышел, снова набросились на него.

На этот раз Буллит притворился, что его застали врасплох, напугали и что ему никак не удается защититься. Мальчишки и девчонки сразу все цеплялись за его сапоги, за колени, за шорты и визжали от удовольствия. Население деревушки столпилось вокруг, наблюдая за игрой. Повсюду видны были черные щеки и между ними – смеющиеся крупные белые зубы.

Внезапно сквозь толпу зрителей пробилась стриженная под горшок головка и позади Буллита возник взъерошенный бесенок, который диким криком заставил чернокожих детишек выпустить на миг свою добычу, прыгнул Буллиту на поясницу, вцепился ему в затылок и, подтянувшись, забрался на одно из его плеч.

Все произошло так быстро, что я только в этот момент признал – теперь на девочке был новый комбинезончик бледно-голубого цвета – силуэт, шею и прическу Патриции. Поскольку Буллит стоял ко мне спиной, я не видел выражения лица девочки, но угадать, какое оно, было нетрудно по ее жестам. Левой рукой она схватила и крепко сжала подбородок Буллита, а правой сбила на землю его широкополую шляпу для бруссы. Потом она погрузила обе руки в его рыжие волосы и принялась дергать их и лохматить.

Слова здесь были не нужны: все в ней обнаруживало потребность в ласке и торжество обладания.

– Ну-ка, ну-ка посмотрите на этого великана, на хозяина Королевского заповедника, – заявляла девочка каждым из своих жестов. – Посмотрите на него! Он мой. Только мой. И я что хочу, то и делаю с ним.

Она молотила по его торсу своими пятками, раскачивала во все стороны его голову, а Буллит изгибал спину, шевелил затылком и смеялся от счастья.

Патриция повела головой, глядя на всех своим сияющим, опьяненным взглядом. Заметила она меня или нет? Не знаю, но только улыбка исчезла у нее с лица. Она, как по дереву, соскользнула с Буллита вниз, бросилась на чернокожих ребятишек и увлекла их за собой. И все они повалились, покатились, образовав ни на что не похожий клубок.

Буллит поднял свою шляпу, но прежде чем надеть ее на голову, медленно, плавно провел массивной ладонью по своим рыжим, взлохмаченным Патрицией волосам. Его лицо осветила какая-то очень смутная, наполненная гордостью и обожанием улыбка.

– Пойдемте, – наконец сказал он, – я провожу вас до вашего дома.

Я нехотя отвернулся от вихря красной пыли и черных тел, где то возникал, то пропадал бледно-голубой комбинезончик.

IX

Вскоре обнаружилось, что хижина моя находится тут же, совсем рядом. Колючие заросли деревьев и кустарников настолько хорошо отгораживали друг от друга негритянскую деревню и лагерь посетителей, так хорошо их скрывали, что то и другое образовывало два замкнутых, невидимых и как бы взаимно недоступных мира.

На крыльце моего жилища я спросил Буллита:

– Виски?

И так же как он в своем доме, не дожидаясь ответа, направился за бутылкой.

Время приближалось к полдню. Лучи солнца падали рядом с дверным проемом веранды совершенно отвесно, и свет лежал на земле, словно лист раскаленного железа. Деревья не отбрасывали никакой тени.

Мы пили молча, но молчание это было насыщенным, благотворным. Посреди раскаленного мира, который, казалось, вот-вот расплавится, сидели двое мужчин, защищенные от солнца одной и той же крышей, охваченные одной и той же ленью, наслаждающиеся одной и той же праздностью с одним и тем же ощущением нежного вкуса алкоголя во рту и его тепла в крови. Двое мужчин в полном физическом согласии, которые сидели и чувствовали, как их дружба растет сама собой.

– Жалко… ваш отъезд совсем скоро… жалко, – произнес Буллит. (Его голос был едва слышен.) – И вы никак не можете остаться еще?

Я, отвечая, тоже едва шевелил губами:

– Невозможно… билет на самолет заказан.

– Надо же, в кои веки в моих владениях появился нормальный посетитель.

Он выпил то, что оставалось на дне, и посмотрел на свой стакан. Я наполнил его снова.

– Туристы… – произнес Буллит. – Вы даже не представляете себе, что это за народ.

И он стал медленно, от глотка к глотку, рассказывать. Сначала про одну даму, даже у подножия Килиманджаро испытавшую острую нужду в своих драгоценностях, которые в конце концов однажды утром у нее прямо на глазах утащила со стола обезьяна. Потом про людей, страдавших от того, что у них в хижинах не было холодильников. И про тех, кто, напротив, из любви к приключениям даже выносили свои кровати под открытое небо. И еще про тех, кто надеялся обнаружить в заповеднике установленные на деревьях помосты, откуда ночью можно было бы при свете прожекторов наблюдать за животными попивая шампанское, как в знаменитом отеле «Тритопс» в Ньери. И про парочки, где партнеры любовно давали друг другу имена диких животных.

– А ведь представьте себе, – закончил Буллит, немного оживившись, – что кто-то из них по глупости, головотяпству или непомерному тщеславию нарушит правила и из-за этого подвергнется нападению какого-нибудь благородного зверя, ведь тогда рейнджеры и я, мы обязаны будем убить зверя.

– Да, но как бы вы поступили, – спросил я, – если такова не была ваша обязанность?

– Чем хороши обязанности, так это только тем, что они снимают все вопросы, – сказал Буллит.

Я хотел ответить ему, но он внезапно знаком попросил меня ничего не говорить. Затем так же молча предложил мне взглянуть вверх, куда указывал его палец.

В нескольких шагах от веранды, над ветвями акации изящно колыхалась продолговатая голова с плоской наивной мордашкой в светло-коричневых пятнах, с очень правильными маленькими треугольниками-ушками и длинными, густыми, чувственными, бархатисто-черными ресницами восточной красавицы. Это юная жирафа деликатно и грациозно искала себе пищу между колючек. Потом сзади нее возникла еще одна голова, гораздо более крупная.

– Мать, – выдохнул Буллит.

Эта голова медленно, как на стебельке, покачивалась на невероятно длинной переливчатой шее. Она обследовала вершину дерева, находившегося рядом с молодой жирафой, и ее голова, точно такая же – с пятнистой мордочкой, острыми ушами и огромными, будто покрытыми толстым слоем туши ресницами – нависла над первой головой. Восхищенный, я не мог оторвать глаз от этого трогательного двуглавого чуда-юда.

Совмещенные головы едва заметно передвигались от ветки к ветке и в конце концов исчезли.

– Видите, какие здесь доверчивые животные, доверчивые и счастливые, – произнес Буллит. – Это при том, что жирафы считаются одними из самых пугливых. А приходят прямо к хижинам.

Буллит подпер подбородок кулаком, отчего кулак показался мне еще огромнее, а подбородок – еще квадратнее. Выпитый только что алкоголь увеличил количество красных прожилок у него в глазах и сделал их более отчетливыми. И тем не менее на грубой рыжей морде витали светлая радость и робкая надежда на то, что сбудутся все добрые пожелания. Зрелище почти невероятное.

– Чудноватая рожа для бонны диких животных, не так ли? – спросил мой собеседник.

– В самом деле, – сказал я. – Когда в Найроби вспоминают о великом Булле Буллите, то все предстает в несколько ином свете.

– Булл Буллит, а? – протянул хозяин Королевского заповедника.

Его подбородок вжался еще сильнее в кулак. И лицо стало более замкнутым.

– Булл Буллит, – повторил он. – Давно уже не слышал я этого прозвища [1]1
  Булл – бык, буйвол (англ.).


[Закрыть].

– Хотя вам оно в самый раз, – сказал я.

Мой собеседник медленно поднял свою широкую красную голову.

– О! Я знаю, – сказал он. – И, надо сказать, я сделал все, что от меня зависело, чтобы прославить его… Булл Буллит – браконьер, добытчик бивней слонов и рогов носорогов, Булл Буллит – профессиональный охотник, наемное ружье, истребитель крупной дичи в целых провинциях.

Я сказал:

– Такая уж сложилась о вас в Восточной Африке легенда.

– Точнее, сущая правда.

Он рывком встал, сделал один шаг и сразу оказался на краю веранды, сжал обеими руками перила. От этого прикосновения его пальцев перила задрожали и застонали.

– А что мне еще оставалось делать? – спросил Буллит.

Он обращался даже не столько ко мне, сколько к поляне, к водопою, к неподвижному, мертвенно-бледному массиву Килиманджаро, застывшему под неподвижным, мертвенно-бледным небом.

Он вернулся, сел к столу и сказал:

– Чтобы у меня было настроение учиться грамоте, мне подарили карабин. Мне не было еще и десяти лет, когда отец начал брать меня с собой в сафари. Боже мой, сколько же я выслушал историй про охоту и знаменитых стрелков: под них я засыпал, под них я ел, я ими просто объедался. Я научился выслеживать зверей, как настоящий африканец, всаживать пулю хоть между глаз, хоть в уязвимое место под плечом, прямо в сердце. А потом, когда я захотел сделать из карабина свою профессию, мой отец вдруг пришел в бешенство. Он распорядился, понимаете, распорядился, чтобы я отправился в пансионат в Англию.

До этого Буллит обращался в основном к самому себе. А тут он призвал меня в свидетели.

– Вы такое можете себе представить, а? Общая спальная комната, столовая, классы, занятия вместо лесных костров, солнца над бруссой, диких зверей… Мне оставалось только принять решение, и я его принял. Я ушел из дома, захватив карабин и патроны, чтобы зарабатывать с их помощью на жизнь. И я зарабатывал, я жил, причем совсем даже неплохо.

В голосе Буллита, когда он произносил эти последние слова, появилась какая-то глухая печаль. Он замолчал, а на лице у него задержалось мечтательное, снисходительное и недоверчивое выражение, как у старика, – но ведь Буллиту не было еще и сорока лет, – который вспоминает так, словно все это происходило не с ним, а с кем-то другим, радости и безумства юных лет.

Мне было нетрудно мысленно сопровождать моего сурового собеседника в его путешествии в те времена. Его прошлое охотника и пирата бруссы было известно от побережья Индийского океана до великих африканских озер. В барах Найроби, отелях Уганды, на плантациях Танганьики и Киву то и дело находились люди, способные рассказать о Булле Буллите, каким он был в ту славную эпоху. Один рассказывал о его силе и выносливости, кто-нибудь другой – о его невероятном упорстве, третий – о его храбрости, четвертый – о его непогрешимом чутье и о том, как хорошо он стрелял. Причем у каждого находился в подтверждение сказанного по крайней мере один удивительный пример.

Десятки слонов, загубленных ради бивней, уходивших к индийцам-перекупщикам, стада буйволов, уничтоженных, чтобы продавать их копченое мясо аборигенам, хищники, сраженные ради их шкур. Случалось, что правительство давало Буллиту специальное поручение уничтожить на той или иной территории чересчур расплодившихся диких зверей. Бесчисленные засады, чтобы освободить от пожирателей скота и людей деревни, дрожавшие от страха перед львами-колдунами и леопардами-вампирами. Годы, проведенные в пути и в выслеживании добычи, наполненные терпением и риском, и все это время – общение с животными, бесконечная брусса, созвездия африканских ночей… Вот образы, которые, по моим предположениям, должны были промелькнуть в памяти Буллита. Я получил тому подтверждение, когда он произнес словно во сне:

– Кихоро помнит все это.

Звук собственного голоса вернул ему ощущение реальности и настоящего времени. Однако лишь наполовину, так как он спросил:

– Как это объяснить?

Видя, что я не понимаю смысла вопроса, он нетерпеливо продолжил:

– А все получается просто. Чтобы научиться как следует убивать животных, надо их хорошо знать. Чтобы их знать, надо их любить, а чем сильнее их любишь, тем больше их убиваешь. На практике же все обстоит еще хуже. Потому что насколько сильно ты их любишь, точно настолько же ты и испытываешь желание их убивать и получаешь наслаждение от убийства. А раз так, то голоден ты или нет, приносит это тебе деньги или, наоборот, отнимает, есть у тебя лицензия или нет, в сезон ты охотишься или не в сезон, с опасным животным имеешь дело или с безобидным – все едино. Если оно красиво, благородно, очаровательно, если трогает тебя до глубины души своей мощью или своей грацией, то ты его убиваешь, убиваешь… Почему?

– Не знаю, – ответил я. – Возможно, то мгновение, когда вы готовитесь сразить его, является единственным мгновением, когда вам дано ощутить, что животное действительно принадлежит вам.

– Возможно, – сказал Буллит, пожав плечами.

По поляне, на фоне Килиманджаро, пробежало стадо газелей. Их тонкие, откинутые далеко назад, почти горизонтальные рога были изогнуты, как крылья.

Буллит проводил их взглядом и сказал:

– Вот сегодня моя душа поет оттого, что я их вижу, просто оттого, что я их вижу. А раньше, я выбрал бы самую большую, самую стремительную, с самой красивой мастью и ни за что бы не промахнулся.

– Это ваш брак все изменил? – спросил я.

– Нет, – ответил Буллит. – Это случилось еще до моей встречи с Сибиллой. Причем это тоже никак не объяснишь. В один прекрасный день ты стреляешь и животное падает, как всегда. Но ты вдруг отдаешь себе отчет, что это оставило тебя безразличным. И радости от пролитой крови, которая была сильнее всего на свете, вдруг нет как нет, все – исчезла. – Буллит провел своей широкой ладонью по рыжей растительности, покрывавшей его обнаженную грудь. – По привычке ты еще продолжаешь убивать до того дня, когда ты уже больше не в состоянии продолжать. И ты начинаешь любить зверей, чтобы видеть их живыми, а не убивать.

Буллит отошел к крыльцу и обвел глазами необъятный пейзаж, наполненный горячим маревом.

– Причем мой случай не единичный, – сказал он. – Все директора национальных парков – бывшие профессиональные охотники, все – раскаявшиеся убийцы. – Он невесело улыбнулся. – Но так как я отличился больше всех в избиениях зверей, то и в обратном направлении тоже иду дальше других. Думаю, все зависит от натуры… А еще…

Не докончив фразу, Буллит взглянул в глубь поляны, где в это время дня зеркало водной поверхности превращалось в тусклое мерцание. Он спросил:

– Это, наверное, вон там Патриция прошла к животным, да?

– Совершенно верно, – ответил я. – Если бы я не видел собственными глазами, то не поверил бы.

– Когда у человека нет перед ними никакой вины, Животные это знают, – сказал Буллит.

Он повернулся в мою сторону и посмотрел на меня, как бы пытаясь в который уже раз прочитать у меня на лице ответ на какой-то вопрос. Наконец он произнес:

– Кихоро сказал мне, что вы с ней долго разговаривали.

– Патриция, – ответил я, – была очень приветливой со мной… пока не вспомнила, что завтра я уезжаю. Ну и тогда я перестал быть для нее другом.

– А! Вот оно что, – прошептал Буллит.

Он закрыл глаза. Плечи его казались перебитыми, и руки безвольно повисли. Теперь у него был вид крупного и очень больного животного.

– Надо же, как все-таки одиноко она себя чувствует, – прошептал Буллит.

Он открыл глаза и спросил меня:

– А вы и в самом деле не можете задержаться еще немного?

Я не ответил.

– Мы здесь каждый день утром и вечером говорим по радио с Найроби, – не без грусти в голосе сказал Буллит. – Вы можете изменить дату вылета.

Я не ответил.

– Нужно полагать, у каждого в нашей жизни есть свои обязанности, – сказал Буллит.

Он ушел, не глядя на меня. Совсем как Патриция.

Х

Я тоже ушел с веранды, чтобы пообедать в помещении. Соломенное покрытие остроконечной крыши и глина, из которой были вылеплены стены, сохраняли внутри хижины некоторое подобие прохлады.

Бого открыл консервы и бутылку пива. Я спросил у него, не видел ли он Патрицию. Он ответил: «Нет, господин», и замолчал. Зная его, я ни на что большее и не рассчитывал. Однако крошечные геометрические фигуры у него на щеках и на лбу – треугольники, квадратики, кружочки, – образованные бесчисленными морщинами как-то по-особенному зашевелились. Он продолжил словно помимо собственной воли:

– Я больше не видел белую девочку, но в деревне все говорили мне о ней.

Бого сделал паузу, одолеваемый сомнениями. Я притворился, что весь поглощен процессом еды. Любой вопрос мог уничтожить в зародыше эту вдруг неожиданно возникшую у него потребность поделиться со мной своими мыслями.

– Люди очень ее любят, очень сильно ее любят, – продолжил Бого, – но только они ее боятся.

Я воскликнул:

– Боятся!

– Она колдунья для диких зверей, господин, – сказал Бого, понизив голос. – Мне поклялись, что у нее отец лев.

Я мысленно увидел лицо Буллита и спросил:

– Люди хотят сказать, что ее отец похож на льва?

– Нет, господин, люди говорят про настоящего льва, – возразил Бого.

Голос его звучал не так бесстрастно, как обычно, а чешуйчатая, вся испещренная морщинами кожа лица из черной стала серой, словно страх обесцветил ее. А ведь Бого был христианином, одевался по-европейски, читал на английском языке кенийские газеты.

– Ты думаешь, что такое возможно? – спросил я.

– Все возможно, господин, – очень тихим голосом произнес шофер. – Все, если Бог захочет.

Имел ли он в виду Бога, о котором ему рассказали миссионеры, или других богов, более древних и на африканской земле обладающих большей властью?

Он перешел на шепот:

– Эту девочку видели в бруссе; она лежала рядом с огромным львом, и он держал ее в своих лапах, как своего детеныша.

– Кто это видел? – спросил я.

– Люди, – ответил Бого.

– Какие люди?

– Люди, которые видели, люди, которые знают, – ответил Бого.

Он смотрел на меня с испугом. Мне трудно было понять, хочет ли он, чтобы я разделил его ужас или чтобы я опроверг его слова.

– Послушай Бого, – сказал я, – послушай, вспомним все те истории, которых нам столько по-нарассказали, пока мы ехали, и которые ты сам же мне переводил!.. В Уганде люди видели людей-пантер, в Танганьике люди видели людей-змей. А на озере Виктория были даже такие люди, которые разговаривали с Лютембе, великим богом-крокодилом, которому уже две тысячи лет.

– Правильно, господин, – сказал Бого.

Убедил я его или нет? Голос Бого опять звучал абсолютно ровно. А прочитать что-либо у него на лице было невозможно.

В хижину вошел рейнджер. Бого перевел, то, что он сказал. Рейнджер находился в моем распоряжении для осмотра заповедника. Кстати, этого требовали правила. По территории Королевского заповедника было запрещено передвигаться без вооруженного охранника.

Рейнджер сел со своим карабином в машину рядом с Бого. Я расположился сзади.

Заповедник был огромен. Он простирался на десятки и десятки миль, и кустарниковая брусса сменялась в нем то лесом, то саванной, а на равнине вырастали вдруг то холмы, то каменистые пики. И над всеми этими раскаленными дикими пространствами бессменным стражем возвышалась покрытая снегами колоссальная масса Килиманджаро. Животные были повсюду. Никогда я еще не видел столько скачущих зебр, бегающих страусов, прыгающих газелей и антилоп, никогда не видел столь многочисленных стад буйволов и столь крупных семейств жирафов.

Никакие ограды, никакие изгороди, никакие бросающиеся в глаза знаки не отделяли заповедник от обыкновенной бруссы. Границы его были обозначены только на картах и в кадастрах. Но звери, похоже, все-таки чувствовали, знали (и передавали на таинственном языке это знание друг другу), что вот тут находится место, где их защищают, вот тут расположено их убежище.

Вначале великолепие природы и изобилие животных восхищали меня. Однако очень скоро я почувствовал, что все эти красоты становятся для меня источником раздражения, чуть ли даже не страдания. Когда я хотел остановиться и приблизиться к животным, рейнджер не позволял мне отойти от дороги ни в ту, ни в другую сторону больше чем на несколько метров, да еще постоянно держался рядом. Когда я хотел проехать на машине по одной из тех тысяч тропинок, что петляли меж холмов или уходили в лес к тенистым укрытиям и звериным логовам, рейнджер мне запрещал. Мы не имели права даже в малейшей степени изменить заранее определенный, официальный маршрут. То есть мы обязаны были все время ехать по примитивной и довольно широкой дороге, пересекавшей заповедник в длину, да еще по некоторым редким ответвлениям, проложенным Буллитом.

Мне вспоминались его рассказы о туристах и о тех мерах предосторожности, которые он вынужден был принимать, имея с ними дело. Я был одним из этих туристов, ни больше и ни меньше.

Если бы я провел этот день в заповеднике, как все обычные посетители, я, вероятно, был бы счастлив от созерцания его богатств согласно общим законам. Но ведь Буллит обещал мне показать в нем убежища зверей и посвятить меня в какие-то тайны. А главное, главное, я видел водопой, стоя на рассвете рядом с Патрицией.

Время от времени рейнджер указывал своей длинной рукой, черной и костлявой, то вправо, то влево и произносил:

– Симба.

– Тембо.

Эти слова, единственные, которые мне удалось освоить на его языке, означали, что в отдаленных зарослях колючих и запретных для меня кустарников жили львы, а что вон там, за вулканическими холмами, куда я не в силах добраться, бродят стада слонов. Между тем моя машина продолжала трястись на предписанной мне дороге. Я ехал с ощущением, что меня наказали, обобрали, обманули, обокрали. В конце концов не без помощи жары и пыли я сдался и приказал Бого возвращаться.

Перед моей хижиной рейнджер сдвинул свои черные босые пятки, приложил к феске цвета хаки костлявую черную руку, вскинул карабин на плечо и сияющей улыбкой, не уступающей в своей яркости блеску плоских металлических пуговиц на его мундире, удалился в сторону негритянской деревни. Он выполнил то, что ему было приказано: уберег меня от зверей и от меня самого.

Я посмотрел на солнце. У меня в запасе перед чайной церемонией в бунгало Буллитов оставался по крайней мере час. Как распорядиться этим временем?

Знойное марево исчезло. Небо казалось необыкновенно чистым и легким. Свет и тени вновь возобновили свои игры на поверхности земли и исполинском откосе горы. На столообразной вершине этой фантастической белой плоской плиты, словно специально воздвигнутой в виде алтаря для жертвоприношений по меркам вселенной, неподвижные вечные снега начинали таинственным образом вскипать, превращаться в пену, то опадающую, то вздымающуюся розовыми, оранжевыми, перламутровыми и золотыми гребнями.

Животных в глубине поляны больше не было видно. Птицы молчали. Обезьяны прекратили свои пересуды. Не шевелились ни ветки, ни иголки на деревьях, ни колючие кусты рядом с тропинками. Наступил миг тишины, покоя, передышки, и он показывал свою повелительную силу, позволяя сумеркам, находящимся где-то далеко, заявлять таким образом о своем приближении, тогда как солнце, казалось, приостановило свое движение перед тем, как позволить темным крыльям вечера прикрыть неживые формы и живых существ.

– Какие будут приказания, господин? – спросил Бого.

Меня заставило вздрогнуть не звучание его голоса, а возвращение к реальности и к осознанию своего присутствия в ней. Потому что перед этим была минута или, может быть, секунда, а то и вообще доля секунды – я не знаю, да это и не имеет значения, – когда я вдруг прекратил существовать в жалком человеческом измерении и затерялся в бесконечной вселенной, слился с ней, стал ею, а она стала мною.

Но Бого произнес слова и я как-то сразу одеревенел, оказался ужатым до моей обычной сущности и зашитым снова, помимо моей воли, в мою собственную кожу. И вынужденным давать указания, действовать, что-то делать. А что можно было делать такого, что находилось бы в согласии с бруссой и африканскими снегами, когда над ними склонялся вечер?

И тут из-под прикрытия колючих деревьев вышли два человека, два масая.