Текст книги "Всадники"

«Травы Зирех, – подумал Уроз. – Значит, она не обманывала».

Он посмотрел на женщину, обладающую такими знаниями. До этого он совсем не обращал внимания на ее черты. А теперь разглядел при свете костра лицо, еще не потерявшее приятность от возраста, солнца, пыли и усталости, лицо с выступающими вперед острыми скулами, большими карими глазами с длинными ресницами и темным цветом кожи.

«Бесстыжая смесь рас, – подумал Уроз. – В ней смешались узбекская, пуштунская, индийская кровь, всего понемногу. А что удивительного? В этих семьях мужья и отцы за несколько афгани продают своих жен и дочерей первому прохожему».

Так размышлял Уроз, радуясь такой вопиющей безнравственности. Ему бы не хотелось чувствовать себя чем-то обязанным этой женщине. Столь низкое ее происхождение освобождало его от всякой благодарности. Выражать благородное чувство такой, как Зирех, значило бы оскорблять само это чувство.

«Я отплачу ей щедрой пригоршней денег. Собственно, только этого она и хочет», – рассудил Уроз.

Это была последняя отмеренная им, людям и вещам, мысль. Ничто больше его не касалось. Слишком велико было поселившееся в нем ощущение счастья. Какой-то чудесный полог накрыл его: тело перестало болеть.

Тут Зирех приподняла руки и еще какое-то время подержала их над раной, готовая, если потребуется, продолжить лечение. Ни один мускул, ни один нерв Уроза не шевелились. Женщина с глубоким вздохом опустила руки. Тело ее размякло. Мокки стоял все на том же месте, сзади нее. Он почувствовал, как голова, как плечи Зирех, откинувшись назад, оперлись на его бедра, на его колени. Его вдруг охватила странная, сладкая истома. Он услышал шепот, как будто откуда-то издалека голос говорил ему:

– Ему больше ничего не нужно… он спит…

В то же самое мгновение Зирех, будто какой-то быстрый и гибкий зверек, была на ногах, лицом к Мокки. Он увидел, что она очень маленькая. Лоб ее доходил ему лишь до груди. От этого чудесная слабость в нем только возросла.

– Пойдем, – позвала Зирех… – Мне холодно.

Он перешел за ней на другую сторону костра и бросил в него охапку хвороста.

* * *

Потрескивание огня, шум ночного ветра, дрожание кустарника, журчание воды – все это Уроз слышал, сам того не замечая. Эти приглушенные звуки были для него лишь отголосками глубинных шорохов, зарождавшихся в его собственном теле: шороха текущей по венам крови, шелестящего звука равномерного дыхания, вибраций стихающей лихорадки. Это были такие же отзвуки его покоя, его блаженства.

Когда же появился звук, нарушающий гармонию волшебных голосов, поющих внутри него, Уроз не осознал этого. Только вдруг появилось ощущение какой-то странной печали. Ему по-прежнему не было больно, но он почувствовал, что нарушилась гармония темноты и земли. Ему по-прежнему не было больно, но он начал обретать самого себя и осознал, что лежит на куче тряпья. Между тем шум усиливался, вносил в сознание дискомфорт, перекрывал другие шумы, приходящие с неба, гор, от листьев, воды и огня. И из-за этого он, наконец, отчетливо услышал и распознал этот шум. Это было прерывистое, хриплое дыхание, равномерное и как бы извлекаемое из нутра некой счастливой мукой, а к нему еще примешивалась какая-то протяжная жалоба, нечто вроде всхлипывания. И хотя оба голоса были явно человеческими, походили они прежде всего на сладострастный крик животных.

Уроз тотчас понял, что это за звуки.

«Мокки и Зирех», – мысленно сказал он себе.

То, что они совокуплялись, его не волновало. Здоровый парень и продажное брюхо… Ничего более естественного нельзя и придумать… Он и сам не пропускал таких девок, готовых отдаться кому угодно. Уроз стал их вспоминать. Их было не так уж много – случай редко представлялся – и они плохо ему запомнились. Такие похожие одна на другую встречи: воля случая… грязная ночлежка… темнота… резкое, короткое удовольствие… Презрение до того… презрение во время… презрение после… В памяти всплыло почти забытое лицо… его жена… Умерла от холеры, беременная, в первый же год после женитьбы.

«Я еще тогда испугался, что это станет дурным предзнаменованием, – вспомнил Уроз. – Оказалось, что ошибся… Тогда я выиграл свой первый бузкаши в Мазари».

По другую сторону костра послышался громкий, долгий вздох. Словно кто-то утолил долгую и сильную жажду. Пара за неопалимой купиной утихла. И Уроз тут же забыл о существовании Зирех и Мокки. То, что они делали, и кем они были, не имело ни малейшего значения. Темноту вновь наполняли звуки долины. Они вновь баюкали Уроза. А он, отрешившись от мыслей, вернул себе покой, свободу ветра, камней и растений.

Но в тот самый момент, когда он готов был заснуть, ему помешал это сделать донесшийся до него голос. Он не нарушал ночной гармонии звуков. Простой, нежный и напевный, он вполне сочетался с шепотами и шорохами земли. Был он чист, как голос земли, но именно его чистота и способствовала пробуждению сознания Уроза. Какой женщине мог он принадлежать, этот голос, невинный, как у ребенка, очнувшегося от счастливого сна, веселый, как у птиц, приветствующих зарю? К кому он мог быть обращен? Уроз слушал, слушал. Сначала он не различал слова. Но потом ветер переменился, и он стал лучше слышать.

– Мой большой саис, мой большой саис, – пел голос, – я пришла лишь из-за тебя… Как только я увидела тебя у нашей палатки, я сразу сказала себе, что приду к тебе.

Наступила короткая пауза, потом голос продолжал тише, но так же четко:

– Большой саис, большой саис, большой саис…

Тут ветер опять переменился. Но Уроз услышал уже достаточно. Ему нужно было поверить в невероятное. Голос ребенка, голос журчащего ручья принадлежал Зирех.

«Надо же, девка, – подумал он, – к тому же самая отвратительная! Проститутка, причем самая что ни на есть продажная!..»

Он не смог идти дальше в своих мыслях, словно его остановила на пути какая-то преграда. Продажная, это уж точно, причем с самого рождения… и зародилась в пороке, но только не этой ночью. Такие интонации не покупаются ни за какие деньги.

«Что же это такое?» – возник в голове у Уроза вопрос.

За огненным занавесом костра вновь послышался голос Зирех, нежный и чистый. Слова по-прежнему уносил ветер. Но сейчас это не имело значения. Внутри него слова ритмично следовали друг за другом, музыкой накладываясь на голос Зирех:

 
Теперь, когда дано мне было
Увидеть свет, идущий от тебя,
Любая другая дорога
Дорогой ночи станет для меня.
Тебя любить я буду бесконечно,
Насколько хватит мне дыханья,
Любить, пьянея от любви…
 

Уроз никогда раньше не чувствовал красоту этого выученного в школе стихотворения Саади. Однако когда он проезжал на коне мимо юрты, где мелькал силуэт девушки, или когда думал о невесте, приглашенный на богатую свадьбу, слова эти вспоминались ему. Но в такие моменты вместо того, чтобы умилиться или предаться мечтам под влиянием этих сладостных строк, живущих в веках, Уроз испытывал лишь одно дикое желание, желание овладеть, испортить, взять силой этих невинных девственниц с нетронутой грудью и робкими ресницами. И вот сейчас тоже, хотя он и лежал, прибитый к земле, искалеченный, чуть ли не парализованный, у него возникло это же желание. Все оставшиеся силы в нем переместились в середину его тела и вздыбили его, словно кол. Ему вдруг дико захотелось эту женщину, которую отделяли от него огонь и дым костра. Это была уже не Зирех. Это была песнь чистоты и мечтаний, лилия, воспетая в стихотворении. У Уроза возникла потребность мять ее, терзать, рвать на части. Он сейчас позовет ее, он ее…

Но внезапно это желание уступило место апатии. Голос ребенка, щебетание птички, журчание ручейка опять сменились вздохами, прерывистым дыханием, животными стонами.

«Сука… настоящая сука…» – говорил про себя Уроз.

Усталость его была так велика, что впоследствии, очнувшись, он так и не смог понять, уснул ли он в тот момент или впал в беспамятство.

* * *

Луч солнца коснулся его век. Из-за вершины, напоминающей трезубец, поднимался солнечный диск. Первый взгляд Уроза был в сторону Джехола. Первым жестом была проверка: на месте ли завещание. Конь щипал траву, размягченную росой. Лист бумаги лежал за пазухой.

«Больше никогда не буду, до самого конца пути больше не буду засыпать таким вот образом», – подумал Уроз.

Он провел рукой по сломанной ноге. Она по-прежнему была в благополучном состоянии.

Осмотревшись, увидел Мокки; тот спал, как убитый, возле погасшего костра. Рядом с ним никого не было.

Уроз подобрал камушек и, прицелившись, швырнул в слугу. Острый кремень, задев надбровную дугу, поцарапал ее. Мокки лишь слегка пошевелился. Второй камень попал прямо в лоб. Мокки тряхнул головой, увидел, что рассвело, осмотрелся вокруг, никого не увидел, огромными ладонями прикрыл лицо, как бы защищая его от нападения, и медленно встал.

Оказавшись на ногах, он опустил руки. От удивления Уроз чуть было не ахнул. Лицо Мокки показалось ему неузнаваемым. Наивная уверенность в себе, нежная горячность, восторг в глазах, неосознанная полуулыбка на припухших губах создавали такое впечатление, словно он весь находится в лучах славы. Уроз подумал:

«Он даже, можно сказать, красив».

И еще:

«Пропустил первый намаз, а выглядит так, будто сотворил самую святую молитву и был за это щедро одарен милостью».

Мокки двинулся было к палатке.

– Куда пошел? – встрепенулся Уроз.

– За чаем, – наклонил голову Мокки.

– Не надо, – мотнул головой Уроз. – Уезжаем прямо сейчас. И так уже опаздываем.

– Но… но… Тебе же надо подкрепиться, – попытался было воспротивиться саис.

– Мне надо только закрепить в неподвижном положении кости ноги, – сказал Уроз.

Мокки пошел, срезал две здоровые ветки, остругал их и закрепил, как шинами, сломанную ногу. Потом заметил:

– Я вижу, тебе уже не больно.

Это было правдой. Но от сознания, что его вылечили руки Зирех, Урозу было противно признаться в этом и себе, и Мокки. А тот закричал:

– Ты выздоровел, тебя вылечила Зирех.

Саис закрыл глаза и с нежным, восторженным смехом повторял:

– Зирех… Зирех…

Странный взгляд Уроза его не смущал. Уроз же ведь ничего не мог знать. Он крепко спал. И Зирех нарочно так сделала… Зирех…

Мокки не переставал повторять это имя, пока Джехол, оседланный и взнузданный, не встряхнул гривой от нетерпения скорее двинуться в путь и согреться после ночного горного холода. И тут Мокки показалось, что жизнь остановилась. До него дошло, что он покидает стоянку кочевников. Его взгляд растерянно искал хоть что-нибудь, что могло бы задержать отъезд. Напрасно. У них ничего не осталось – ни мешка, ни котомки. Мокки вспомнил, что все пришлось оставить в горах.

– Чего ты ждешь? – крикнул Уроз.

– Слушай, слушай, – бормотал Мокки. – Нельзя… нельзя же уйти… вот так… прямо сейчас.

– Почему же это? – спросил Уроз.

– Да потому что… потому что… – лепетал Мокки.

Внутренне он молил Аллаха, умолял его: «О Аллах! О Аллах! Сжалься над сердцем моим и телом моим, подскажи какую-нибудь причину, чтобы нам остаться здесь еще хоть чуть-чуть».

И нашел в конце концов причину, нашел ее в той, кто был причиной его замешательства.

– Ну как же, – уже более уверенным тоном сказал Мокки, – ведь исцеление тебя нужно оплатить, разве не так?

– Я заплачу, не бойся, – заверил его Уроз. – За все заплачу.

Не спуская глаз с Мокки, он добавил:

– Заплачу, когда мы будем проезжать мимо палатки. Ну, а теперь подай мне коня.

– Вот он, вот он, – заторопился саис.

Сейчас для него главное было вновь увидеть Зирех, обменяться с ней хотя бы несколькими словами, может, прикоснуться к ней… Дальше время не простиралось.

Гюльджан низко поклонилась путникам. Она стояла в окружении мужчин. Женщины стояли в сторонке. Но Зирех среди них не было.

III
МОСТ

Заросшая травой тропинка проходила у самой речки. Была она такой гладкой, а шум воды таким ровным и певучим, что и слепой мог бы по ней пройти совершенно спокойно. А Мокки и в самом деле шагал, как слепой, хотя и с открытыми глазами. Он не видел ни золотистого утра, ни свежей долины. Он все еще пребывал в своих ночных переживаниях. Запах Зирех, вкус ее кожи, жар ее дыхания, отблески костра в ее зрачках, звук ее голоса заменили ему и растения с их ароматом, и ветер с его порывами, и солнце с его лучами, и реку с ее песнью.

Он вдруг перестал верить в то, что произошло.

Возможно ли такое, чтобы он, бедняк из бедняков, никогда не прикасавшийся к женщине, он, кому судьба батрака запрещала даже мечтать об этом, возможно ли, чтобы он, костлявый и неловкий парень, выросший из своего чапана, обладал ею, этим чудом, слышал из ее уст самые прекрасные на свете слова? Нет. Должно быть, ему приснились и эти видения, и эти слова. Просто Аллах послал ему один час счастливого безумия. А то разве не пришла бы Зирех проститься с ним?

Мокки поднес кулаки ко лбу и сделал резкий поворот вокруг. Он хотел убедиться хотя бы в одном: в том, что палатка кочевников действительно существовала. Ее не было, она скрылась за поворотом реки, стертая складками местности. Все, что осталось от нее, – так это только тонкая струйка серого дыма в дрожащем воздухе.

Длинная фигура Мокки загородила тропу. Джехол остановился, упершись в его грудь. Взгляд Уроза упал сверху на лицо, отмеченное печатью одержимости и отчаяния. Он спросил:

– Это была первая в твоей жизни женщина?

Мокки вздрогнул, но не от смущения или удивления, а от радости. Уроз знал: значит, сон был явью.

– Ну да, первая, первая, – закричал Мокки.

– И теперь все твои мысли только об этой продажной шлюхе, – утвердительно заметил Уроз.

– За то, что она тебя вылечила, Зирех не попросила ничего, а у меня, ты же знаешь, у меня нет даже и пол-афгани, – возразил саис.

Когда он произносил это, его плоское, некрасивое лицо вдруг сделалось каким-то необычайно благородным и даже красивым.

Уроз грубо ткнул рукояткой плети своему саису в ребра и проворчал:

– Давай, пошел! Хватит болтать об этой суке.

– Ты ничего не понимаешь в мире, о Уроз, – промолвил с нежностью Мокки.

Сердце его было преисполнено силы, внушаемой уверенностью. Глазами, ноздрями, губами и всей кожей впитывал он в себя доброту солнца, красоту утра и величие гор. Травы и листья с последними каплями росы были для него полем, усыпанным бесчисленными звездами.

Мокки наклонился, собрал воедино все мускулы, сжал плечи и пошел широкими, быстрыми шагами.

Из-за такой скорости саиса и Джехол тоже пошел быстрее. Уроз его не удерживал. Они догнали Мокки. Тот шел с высоко поднятой головой, что-то напевая. Когда Уроз обогнал его, он ему улыбнулся.

«Куда делось его вчерашнее желание убить меня?» – подумал Уроз.

Теперь песня Мокки слышалась сзади. Но Джехол шагал быстро. И скоро песня пропала, а слышен был лишь шум ветра да журчание воды.

Из-за резкого поворота, который делала река, Урозу пришлось остановиться. Гюльджан сказала ему, что переправиться на тот берег надо именно в этом месте. Другого моста больше не было во всей долине.

Уроз заколебался. Перед ним лежали два бревна, два почти не очищенные от веток ствола дерева, плохо пригнанные друг к другу, с мокрой корой, круто спускающиеся к другому берегу, который был намного ниже. Уроз оглянулся. Саиса не было видно.

«Неужели мне все время нужна будет нянька?» – подумал Уроз и направил Джехола на узкий скользкий мосток.

Конь приблизился к нему с крайним отвращением. Медленно и очень осторожно провел правой передней ногой по древесине, поцарапал ее, пощупал копытом и наконец поставил ногу. То же самое проделал и левой ногой. Затем одну за другой поставил задние ноги. Сделал шаг и остановился. Все мускулы коня дрожали. Уроз подумал о том, что хорошо было бы вернуться на тот берег, который он только что покинул. Невозможно. Мост был слишком узок, чтобы конь мог развернуться, а из-за наклона нельзя было пойти и вспять. Надо было идти на риск. В конец концов горная речка была хотя и быстрой, но не широкой.

Урозу не потребовалось понукать Джехола. Коню было все труднее стоять на месте. Он пошел вперед сам. Один нерешительный шаг… другой… Половина мостика была пройдена. И тут Уроз почувствовал такой сильный толчок, что только инстинкт акробата спас его от падения. Восстановив свою позицию в седле, он увидел, в какую беду попал. Копыто правой задней ноги Джехола поскользнулось на мокрой коре и провалилось между двумя бревнами. Они, словно капкан, зажали ногу коня на уровне бабки.

Конь замер на месте, и только бока его раздувались от неровного дыхания. Он безучастно опустил голову, словно отказываясь верить в то, что с ним произошло. Затем с диким ржанием выгнулся всем телом и дернул застрявшую ногу. Безрезультатно. Попытался еще раз и потом еще и еще. Все было тщетно.

Сотрясаемый этой обезумевшей, конвульсивной и вдруг ставшей бесполезной силой, Уроз впервые в жизни запаниковал. И услышал, как внутренний голос ему говорит, говорит, говорит:

«Джехол раненый, изувеченный, искалеченный, навсегда потерянный… раненый… изувеченный… искалеченный… навсегда потерянный…»

Из растерянности Уроза вывел еще один толчок, более сильный, чем другие. Инстинкт одного из лучших степных наездников подсказал ему, что на этот раз конь был очень близок к тому, чтобы вырваться из беды. Еще какая-нибудь доля секунды, еще одно, последнее, чуть более мощное усилие, и нога должна была освободиться. Но Джехол сделал все, что было в его силах. Зад коня опять пополз вниз.

«Позор, позор мне! – подумал Уроз. – Если бы я помогал ему вместо того, чтобы мертвым грузом давить на него, он бы высвободился».

Джехол опять стал бороться. И каждую из его новых вибраций Уроз воспринимал как сигнал, как особую речь. Он ждал самого сильного, самого яростного рывка, усилия на пределе возможностей, чтобы движением собственного корпуса помочь коню. Но в этот самый решающий момент Уроза пронзила с левой стороны, от пятки до плеча, пронзила и парализовала тем более дикая боль, что он уже успел забыть о ее существовании. Он бессильно уронил свою сломанную ногу и грузно осел в седле. Мазь Зирех исчерпала свои возможности.

Джехол больше не шевелился.

«Он подает мне знак, что пока я нахожусь на его спине, он не будет даже и пытаться высвободиться», – подумал Уроз.

И ненависть к самому себе придала ему нужные силы. Он лег на холку Джехола, вытащил здоровую ногу из стремени, перенес ее на левую сторону, вцепился в гриву коня и, повиснув на ней с согнутой больной ногой, опустился вниз и дотянулся до бревна. И снова боль, настолько сильная боль, что от головокружения и тошноты он поскользнулся единственной ногой, на которой мог стоять, и споткнулся. Оказавшись спиной к реке, он последним усилием подался всем корпусом вперед, чтобы упасть под животом у Джехола, лицом на бревна.

Он думал, что потеряет сознание. Но боль помешала ему.

* * *

Вскоре подошел Мокки. Урозу и ему не потребовалось слов. Хватило одного взгляда: прежде всего надо спасать Джехола.

Мокки встал на колени позади лошади, вставил огромные кисти между бревнами, закрыл глаза, задержал дыхание и, собрав все силы в ставших рычагами руках, коротким резким движением попытался раздвинуть стволы деревьев. Они почти не шевельнулись. Мокки с глазами, налившимися кровью, предпринял вторую попытку. Ловушка открылась на мгновение и ровно на ширину копыта. А больше и не потребовалось. Конь был свободен.

Мокки бочком-бочком прошел вдоль Джехола, схватил уздечку и, пятясь спиной, вывел лошадь на берег. Затем вернулся, поднял на руки Уроза и, балансируя им в воздухе, как шестом, перенес и уложил рядом с конем.

Уроз лежа, а Мокки стоя на коленях и по-прежнему молча, осмотрели Джехола. Над бабкой из-за трений о дерево оказался содранным кусок кожи. Ссадина слегка кровоточила. Но других повреждений не было.

Мокки обильно промыл рану и, приложив к ней пучок травы, сделал перевязку. Затем, действуя в том же направлении, укрепил шины на ноге Уроза.

А тот не спускал глаз с мостка. Два бревна… два несчастных бревна… И он не мог по ним проехать. А теперь Мокки сможет рассказать и будет рассказывать об этом всем на свете.

Уроз ногтями царапал землю, рвал пальцами траву. Нет, этого никак нельзя допустить.

Видит Пророк, нельзя!

– Посади меня в седло! – приказал Уроз, обращаясь к Мокки.

Саис повиновался не сразу. Бессильно опустив руки, он смотрел на противоположный берег и искал в себе остатки того солнца, следы того огромного счастья, которое еще совсем недавно не покидало его. Однако ничего от него не осталось. Ни единой искорки. Бурная речка разделила его жизнь пополам, как делила она вот эту долину. Зирех на той стороне, а он на этой. Был ли у них шанс когда-нибудь увидеться вновь?

– Ну? – произнес Уроз.

Мокки усадил его на коня и пошел по тропе.

Это была узкая полоска каменистой земли, протоптанная в траве людьми и копытами животных. Она вела прямо к горному массиву, закрывавшему горизонт с запада, к огромному, дикому плато без вершин и углублений.

«Дорога простая и такая, что и ребенок не заблудится, – сказала Гюльджан. – За мостом всего одна дорога пересекает всю долину. А потом она переходит в тропу, одну-единственную, по которой вы легко перейдете горы. А там прямо выйдете на старую бамианскую дорогу… До города два дня пути, не больше. Можешь мне верить… Мы знаем эту дорогу наизусть».

Уроз помнил эти слова и верил женщине-великанше. Она не зря командовала в этой группе кочевников. Послезавтра они будут в Бамиане… в Бамиане… А это уже половина пути.

Джехол осторожно шел за Мокки. Уроз натянул поводья, как будто конь шагал слишком быстро.

«Полпути… – думал он, – уже полпути… А как же обстоят у меня дела?»

Мокки, сутулясь, опустив голову, скорее тащился на полусогнутых ногах, чем шел. Уроз подумал:

«Мне уже совсем было удалось… он меня возненавидел… Захотел получить коня… и в сердце его зародилась мысль о преступлении… А тут появилась эта шлюха. Теперь он только о ней и думает… Кобель несчастный… Тряпка, дурак… Теперь все надо начинать сначала… Но как?»

Тем временем характер долины постепенно менялся. Растительность тут была уже не такой зеленой, как на том берегу реки. Низкая и сухая трава, хилый кустарник. И хотя солнце поднялось высоко и грело лучше, путники из-за холодного встречного ветра все чаще поправляли свои чапаны.

Все дело в том, что приближались горы. И вот путники вошли в ущелье. Был полдень, время, когда почти нет теней. Не было видно ни малейшей зазубринки у основания сверкающих белизной скал. Однако внезапно Уроз заметил небольшое коричневое пятнышко у отрога горы. Быть того не может. Уроз приложил ладонь к своим узким, сверкающим, как у сокола, глазам и разглядел, что это была женщина, сидящая у каменной глыбы. Еще мгновение, и он ее узнал.

– Вот шлюха! – пробормотал Уроз вполголоса. А громко произнес:

– Зирех!

Саису, шагавшему, понурив голову, почудилось, будто Уроз ударил его между лопатками и пронзил сердце. Он повернул к нему лицо, приоткрытый рот и застывшие черты которого сделали его неподвижным, словно маска.

– Вон там, – кивнул в ее сторону Уроз.

И саис, тоже увидев ее, хотел было броситься к ней бегом. Но Уроз схватил его за шиворот и прошептал.

– Клянусь Аллахом, если ты уронишь мужскую честь, я свинцом моей нагайки выбью тебе оба глаза. Ты что, не знаешь, что она должна первая приветствовать мужчин?

И Зирех подошла к ним, не глядя на Мокки, встала на колени перед Урозом и, прижавшись лбом к стремени, стала просить его:

– Возьми меня, возьми меня, о господин, в твой поход! Я буду самой покорной, самой молчаливой и самой верной служанкой, исполнительницей всех твоих желаний! Умоляю, не оставляй меня с людьми, которые остались в палатке. После того, как умер мой муж, они сделали меня рабыней. Я работаю на них. Ем остатки их пищи. Мужчины ложатся на меня, когда захотят, а жены их за это меня царапают и нещадно бьют. Позволь служить тебе, о великодушный. Мне не нужно никакой платы. Горстка риса и одеяло – вот все, что надо бедной Зирех.

Первой мыслью Уроза было отшвырнуть бессовестную шлюху, осмелившуюся приставать к нему. Он не заблуждался на ее счет. Она была здесь, на коленях, из-за Мокки и только из-за него.

И он уже приготовился было ударить Зирех каблуком по голове, но тут она подняла к нему лицо. Солнце, ярко освещавшее ее черты, сделало вдруг тщетными уловки и притворство. Под раболепной мольбой, под краской, размытой лживыми слезами, Уроз неожиданно увидел редкую силу, целеустремленность и решимость. Он взглянул на Мокки. Саис дрожал, как младенец, как больной. В его глазах читались сменяющие друг друга обожание, надежда, тревога.

Волчья ухмылка, давно не посещавшая Уроза, слегка приподняла его бледные губы. Зирех испугалась, снова прильнула лбом к стремени. И громко застонала:

– Пожалей, о господин!

Эхо дикого ущелья повторило жалобный стон. Уроз коснулся Мокки своей плеткой и приказал: —Ступай!

Джехол шагнул вперед. Стремя обожгло, оцарапало все еще коленопреклонной Зирех щеку.

– Можешь идти за нами, – смилостивился Уроз.

Зирех поднялась и, как полагается, пошла позади лошади.

* * *

Расщелина прорезала массив плато сверху донизу по прямой линии. Тропа, проходившая по дну ущелья, была без трудных подъемов. Путники пересекли горы быстро и легко.

При выходе из ущелья они увидели высоко над головой каменную осыпь в виде арки, соединяющей обе стенки расщелины. Пройдя под этим подобием монументальных ворот, Мокки, Уроз и Зирех оказались на дороге. По другую сторону ее стояла одинокая чайхана, как бы нависшая над бескрайним пейзажем. До самого горизонта видны были лишь одни пустынные плоскогорья, с почвой цвета обожженной глины, с неглубокими зелеными долинами.

Уроз направил Джехола к чайхане. Мокки привязал жеребца к одной из корявых опор, поддерживавших навес, снял с седла Уроза и положил его на один из поставленных в глубине террасы чарпаев, чтобы от ветра его защищала стена, а от солнца – навес. Чего бы только он не сделал для человека, вернувшего ему Зирех?

Харчевня была крайне бедна. В ней не было даже тех протертых до дыр паласов, которые прикрывают топчаны и землю даже в самых небогатых заведениях. Под навесом вокруг наргиле сидели три старика. Кожа у них цветом своим и структурой напоминала корку лимона. Прямоугольная форма лиц, курносый нос и глаза такие узкие и раскосые, что их можно было принять за морщины, но только чуть побольше, чем остальные, в которых виднелись две черные слезинки.

«Хазарейцы, – мелькнуло в голове у Уроза. – Здесь, надо полагать, начинается их земля».

Мокки наклонился к Урозу и сказал:

– Странное место. Не вижу ни одного бачи. Да и внутри никого нет.

Хазареец, сидевший возле самовара, лениво проговорил:

– Чертов мальчишка сегодня на рассвете удрал с караваном. Захотел попутешествовать.

– Тогда позовите хозяина, – сказал Уроз. Не вставая, хазареец медленно повернулся.

– Это я и есть, – молвил он со вздохом.

– Чего же ты ждешь, почему ничего не подаешь? – вопросительно посмотрел на него Уроз.

– Не подаю чего?

Старик почесал щиколотку и продолжил:

– Сукин сын удрал, ничего не приготовив. У меня остались только старые лепешки.

– А для коня? – спросил Уроз.

– На лугу, который ты видишь возле дороги, травка растет, и мой ослик считает, что она вкусная, – отвечал хозяин.

– А чай? – продолжал расспрашивать Уроз. И, не дожидаясь ответа хозяина, добавил:

– Наверное, твой ишак и его считает вкусным? На мгновение хазареец застыл в растерянности, но потом в глубине его глаз-морщинок блеснули черные капельки, а беззубый рот раскрылся в беззвучном смехе.

– Слыхали? Слыхали? – крикнул он своим приятелям.

Двое остальных уже разделяли всеми своими морщинами веселье хозяина. И тот сказал Урозу:

– Ты мне нравишься, всадник; несмотря на ранение, ты предпочитаешь шутить, а не злиться.

– Ты мне тоже нравишься, – ответил комплиментом на комплимент Уроз. – Несмотря на твое ремесло, ты предпочитаешь лень скупости.

– А я не виноват, – оправдался хазареец. – У тех, кто долго был в рабстве, труд не в почете.

Он со вздохом встал.

– Ладно, я заварю тебе чаю, очень крепкого чаю, – пообещал он. – Вот только посуда грязная. Бача, сукин сын, дал деру, ничего не помыв.

Хозяин ушел мелкими шажками, согнувшись в три погибели.

«Лет семьдесят ему, никак не меньше, – подумал Уроз. – Я был еще мальчишкой, когда эмир Хабибулла дал свободу этим племенам, находившимся в рабстве за их вечные бунты и восстания».

Уроз покачал головой… Рабы… потомки всадников, оставленных когда-то здесь великим Чингизом, чтобы стеречь этот край.

Тут Мокки набрался духу:

– Кажется, я тебе не нужен… Можно я отведу коня на луг?

Голос саиса был тихим и смущенным.

«Говоришь о коне, а думаешь о шлюхе», – мысленно сказал себе Уроз. Но жестом позволил тому уйти.

Мокки увидел Зирех сразу же, как только вышел из-под навеса. Она сидела, прислонившись к невысокой стенке, замыкавшей террасу. Одежда ее, ситцевые лохмотья, и по цвету, и даже как бы по самой материи своей была похожа на ту глинобитную стенку, к которой она прислонилась, и оттого имела вид кучки тряпья, забытой кем-то возле чайханы. Увидев ее так близко, такой доступной после долгого-долгого пути, пройденного в разлуке, когда из-за Уроза, возвышавшегося между ними на лошади, он и оглянуться на нее не смел, Мокки был так взволнован, что не мог сдвинуться с места. Зирех тоже не шевелилась и ничего не говорила. Страсть, толкнувшая ее на путь, по которому шли Уроз и Мокки, была сильнее всего, что она познала в жизни. И поясница, и живот ее пылали огнем. Как он прекрасен и силен, этот саис, рядом с таким великолепным жеребцом! Зирех казалось, что она видит его впервые. Грудь ее, поднявшаяся от волнения, пошевелила складки ее лохмотьев. Однако опыт трудной подневольной жизни научил ее скрывать свои чувства.

«Осторожность… осторожность. Терпение… терпение… – мысленно говорила себе Зирех. – Я и так слишком далеко зашла в своей смелости. Теперь нужно продвигаться пядь за пядью, шаг за шагом, действовать так, чтобы меня не оттолкнули… А то одно лишнее движение, и все рухнет. Хозяин и так постоянно следит за мной своими волчьими глазами».

Так, невинность у одного и расчетливость у другой прикрывали их любовь, равно всепоглощающую и абсолютно чистую с обеих сторон.

Мокки подошел к Зирех. Лоб ее, цвета бронзы, находился сейчас на уровне колен саиса. Среди этих тряпок на выброс лицо ее показалось Мокки еще прекраснее, чем при свете костра. Но к дивным радостям, познанным тогда и вернувшимся сейчас, к нежности, желанию, восхищению, благодарности прибавилось чувство, вызывающее страх и боль. Порожденное, вскормленное и усиленное всеми другими чувствами, оно, взяв от каждого из них их сладость и силу, делало их инструментом безмерных, нестерпимых страданий. И это страдание имело способность удивительным образом связывать Мокки и Зирех еще сильнее, чем светлое счастье. Видя у ног своих в позе просительницы, в позе нищенки любимую женщину, Мокки познал еще и безмерную власть чувства жалости над любящим человеком.