Текст книги "Малыш"

Глава V
И снова «Рэггид-скул»

Вернувшись в школу, Грип счел нужным обратить внимание О’Бодкинса на поведение Каркера и других. Не упоминая обо всех неприятностях, которые ему самому приходилось терпеть от них, он рассказал прежде всего о дурном обращении и преследовании Малыша. На этот раз они дошли до того, что, не вмешайся он, ребенок погиб бы в море.

О’Бодкинс покачал головой. Ведь это, черт возьми, нарушает всю его отчетность! Не мог же он завести в своей книге отдельную графу для подсчета подзатыльников, а другую – для пинков! Это все равно что складывать три гвоздя и пять шляп! Конечно, как директору, О’Бодкинсу следовало бы обратить внимание на поведение своих подопечных, но так как его волновали лишь подсчеты, Грип ушел от него ни с чем. С этого дня он решил не упускать из виду своего маленького друга, никогда не оставлять его одного в общей комнате, а уходя из школы, запирать на своем чердаке, где ребенок был по крайней мере в безопасности.

Миновали последние летние месяцы. Настал сентябрь. На севере острова это уже зима, а зима в Верхней Ирландии – это непрерывный снег, бури, ветер, туманы, приносимые атлантическими ветрами с ледяных равнин Северной Америки. То было суровое, трудное время для жителей прибрежных областей. А уж тем, у кого нет ни угля, ни торфа, чтобы топить печь, дни кажутся особенно короткими, а ночи – бесконечными.

Неудивительно, что в здании «Рэггид-скул» стало очень холодно – за исключением, впрочем, комнаты О’Бодкинса. Ведь, посудите сами, от холода чернила бы замерзли, и все его бесценные подсчеты остались бы тогда незавершенными!

Теперь как никогда нужно было ходить по улицам, собирая все, что могло служить топливом для очага. Увы, находилось немногое: упавшие с деревьев ветки, мусор, сваленный возле домов, да крошки угля в порту, оставшиеся после разгрузки корабля. Все ребятишки с необычайным рвением занимались этим вынужденным промыслом. Малыш трудился наравне со всеми и каждый день приносил в дом немного топлива. Это ведь не милостыню просить! И худо ли, хорошо ли, а очаг теплился, распространяя удушливый запах гари. Ученики, продрогшие в своих лохмотьях, теснились у огня, – большие, конечно, ближе всех, – в ожидании ужина, булькавшего в котелке. Но что это был за ужин!.. Корки хлеба, полугнилой картофель, кости с ничтожными следами мяса, и все это в мутном вареве с пятнами жира на поверхности – отвратительнейший суп!

Нечего и говорить, что Малышу никогда не позволяли сесть у огня и на его долю не оставалось даже этой горячей жижи, именуемой супом. Старуха Крисс раздавала его лишь самым старшим, и те набрасывались на еду, словно голодные псы, готовые укусить всякого, кто посягнет на их тарелку.

К счастью, Грип всегда уводил Малыша в свою каморку под крышей, где делился с ним своей порцией. Там, конечно, не было никакого очага, но, забравшись в солому и прижавшись друг к другу, им все же удавалось согреться и заснуть, а сон ведь лучше всего греет – так, по крайней мере, им казалось.

Однажды Грипу невероятно посчастливилось. Он шагал по главной улице Голуэя, когда к нему подошел путешественник, направлявшийся в «Королевский отель», и попросил его отнести письмо на почту. Грип исполнил поручение, за что получил новенький блестящий шиллинг. Конечно, это нельзя назвать серьезным капиталом, но его вполне хватило бы, чтобы удовлетворить аппетит и Малыша, и Грипа. Он накупил различной колбасы, которой они лакомились в течение трех дней тайком от Каркера и других. Понятно, что Грип не намеревался делиться с теми, кто никогда не делился с ним.

Но что было особенно удачно в этой встрече Грипа с приезжим, так это то, что сей достойный джентльмен, заметив его лохмотья, отдал парню свою шерстяную фуфайку, бывшую еще в прекрасном состоянии. Не думайте, впрочем, что Грип оставил ее себе. Нет, он думал только о Малыше и радовался при мысли о том, как ему будет тепло в этой обновке.

– Он будет в ней, точно барашек в шерсти! – говорил себе добрый малый.

Однако джентльмен был так толст и высок, что его фуфайку можно было бы два раза обернуть вокруг тела Грипа, а по длине она укутала бы Малыша с головы до ног. С такой длиной и шириной ее возможно было приспособить для обоих. Правда, просить старую пьяницу Крисс перешить для них фуфайку было все равно что заставить ее отказаться от трубки. Поэтому Грип, запершись на своем чердаке, сам принялся за работу. Вскоре он смастерил для Малыша прекрасную шерстяную куртку, себе же из остатков сшил жилет – без рукавов, но тоже очень даже неплохо!

Нечего и говорить, что куртка эта надевалась Малышом под лохмотья, чтобы никто из оборванцев не узнал о ее существовании – иначе эти пакостники скорее разорвали бы ее в клочья, чем оставили ему.

После продолжительных октябрьских дождей ноябрь разразился ледяными ветрами. Улицы Голуэя покрылись толстым слоем снега. Все маленькие оборванцы страшно мерзли, и их очаг особенно нуждался в топливе, а их желудки – в пище. Поэтому им приходилось, несмотря на снег и ветер, по-прежнему выходить на улицы в поисках необходимого для школы. Собрать что-либо на мостовых теперь было невозможно, и оставалось только ходить от дверей к дверям. Дети выпрашивали милостыню у каждого дома, но лишь изредка встречали сострадание и ласковый прием; чаще же их грубо выпроваживали, посылая вслед угрозы. Приходилось поневоле возвращаться с пустыми руками.

Малыш вынужден был следовать примеру остальных. Но, когда он останавливался перед домом и стучал в дверь, ему всегда казалось, что стук этот отдается болью у него в груди. И вместо того чтобы протягивать руку, прося милостыню, он спрашивал, не нужно ли исполнить какое-нибудь поручение. Давать поручения пятилетнему ребенку! Понятно, что никто этого не делал, но иногда ему бросали кусок хлеба, который мальчик брал со слезами на глазах. Что поделаешь, когда мучит голод!..

В декабре холод и сырость стали еще сильнее. Снег валил крупными хлопьями без остановки. В три часа дня уже приходилось зажигать газовые лампы, но их желтоватый свет не мог пробиться сквозь густой туман. На улицах не было ни экипажей, ни телег. Лишь изредка можно было встретить прохожего, спешащего домой. Но Малыш, с воспаленными от холода глазами, с посиневшими руками и лицом, так и бегал по городу, стараясь плотнее запахнуть свои покрытые снегом лохмотья…

Наконец тяжелая зима миновала. Первые месяцы 1877 года были уже не такими суровыми. Лето в тот год настало довольно рано, и уже с июня началась сильная жара.

Семнадцатого августа Малыша, которому было в то время пять с половиной лет, ждала находка, имевшая самые неожиданные последствия.

В семь вечера он шел по улочке, уже возвращаясь в «Рэггид-скул». Поиски еды в тот день не увенчались успехом, так что им пришлось бы обойтись без ужина, если только у Грипа не были припрятаны пара хлебных корок. Впрочем, им было не привыкать, да и вообще, привычка есть ежедневно казалась им неведомой роскошью, которую могли позволить себе лишь богачи.

Шагах в двухстах от школы Малыш вдруг споткнулся и растянулся во весь рост на мостовой. Нет, он не ушибся, но, падая, заметил некий предмет, откатившийся в сторону, – о него он, очевидно, и споткнулся. Это оказалась толстая бутыль, к счастью, не разбившаяся, иначе он мог бы сильно порезаться. Поднявшись, мальчик огляделся и вскоре нашел эту бутылку. Она была закупорена пробкой, которую, впрочем, нетрудно было вынуть, что Малыш и сделал. Внутри, как ему показалось, было что-то спиртное.

Такой бутылки хватило бы на всех оборванцев школы, а значит, на этот раз его бы встретили там с распростертыми объятиями!

На улице не было ни души, никто не видел, как Малыш нашел бутылку, а до школы оставалось всего двести шагов… Но тут у мальчика мелькнула мысль, которая, пожалуй, никогда не пришла бы в голову ни Каркеру, ни остальным ученикам. Эта бутылка ему, Малышу, не принадлежала! Она не была ни подаянием, ни выброшенным по негодности предметом, а скорее всего чьей-то потерей. Конечно, законного владельца было нелегко найти, и тем не менее совесть не позволяла Малышу считать ее своей. Он сознавал это инстинктивно, ведь ни Торнпип, ни О’Бодкинс никогда не объясняли ему, что значит быть честным. Но есть, к счастью, детские сердца, в которых понятия о честности зарождаются сами по себе.

Малыш, не зная, что делать, как поступить со своей находкой, решил посоветоваться с Грипом. Тот уж наверняка что-нибудь придумает. Главная трудность состояла в том, чтобы пронести бутылку на чердак, не возбудив внимания остальных учеников, которые, конечно, и не подумают вернуть ее владельцу. Еще чего! Ведь это целая бутылка спирта! За ночь в ней не останется и капли… Что же касается Грипа, то в нем Малыш был уверен как в себе самом. Он не прикоснется к спирту, спрячет бутылку в солому, а на другой день будет везде расспрашивать, чтобы узнать, чья она. Если понадобится, они будут ходить от дверей к дверям, но на этот раз не выпрашивая милостыню, а наводя справки.

И мальчик направился к «Рэггид-скул», изо всех сил стараясь спрятать бутылку под своими лохмотьями. Но, как нарочно, когда он подошел к дверям приюта, оттуда вдруг выбежал Каркер и чуть не сшиб его с ног. Узнав Малыша и видя, что он один, Каркер схватил его, намереваясь отплатить ему за тот случай на берегу залива. Нащупав же бутылку под его лохмотьями, он грубо вырвал ее у Малыша.

– А это что? – вскричал он.

– Это… это не твое!

– Так, значит, твое?

– Нет… и не мое!

И Малыш попытался оттолкнуть Каркера, но негодяй одним ударом отшвырнул его подальше и, завладев бутылкой, пошел обратно в школу. Малыш, плача, последовал за ним.

Он попробовал было вернуть бутылку, но Грипа не было рядом, чтобы прийти на помощь. Сколько ударов и пинков посыпалось на него! Некоторые даже кусали несчастного мальчонку! Старуха Крисс и та вмешалась, едва учуяла, что в бутылке спиртное. – Да это спирт! – вскричала она. – Прекраснейший спирт, которого хватит на всех!..

О, несомненно, лучше бы Малыш оставил бутылку на улице, где владелец, возможно, уже разыскивал ее. Ему следовало бы догадаться, что пройти незамеченным на чердак к Грипу не удастся. Но теперь было уже поздно!

Обращаться за помощью к О’Бодкинсу также не имело смысла – тот вряд ли оторвался бы от своих расчетов. Но даже если бы директор и вмешался, то скорее всего приказал бы принести бутыль к себе – а что раз попадало в его кабинет, уже никогда не возвращалось…

Малышу ничего не оставалось, как отправиться на чердак к Грипу и все ему рассказать.

– Грип, – спросил он, – ведь найденную на улице бутылку нельзя считать своей?

– По-моему, нет… – ответил Грип. – А ты разве нашел бутылку?

– Да… Я собирался отдать ее тебе, а завтра мы бы попытались выяснить…

– Кому она принадлежит?.. – досказал Грип.

– Да, и, может быть, поискав хорошенько…

– И они у тебя ее отняли?

– Да, это все Каркер! Я не хотел отдавать… но тогда остальные… О, если бы ты спустился туда, Грип!..

– Я сейчас же пойду вниз, и мы еще посмотрим, кому она достанется, твоя бутылка!..

Но когда Грип захотел выйти из своей каморки, то не смог: дверь оказалась запертой снаружи. И как он ни налегал на нее, дверь не поддавалась, к великой радости всей шайки оборванцев, кричавшей снизу:

– Эй, Грип!.. Эй, Малыш!.. Ваше здоровье!

Так и не сумев открыть дверь, Грип, по своему обыкновению, смирился и постарался утешить сильно огорчившегося друга.

– Ну и ладно, пусть себе забавляются, животные. – О, как жаль, что мы так слабы!

– Что за беда!.. Вот, скушай-ка лучше картофелину, которую я для тебя припрятал…

– Я не голоден, Грип!

– Все равно поешь, а потом зароемся в солому и будем спать.

Это было лучшее, что они могли сделать после такого скудного ужина.

Каркер, конечно, запер дверь на чердак, чтобы Грип не смог помешать им наслаждаться содержимым отобранной у Малыша бутылки. Никто другой не представлял для них опасности, ведь старуха Крисс уж точно не препятствовала бы попойке, так как сама принимала в ней участие.

И вот спиртное было разлито по чашкам, лишь Крисс пила прямо из горла. Не успела бутылка опустеть наполовину, как все уже были пьяны. Но много ли нужно детям, чтобы опьянеть? Исключение составлял разве что Каркер, привыкший уже к спиртным напиткам.

Что за шум поднялся тогда, что за гвалт! Однако это ничуть не привлекло внимание О’Бодкинса. Не все ли ему равно, что происходит там, внизу, когда сам он наверху со своими папками и книгами? Да даже конец света – и тот не смог бы отвлечь его от записей!

И все же вскоре О’Бодкинсу предстояло быть оторванным от дел, причем наигрубейшим образом и не без ущерба для его дорогой отчетности…

Выпив половину бутылки, большинство оборванцев повалились на солому. Там бы они и захрапели, если бы Каркеру не пришла вдруг мысль устроить жженку. Это значило налить спирт в кастрюлю, поджечь его и пить, пока горячий. Старуха Крисс и несколько державшихся еще на ногах учеников охотно поддержали это предложение.

Остатки спирта перелили в котелок – единственную посуду, имевшуюся в распоряжении Крисс, и Каркер поджег жидкость. Как только голубоватое пламя осветило комнату, те оборванцы, что еще держались на ногах, пустились в дикий пляс вокруг котелка. Если бы кто-нибудь проходил в этот момент мимо «Рэггид-скул», он, очевидно, подумал бы, что в приюте поселились целые полчища чертей. Но в столь поздний час эта часть города была совершенно безлюдна.

Вдруг яркая вспышка осветила дом изнутри. Кто-то задел котелок, горящая жидкость выплеснулась на солому – и в одну минуту все было охвачено огнем, добравшимся и до самых дальних уголков комнаты. Все, кто уже спал или просто валялся на полу, тут же повскакивали и, едва успев распахнуть дверь и подхватить старую Крисс, высыпали на улицу.

А тем временем Грип с Малышом, проснувшись, тщетно пытались выбраться с чердака, наполнявшегося едким дымом…

Приют «Рэггид-скул» стоял на отшибе, так что пожар не угрожал никаким другим постройкам. Но все же он был замечен, и жители окрестных домов уже спешили с ведрами и лестницами. Отстоять ветхое здание школы было едва ли возможно, но надо было спасти ее обитателей, оказавшихся в огненной ловушке.

Вот распахнулось окно в комнате О’Бодкинса, и сам он показался в нем, страшно перепуганный, с взъерошенными от ужаса волосами. Но не подумайте, чтобы его пугала участь, постигшая его воспитанников. Он и о себе-то не думал в эту минуту.

– Записи… Мои записи! – кричал он в отчаянии.

Ступени лестницы, ведущей в кабинет директора, уже лизали огненные языки. Тогда он кинулся к окну, выбрасывая наружу свои драгоценные книги и папки. Ватага оборванцев тут же набросилась на них, топча ногами, раздирая в клочья, пуская вырванные листки по ветру. А господин О’Бодкинс решился наконец спуститься по стремянке, приставленной к стене с улицы.

Но что удалось ему, то было невозможно для Грипа и его товарища. На чердаке было лишь узенькое окошко, пролезть через которое не смог бы и Малыш. К тому моменту уже загорелись стены, внутренняя лестница, объятая пламенем, трещала и разваливалась, а искры, летевшие к соломенной крыше, грозили быстро превратить «Рэггид-скул» в пепелище.

Вдруг среди шума и треска раздались отчаянные крики Грипа.

– Выходит, на чердаке кто-то есть? – с тревогой спросил кто-то из недавно подошедших.

Это была дама, одетая по-дорожному. Оставив экипаж на углу улицы, она прибежала сюда в сопровождении своей горничной.

Катастрофа разыгрывалась так стремительно, что остановить ее уже не было возможности. Когда же удалось спасти директора, решили, что в доме больше никого не осталось, и предоставили огню закончить свое дело.

– Спасите… спасите тех, кто остался наверху! – закричала путешественница, трагически заламывая руки. – Скорее, давайте лестницы и спасайте их!

Но как приставить лестницу к стене, готовой с минуты на минуту рухнуть? Как добраться до чердака, всего окутанного дымом, к крыше, походившей уже на горящий стог сена?

– Кто у вас там, на чердаке? – спросила тревожно дама у О’Бодкинса, занятого собиранием уцелевших листов из своих тетрадей.

– Кто?.. Я не знаю… – ответил тот растерянно, думая лишь о собственном несчастье.

Затем он наконец припомнил:

– Ах, да… двое – Грип и Малыш…

– Несчастные! – вскричала дама. – Мое золото, драгоценности – всё, всё тому, кто их спасет!

Однако проникнуть в школу было уже невозможно. Внутри все шипело, трещало, рушилось. Еще несколько минут – и под напором ветра «Рэггид-скул» рухнет, а на его месте останется лишь огромный пылающий костер.

И вдруг в крыше показался пролом у самого окошка. Это Грип наконец сумел пробить отверстие в кровле в ту минуту, когда пол чердака уже трещал под ним. С трудом выбравшись на крышу, он вытащил следом почти задохнувшегося ребенка. С Малышом на руках Грип добрался до края крыши и, перегнувшись вниз, закричал:

– Спасите… спасите его!

И бросил мальчика, где его, к счастью, поймал стоявший внизу человек.

Грип прыгнул следом и еле успел откатиться, чуть не раздавленный рухнувшим на землю куском стены.

С Малышом на руках Грип добрался до края крыши.

Тем временем дама, подойдя к человеку, державшему на руках Малыша, спросила дрожащим от волнения голосом:

– Чье это дитя, это невинное создание?

– Ничей он! Найденыш, – ответил человек.

– В таком случае он мой… мой!.. – закричала она, взяв Малыша на руки и прижимая к груди.

– Но, госпожа… – заметила было ее горничная.

– Молчи, Элиза… молчи!.. Это ангел, посланный мне с неба!

И так как у этого «ангела» не было ни родителей, ни других родственников, то, конечно, самое лучшее было отдать его этой прекрасной даме с добрым сердцем, что и было сделано под громкие крики «ура», в то время как обрушивались, искрясь, последние остатки «Рэггид-скул».

Глава VI
Лимерик

Кто же была эта великодушная женщина, чье неожиданное появление обернулось такой мелодрамой? В ее поведении чувствовалась некоторая наигранность, и все же она была искренна – настолько, что, казалось, могла бы сама броситься в пламя ради спасения несчастного ребенка. Будь он даже ее собственным, она не прижимала бы его к груди с большей любовью, унося в карету. Напрасно горничная предлагала забрать у нее эту драгоценную ношу… Никогда… никогда!

– Нет, Элиза! – повторяла она дрожавшим голосом. – Он мой… Небо дало мне возможность спасти его из-под горящих обломков… Благодарю, благодарю Тебя, Боже!.. Ах, милый малютка, милый!

Малютка же, не открывая глаз, судорожно хватал ртом воздух. Чуть не задохнувшись в дыму пожара, он рисковал теперь быть задушенным порывистыми ласками своей спасительницы.

– На станцию, – приказала она кучеру, садясь в карету. – На станцию!.. Ты получишь гинею[7]7
  Гине́я – золотая монета, приравненная к 21 шиллингу; в 1813 году выпуск монет был прекращен, но название продолжали использовать для обозначения этой суммы шиллингов.


[Закрыть], если мы не опоздаем на поезд в девять сорок семь!

Кучер не мог остаться равнодушным к такому обещанию и пустил клячу вскачь.

Но кто же была эта загадочная путешественница? Может, Малышу посчастливилось наконец попасть в добрые руки, которые его уже никогда не покинут? Мисс Анна Уэстон была примадонной лондонского театра Друри-Лейн. В настоящее время она играла в Лимерике, в ирландской провинции Манстер, но ждала лишь подходящего случая стяжать лавры в Америке, в Индии, в Австралии – то есть всюду, где был распространен английский язык.

Она была прекрасной женщиной, эта актриса, любимая публикой, играющая свою роль даже за пределами сцены, всегда готовая дать волю чувствам, с душой нараспашку, часто движимая порывами сердца и в то же время очень серьезно относившаяся ко всему, что касалось актерского искусства, неумолимая к случайностям и неловкостям, могущим подорвать ее славу.

Желая отдохнуть от бесконечных постановок современных драм, в которых ей приходилось неизменно умирать в последнем акте, мисс Уэстон приехала подышать свежим воздухом на берег Голуэйского залива, сопровождаемая своей горничной, почти подругой, ворчливой и сухой, но преданной Элизой Корбетт. Проведя здесь три дня, она намеревалась вернуться в Лимерик, где должна была играть на следующий день, и уже направлялась на станцию, как вдруг крики ужаса и сильное зарево привлекли ее внимание. Это горела школа оборванцев.

Пожар?.. Как устоять перед желанием увидеть настоящий пожар, так мало похожий на разыгрываемый порой на сцене? По ее распоряжению и несмотря на возражения Элизы, карета остановилась в конце улицы, и мисс Анна Уэстон стала свидетельницей этого страшного зрелища. И хотя фоном служили вовсе не театральные декорации, а настоящее здание, уничтожаемое огнем, события, казалось, развивались как в хорошо написанной пьесе. Два человеческих существа заперты на чердаке, объятом пламенем, два мальчика – один большой, другой совсем маленький… Хотя, пожалуй, было бы лучше, если бы это была девочка… Затем крик мисс Уэстон… Она не замедлила бы броситься в огонь, не будь на ней длинного плаща, который только дал бы новую пищу огню… Но вот пробита крыша чердака, и среди языков пламени вдруг появились двое несчастных – большой, с маленьким на руках… О, этот большой, какой герой, и какая выверенная поза!.. Сколько уверенности в движениях, сколько правдивости в голосе!.. Бедный Грип, он и не подозревал, какой эффект он произвел… А другой, маленький!.. «Очаровательный малютка!.. Очаровательный!.. – повторяла мисс Анна. – Он похож на ангела, прошедшего сквозь пламя ада!..» Признаемся, никогда прежде Малыша не сравнивали с небесным созданием…

Да, вся сцена была прочувствована мисс Анной Уэстон до мельчайших подробностей. С каким трагизмом в голосе она вскричала: «Мое золото, драгоценности – всё, всё тому, кто их спасет!» Но никто не отважился на это… Наконец ангелок был сброшен в подхватившие его руки, откуда перешел уже в объятия мисс Уэстон…

Так у Малыша появилась мать, и толпа даже была уверена, что эта важная дама узнала в нем своего сына, чуть не погибшего в пламени пожара.

Раскланявшись перед шумно приветствовавшей ее толпой, мисс Уэстон удалилась, унося с собой свое сокровище и не обращая внимания на увещевания горничной. Что ж в этом удивительного? Нельзя ведь требовать, чтобы двадцатидевятилетняя актриса, пылкая, с ярко-золотистыми волосами, с голосом, полным драматизма, умела так же сдерживать свои порывы, как Элиза Корбет, тридцатисемилетняя блондинка, холодная и бесцветная, вот уже много лет прислуживавшая своей взбалмошной госпоже. Правда, актрисе всегда казалось, что она исполняет одну из пьес своего репертуара. Даже самые обыденные обстоятельства казались ей сценическими положениями, а уж тем более такие чрезвычайные…

Нечего и говорить, что они приехали вовремя на станцию, и кучер получил обещанную гинею. Сидя теперь с Элизой в отдельном купе первого класса, мисс Уэстон могла дать волю своим чувствам.

– Этот ребенок – мой!.. Моя кровь… моя жизнь! – повторяла она. – Никто его у меня не отнимет!

Впрочем, кто бы вздумал отнимать у нее этого брошенного, никому не нужного ребенка?

Элиза же думала про себя: «Посмотрим, долго ли это продлится…»

Поезд тем временем тихо катился через графство Голуэй к железнодорожной ветке, соединяющей его со столицей Ирландии. Малыш же все не приходил в себя, несмотря на нежную заботу и пылкие фразы актрисы. Прежде всего мисс Уэстон позаботилась о том, чтобы раздеть его. Высвободив мальчика из прокопченных лохмотьев и оставив на нем лишь шерстяную фуфайку, выглядевшую довольно сносно, она надела на него вместо рубашки одну из своих кофточек, затем суконный лиф вместо жилета и накрыла пледом. Но ребенок, казалось, не замечал всего этого, как и того, что его нежно прижимали к сердцу, еще более теплому, чем одежда, в которую он теперь был закутан.

Наконец поезд достиг узловой станции, на которой часть состава была отцеплена и направлена в Килкри, где остановка длилась целых полчаса. Малыш по-прежнему не приходил в чувство.

– Элиза, Элиза, – вскричала мисс Уэстон, – надо узнать, нет ли в поезде доктора!

Элиза хотя и уверяла, что это было совершенно излишне, отправилась все же отыскивать доктора. Однако такового в поезде не оказалось.

– Ах, вот изверги! – восклицала мисс Анна. – Никогда-то их нет, когда они нужны!

– Но, госпожа, с мальчишкой ничего особенного не случилось!.. Если вы его не задушите, то он очнется. – Ты так думаешь, Элиза?.. Милый мой малютка!.. Но что ж ты хочешь – я не знаю, как с ним обращаться, ведь у меня никогда не было детей!.. Ах, если бы я могла накормить его своей грудью!

Однако это было невозможно, к тому же Малыш был уже в том возрасте, когда требуется иная пища, так что мисс Уэстон зря сокрушалась по поводу своей неспособности быть кормилицей.

Поезд же шел через полуостров, занимаемый графством Клэр. Ночь стояла темная, погода пасмурная, с порывистым западным ветром, – не лучшая ли декорация для столь драматичного сюжета?

– Он все не приходит в себя, бедный ангел! – продолжала тревожиться мисс Анна.

– Хотите я вам скажу, в чем дело, госпожа?..

– Скажи, ради Бога, скажи, Элиза!..

– Мне кажется, что он спит!

И это было совершенно верно.

Проехали Дромор, к полуночи прибыли в Эннис, главный город графства, затем в Клэр, Ньюмаркет, потом Сиксмайлс, наконец пересекли границу графств, и в пять часов утра поезд подошел к станции Лимерик.

Малыш проспал всю дорогу, да и сама мисс Уэстон кончила тем, что заснула. А когда проснулась, увидела, что ее маленький приемыш смотрел на нее широко раскрытыми глазами. И она кинулась целовать его, повторяя:

– Он жив… жив! Господь, пославший его мне, слишком милосерден, чтобы снова отнять его у меня. И Элиза не могла с этим не согласиться.

Вот так Малыш и попал почти прямиком с чердака «Рэггид-скул» в роскошные комнаты мисс Анны Уэстон в лимерикской гостинице «Король Георг».

Все знают, что актрисы не особенно склонны скрывать свою частную жизнь за высокими заборами. Они скорее предпочли бы поселиться в домах из стекла, если бы архитекторы строили такие. Да и к чему мисс Анне Уэстон скрывать то, что произошло в Голуэе? Уже на следующий день после ее приезда во всех салонах Лимерика только и говорили, что о сгоревшей «Рэггид-скул». Распространился слух, что героиня стольких драм сама спасла маленькое создание, бросившись в пламя, – чего она, впрочем, и не отрицала. Возможно, она и сама в это поверила, как часто случается с хвастунами.

Как бы то ни было, одно не подлежало сомнению: она и вправду привезла в гостиницу «Король Георг» ребенка, сироту, которого хотела усыновить и которому решила дать свое имя, так как у него не было ровным счетом никакого.

– Малыш, – ответил он, как и всегда, на вопрос, как его звали.

Что ж, это имя вполне подходило, да и чем оно было хуже какого-нибудь Эдуарда, Артура или Мортимера? К тому же мисс Уэстон могла называть его всеми ласковыми словечками, производными от «baby», как это делают обычно английские матери.

Нечего и говорить, что друзья и подруги актрисы, услышав новость, поспешили к ней с визитами. Сколько восторженных похвал посыпалось на мисс Уэстон, и как прелестно она их принимала! Вновь и вновь ей приходилось рассказывать обо всем случившемся в «Рэггид-скул», и, слушая ее, можно было подумать, что огонь уничтожил чуть не весь Голуэй. Ребенок присутствовал всегда на этих приемах, и можно представить, как умело актриса использовала его в своей великолепной игре.

Надо признать, что сам Малыш пока не понимал произошедшего и принимал все довольно равнодушно – и ласки, и поцелуи, которых он прежде не знал, а теперь получал в изобилии, и красивые наряды по последней моде, и новые ботинки, и кудри, в которые завивали его волосы, даже хорошую пищу, – а кормили его по-королевски, – и сласти, которыми его баловали. Да, никогда прежде его так не лелеяли, однако он вспоминал иногда, что все же был любим когда-то. И однажды он решился спросить:

– А где же Грип?..

– Кто это – Грип, мой бэбиш? – спросила мисс Уэстон.

На самом деле она отлично знала, кто был этот Грип. Конечно, без него Малыш погиб бы в огне. Это было очень, очень благородно со стороны Грипа – рискуя собственной жизнью, вытащить маленького друга из горевшей школы… И все же его героизм нисколько не умалял заслуги мисс Уэстон в спасении Малыша. Что было бы теперь с ребенком, если б эта чудесная женщина не оказалась тогда волею случая на месте происшествия? Кто бы подобрал его? В какие еще трущобы попал бы он вместе с остальными оборванцами «Рэггид-скул»?..

По правде говоря, никто и не пытался разузнать что-либо о дальнейшей судьбе Грипа, никто его не знал и знать не хотел. Малыш, полагали друзья актрисы, конечно, тоже вскоре позабудет его. Но они ошибались: образ того, кто кормил и защищал его в приюте, никогда не смог бы изгладиться из сердца мальчика.

И тем не менее сколько всевозможных развлечений выпало на долю приемыша в его новой жизни! Он сопровождал мисс Уэстон на прогулке, сидя рядом с нею в экипаже, проезжая по богатейшим кварталам Лимерика в часы, когда весь цвет местного общества мог их видеть. Никогда еще ребенок не был так разодет, увешан бантами, напудрен. И какое разнообразие костюмов предоставлял ему театральный гардероб! То он был шотландцем с пледом через плечо, то пажом в сером трико и ярко-красном камзоле, то юнгой в широкой матросской блузе и берете, сдвинутом на затылок. Откровенно говоря, он заменял актрисе ее мопса, ставшего злым и кусачим, так что, будь мальчик еще меньше, она, возможно, так же прятала бы его в муфту, чтобы виднелась одна только его кудрявая головка.

Помимо прогулок по городу, они ездили иногда и за его пределы, на ближайшие курорты, к примеру, в окрестности Килкри, с его знаменитыми утесами, или в Милтаун-Малбей. Там Малыш также был выставлен на всеобщее обозрение как «ангел, спасенный из пламени».

Несколько раз его брали в театр. Надо было видеть его в роли великосветского «бэби», в новеньких перчатках, сидящего в ложе под надзором строгой Элизы, боящегося шевельнуться и весь спектакль усиленно борющегося со сном! Он мало что понимал из происходившего на сцене, но в своей детской наивности принимал все за действительность. И когда он видел мисс Уэстон то королевой в короне и мантии, то простой женщиной в чепчике и переднике или даже нищенкой в лохмотьях, то по возвращении в гостиницу никак не мог поверить, что это все была она. В голове Малыша происходила страшная путаница, он не знал, что и думать. По ночам ему снились продолжения увиденных спектаклей, превращавшихся вдруг в ужасные кошмары, в которых ему являлись и владелец марионеток, и злой Каркер, и все остальные негодяи школы… Он просыпался весь в поту, не смея никого позвать.