Текст книги "Малыш"

Глава X
Что произошло в Донеголе

Стоит упомянуть о том, что фермер Мак-Карти, взяв Малыша в семью, решил все же навести справки насчет происхождения своего приемыша. Ему была известна жизнь ребенка с того дня, как сердобольные жители Уэстпорта отняли его у владельца марионеток. Но что было с ним до этого? Малыш сохранил лишь смутное воспоминание о некоей злой женщине, у которой он жил вместе с еще двумя девочками где-то в Донеголе. Туда-то Мартин и решил отправиться за справками.

Выяснить удалось немногое. В записях местного сиротского приюта значился ребенок, подобранный в возрасте восемнадцати месяцев и названный Малышом, а затем отправленный в соседнюю деревню на воспитание к одной из занимавшихся этим женщин.

Мы позволим себе дополнить эти скупые сведения некоторыми известными нам подробностями. Впрочем, вынуждены признать, что история Малыша не отличается оригинальностью – в сущности, это история всех брошенных детей.

Графство Донегол является, вероятно, самым бедным в провинции Ольстер и даже, пожалуй, во всей Ирландии. В этих северных краях насчитывается двести тысяч жителей, так что в рабочих руках недостатка нет, чего не скажешь о плодородных почвах. Даже самый упрямый из фермеров выбьется из сил, тщетно пытаясь возделывать эту землю: вся она изрыта оврагами, усеяна камнями, покрыта, словно язвами, болотами и топями, вздыблена песчаными холмами и горами – недаром же англичане называют ее «изломанной страной». Хотя кое-где встречаются и замки, окруженные зеленью, чарующие взор своими фантастическими украшениями англосаксонской архитектуры.

Из-за своего расположения Донегол более всего подвержен натиску бурь, пригоняемых ветром со стороны Америки. Они свирепствуют в воронках многочисленных бухт и заливов, превращая изрезанное побережье в гигантский гранитный орга́н, на котором играет со всей неистовостью своих штормов сам океан. Ураганные ветры обрушиваются и на город Доне-гол, центр графства, расположенный в глубине одноименного залива, и на приютившуюся в семи милях за ним деревушку Риндок.

Деревушка?.. Нет, это даже и не деревушка, а просто с десяток жалких лачуг у входа в узкое ущелье, прорытое ручьем, который сочится тонкой струйкой в летние месяцы и превращается в бурный поток зимой. Из Донегола в Риндок нет ни одной проторенной дороги, только тропинки, едва проезжие для местных таратаек, запряженных осторожными ирландскими лошадками. Редко-редко проедет здесь дилижанс, и тем более далек тот день, когда в Ольстере будет проложена железная дорога.

Дома в деревеньке Риндок, справедливо называемые «хижинами», не слишком-то защищают своих обитателей от зимней непогоды. Стены их из высохшей глины с примесью мелких камней, все в трещинах, вместо кровли – солома с проросшими в ней цветами. Если бы не струйки дыма, выходящие из отверстий в крышах, никому бы и в голову не пришло, что эти конуры служат жилищем для людей. Источником же дыма были не сжигаемые дрова или каменный уголь, а торф, извлекаемый из соседнего болота, – единственное топливо, доступное нищим жителям Риндока.

Заглянем-ка теперь внутрь одной из самых плохоньких хижин риндокской деревни. Одна-единственная комната, отделяемая от улицы покоробившейся, изъеденной червями дверью; справа и слева от нее – по отверстию, пропускающему внутрь немного воздуха и света; на полу ковер из грязи, на стенах – узоры из паутины; в глубине очаг с трубой, выходящей на крышу; в одном углу грязный матрас, в другом – тощая подстилка. Из мебели – хромоногий табурет и изувеченный стол, да еще корыто в пятнах плесени, прялка со скрипящим колесом, а из посуды – котелок, сковорода и несколько мисок, никогда не мытых, а только обтираемых; и это не считая бутылок из-под виски, в которые, употребив содержимое, набирали воду из ручья. Тут и там висели или валялись какие-то отрепья, потерявшие уже вид одежды, и омерзительное грязное белье мокло в корыте или сохло на жерди за домом. А на столе – неотъемлемый пучок розог, истрепанных от частого употребления.

Это была нищета во всей ее наготе – ирландская нищета, самая ужасная.

Само собой понятно, что матрас, набитый соломой, предназначался старухе Хард, а подстилка, так же как и розги, – детям.

Хард! Да, именно так звали ее, именем, буквально означающим «черствая», и вполне заслуженно. Это была отвратительнейшая мегера лет сорока, а может, и пятидесяти, длинная, худая, всклокоченная, со свирепым взглядом из-под густых рыжих бровей, с клыками вместо зубов, крючковатым носом и костлявыми, похожими больше на лапы руками с пальцами-когтями. Она вечно ходила в заплатанной рубахе и изодранной юбке, с босыми ногами, а впрочем, кожа ее ступней была так груба, что даже острые камни не могли их исцарапать. От нее всегда разило за версту спиртным.

Ремеслом этого чудовища в юбке было прядение льна – занятие, общепринятое в ирландских деревнях. Но, кроме этой работы, приносившей всего пару пенсов в день, у Хард было еще одно дело, впрочем, совершенно для нее неподходящее: она брала на воспитание маленьких сироток.

Когда городские приюты переполнены или здоровье несчастных малюток требует деревенского воздуха, их посылают к подобным женщинам, торгующим своими материнскими заботами, как торговали бы каким угодно товаром, за три-четыре фунта в год. Когда ребенок достигает шестилетнего возраста, его возвращают в приют. Однако на деле вернуться суждено далеко не всем… Сумма, получаемая за содержание сирот, так ничтожна, что не приносит этим временным приемным матерям желаемой выгоды. Поэтому, к несчастью, нередки случаи, когда ребенок, попав в руки столь бессердечного создания, погибает от дурного ухода и недостатка пищи.

Заметим, что позднее был принят закон о защите детей и введен строгий надзор за женщинами, бравшими детей на воспитание, благодаря чему смертность малышей значительно уменьшилась. Однако в описываемое нами время закона еще не существовало, и Хард нечего было опасаться надзирателей или доноса от соседей, таких же ожесточенных своей нелегкой жизнью, как и она сама.

Итак, сиротский приют Донегола отдал этой мегере на воспитание троих детей – двух девочек, четырех и шести с половиной лет, и мальчика двух лет и девяти месяцев. Это были, конечно, или брошенные дети, или сироты, состоявшие на попечении государства. Так или иначе, неизвестно, кто были их родители, и, очевидно, мы никогда уже этого не узнаем.

Как звали этих детей или, скорее, как назвали их в приюте? Обычно воспитанникам давали первые попавшиеся имена. Имя младшей девочки не имеет значения, так как ей суждено было вскоре умереть. Старшую же девочку назвали Сэсси, что является сокращением от Сесилии. Это было красивое дитя, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже затуманенными частыми слезами; вид ее был изможденным, лицо серым, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния был доведен ребенок дурным обращением! Но кроткая и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не представляя даже, что может быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть на свете дети, которых матери ласкают и берегут, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в еде, ни в хорошей одежде? Разумеется, ей не дано было познать это, ведь и в приюте к детям относились не лучше, чем к животным, а уж что говорить о свирепой Хард. Спроси же кто, как зовут мальчика, ответом было бы, что имени у него вовсе нет. Его нашли на углу одной из улиц Донегола шестимесячным малюткой, завернутым в кусок парусины, с посиневшим лицом, едва живого. В приюте его поместили к другим таким же крошкам, и никто не позаботился дать ему имя. Забыли попросту – с кем не бывает! Чаще всего его называли «малышом», и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.

И что бы ни предполагали Грип и мисс Анна Уэстон, маловероятно все же, чтобы ребенок этот принадлежал богатым родителям, у которых был украден. Такое бывает только в романах!

Из троих детей, отданных на попечение старухе Хард, Малыш, как уже говорилось, был самый маленький. Судя по его блестящим глазам, он обещал быть энергичным малым в будущем, если только ему суждено дожить до этого, а телосложение его вполне могло стать крепким, если затхлый воздух темной лачуги и недостаток пищи не ослабит его развития. Тем не менее этот темноволосый мальчуган определенно обладал большой жизненной силой, пытаясь выстоять против губительных условий своего существования. Вечно голодный, он весил гораздо меньше, чем полагается в его возрасте. Вечно дрожащий, ходил в дырявой рубашке, прикрытой лишь куском старого вельвета с прорезанными дырками для рук. И все же его голые ножки твердо ступали по замерзшей земле. Самый элементарный уход позволил бы этому маленькому человечку развиться как следует и телом, и умом, – вот только от кого мог он ожидать ухода и заботы?..

Скажем еще пару слов о младшей девочке. Ее истощала продолжительная лихорадка. Жизнь понемногу покидала ее, точно вода, выливающаяся по капле из треснувшего сосуда. Малышку следовало бы лечить, но лекарства стоили денег. Ей требовался врач, но какой же врач приедет к ребенку, родившемуся неизвестно от кого и где в этой несчастной стране покинутых детей? Так что Хард не считала нужным даже беспокоиться. Если ребенок умрет, приют даст ей другого, и она ничего не потеряет из тех шиллингов, которые получает за их «воспитание».

По правде говоря, большая часть этих денег уходила на спиртное, которое, к великой досаде Хард, не наполняло риндокский ручей. И вот уже из пятидесяти шиллингов, полученных в январе на содержание каждого ребенка в течение всего года, осталось не более десяти-двенадцати. Как же Хард и ее воспитанникам протянуть на эти деньги? Конечно, самой старухе не угрожала опасность умереть от жажды, так как несколько бутылок оставалось еще припрятанными в углу хижины. А вот дети всерьез рисковали погибнуть от голода.

Таковы были обстоятельства, о которых и размышляла теперь Хард, насколько ей это позволял ее пропитанный алкоголем мозг. Попросить прибавки в приюте?.. Бесполезно, все равно откажут. Слишком много было других несчастных детей, которым приходилось помогать. Неужели ей придется отдать детей обратно? Но ведь тогда она лишится своего куска хлеба или, вернее сказать, глотка. Это-то и мучило старуху более всего, а вовсе не то, что дети со вчерашнего дня ничего не ели.

Результатом грустных размышлений являлось обычно новое пьянство Хард. И так как обе девочки и мальчик не могли удержаться порой от плача и стонов, то она их била. На просьбу о хлебе отвечала пинком, на мольбы о пощаде – кулаками. Но вечно так продолжаться не могло. Рано или поздно ей все же предстояло истратить те несколько шиллингов, которые еще звенели у нее в кармане, и купить хоть какую-то еду, ведь в долг ей уже никто не даст…

– Нет, нет! – повторяла она. – Пусть они лучше перемрут с голоду!

Стоял октябрь. В хижине было холодно и сыро: двери не закрывались до конца, сквозь полысевшую, будто макушка старика, соломенную крышу капал дождь. Ветер свободно гулял по всей комнате, и тощее пламя от торфа было не в силах поднять температуру. Сэсси и Малыш, тесно прижавшись друг к другу, никак не могли согреться.

В то время как больная девочка лежала, охваченная жаром, на грязной соломе, мегера бродила нетвердыми шагами по комнате, держась за стены, загнав мальчика пинками в угол, чтобы не мешался под ногами. Сэсси, стоя на коленях перед девочкой, смачивала ей губы холодной водой. Иногда она оглядывалась на очаг, огонь в котором грозил вот-вот угаснуть. Котелка над ним в тот вечер не было, так как в нем все равно было нечего варить.

Хард между тем ворчала про себя:

– Пятьдесят шиллингов!.. Как будто можно прокормить ребенка на пятьдесят шиллингов!.. А попроси я прибавки у этих бессердечных негодяев из приюта, они послали бы меня к черту!

Она была, конечно, права, хотя если бы ей и дали прибавку, то детям от этого нисколько бы не полегчало. Накануне были доедены остатки овсяной похлебки, и с тех пор никто ничего не ел – ни дети, ни сама Хард. Впрочем, старуха поддерживала себя алкоголем. Решив не тратить на еду ни одного пенни из оставшихся у нее денег, она собралась идти на улицу искать на ужин очистки от картофеля…

В эту минуту снаружи послышалось громкое хрюканье. Дверь с шумом распахнулась, и в хижину ввалилась громадная свинья.

Голодное животное тут же принялось обнюхивать все углы в поисках пищи. Хард же и не подумала прогнать его. Напротив, она заперла дверь, уставившись на свинью безучастным взглядом пьяницы, которого ничем не удивить. Сэсси и Малыш вскочили на ноги и отошли подальше.

Роясь в мусоре, свинья учуяла под серым торфом в погасшем очаге большую картофелину, видимо, случайно туда закатившуюся. Заворчав, животное с жадностью схватило ее зубами.

Малыш заметил это. Одним прыжком он оказался возле свиньи и, рискуя быть затоптанным или укушенным, все-таки вырвал у нее картофелину. Затем подозвал Сэсси, и они принялись жадно есть.

Животное замерло на время, но потом, придя вдруг в ярость, бросилось на ребенка. Малыш попробовал было увернуться и убежать, держа свой кусок картофеля в руке, но вряд ли бы сумел спастись от укусов, не вмешайся Хард. Пьяная женщина, до этого лишь одурело наблюдавшая за всем происходившим, наконец словно что-то поняла. Схватив палку, она принялась колотить свинью, которая ни за что не хотела уступить добычи. Сыпавшиеся на животное удары могли размозжить Малышу голову, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы кто-то не постучал легонько в дверь.

Глава XI
Страховая выплата

Хард остановилась в недоумении. Никогда еще к ней в дверь не стучались. Никому это и в голову не приходило. Да и зачем вообще стучаться, когда можно сразу войти?

Дети сжались в углу, доедая с жадностью остатки картофеля.

В дверь снова постучали, на этот раз сильнее. Такой стук не мог принадлежать властному или нетерпеливому посетителю. Может, это был какой-нибудь несчастный нищий, просивший подаяния?.. Подаяния – в такой-то трущобе!.. А между тем это больше всего походило именно на робкий стук нищего.

Хард выпрямилась и, стараясь устоять на ногах, пригрозила детям кулаком. Возможно, за дверью был надзиратель, присланный из Донегола, и нельзя было допускать, чтобы Малыш или девчонка проболтались о своей голодной жизни.

Когда дверь открылась, свинья воспользовалась этим и выскочила наружу с громким хрюканьем, едва не сбив с ног человека, стоявшего на пороге. Тот, на удивление, совсем не рассердился, наоборот – готов был, кажется, даже просить прощения за беспокойство.

– Что вам угодно? Кто вы такой? – спросила грубо Хард, загораживая собой вход.

– Я агент, госпожа, – ответил человек.

Агент?.. Это слово заставило ее отпрянуть. Неужели у приюта были свои агенты? До сих пор никто никогда не приезжал оттуда в Риндок. Как бы то ни было, не успел человек войти, как Хард тут же поразила его своим красноречием:

– Извините, господин, извините!.. Вы попали как раз на время уборки… Ах, мои дорогие малютки, вы только на них взгляните! Они только что умяли целую миску овсяного супа… Я, понятное дело, про старшую и мальчика – малютка ведь больна, у нее лихорадка, и ничем-то ее не унять… Я как раз собиралась сейчас ехать за доктором в Донегол… Бедные детки, я их так люблю!

В эту минуту Хард была похожа на тигрицу, которая прикидывается ласковой кошечкой.

– Господин инспектор, – продолжала она, – а нельзя ли получить от приюта немного денег для покупки лекарства?.. Мне ведь хватает только на еду…

– Я вовсе не инспектор, матушка, – ответил человек слащавым голосом.

– Так кто же вы? – спросила она уже грубо.

– Я агент страхового общества.

Это был один из множества агентов, которые ходили по ирландским деревням, предлагая жителям застраховать жизни их детей. Казалось бы, благое начинание, но в действительности для малюток это было равносильно смертному приговору. Дело в том, что за несколько пенсов, уплачиваемых ежемесячно родными отцами или матерями или же опекунами, в том числе такими отвратительными, как Хард, они имели право получить денежную компенсацию в случае смерти застрахованного ребенка. И некоторые негодяи – или несчастные, доведенные до крайней степени нищеты, – не останавливались даже перед преступлением, чтобы получить эти деньги. Но поспешим заметить, что такие случаи все же были редки.

Агент, пришедший к Хард, был человек лет сорока пяти, с хитрым выражением лица, уверенными манерами и убедительной речью. Он был из тех, кто думает лишь о выгоде, ради которой все средства хороши. Обмануть мегеру, сделать вид, что он не замечает, в каком ужасном состоянии находились дети, даже похвалить ее за заботу о них – вот тактика, с помощью которой он надеялся достичь своей цели.

– Если я вас не очень обеспокою, – начал он, – то не потрудитесь ли вы выйти со мной на минуту?.. – Вам надо что-то сказать мне? – спросила подозрительно Хард.

– Да, мне нужно переговорить с вами об этих детках, но я не могу позволить себе говорить при них о вещах, которые могли бы огорчить их…

Вместе они вышли из хижины, заперев за собой дверь.

– У вас, значит, трое детей?..

– Да.

– Ваши собственные?

– Нет.

– Вы их родственница?..

– Нет.

– Значит, они переданы вам донегольским приютом?..

– Да.

– Должен заметить, что трудно было бы поместить их в лучшие руки… А все же, несмотря на самую лучшую заботу, случается, что эти малютки заболевают… ведь дети в этом возрасте так хрупки… Мне показалось, что одна из ваших девочек…

– Я делаю все, что могу, господин, – ответила Хард, которой удалось даже выдавить слезу из своих волчьих глаз. – День и ночь слежу за детьми, отказываю себе в пище, лишь бы они были сыты… Приют отпускает так мало на их содержание… порядка трех фунтов в год!..

– Да, этого недостаточно, и надо иметь особую любовь, чтобы так заботиться о детях, как это делаете вы… Итак, у вас на попечении две девочки и мальчик?

– Да.

– Сироты, вероятно?..

– Надо полагать.

– Девочкам, насколько я могу судить, около четырех и шести лет, а мальчику… года два с половиной? – Да, а для чего вы это спрашиваете?

– Сейчас узнаете…

Хард взглянула на него искоса.

– Конечно, – продолжал он, – воздух в этих краях так чист, и с гигиеной у вас все превосходно… Однако детки так нежны, что, несмотря на всю вашу заботу, вы все же можете, – простите, что мне приходится омрачать вас такими мыслями, – лишиться одного из них… Поэтому вам следовало бы их застраховать. – Застраховать?..

– Да, застраховать в вашу пользу…

– В мою пользу?! – вскричала Хард, и глаза ее сразу загорелись.

– Я вам сейчас все разъясню… Уплачивая нашей страховой компании всего по нескольку пенсов в месяц, вы получите компенсацию в два или три фунта, если кто-нибудь из детей умрет…

– Два или три фунта?.. – повторила Хард.

Агент, похоже, мог надеяться, что предложение его будет принято.

– Все это делают, – продолжал он слащавым голосом. – У нас застраховано уже несколько сот детей с донегольских ферм. И хотя ничто, конечно, не может утешить в случае смерти ребенка, все же несколько золотых гиней, выдаваемых нашим страховым обществом, могут служить некоторым… возмещением в это тяжелое для семьи время…

Хард схватила агента за руку.

– И их действительно дают… и без затруднений?.. – спросила она прерывающимся голосом, оглядываясь по сторонам.

– Без всяких затруднений! Как только врач выдаст свидетельство о смерти ребенка, надо просто явиться к представителю нашего общества в Донегол.

Затем, вынув из кармана бумагу, агент сказал:

– У меня как раз имеются с собой готовые полисы, и если бы вы согласились подписаться вот здесь внизу, вам бы не пришлось беспокоиться о будущем. Позволю себе заметить, что в случае смерти одного из детей, – а это, к несчастью, всегда может случиться, – страховая выплата облегчила бы вам содержание других… Ведь действительно, приют выделяет слишком мало…

– И сколько я должна платить? – спросила Хард. – По три пенса в месяц за каждого ребенка, то есть всего по девять пенсов.

– То бишь вы согласитесь застраховать и младшую? – Конечно, хотя мне показалось, что она серьезно больна… Если вам не удастся спасти ее, вы получите два фунта – понимаете, два фунта! И заметьте, что все это делается нашим обществом исключительно для блага маленьких созданий. В наших интересах, чтобы они жили как можно дольше, ведь жизнь их приносит нам доход… Мы бываем очень огорчены, когда кто-нибудь из них умирает!

Впрочем, они не очень-то огорчались, эти страхователи, если только смертность не превышала определенной нормы. И, предлагая включить в страховку умирающую малышку, агент был уверен в выгодной сделке, ведь, как говорил директор одной такой конторы, после похорон застрахованного ребенка число желающих застраховать жизнь детей всегда заметно возрастает.

В такой глуши, как Риндок, никто не контролировал ни страховщиков, ни их клиентов, так что агент мог совершенно спокойно войти в сделку с мерзкой Хард, хотя и догадывался, на что способна эта ведьма. – Ну что ж, матушка, – продолжал он убеждать ее, – неужели вы не понимаете вашей выгоды?

Однако женщина все не решалась истратить девять пенсов, даже зная, что в скором времени получит компенсацию за умершую девочку.

– Так сколько это будет стоить? – переспросила Хард, словно надеясь на уступку.

– По три пенса в месяц на каждого ребенка, то есть всего девять пенсов.

– Девять пенсов!

Тогда она попробовала поторговаться.

– Это бесполезно, – ответил агент. – Подумайте только: при всей вашей заботе ребенок этот может умереть не сегодня, так завтра… и вы сразу получите от нашего общества два фунта. Решайтесь же, уверяю вас… подпишите…

У него оказались с собой и перо, и чернила. Всего одна подпись на полисе – и договор заключен!

И вот подпись была поставлена, последние десять шиллингов вынуты из кармана Хард. Она отсчитала из них девять пенсов.

Уже собираясь уходить, страхователь обратился к старухе со словами:

– Хотя просить вас заботиться об этих детях совершенно излишне, я все же вверяю их вам от имени нашего страхового общества, являющегося для детей истинным Провидением. Мы – представители Бога на земле, Бога, вознаграждающего за милостыню, поданную несчастным. До свидания же, до свидания! Через месяц я приду к вам опять за маленькой суммой и надеюсь найти всех ваших воспитанников в добром здравии, даже больную малютку, которая, думаю, скоро поправится. Разумеется, благодаря вашему самоотверженному уходу! Не забывайте, что в нашей стране жизнь каждого человека имеет громадную цену и каждая смерть является убытком для общественного капитала. До свидания, матушка, до свидания!

Хард, неподвижная, смотрела вслед удалявшемуся агенту.

До сих пор дети приносили ей лишь несколько гиней в год, а тут выяснилось, что в случае их смерти можно получить столько же разом! А что до девяти пенсов, которые она заплатила, то это ведь только от нее теперь зависело, выдать или не выдать их во второй раз…

Всего одна подпись на полисе – и договор заключен!

Но каким же взглядом окинула она несчастных малюток, вернувшись в хижину! Взглядом коршуна, видящего беспомощных птиц, притаившихся в траве. Казалось, Малыш и Сэсси поняли все и инстинктивно отступили, точно руки этого чудовища уже собирались задушить их.

Впрочем, Хард понимала, что действовать следовало осторожно. Если трое детей умрут разом, это может вызвать подозрение. Значит, на оставшиеся восемь-девять шиллингов нужно поддерживать их существование еще некоторое время… О, всего каких-нибудь три-четыре недели, не больше! Когда агент придет снова, он получит свои девять пенсов, но страховая выплата возместит ей все расходы. Теперь она уже ни за что не собиралась возвращать детей в приют…

Пять дней спустя маленькая девочка, не получавшая никакого лечения, умерла.

Это произошло 6 октября, утром. Хард отправилась куда-то промочить горло, заперев, как обычно, детей в хижине.

Больная была в агонии. Она дрожала от холода, в то же время обливаясь по́том. Ее широко раскрытые глаза точно прощались с миром, выражая недоумение. «Для чего я родилась… для чего?» – казалось, спрашивала девочка.

Дети ничем не могли облегчить ее мучений. Сэсси легонько смачивала ей виски водой. Малыш, сжавшись в углу, смотрел так, будто перед ним была клетка, которая вот-вот распахнется, чтобы выпустить заключенную в ней птичку.

Услышав новый жалобный стон девочки, он спросил:

– Она умрет?

– Да, – ответила Сэсси. – И пойдет на небо!

– Значит, на небо нельзя попасть иначе, как через смерть?

– Да, иначе нельзя…

Несколько минут спустя несчастная девочка содрогнулась в последний раз, и ее детская душа отошла в вечность.

Сэсси в испуге упала на колени. Малыш, подражая подруге, встал также на колени перед телом крошки. Когда Хард пришла домой, она подняла крик, затем выбежала на улицу, повторяя громко:

– Умерла, умерла!

Мало кто обратил внимание на ее вопли. Да и какое было дело всем этим несчастным до смерти ребенка?.. Мало, что ли, детей на свете! Народятся новые! Уж в этом-то недостатка никогда не будет…

У Хард же были свои интересы разыгрывать эту сцену: боясь за свою страховую выплату, она хотела призвать жителей деревни в свидетели ее «горя».

Затем ей надо было бежать в Донегол к врачу страхового общества, чтобы тот выдал свидетельство о смерти ребенка – необходимая формальность для получения компенсации. Хард отправилась в тот же день, оставив умершую на попечении детей. Она вышла из Риндока около двух часов дня, а так как надо было пройти шесть миль туда и столько же обратно, то, разумеется, не могла вернуться ранее восьми или девяти часов вечера.

Сэсси и Малыш остались запертыми в хижине. Мальчик сидел у погасшего очага, боясь пошевелиться. Сэсси же проявила столько заботы к умершей малютке, сколько той не довелось испытать за всю свою короткую жизнь. Девочка умыла ей лицо, причесала, сняла с нее грязную рваную рубашку, заменив ее висевшей на гвозде чистой салфеткой. Другого савана для малютки не нашлось, как не могло быть и другой могилы, кроме общей ямы, в которую ее кинут…

Потом Сэсси поцеловала девочку. Малыш хотел было сделать то же, но его вдруг обуял страх.

– Уйдем, уйдем! – сказал он Сэсси.

– Куда?

– Прочь отсюда! Пойдем…

Но Сэсси отказалась. Она не хотела покидать покойницу. К тому же и дверь была заперта.

– Уйдем, уйдем! – повторял Малыш.

– Нет, нет! Надо остаться!

– Она совсем холодная, и нам тоже холодно, холодно! Уйдем, Сэсси, а то она возьмет нас с собой… туда!..

Мальчика охватил ужас. Ему казалось, что он тоже непременно умрет, если не уйдет отсюда.

Начинало смеркаться. Сэсси зажгла огарок свечи и поставила около умершей.

Малыш испугался еще больше, когда колеблющийся огонек высветил окружавшие его предметы. Он очень любил Сэсси, любил как старшую сестру, и от нее только и видел ласку в своей жизни. Но остаться в этом доме не мог, это было выше его сил. И тогда, подбежав к двери, он начал рыть землю у порога – руками, ломая ногти и сдирая кожу. Вскоре ему удалось сделать достаточное отверстие, чтобы пролезть в него.

– Уйдем, уйдем отсюда! – снова попросил он.

– Нет, – ответила Сэсси, – я не хочу. Она останется одна… Я не хочу!

Малыш бросился ей на шею, обнял ее, поцеловал. Затем пролез в проделанную им дыру под дверью – и исчез.

Несколько дней спустя Малыш, бродя по окрестностям, попал в руки владельца марионеток, и что из этого вышло, нам уже известно.