Текст книги "Маньчжурская принцесса"

– Иногда дети появляются через много лет брака! Не стоит отчаиваться. Я, во всяком случае, готов ждать…

На этот раз ей не нужно было, чтобы «Джеми» подбежал к ней, как любил это делать, несмотря на гневные гримасы гувернантки, и она поспешно удалилась.

Час исполнения долга приближался.

Повернувшись на каблуках, она, не торопясь, но решительно направилась к бывшему дому господина Чернуски, прошла через подворотню, образованную двумя дорическими колоннами, поддерживающими балкон, с двух сторон которого, почти на высоте третьего этажа, сияли, словно два желтых глаза, два медальона из золоченой мозаики.

В этом доме в свое время жили Леонардо да Винчи и Аристотель.

Два года назад она заставила Эдуара пойти вместе с ней в музей в надежде хотя бы немного ощутить атмосферу своей родной страны.

Но попытка оказалась неудачной.

Красивые предметы из древней Китайской империи, разложенные в темных витринах, произвели на нее тяжелое впечатление: она словно узрела пленников, посаженных в клетку на посмешище и забаву черни! Даже те вещи, которые прибыли сюда из враждебной Китаю Японии, вызывали у нее жалость.

Но она обладала прекрасной зрительной памятью и отлично знала, где находится то, что она ищет.

Несмотря на решимость, ее сердце гулко стучало, когда, взяв входной билет, она поднималась по большой каменной лестнице, ведущей на второй этаж, где находилась огромная двухэтажная зала, освещаемая через длинную остекленную крышу. Там находился главный экспонат коллекции: огромная статуя Будды, привезенная Чернуски в 1868 году из Токио. И, кстати, в тот раз – вполне честным образом: в те времена храмы, отделенные от Империи специальным декретом, распродавали свои сокровища, чтобы выжить. Во время первого посещения музея Эдуар детально объяснил все это Орхидее, глубоко задетой видом Будды, пусть даже отлитого из японской бронзы, но стоящего на цоколе, вокруг которого не было ни горящих свечей, ни ладанных палочек. Полное отсутствие сумрака, благоприятного для молитвы, в этом огромном холодном зале: одни только витрины! Тогда она вышла из музея вся в слезах…

На этот раз нужно было туда вернуться.

Сейчас жизнь Эдуара и ее собственная зависели от ее смелости, и она спокойно, словно простая посетительница, вошла в зал, через стеклянную крышу которого пробивался бледный дневной свет. Она села на обтянутый бархатом диванчик, стоявший напротив огромной статуи для тех, кто желал посидеть и поразмышлять. Белые порой выказывали себя до смешного деликатными.

Долгое время Орхидея сидела неподвижно и смотрела на Будду, который, казалось, улыбался ей и ждал подходящего момента. Музейный охранник в синей униформе стоял, прислонившись спиной к дверному наличнику. С его места достаточно было слегка повернуть голову, чтобы увидеть застежку из бирюзы и золота, спокойно лежащую среди других гораздо менее ценных экспонатов, разложенных безо всякого вкуса, как если бы какой-то служащий музея достал их из кармана и случайным образом разбросал по красному бархату витрины.

Удача улыбалась молодой женщине: в зале она была одна.

Оставалось только подождать, чтобы охранник ненадолго отошел…

С натянутыми до предела нервами она попыталась сосредоточить свои мысли на этом пожилом мужчине, как будто в ее власти было удалить его отсюда. И вдруг он пошевельнулся, заложил руки за спину и, сделав несколько шагов, встал перед окном, рассеянно рассматривая заснеженный парк, а затем направился к соседней комнате, откуда раздавался чей-то голос.

Как только он повернулся спиной, Орхидея вскочила и бесшумно проскользнула к витрине. Вынув из своего манто длинную шпильку для волос, она уверенным жестом вставила ее в медный замок. Использовать подобный инструмент ей было не впервой – язычок быстро поддался. А остальное заняло лишь мгновенье: она открыла витрину, просунула руку внутрь, схватила драгоценность и спрятала ее в мех куницы с атласной подкладкой. Затем она бесшумно закрыла витрину, вернулась на свое место и приняла прежнюю созерцательную позу.

На все ушло не более двух-трех секунд.

Под вуалью и мехами Орхидее стало очень жарко.

Конечно, из-за волнения.

Но еще и от некоей странной радости – чувствовать сквозь кожу перчаток выпуклости драгоценных камней застежки, некогда украшавшей мантию великого императора Кьен-Лонга и многих других, последовавших за ним. Говорили, что императору эта драгоценность импонировала своей древностью, ведь за много-много лун до него она украшала наряд императора-поэта Тайзю, основателя династии Сонгов.

Когда же она перешла к супругу Цзы Хи, женщина загорелась желанием завладеть сокровищем, но это ей так и не удалось, поэтому император Хьен Фонг признавал за этой вещью некую магическую силу. Увы, эта сила не помешала белым дьяволам украсть застежку из Летнего дворца, когда тот был предан разграблению!

Когда охранник вернулся на свое место, Орхидея встала и спокойно сделала круг по залу, рассматривая выставленные экспонаты, иногда даже наклоняясь, чтобы лучше видеть, так как свет падал лишь через стекло крыши, а зимний день уже близился к концу…

С той же непринужденностью она продолжила осмотр, дошла до первого этажа, задержалась перед еще одним сокровищем музея: это был «кьен» – зеркало, представлявшее собой большой бронзовый таз, названный так потому, что вода, находившаяся в нем, предназначалась для отражения света факелов во время ночных церемоний. В конце концов она покинула музей, вернулась в парк, пересекла его быстрым шагом, вышла на улицу Монсо, затем – на бульвар Мальзерб.

К ее большой радости, была уже почти ночь, когда она возвратилась домой. Ее темно-синее одеяние прекрасно сливалось с ночным сумраком, и хотя ее ботинки совсем промокли, она была более чем удовлетворена.

– Мадам не следовало гулять так долго! – упрекнул ее Люсьен, заметив грязные мокрые следы, которые она оставила на ковре. – Мадам замерзла, и месье Эдуар будет недоволен…

– Я сейчас переоденусь. Скажите Гертруде, пусть она принесет чайные приборы в рабочий кабинет месье!

Слуга удалился, поджав губы.

Дело в том, что чайные церемонии приводили его жену-кухарку в бешенство. Гертруда очень гордилась своим искусством приготовления этого напитка в соответствии с лучшими английскими рецептами, но Орхидея ненавидела «tea», приготовленный служанкой. Это был единственный пункт, по которому она не терпела никаких возражений: она хотела пить чай по традициям своей страны. Утром же она пила очень черный и очень душистый кофе, как ее научил Эдуар.

– Пусть она и принцесса, – кудахтала ежедневно кухарка, – но не ей учить меня моему ремеслу! Хорошо еще, что она отказалась от «желтых листочков», собранных неизвестно под какой луной! Посмотрела бы я, что обо всем этом сказала бы матушка – мадам Бланшар?! Но она очень осмотрительна и не хочет встречаться с ней. Красавица девушка уж пусть лучше сидит здесь!

Тем не менее все, о чем просила молодая женщина, она поставила на серебряный поднос.

Когда чай был готов, Орхидея обхватила обеими руками зеленую, тончайшего фарфора, чашку и вдохнула ароматный запах, закрыв глаза. Волшебное благовоние в очередной раз унесло ее в беззаботное прошлое… Она с благоговением увлажнила чаем губы. Как будто Эдуар находился рядом с ней и первая чашка была предназначена для него: она бы ему ее обязательно предложила, сопроводив все соблюдением ритуала, вызывавшего у него улыбку.

Отсутствие мужа было тем тягостнее, что, несмотря на обещание, он не давал о себе знать.

Плюс еще эта миссия, это путешествие, которое она должна совершить одна!

Это волновало ее.

Прошлой осенью пришло письмо от Антуана Лорана, они обнаружили его, вернувшись из Америки, и в нем говорилось, что во Франции объявилась Пион. Полиция якобы разыскивала ее по подозрению в убийстве одного пожилого человека, но ничто не говорило о том, что ее схватили. Это тоже не способствовало рассеиванию гнетущих дум…

Ночью, лежа в своей огромной супружеской кровати, где вполне можно было затеряться, Орхидея никак не могла избавиться от беспокоивших ее мыслей.

Она никак не могла заснуть.

И тут в памяти вдруг с необычайной четкостью зазвучали стихи Куан Хан-кинга семивековой давности:

 
Свет серебряной лампы погасший,
Струйки ладана растворились…
Я скольжу за шелк занавески,
А глаза полны слез – одна!..
Что за вялость в теле такая,
и на ложе теперь я – одна!..
Покрывало тонко, не греет,
Не тепло и не холодно мне…
 

Довольно часто Цзы Хи пела эти стихи, положенные ею на музыку, и при этом каждый раз слезы невольно наворачивались на глаза. Орхидея не плакала, но с каждой минутой отсутствие мужа казалось ей все более и более невыносимым…

Ах, ей сейчас так необходимо было все ее мужество!

Вспомнив вдруг об отваре, приготовленном Гертрудой и оставленном на прикроватном столике, она залпом выпила его и почувствовала себя лучше. Настолько лучше, что вскоре провалилась в глубокий сон…

Громкий крик разбудил ее, и она с бешено бьющимся сердцем и дрожащими ногами вскочила с постели. В голове еще мутилось ото сна, и она на ощупь стала искать в темноте свой пеньюар. Найдя, она набросила его на себя и кинулась туда, откуда слышался шум. Раздававшиеся стоны и крики указывали ей направление…

Она тоже закричала:

– Что происходит? Что там такое?

Никто ей не ответил, но когда она миновала порог рабочего кабинета мужа, ей пришлось схватиться за дверной косяк, ибо сердце у нее остановилось: на ковре, лицом вниз, лежало распростертое тело.

В спине у него торчал кинжал, пригвоздивший убитого к полу.

И это было тело Эдуара.

Глава вторая
Полный кошмар…

Примостившись на краю кресла, уперев локти в колени и свесив руки между ног, комиссар Ланжевен озадаченно смотрел на молодую женщину, сидевшую напротив него.

Поверить в ее виновность было невозможно, несмотря на почти истерические обвинения кухарки, а также пусть и более спокойные, но не менее ядовитые наветы слуги.

Она вела себя достойно, но при этом явно находилась в безутешном горе. Она держалась прямо, сидя на стульчике возле камина, а ее маленькие и удивительно изящные ручки лежали на коленях, но взгляд был неподвижен, слезы стекали по щекам и капали на сатин китайского платья сливового цвета, которое она надела впопыхах, словно одеяние ее родины могло защитить ее от западной порчи…

Полицейскому приходилось слышать от своего приятеля Антуана Лорана, что юная мадам Бланшар очень хороша собой, но он не видел ее раньше, и теперь это стало для него настоящим открытием.

Она была поистине обворожительна!

Если бы не легкое растяжение уголков больших черных глаз, она вполне могла бы сойти за итальянку или испанку, но этот небольшой расовый признак придавал ей некий экзотический шарм и притягательность. Теперь Ланжевену было понятно, почему отстраненный от должности дипломат, любовный роман которого в свое время оказался объектом всех парижских хроник, из-за этой женщины потерял голову. Ходили сплетни, что «маньчжурская принцесса» была более влюблена в своего супруга, чем он в нее.

Но как тогда объяснить это жестокое убийство, если не принимать во внимание кухонные пересуды?

Орудием убийства стал изящный китайский кинжал, привезенный из Пекина, которым месье Бланшар пользовался для того, чтобы резать бумагу. Предмет этот, безусловно, был очень хорошо знаком его молодой жене, но какую нужно иметь силу и несгибаемую решимость, чтобы вонзить его по самую рукоятку в мускулистое тело спортивного мужчины в самом расцвете лет! С другой стороны, комната, из которой только что вынесли труп, оставалась в идеальном порядке, не было видно никаких следов борьбы. Или это слуги привели все в порядок перед приездом полиции?

Ланжевен глубоко вздохнул.

До этого момента ему удалось вытянуть из мадам Бланшар лишь несколько слов, причем каждый раз одних и тех же:

– Это не я… Я его не убивала.

Нужно было узнать хоть что-нибудь еще…

– Мадам, – сказал он с твердостью, не исключавшей, впрочем, и сочувствия, – нужно, чтобы вы рассказали мне все! Мне необходимо знать, что здесь произошло. Добавлю, что вам это, возможно, нужно даже больше, чем мне…

Отсутствующий взгляд устремился на него.

– Здесь ничего не произошло, абсолютно ничего.

– Как же вы можете говорить такое? Ведь ваш муж мертв.

– Он мертв… да… но я не знаю, как это произошло…

– Давайте попробуем разобраться вместе. Что вы делали этой ночью?

– Я спала. Что еще я могла делать в отсутствие моего господина?

Эта архаичная форма, вполне нормальная, может быть, для Китая, но так мало употреблявшаяся в Европе, вызвала тень улыбки на лице комиссара.

– Вы говорите, что его не было дома?

– Да, я это утверждаю. Два дня тому назад он получил… электрическое письмо, написанное на голубой бумаге. Вы разве его не нашли?

– Где оно находилось?

– Но… тут, на письменном столе. Он его оставил поверх своих бумаг. Я к нему не прикасалась.

– А кто-нибудь другой мог это сделать? О чем говорилось в телеграмме?

– Что он должен срочно ехать к своей матери, которая тяжело заболела. И он сел на поезд и уехал к ней.

– Вы хотите сказать, что он уехал в Ниццу?

– Да. Там живут его почтенные родители.

– Вы их знаете?

– Нет. Я никогда не была у них. Мне кажется, они не желали, чтобы я приезжала.

Ланжевен неожиданно поймал себя на мысли, что ему доставляет удовольствие слушать этот нежный, несколько приглушенный голос.

Однако он не должен поддаваться эмоциям!

Эта женщина прибыла сюда из страны, где умеют скрывать свои чувства. И ему показалось странным, что она плакала, не скрывая своей боли.

– Итак, вы спали, – снова заговорил он. – Расскажите, как вы проснулись, что потом делали!

– Я услышала крики женщины… Гертруды, как мне показалось, вскочила и прибежала сюда. И вот… я увидела.

– Ваш муж, наверное, вернулся ночью. Вы его не видели, не слышали?

– Нет. Я спала.

Комиссар вздохнул, встал и принялся шагать по ковру, заложив руки за спину. Проходя мимо Орхидеи, он вдруг протянул ей большой носовой платок в клеточку, кстати, совершенно чистый, который он вынул из кармана сюртука:

– Вытрите глаза и постарайтесь перестать плакать. Я должен сказать вам очень серьезные вещи!

Резкая смена тона задела Орхидею.

Она не взяла предложенный комиссаром платок, а вынула из рукава свой, батистовый, кружевной, которым и промокнула покрасневшие глаза:

– Не могли бы вы говорить со мной не в таком тоне? – произнесла она с достоинством. – Я не привыкла, чтобы со мной общались без уважения.

Ланжевен резко остановился и ошеломленно посмотрел на молодую женщину.

– И чем это я показал недостаток уважения?

– Я – особа императорских кровей. У нас считается, что люди из полиции могут приближаться ко мне лишь на коленях, ударяя челом о землю. Вы же только что обратились ко мне в резком тоне, лишенном учтивости.

Ошеломленный комиссар плюхнулся в первое попавшееся кресло и уставился на свою собеседницу так, будто она прилетела с другой планеты.

– Если я вас чем-либо задел, то тысячи извинений, – сморщился он, – но могу ли я вам напомнить, что вы обвиняетесь в убийстве вашего супруга ударом кинжала?

– Обвиняюсь кем?

– Вашими слугами. Они заявляют, что месье Бланшар не покидал дома, как это утверждаете вы, и что вчера вечером, устав от вашей ревности, он провел вечер… неизвестно где, но с женщиной, которая была его любовницей вот уже несколько месяцев…

– У моего мужа? Любовница? – воскликнула возмущенная Орхидея. – Вы, наверное, хотите сказать – сожительница?

– Да… что-то в этом роде!

– Здесь никогда не было другой женщины! Я первая и единственная супруга в доме моего господина. Если вы хотите говорить о женщине дурного поведения… то могу вас заверить, что у него просто не было времени на подобные вещи. И я еще раз утверждаю, что он уехал два дня тому назад…

– Еще раз – ваши слуги говорят совершенно иное: ваш муж вышел вчера вечером из дома, несмотря на ваше недовольство. Вы не ложились спать и ждали его возвращения.

– А я говорю вам, что спала, и спала крепко. Я даже попросила сделать мне успокоительный отвар…

– Никаких следов его мы не нашли. Позвольте мне продолжить! Месье Бланшар возвратился примерно в три часа ночи. Вы его ждали, и у вас с ним случилась размолвка. Слово за слово… и вы ударили его кинжалом, находившимся на письменном столе.

– Кто рассказал вам такую… бессмысленную сказку?

– Ваша кухарка. Она наелась кровяной колбасы, почувствовала проблемы с пищеварением и спустилась, чтобы приготовить себе чаю. И все слышала…

Орхидея с негодованием прервала его.

Этот человек был уверен, что все произошло именно так!..

Ей же давно известно, что кухарка и слуга ненавидят ее. Однако она не из тех женщин, что позволят обвинять себя просто так: усилием воли она заставила себя успокоиться и подняла на полицейского свои уже высохшие глаза:

– Я не знаю, по какой причине эти люди лгут, но то, что они лгут, для меня очевидно. Никогда между мной и моим дорогим мужем не случалось никаких раздоров, и для меня было бы лучше потерять жизнь, чем разонравиться ему. Почему бы, вместо того чтобы верить этим людям, вам не поинтересоваться здоровьем его уважаемой матушки?

– Будьте уверены, мы этим займемся. Вы знаете их адрес?

– Вы хотите сказать, знаю ли я, где они живут? Я лишь знаю, что они живут в Ницце. А точное местонахождение дома должно быть указано в зеленой кожаной записной книжке, которая лежит рядом с ручкой на письменном столе.

Неожиданное вторжение Гертруды прервало разговор. Без фартука и колпака, одетая во все черное, она походила на эринию[7]7
  Эринии – в древнегреческой мифологии богини мести. В римской мифологии им соответствуют фурии (прим. пер.).


[Закрыть]. Тяжелый и полный ненависти взгляд, брошенный в сторону молодой женщины, свидетельствовал о ее чувствах к ней.

Комиссар нахмурил брови:

– Вы что, привыкли входить, не постучавшись?

– Прошу меня извинить, господин комиссар. Беспокойство… возмущение… горе…

– Короче! Что вам нужно?

– Я хочу знать, что намерен делать господин комиссар, чтобы принять решение.

– Какое решение?

– Вот именно! Все зависит… но я полагаю, что вы арестуете эту женщину?

Спокойствие Орхидеи, давшееся ей с таким трудом, в один миг улетучилось. Она резко выпрямилась, указала пальцем на дверь и слегка дрожавшим от гнева голосом закричала:

– Вон отсюда, гнусная тварь! Твоя подлая ложь наполняет твой рот ядом. Ты осмелилась оскорбить своего хозяина, утверждая, что он, зная о болезни своей почтенной матушки, не помчался к ней. Убирайся! Или я тебя вышвырну отсюда!

Кухарка пожала плечами, а потом, повернувшись к комиссару, насмешливо бросила:

– Видите, какова она, когда в гневе? Если бы вы ее слышали этой ночью! Она наверняка разбудила соседей сверху!

– Я с ними еще поговорю об этом, а пока выйдите отсюда! Не вам указывать мне, что я должен делать.

Гертруда сразу же сникла:

– Извините, но меня можно понять: я так взволнована! Я… я не хочу и часа оставаться больше с этим созданием. Если вы не заберете ее, то мы… я и мой муж предпочтем уехать отсюда.

– Вы останетесь здесь и будете выполнять свои обязанности! Я с вами еще не закончил. Что же касается мадам Бланшар, то я хочу побольше узнать о ней. В любом случае никто не двинется с места до нового распоряжения! Двое из моих людей останутся здесь и проследят за этим. Семья господина Бланшара будет извещена и примет решения о квартире и прислуге, когда следствие закончится. Мадам, до свидания!

Кухарка вышла, и Ланжевен собрался было последовать за ней, но Орхидея задержала его:

– Все это означает, что вы считаете меня виновной… и что вы намерены арестовать меня? Но я же ничего не совершала, уверяю вас! Я клянусь, что мой дорогой Эдуар уехал в Ниццу!

– Исходя из того, что мне известно в настоящее время, я никому не верю! – сурово ответил полицейский. – Не скрою, подозрения падают на вас. Однако я не стану отправлять вас в тюрьму, пока не перепроверю кое-что. Сейчас же один полицейский останется в этой квартире, а другой – у наружной двери дома. А мы увидимся завтра!

Все это было сказано сухим, ледяным тоном.

И Орхидея поняла, что бесполезно говорить еще что-либо. Она ограничилась кивком головы, спрятала окоченевшие руки в рукава, повернулась и пошла в свою комнату.

Огромный рабочий кабинет мужа, куда Эдуар уже больше никогда не вернется, стал для нее отвратительным, непригодным для жизни. Да и комнату, где они вдвоем пережили столько чудесных мгновений, ждало то же самое, но пока она еще оставалась хоть каким-то подобием убежища. Завтра, возможно, если этот абсурдный кошмар не рассеется, за ней придут люди из полиции, чтобы бросить в темницу…

Сидя на краю кровати, молодая вдова слушала, как затихают удаляющиеся шаги и голоса.

Она не знала, что теперь делать, что думать.

Жуткая смерть мужа повергла ее в глубокое замешательство, преодолеть которое, казалось, было невозможно. Ей казалось, что она долго бежала от своих преследователей и вдруг оказалась в тупике, в то время как свора, несущаяся по пятам и готовая ее разорвать, приближалась.

Наконец, после длительного состояния прострации, в ней заговорило нечто похожее на животный инстинкт. Она была очень молода и слишком хотела жить, чтобы безропотно принять перспективу окончания своих дней в тюрьме. В какой-то момент она попыталась отстраниться от острой боли, сковывавшей ее, или хотя бы осознать, что же произошло.

Было в этой драме нечто такое, что не клеилось, что-то алогичное и даже абсурдное…

Только что, стоя на коленях перед телом убитого Эдуара, она инстинктивно обвиняла в убийстве своих собратьев по расе и особенно автора письма. Теперь же ей начало казаться, что она могла ошибаться, ведь ультиматум был формальный, но ясный: ее жизнь и жизнь ее мужа подвергнутся смертельной опасности только в случае, если она откажется подчиниться. Но до настоящего времени она четко действовала в соответствии с полученными указаниями. Тогда зачем «Священной Матери Желтого Лотоса» надо было убивать Эдуара, рискуя навсегда потерять возможность отыскать драгоценную застежку? Кроме того, воительница никогда бы не нарушила своего слова, особенно если она взяла на себя труд доверить его бумаге.

Наконец, если исходить из того, что преступление было совершено маньчжурами, то почему эти жалкие слуги, Люсьен и Гертруда, так стараются скрыть отъезд своего хозяина, выдумав эту сцену ревности, закончившуюся кровопролитием? По какой причине они пытаются скрыть виновность тех, кого они, по сути, должны бы были ненавидеть?

Человек из полиции тоже представлял для молодой женщины загадку.

Сопровождая ее в рабочий кабинет мужа, он сначала показался ей мягким и любезным. Его лицо, обрамленное седыми волосами, бородкой и длинными усами, наводило на мысль о мудром Ли Юане, редком представителе семейства Орхидеи, встречавшемся во дворце, и она уже была готова довериться ему, но по ходу допроса его тон становился все жестче, и вскоре она поняла, что ложь слуг, высказанная с такой убежденностью, произвела на него впечатление.

Скорее всего он начал считать убийцей именно ее.

И разве она уже не была арестована в своем собственном доме?!

Она получила подтверждение этому, когда в полдень кто-то поскребся в ее дверь и объявил о том, что обед готов.

Обед был подан в столовой, и она могла пройти к столу.

Вновь прибывший был, вне сомнения, самым большим человеком, которого Орхидея когда-либо видела. Одет он был в черный костюм и белую рубашку с целлулоидным воротничком и черным галстуком, больше похожим на шнурок. Он напоминал приоткрытый шкаф… И над всем этим светилось широкое розовое и свежее лицо с рыжими, воинственно закрученными усами, которые явно должны были наводить ужас на окружающих. Впрочем, задача эта была невыполнима из-за двух трогательных ямочек на щеках и голубых глаз, похожих на незабудки. А весь ансамбль дополнялся двумя огромными лапищами, похожими на колотушки для белья, и ногами размером с две баржи, обутыми в кожаные черные ботинки, начищенные до блеска.

Когда люди видели его впервые, они не знали, что и подумать, но инспектор Пенсон, более известный в префектуре под кличкой Уродина, несмотря на необыкновенную наружность, обладал отвагой льва и романтичной душой юной девушки. К тому же у него был прекрасный характер, и он умел талантливо и очень чисто насвистывать свою любимую мелодию «Время цветения вишни»[8]8
  Песня Шарля Трене на музыку Антуана Ренара и слова Жана-Батиста Клемана (прим. пер.).


[Закрыть]. Если вы слышали эту знаменитую мелодию, то могли с уверенностью сказать: инспектор Пенсон находится где-то поблизости!

Его появление в комнате Орхидеи очень ее удивило:

– Кто вы и почему вы позволили себе зайти ко мне? Я вас никогда не видела…

– Ну, конечно, ведь мы с вами раньше не встречались, – ответил Пенсон. – Начальник поручил мне сторожить тут все, но не сказал, чтобы я мешал вам есть.

– Я не голодна…

– В вашем возрасте человек всегда голоден, а потом, эти эмоции – они тоже вызывают аппетит…

– А кто готовил?

– Ну… эти два типа, которые здесь для этого и находятся!

– Я не буду больше есть то, что приготовила эта женщина! Она осмелилась обвинять меня, а значит, способна дать мне яду.

– Вот была бы глупость! Мне бы этого как раз хватило, чтобы засадить ее в тюрьму. Но я вас понимаю. Хотите, я пойду и куплю вам чего-нибудь?

– Если это не составит вам труда… мне бы хотелось хлеба, масла и фруктов. И еще немножко вина.

Инспектор не смог бы объяснить, почему эта красивая девушка, подозревавшаяся в таком страшном преступлении, внушала ему симпатию и вызывала желание оказать ей помощь. Уж во всяком случае, дело тут было не в ее красоте: она точно не представляла собой тип его женщины, но в ней читалось такое страдание… именно это тронуло его.

– Я понял! Ничего опасного! – сказал он с добродушной улыбкой. – Я все вам приготовлю сам. А потом… вам надо будет попытаться отдохнуть хоть немного, потому что с допросами еще не покончено.

– А зачем задавать вопросы, если не верят ответам? Ваш начальник убежден, что это я убила своего мужа…

– Он вам так сказал?

– Почти… Когда он вернется?

– Я не знаю, но если вы невиновны, то он докопается. Это он на вид такой, а вообще-то он настоящий ас.

Некоторое время спустя Орхидея принялась за еду, поданную Пенсоном. С давних пор она знала: прежде чем бросаться в бой, следует подкрепить свое тело простыми и здоровыми продуктами. А она решила, что будет до последнего биться за жизнь и свободу, что для нее, по сути, было одним и тем же!

Она находилась в полной изоляции во враждебной ей стране, ибо относительно французов у нее не имелось никаких иллюзий: она уже прожила тут почти пять лет, и ждать ей здесь было нечего, кроме несправедливости, оскорблений и притеснений. Нужно было уезжать, и как можно быстрее!

Ее первой мыслью было – дождаться ночи, но могло случиться так, что за ней пришли бы уже вечером.

Итак, бежать следовало срочно.

Куда? В Марсель, конечно же!

В Марсель, где послезавтра ее будут ждать и где она сядет на корабль, идущий в Китай, – единственное место на земле, где у нее еще могло быть будущее.

Еще раз, но уже под совсем другим углом зрения, она перечитала письмо, так напугавшее ее накануне, которое теперь излучало надежду.

Возвратиться назад!

Увидеть свою дорогую отчизну, своих бывших друзей, вымолить прощение у Цзы Хи, а затем спокойно жить возле этого источника мудрости, может быть, немного скучновато, но зато безмятежно! Потому что она, конечно же, не намерена была отдавать сыну принца Кунга свою руку, еще хранившую теплое воспоминание о руках Эдуара. Все, чего она хотела бы, – это чтобы ей позволили мирно доживать во вдовстве.

Как было бы хорошо снова увидеть красные стены Запретного Города и его великолепные сады! Как ей стало известно, они не пострадали от ярости победоносных союзных войск после окончания осады иностранных дипломатических миссий. И раз уж у нее не было возможности отдать последние почести телу ее горячо любимого мужа, она решила не оставаться в доме больше ни на час…

Закончив обед, она приступила к сборам.

С собой она решила взять дорожную сумку, достаточно большую, чтобы положить туда немного белья и предметов первой необходимости, но в то же самое время такую, чтобы ее легко можно было скрыть за широкими складками просторной бархатной накидки темно-красного цвета, подбитой мехом чернобурой лисицы, гармонировавшей с обшитым сутажом платьем из красного и черного шелка. Было бы верхом глупости вновь одеваться в то же, что было на ней в момент ограбления музея!

В багаж она положила застежку императора, свои собственные драгоценности и значительную сумму денег, которую перед отъездом оставил ей Эдуар, всегда стремившийся ее побаловать. Сумма в золоте и банкнотах выходила солидной, на нее можно было прожить достаточно долгое время и после прибытия в Китай.

Наконец, она взяла с собой подаренную мужем нефритовую статуэтку Куан Йин[9]9
  Куан Йин – одно из самых любимых и популярных божеств Востока. Это китайская богиня милосердия, сострадания и защиты, чье имя переводится как «та, которая слышит молитвы». Часто ее называют «Богоматерью Востока» (прим. пер.).


[Закрыть], которой она тайно поклонялась из-за недостатка христианского образования. Это была единственная вещь, которую она на самом деле хотела взять с собой. Все остальное (даже личные вещи) никогда ей, по сути, и не принадлежало.

Она закрыла сумку, поставила ее в платяной шкаф вместе с накидкой, перчатками, муфтой, шляпой и плотной вуалью, которые она хотела взять с собой, обулась, надела выбранное платье, а сверху набросила большой пеньюар из японского шелка. Затем огляделась вокруг, ища орудие, которое помогло бы ей проложить дорогу. Требовалось нечто тяжелое, большое, но не слишком твердое, ибо ей ни в коем случае не хотелось убивать полицейского, который был с ней так любезен. У него и так появится масса неприятностей, если ее побег удастся!..

Она сразу же отвергла чугунную кочергу и остановила выбор на вешалке для шляп из покрытого лаком красного дерева, которую и поставила в пределах досягаемости руки…

После этого она разлила немного воды под батареей центрального отопления и вышла в коридор. Длинные ноги полицейского, читавшего в прихожей газету, перегораживали ей выход. Она направилась к нему.

– Не могли бы вы взглянуть? Мне кажется, что в комнате протекает батарея, – пожаловалась она.

Он тут же отложил в сторону свой «Пти Паризьен» и встал:

– К вашим услугам, мадам!

В комнате она показала ему место предполагаемой утечки, и он, естественно, присел, чтобы просунуть пальцы под чугунные секции батареи. Орхидея схватила свое импровизированное оружие, мысленно попросила прощения у этого славного человека, а затем точным движением нанесла ему сильный удар по голове.

Пенсон рухнул на пол.

Не теряя ни секунды, она связала ему руки за спиной с помощью шнура от штор, засунула в рот носовой платок и закрепила его шарфом, после чего скинула пеньюар, надела шляпу, опустила вуаль, натянула перчатки, набросила на плечи накидку и, схватив сумку, вышла из комнаты, закрыв дверь на ключ, а сам ключ опустила в первую попавшуюся вазу. Бесшумно, как кошка, она дошла до входной двери.