Текст книги "Тотем и табу. Будущее одной иллюзии"

Но как тогда объяснить неожиданное благородство невротика, который боится не за себя, а за любимого человека? Аналитическое исследование показывает, что это благородство не первично. Первоначально, на заре заболевания, угроза наказанием прилагается к самому себе, как у дикарей; пациент опасается за собственную жизнь, лишь позже смертный страх переносится на другое лицо. В некотором отношении процесс сложный, но мы вполне его понимаем. В основе запрета всегда лежит злобное душевное побуждение – желание смерти – по отношению к любимому человеку. Это желание вытесняется благодаря запрету, тот связывается с определенным действием, которое заменяет посредством смещения враждебное действие против дорогого человека, а за совершение этого действия теперь грозит наказание смертью. Но процесс идет дальше, и первоначальное желание смерти дорогому человеку заменяется страхом за его жизнь. Если невроз представляется в итоге откровенно альтруистическим, то лишь в силу того, что он так восполняет лежащую в его основе противоположную эмоцию – жестокий эгоизм. Если назвать социальными те душевные движения, которые определяются вниманием к другому лицу, но не избирают его сексуальным объектом, то в ослаблении именно социальных факторов можно усмотреть основной признак невроза, скрытый за сверхкомпенсацией.

Не останавливаясь на происхождении этих социальных побуждений и их отношении к другим основным человеческим влечениям, постараемся на другом примере показать второй главный признак невроза. По формам своего проявления табу имеет явное сходство с невротическим страхом прикосновения, délire de toucher. Но при неврозе дело всегда идет о запрете полового контакта, а психоанализ вообще показал, что влечения, которые при неврозе отклоняются от своей первичной цели и переносятся на другие, имеют сексуальное происхождение. В случае табу запретное прикосновение имеет, очевидно, не сугубо сексуальное, а, скорее, более общее значение нападения, овладения, подчеркивания важности собственной личности. Если запрещено прикасаться к вождю или к чему бы то ни было, что с ним сопряжено, то этим сдерживается тот же самый порыв, который проявляется, при иных обстоятельствах, в недоверчивом надзоре за вождем, даже в телесном избиении перед коронацией (см. выше). Таким образом, преобладание сексуальных влечений над социальными составляет характерный признак невроза. Но сами социальные влечения развились в особые комбинации благодаря слиянию эгоистических и эротических элементов.

На этом одном примере сравнения табу с неврозом навязчивости можно увидеть, каково отношение отдельных форм невроза к формам культурного развития, и уяснить, почему изучение психологии неврозов важно для понимания культурного развития.

Неврозы, с одной стороны, показывают глубинное, поразительное сходство с крупными социальными достижениями, будь то искусство, религия или философия; с другой стороны, они производят впечатление искажения последних. С некоторой смелостью можно утверждать, что истерия представляет собой карикатуру на произведение искусства, невроз навязчивости – карикатуру на религию, а параноический бред – карикатурное искажение философской системы. Это отклонение в конечном счете объясняется тем, что неврозы суть асоциальные образования; они направлены на личные блага, которые в обществе обретаются коллективными усилиями. При анализе влечений в составе неврозов выясняется, что решающее влияние имеют влечения сексуального происхождения, между тем как соответствующие образования культуры зиждутся на социальных влечениях – на таких, которые произошли от слияния эгоистических и эротических элементов. Сексуальная потребность не в состоянии объединять людей таким же образом, каким объединяют их требования самосохранения вида; половое удовлетворение есть, прежде всего, частное дело индивидуума.

Асоциальная по своей сути природа невроза вытекает из его первоначального устремления – прочь из неудовлетворенной реальности в более приятный мир фантазий. В реальном мире, которого невротик избегает, господствует общество людей и созданных ими институций; уход от реальности равнозначен поэтому побегу из человеческого сообщества[97]97
  О противопоставлении полового влечения и социальных образований см. подробнее работу «Массовая психология» (1921, гл. XII). – Примеч. ред. оригинального издания. На русском языке эта работа также публиковалась под названием «Психология масс и анализ человеческого «Я». – Примеч. ред.


[Закрыть].

Очерк третий
Анимизм, магия и всемогущество мысли

Неизбежным недостатком работ, в которых психоаналитическая точка зрения применяется к предметам наук о духе, является то обстоятельство, что они дают читателю слишком мало из обеих областей. Такие работы поэтому могут разве что побуждать к дальнейшим исследованиям – они предлагают специалистам некие соображения, от которых можно отталкиваться в последующем. Этот недостаток наглядно проявляется в следующем очерке, посвященном столь обширной, до необъятности, теме, как так называемый анимизм[98]98
  Потребность в сжатом изложении материала заставляет отказаться от подробной библиографии, и потому я ограничусь лишь указанием на известные произведения Г. Спенсера, Дж. Фрэзера, Э. Лэнга, Э. Б. Тайлора и В. Вундта, из которых почерпнуты все мои познания в анимизме и магии. Мой собственный вклад в решение задачи заключается в подборе примеров и мнений. – Примеч. авт.


[Закрыть].

* * *

Анимизмом в самом узком смысле слова принято называть учение о душе, а в широком смысле – учение о духовных существах как таковых. Еще известны аниматизм, или учение об одушевленности якобы неодушевленной природы (см. ниже), а также употребляются обозначения «анимализм» и «манизм». Само слово «анимизм», которое исходно использовалось для характеристики конкретной философской системы, получило, по-видимому, свое текущее значение благодаря Э. Б. Тай-лору [99]99
  См. Тайлор 1891, Вундт 1906 и Маретт 1900. – Примеч. авт. Р. Р. Маретт – британский этнограф, один из пионеров культурной антропологии. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Поводом к употреблению перечисленных терминов послужил тот факт, что среди известных нам первобытных народов распространено крайне примечательное представление о природе и мире вокруг. Эти народы, как исторические, так и сохранившиеся поныне, населяют мир огромным количеством духов, благосклонных и недоброжелательных; указанные духи и демоны признаются причинами всех природных явлений, и дикари верят, что духи одушевляют не только животных и растения, но и все неодушевленные объекты. Третья, быть может, важнейшая составляющая этой примитивной «натурфилософии» кажется нам гораздо менее причудливой – поскольку мы и сами еще не сильно от нее отдалились, хотя, конечно, почти перестали верить в духов и явления природы теперь объясняем посредством безличных физических сил. Первобытные же народы полагают, что люди тоже одушевляются такими вот духами: каждый человек располагает душой, способной покидать телесное обиталище и вселяться в других людей. Эти души ведут самостоятельную психическую деятельность и до некоторой степени независимы от тел. Первоначально считалось, что души сильно схожи с человеческими личностями, но в ходе длительного развития представлений они освободились от материальных признаков и достигли высокой степени «одухотворенности»[100]100
  См. Вундт (1906), гл. 4 «Понимание души». – Примеч. авт.


[Закрыть].

Большинство ученых склонно думать, что подобное отношение к душе составляет первоначальное ядро анимистической системы, что духи соответствуют душам, которые обрели самостоятельность, и что души животных, растений и различных предметов аналогичны человеческим душам.

Каким образом первобытные люди пришли к такому странному дуалистическому миросозерцанию, на котором зиждется анимистическая система? Выдвигалось мнение, что все обусловлено наблюдениями за сном (в том числе сновидениями) и столь похожей на него смертью, а также попытками объяснить себе эти состояния, немало интересующие каждого из нас. Скорее всего, отправной точкой данной теории стало явление смерти. Для первобытного человека продолжение жизни – то есть бессмертие – является чем-то само собой разумеющимся. Представление о смерти утвердилось позднее, причем после многих прений, но даже так оно остается чем-то бессодержательным и лишенным конкретики. Велись ожесточенные, но не давшие окончательного ответа споры, послужившие, возможно, к образованию основополагающих положений анимизма – скажем, по поводу сновидений, призраков, зеркальных отражений и т. п.[101]101
  Ср. указанное сочинение Вундта и работу Г. Спенсера (1893), а еще обзорные статьи в Encyclopaedia Britannica (1910–1911) – «Анимизм», «Мифология» и др. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Для первобытного человека считалось совершенно естественным и вовсе не загадочным реагировать на явления, возбуждавшие его интерес, составлением представления о душе и переносить это представление на объекты внешнего мира. Принимая во внимание тот факт, что схожие анимистические воззрения появлялись у самых разных народов и в разные времена, Вундт (1906) утверждает, что эти воззрения «суть необходимые психологические плоды мифотворческого сознания, и примитивный анимизм может считаться духовным выражением естественного состояния… в этом отношении примитивный анимизм должен трактоваться как духовное выражение естественного состояния человека, насколько оное вообще доступно наблюдению». Обоснование стремлению оживлять неодушевленные объекты дал уже Юм в своем сочинении «Естественная история религии»: «Люди обладают общей склонностью представлять все существующее подобным себе и приписывать каждому объекту те качества, с которыми они близко знакомы и которые они непосредственно осознают»[102]102
  Автор цитирует этот фрагмент со ссылкой на Тайлора; здесь цитируется русский перевод С. Церетели. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Анимизм есть система мышления, он не просто дает объяснение отдельным явлениям, но предлагает возможность охватить весь мир как единую совокупность, исходя из одной точки зрения. Если соглашаться с учеными, то человечество создало три таких философских системы, три великих картины мира – анимистическую (или мифологическую), религиозную и научную. Из них первым появился именно анимизм, который, пожалуй, следует признать наиболее последовательной и исчерпывающей системой, полностью и без остатка объясняющей сущность мироздания. Это первое миросозерцание человечества представляет собой психологическую теорию. В наши намерения не входит показать, сколь многое из этого миросозерцания сохранилось в современной жизни – в обесцененном виде суеверий или в качестве жизненной основы наших языка, веры и философии.

Выделяя эти три ступени миросозерцания, отмечают, что анимизм еще нельзя считать религией, но он содержит предпосылки, на которых в дальнейшем строится религия. Вполне очевидно также, что миф опирается на анимистические положения, пусть подробности взаимоотношений между мифом и анимизмом кажутся во многом непроясненными по сей день.

Наш психоаналитический подход между тем отражает желание приблизиться к теме с другой стороны. Невозможно предполагать, что люди из чисто спекулятивной любознательности пришли к созданию первой системы цельного мировоззрения. Практическая необходимость овладеть миром должна была, несомненно, принимать участие в этих стараниях. Мы не удивляемся поэтому, узнавая, что рука об руку с анимистической системой идет свод правил, разъясняющий, как подчинять людей, животных и предметы – точнее, их души. Эти правила обычно именуются «колдовством» (Zauberei) и «магией» (Magie). С. Рейнак[103]103
  Тж. Рейнах; французский археолог, автор ряда работ по сравнительному религиоведению. – Примеч. пер.


[Закрыть] характеризует их как «стратегию анимизма», но я предпочитаю, следом за Юбером и Моссом (1904)[104]104
  Автор ссылается на признанную ныне классической работу «Очерк общей теории магии» за авторством французских социологов и этнографов М. Мосса и А. Юбера. – Примеч. пер.


[Закрыть], говорить о технике анимизма.

Нужно ли различать понятия колдовства и магии? Не исключено – если мы готовы с некоторой степенью произвола пренебречь неточностями языка. Тогда колдовство можно трактовать как умение повелевать духами, поступая с ними так, как поступают с людьми при схожих условиях: успокаивать, умилостивлять, ублажать, запугивать, лишать власти, подчинять своей воле – теми же способами, какие оказываются действенными по отношению к живым людям. Магия, в отличие от колдовства, обращена вовсе не к духам; она применяет особые средства и приемы, а не банальные психологические методы. Легко догадаться, что магия есть первичная, важнейшая часть анимистической техники, поскольку магические средства, среди прочих, можно употреблять и для взаимодействия с духами[105]105
  Если какого-нибудь духа прогоняют криками и шумом, то это колдовское воздействие; если его подчиняют, называя по имени, то против него используется магия. – Примеч. авт.


[Закрыть]; вдобавок магия находит себе применение в тех случаях, когда, как нам кажется, одухотворение природы еще не состоялось.

Магия должна служить самым разнообразным целям – ставить явления природы во власть человеческой воли, защищать индивидуума от врагов и опасностей и наделять его силой вредить врагам. Сам принцип, из которого исходит магическое действие (правильнее говорить о принципе магии), до того очевиден, что его опознают все без исключения ученые. Если пренебречь сопутствующей нравственной оценкой, наиболее емко этот принцип выразил Э. Б. Тайлор (1891): налицо ошибочное принятие идеального за подлинное. Мы покажем эту подмену на двух группах магических действий.

* * *

Одна из самых распространенных магических процедур, имеющих целью навредить врагу, состоит в том, чтобы из какого угодно подручного материала сделать его подобие. Полное сходство при этом важного значения не имеет, и любой объект вполне возможно «превратить» в указанное подобие. Всякие дальнейшие действия с подобием сказываются на ненавистном оригинале; любое повреждение «тела» подобия оборачивается соответствующими телесными повреждениями у оригинала. Сходную магическую технику используют не только в качестве инструмента личной вражды, но также для благочестивых целей – чтобы помогать божествам против злонамеренных демонов. Цитирую по Фрэзеру (1911a): «Каждую ночь, когда солнечный бог Ра спускается к себе домой на пламенеющий запад, на него нападает сонм демонов под предводительством его заклятого врага Апепи[106]106
  Тж. Апеп, Апоп; в египетской мифологии огромный змей, олицетворение мрака и хаоса, враг бога солнца Ра. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Ночь напролет он сражается с ними, и порой силы тьмы ухитряются при свете дня затянуть синее египетское небо темными тучами, дабы затмить сияние Ра и ослабить бога. Для помощи божеству в его храме в Фивах ежедневно совершался следующий обряд: из воска лепили изображение Апепи, в облике отвратительного крокодила или змеи, свернувшейся кольцами, и на нем зелеными чернилами писали имя демона. Это изображение заворачивали в папирус, на котором теми же чернилами рисовали фигуру Апепи, и перевязывали черным волосом; затем на нее плевали, полосовали каменным ножом и бросали наземь. Далее жрец наступал на изображение левой ногой несколько раз, после чего сжигал папирус на огне из определенных растений или трав. Когда от Апепи таким образом избавлялись, то же самое проделывали с восковыми фигурками главных его прислужников, их отцов, матерей и детей, которые тоже сжигались. Это богослужение, при котором произносили предписанные молитвы, повторялось не только утром, днем и вечером, но и когда бушевала буря, когда лил проливной дождь или черные тучи закрывали солнечный диск в небесах. Тьма, тучи и дождь ощущали истязания, совершаемые над фигурками, как будто сами страдали от них, и обращались в бегство, пусть на время, а благодетельный бог солнца снова торжествовал»[107]107
  Возможно, библейский запрет делать изображение какого-либо живого существа обусловлен не принципиальным отрицанием изобразительного искусства, а стремлением лишить действенности магию, которая осуждалась иудейской религией. См. ук. соч. Фрэзера. – При– меч. авт.


[Закрыть].

Из обширного числа магических действий со схожим обоснованием упомяну еще два, игравших немалую роль у первобытных народов во все эпохи и отчасти уцелевших в мифах и в культе на более высокой ступени развития. Речь об обрядах вызывания дождя и о заклинаниях плодородия. Дождь призывали магическим путем, как бы его воспроизводя, а также подражая нашествию туч и грозе, если угодно, «играя в дождь». Японские айны, например, «проливают воду через большие сита, а другие снабжают крупную плошку парусами и веслами, словно это судно, и волокут ее вокруг деревни и огородов» (Фрэзер со ссылкой на Бачелора[108]108
  Британский миссионер, более 50 лет прожил среди айнов на острове Хоккайдо. – Примеч. пер.


[Закрыть]). Плодородие почвы также обеспечивали магически, посредством полового соития людей. Так, если взять всего один пример из бессчетного количества, на острове Ява, «когда приближается цветение риса, крестьянин с женой отправляются ночью в поля и там возлегают» (Фрэзер со ссылкой на Вилькена[109]109
  Нидерландский этнолог, колониальный чиновник, автор ряда трудов по истории общественного устройства. – Примеч. пер.


[Закрыть]), чтобы побудить рис к плодородию своим примером. При этом опасались, что запретные инцестуозные половые отношения способны погубить урожай и сделать землю непригодной[110]110
  Отзвук такого воззрения можно отыскать в «Царе Эдипе» Софокла (см. пролог и первое вступление хора). – Примеч. авт.


[Закрыть].

К первой группе нужно отнести и некоторые отрицательные магические предписания (меры предосторожности). «Когда даяки отправляются в джунгли охотиться на диких свиней, оставшиеся в деревне не должны прикасаться к маслу или к воде. В противном случае охотники «останутся с носом», добыча ускользнет из их рук» («Золотая ветвь»). Или «когда охотник-гиляк уходит в лес за дичью, его детям, оставшимся дома, запрещается рисовать на дереве или на песке, не то следы зверя в густом лесу могут спутаться, как линии рисунка, и охотник не найдет дороги домой» (Фрэзер со ссылкой на Лаббе[111]111
  Французский путешественник, географ, автор книги «Остров Сахалин. Путевые впечатления» (рус. пер. 1903). – Примеч. пер.


[Закрыть]).

В последних, как и во многих других, примерах магического действия расстояние не играет никакой роли, то есть телепатия принимается как нечто само собой разумеющееся. Потому нам не составляет никакого труда понять особенности этой магии.

Не подлежит сомнению, что именно надлежит считать важным во всех приведенных примерах. Это сходство между совершенным действием и ожидаемым результатом. Фрэзер поэтому называет такую магию имитативной, или гомеопатической. Если мне хочется, чтобы пошел дождь, то нужно сделать что-то, похожее на дождь или напоминающее о нем. На следующих ступенях культурного развития место дождевой магии заняли молебны и шествия к храму, где умоляли божество о ниспослании влаги. В итоге предстоит отказаться и от этой религиозной техники, а дождь будет вызываться какими-либо физическими воздействиями на атмосферу.

* * *

Во второй группе магических действий принцип сходства уже не принимается во внимание, зато используется другой, суть которого легко разъясняется следующими примерами.

Чтобы навредить врагу, можно прибегнуть вот к такому приему. Нужно заполучить его волосы, ногти, иные телесные частички или даже предмет одежды; над этими вещами проделывается что-то враждебное. Считается, что ты как бы завладел самим человеком, а он будет ощущать все то, чему подвергаются его частички или вещи. С точки зрения первобытных народов, важную часть личности составляет имя; если, следовательно, вызнать имя человека или духа, тем самым приобретается известная власть над тем, кто носит это имя. Отсюда происходят замечательные предписания и ограничения в употреблении имен, о которых упоминалось в очерке о табу выше. Сходство в этих примерах заменяется, очевидно, принадлежностью к одному и тому же субъекту.

Каннибализм у первобытных народов сводится в своей высшей мотивировке к тем же причинам. Поглощая чьи-либо части тела, этим способом перенимают и усваивают свойства, присущие тому, кого поедают. При определенных условиях это правило подразумевает ряд предосторожностей и ограничений в еде. Женщина в тягости не должна употреблять в пищу мясо некоторых животных, иначе вынашиваемому ею ребенку могут достаться нежелательные свойства – например трусость. Для магического действия не имеет никакого значения даже то обстоятельство, что связь между двумя объектами уже прервана или что соприкосновение было однократным. Так, к примеру, можно проследить неизменной на протяжении тысячелетий веру в магическую связь между раной и оружием, которым она была нанесена. Если меланезийцу удается завладеть луком, стрелой из которого он был ранен, то он постарается тщательно спрятать оружие в прохладном месте, чтобы таким образом предупредить воспаление раны (Фрэзер со ссылкой на Кодрингтона). Если же лук остался в руках врага, то оружие непременно повесят как можно ближе к огню, чтобы рана пострадавшего как следует воспламенилась. Плиний в своей «Естественной истории» (книга XXVIII) говорит, что «коли ранил другого и в том раскаиваешься, плюнь на руку, причинившую ранение, и немедленно облегчи муки раненого». Фрэнсис Бэкон в своем труде Sylva Sylvarum[112]112
  Букв. «Лес лесистый» (лат.), философский труд Ф. Бэкона, который обычно называют «Естественная история». – Примеч. пер.


[Закрыть] упоминал, что «повсеместно принято думать и верить, будто смазывание оружия, причинившего рану, исцелит саму рану». Английские крестьяне и поныне следуют этому предписанию: порезавшись серпом, они тщательно протирают инструмент, чтобы рана не загноилась. «В июне 1902 года в Норидже женщина по имени Матильда Генри случайно напоролась пяткой на железный гвоздь. Не позволив осмотреть рану и даже не сняв чулок, она велела дочери смазать гвоздь маслом в надежде, что тогда с нею ничего дурного не случится. Несколько дней спустя она умерла от столбняка» (Фрэзер); таково было воздействие магического «антисептика».

* * *

Примеры последней группы воплощают в себе ту магию, которую Фрэзер отличал от имитативной и называл контагиозной. Предполагается, что здесь действует уже не сходство, а смежность, пространственная связь, соприкосновение, хотя бы даже воображаемое, или воспоминание о том, что оно имело место. Но поскольку сходство и соприкосновение суть два важнейших основания ассоциативных процессов, объяснение всего безумства магических предписаний, как представляется, можно приписать ассоциации идей. Отсюда очевидна справедливость процитированной выше характеристики магии у Тайлора; это действительно подмена реального идеальным. Фрэзер выразил похожую мысль почти теми же словами: «Люди ошибочно приняли порядок своих идей за порядок природных явлений: они вообразили, что им дозволено управлять предметами, подобно тому как они управляют своими мыслями» («Золотая ветвь»).

Поначалу, безусловно, удивляет, когда узнаешь, что это убедительное разъяснение магии отвергается некоторыми учеными как неудовлетворительное (см., например, Томас 1910). Но по зрелом размышлении приходится согласиться с возражением, что критика уместна: ассоциативная теория магии лишь объясняет пути, которыми идет магия, не раскрывает сущность последней, не позволяет понять, по какому недоразумению она подменяет природные законы психологическими. Пускай критики теории Фрэзера слишком увлеклись поисками недочетов, мы скажем, что достаточно легко дать удовлетворительное объяснение магии, если развить и углубить ассоциативную теорию.

Рассмотрим более простой и вместе с тем показательный случай имитативной магии. По Фрэзеру, она может применяться сама по себе, между тем как контагиозная магия обыкновенно предполагает имитативную. Мотивы, заставляющие прибегать к магии, вполне очевидны – это человеческие желания. Нужно лишь допустить, что первобытные люди полностью доверяли могуществу своих желаний. По сути, все то, что дикарь творит магическим путем, должно произойти только потому, что он этого хочет. Значит, важнее всего именно желание.

Дети находятся в аналогичных психических условиях, однако у них не до конца развита необходимая моторика. В другом месте[113]113
  Автор ссылается на свою работу «Положение о двух принципах психической деятельности» (1911b). – Примеч. ред.


[Закрыть] я высказал предположение, что ребенок сначала удовлетворяет свои желания галлюцинаторно, то есть воссоздает удовлетворяющую ситуацию посредством центрофугального возбуждения органов чувств. Взрослый первобытный человек предпочитает другой путь. Его желания сопровождаются моторными побуждениями (волениями), и впоследствии человеческой воле суждено преобразить поверхность планеты ради удовлетворения желания. Эти моторные побуждения исходно используются для изображения удовлетворения, чтобы его можно было пережить как бы посредством моторной галлюцинации. Такое изображение удовлетворенного желания вполне сходно с детской игрой, замещающей сугубо чувственную технику удовлетворения. Если игра вкупе с имитативным воображением оказывается достаточной для ребенка и для первобытного человека, это вовсе не признак их «ничтожности», вовсе не образец самоуничижения вследствие осознания собственной беспомощности. Нет, это вполне понятное следствие переоценки своего желания, которому придается такое значение, следствие проявлений воли, с ним связанных, и способов достижения цели. Со временем психический акцент переносится с мотивов магических действий на средства выполнения – если коротко, на сами действия. (Быть может, правильнее сказать, что на этих средствах делается очевидной завышенная оценка физических действий.) Создается видимость того, что именно магическое действие, благодаря сходству с желанием, единолично определяет результат. На ступени анимистического мышления еще нет возможности объективно установить истинное положение дел, но, несомненно, такая возможность появляется на более поздних ступенях, когда описанные действия продолжают выполняться, но психическое явление сомнения уже начинает выражать склонность к вытеснению. Тогда люди охотно соглашаются с тем, что заклинания духов бесполезны, если в них не верят, а молитва лишена магической силы в отсутствие набожности[114]114
  Ср. слова короля в «Гамлете» (акт III, сцена 3):
  «Слова летят, мысль остается тут; Слова без мысли к небу не дойдут». – Примеч. авт. Перевод М. Лозинского. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Тот факт, что возможно создать систему контагиозной магии, основанной на ассоциациях по смежности, доказывает, что психическая оценка желаний и воли распространяется на все психические акты, подчиненные волевому воздействию. Наблюдается общая переоценка душевных процессов, такое отношение к миру, которое нам при нашем понимании взаимоотношений между реальностью и мышлением должно казаться чрезмерным. Предметы становятся менее важными в сравнении с представлениями о них; действия совершаются над образами – и затрагивают предметы. Отношения между представлениями охватывают, как предполагается, сами предметы. Мышление пренебрегает расстояниями (даже наиболее отдаленное в пространстве и времени объединяется без труда в едином акте сознания), а магический мир беспрепятственно одолевает телепатически пространственные разрывы и воспринимает прошлое как настоящее. Отражение внутреннего мира в анимистическую эпоху затемняет настоящий мир – тот, который, как нам кажется, мы познаем.

Впрочем, подчеркну снова, что оба принципа ассоциации – сходство и смежность – совпадают в более цельном единстве «контакта». Ассоциации по смежности суть соприкосновения в буквальном смысле, ассоциации по сходству – в смысле переносном. Употребление одного и того же слова для обоих видов отношений объясняется тождеством выполняемых психических процессов, в которых мы пока не разобрались. Если коротко, здесь налицо та же глубина значения, что и в слове «табу».

Подводя промежуточный итог, укажу, что принцип, господствующий в магии, в технике анимистического мышления, есть принцип «всемогущества мыслей».